Текст книги "Судьба и грехи России"

Автор книги: Георгий Федотов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 54 страниц)

    Ныне  уже ясно, что основной национальный путь московского благочестия ХVII века вел прямым путем к старообрядчеству.  Стоглав  недаром был    дорог расколу,  св. Иосиф Волоцкий недаром стал главным  его святым.  «Просветитель» – его настольной книгой. Вместе с расколом большая, хотя и узкая и слепая религиозная сила ушла из русской Церкви, обескровливая ее. Но не нужно забывать, что первое великое обескровливание совершилось  на 150 лет раньше. Тогда была порвана великая нить, идущая от св. Сергия и Кирилла; с Аввакумом покинула русскую Церковь школа св. Иосифа. Отсюда видимый паралич XVII века, вытеснившего великорусскую традицию  малорусской ученой школой.

    Однако русская Церковь не засохла, духовная жизнь ее  не иссякла. Под почвой текли благодатные реки. И как раз  век Империи, столь, казалось бы, неблагоприятный для  оживления древнерусской религиозности, принес возрождение мистической святости. На самом пороге новой эпохи Паисий Величковский, учение православного Востока,  находит творения Нила Сорского и завещает их Оптиной  пустыни. Еще святитель Тихон Задонский, ученик латинской  школы, хранит в своем кротком облике фамильные черты  Сергиева дома. С XIX века в России зажигаются два духовных костра, пламя которых отогревает замерзшую русскую жизнь: Оптина пустынь и Саров. И ангельский образ Серафима, иоптинские старцы  воскрешают классический век русской святости. Вместе с ними приходит время реабилитации св. Нила, которого Москва забыла даже канонизировать, но который в XIX веке, уже церковно чтимый, для всех нас является выразителем самого глубокого и прекрасного направления древнерусского подвижничества.

==319

СУМЕРКИ ОТЕЧЕСТВА

    Война классов или война народов? Так ставят вопрос  на обоих крайних флангах современной политической Европы. Увы, если так его ставить, то приходится сказать,  что выбора нет. Социальная революция, победившая в одной стране, создает непрестанную военную угрозу для миpa. Но ещё несомненнее, что война, каков бы ни был ее исход ,создает угрозу социальной революции. И  даже если  видеть в революции большее зло, чем в войне, – к чему  так склонны русские эмигранты, —то и с этой точки зрения война оказывается все-таки злом большим в условиях  нашего времени. Ибо она создает революцию с большей  необходимостью, чем революция войну. Это наш опыт. Современный коммунизм –  дитя не капитализма, а войны, и  в этом его отличие от радикального социализма довоенной  эпохи. Социализм начала XX века, сохранивший революционную фразеологию 40-х годов, давно отказался от революции ради социальной реформы. Он быстрыми  шагами  шел к мирному завоеванию власти и приятию государственной и национальной ответственности. Только война и  вызванные ею социальные потрясения обострили классовые антагонизмы и, вместе с апофеозом насилия, возродили мечту о кровавом очищении мира.

    Война нашего времени питается не религиозными идеями и не династическими притязаниями – с этим все согласны: но и не экономическими интересами – марксисты  ошибаются или преувеличивают. Война питается по преимуществу национальными страстями. Вне этих страстей  противоположные интересы финансовых олигархий (кстати, сталкивающиеся и внутри отдельных стран) никогда не  могли бы заставить народы с таким ожесточением в течение четырех лет истреблять друг друга. В условиях современных  демократических обществ – а Германия Гоген-цоллернов по своей структуре была тоже своеобразной демократией – война немыслима без вольного и страстного приятия ее народом, без взрыва пламенных аффектов ненависти и мести. Демагогия, обман – говорят одни. Демагогия и обман сыграли свою отвратительную роль во внутренней политике войны, но не за обман отдали свою

==320

жизнь миллионы  мучеников и тысячи героев. Они отдали ее за любовь к родине и за ненависть к врагу. К сожалению, ненависть немцев и французов друг к другу – не обман, а подлинный  факт, отравляющий  духовную жизнь Европы  уже два поколения. Не обман, взаимное недоверие, подозрение или  антипатия между Англией – Францией, Францией –  Италией, Италией – Германией, Германией – Польшей, Сербией –  Болгарией и т.д., и т.д. Вся Европа, с одного конца до другого, – огромный, полузасыпанный золой костер национальной злобы.

    Что составляет роковую особенность национального чувства, так это глубокая сплетенность в нем отрицательных  и низменных  аффектов с самыми  благородными и высокими.  Отечество или родина для большинства европейцев наших дней является единственной религией, единственным моральным  императивом, спасающим  от индивидуалистического   разложения  (Баррес –  Моррас). Величие родины оправдывает всякий грех, превращает низость в геройство, как в эпоху примата церковного сознания злодейства принималось ad maiorem Dei gloriam. Можно бороться с корыстным интересом, с низкой страстью во имя общественного идеала. Но как бороться с тем великим началом, из которого вырастает почти вся наша культура?

    Социалисты и космополиты, не видящие в национальном сознании ничего, кроме предрассудка, слишком облегчают себе задачу – теоретически, и вместе с тем практически бегут разбить себе голову об стену.

    Горе  не в природе национальной жизни, а в современных формах ее, в болезни национального сознания.

    Прошло  не более века с тех пор, как национальный принцип  начал победоносно утверждать себя в государственной жизни Европы. И вот он уже разлагается – вместе со всем содержанием великой, но оторвавшейся от христианского лона культуры.

    Прежде всего обратим внимание на все возрастающую насильственность  и исключительность  национальных чувств. Романтики, творцы современного национального сознания когда-то любовно пестовали чужих детей. Кельтский, германский, романовский фольклор, универсальный мир средневековья – представляли общий  фонд, откуда черпали певцы и культуртрегеры современного национализма. В наши дни подобная широта  представляется невозможной. Вместе с сужением  сознания растет его насильственность. В довоенной Европе десятых годов нашего века – что возмущало  безоблачное небо? Не классовая борьба, смягчившаяся со временем, а исключительно национальные революционные  движения. Австро-Венгрия – театр непрекращаю-щейся борьбы народов. Балканы (Маке-

==321

 дония) – дикий национальный террор. Ирландия – пороховой погреб. Всего интереснее то, что в Ирландии наиболее агрессивны не синфайнеры, а ульстерцы, которые готовили  открыто гражданскую войну, организовали целую  армию  для борьбы против гомруля. Консерваторы готовились защищать свой Ульстер против Британской империи!  В этом факте выразилась обоюдоострость национальной  опасности. Национальные революции угрожают и слева, и  справа, то есть как со стороны угнетенных, так и со стороны  господствующих народов.

    Все  насильственные энергии, накопившиеся в довоенной Европе, разрядились, не убывая, в мировой войне. И в  этой войне выяснилась вторая особенность современного  национализма: невозможность его удовлетворения и, следовательно, историческая бесплодность его активности. Говоря это, мы имеем в виду, конечно, не культурный, а государственный национализм, идеал которого – совпадение  границ нации и государства. XIX век приучил нас видеть в  национальном  единстве последнее моральное основание  государства. Государства, не построенные на начале национальном, казались устарелыми пережитками и даже, в силу  одного факта своей многонациональности, непременно деспотизм. Великая правда национального лица культуры  (социальное выражение христианской идеи личности), переносимая в политическую сферу, сделала из истории XIX  века непрерывный ряд национальных войн и революций.  Объединение Германии и Италии были великими историческими удачами национализма. Мы все еще слишком живем в накаленной атмосфере этих движений, чтобы сознавать отчетливо    всю относительность    их  идей.  Поразительно, что национализм был воспринят как государственная идеология даже в России, где он, последовательно проводимый, означал бы расчленение Империи.  Правительства Европы, созданной Венским конгрессом, до  середины прошлого века сознавали государственную опасность национализма. В России лишь Александр III сделал  его официальной идеологией. Разумеется, для этого потребовалось осложнить его добавочной, но острой подробностью: насильственным обрусением инородцев, то есть около 50%  страны.  Эта  политика в нашем  поколении поставила под угрозу самое существование России.

    Разрушение Австро-Венгрии и Турции, приведя к «балканизации» Европы, вскрыло огромные трудности для построения чисто национальных государств. Пестрота этнографической карты, несовпадение ее с географическими и экономическими областями приводят к безнадежным конфликтам. Единственный выход  из них, пока найденный, это создание взамен старых насильственных единств но-

==322

вых многонациональных  государств (Польша, Югославия) с неизбежным  революционно-взрывчатым  содержанием. Эльзас-лотарингская проблема показывает невозможность точного определения границ даже таких классически строгих национальных единств, как Германия и Франция. Но Эльзас-Лотарингия – не Балканы. Пока Эльзас будет яблоком раздора, в Европе не бывать миру. Именно в этой полоске земли и лежал узел, соединивший восточноевропейский театр войны с западным, то есть придавший войне мировой характер. Поскольку будущая война станет исправлять недоделанное в Версале, ей придется разрушить не только Польшу, Югославию,  но и Бельгию, Испанию и, может быть, Швейцарию  –  наверно, и Швейцарию, если она не сумеет сохранить своего нейтралитета.

    Что может привести в отчаяние политика-националиста, так это неустойчивость и капризность национального сознания. Оно то расширяется, то сужается на протяжении кратких отрезков исторического времени. Из переливчатой, богатой нюансами карты народностей можно выкраивать и большие, и меньшие государственно-национальные куски. Сегодня национальное сознание стремится к объединению  раздробленных, но близких этнографически и культурно народностей. Завтра хочет разбить уже сложившиеся  национальные целые, пользуясь неполным, не до конца завершенным  единством. Южные и северные итальянцы, даже немцы, при всех своих глубоких антагонизмах, пришли  к своему – хотя и не для всех вольному – единству. Но хорваты отталкиваются от сербов, каталонцы от испанцев, а малороссы от великороссов. Если в этих прихотливых приливах и отливах национального чувства можно искать какой-либо закономерности, то мы констатируем: в начале XIX  века национальности стремились  к большим,  в начале XX века – к малым государственным образованиям. Но это явление для нашего времени делает чрезвычайно трудным  и опасным удовлетворение национального чувства. Ниже известного территориального предела и экономическая, и культурная жизнь государства становится невозможной.

    Обращаемся, в-третьих, наконец, к самому содержанию национального сознания нашего времени. И тут мы усматриваем, по сравнению с началом прошлого века, глубокое вырождение. Национальное чувство романтической эпохи было прекрасно и морально глубоко своей укорененностью в почве народной жизни. Оно воскрешало впервые средневековую христианскую культуру и открывало богатую, еще цветущую  бытовую  и художественную жизнь народа. Национальное чувство той поры было одновременно и народничеством, и культурным откровением, то есть нисхожде-

==323

 нием  и восхождением вместе. С тех пор все изменилось.  «Век пара и электричества» безжалостно разрушил своеобразие народной жизни, унифицировал  культурный мир.  Смерть романтизма, убыль христианского сознания подорвали средневековые традиции. Современное художественное чувство не имеет ничего общего с готикой. Национализм  нашего времени, обеднев духовно, защищает  не  идеалы, а интересы наций, то есть государств, – общие для  всех. Творчество народов утратило глубоко национальный  (то есть обращенный к нации, питающийся нацией) характер – сохранив, конечно, национальные оттенки и манеры.  Особенно в мире политики содержание идей националиста –  француза, немца, итальянца – почти совпадает. «Законные  интересы» нации, воля к власти, культурная гегемония, создание колониальной империи –  для всех одно и то же.  Характерно, что по мере упадка средневековых, то есть  родных, традиций – европейский национализм повсеместно принимает традицию Рима. Французы, немцы и итальянцы, при всей разделяющей их пропасти, одинаково сознают  себя законными    и притом  единственными  преемниками Рима. Но Рим никогда не был нацией. Покоренным  народам он нес не свою, а греческую культуру.  Воспитанный на Риме национализм наших дней отрекается от своей собственной природы.

    Во всяком национальном чувстве можно различать отцовское и материнское сознания – находящие себя как  любовь к отечеству и любовь к родине. Родина, материнство связаны с языком, с песней и сказкой, с народностью и  неопределимой, но могущественной жизнью бессознательного. Отечество, отцовство – с долгом и правом, с социально-государственной, сознательной жизнью. В соединении их было величие национального задания XIX века.  Ныне, как и в прошлые исторические эпохи, отечество и  родина расторгают свою связь. Национальное сознание  становится исключительно рациональным, политическим,  экономическим. Вместе с тем оно совпадает, по своему содержанию, с государственным сознанием вообще, то есть  утрачивает право на национальное имя.

    Сказать, что от старого национализма уцелели только  комплексы интересов, было бы невероятно. Не интересы, а  страсти. Никакой интерес не может быть удовлетворен в  современной войне. Но страсть предпочитает свою и общую гибель торжеству противника. Воля к могуществу является более точным именем для содержания современного национализма.

    Национальное чувство часто сравнивают с эротикой. Объектом его является нация, то есть женственное начало культуры. Нельзя отрицать, что современный националист

==324

любит свою  Францию, Германию, Италию.  Однако, если продолжить это сравнение, любовь к нации перестает быть любовью  к личности. Страсть к обладанию, не просветленная личным  началом, становится чистой сексуальностью. И естественно, что она не убывает, а скорее возрастает в силе отрицательных аффектов любви: ненасытности обладания, ревности и ненависти. Современный национальный эрос уже не достоин быть темой трагедии в стиле Шекспира. Он являет нам сцены каждодневных и пошлых бульварных  преступлений «на романтической почве».

     Лишь   малые нации, только что созданные или создающиеся, переживают  еще медовые годы своей любви. Для великих – исчезающее чувство родины ищет для себя нового воплощения. Замечательно, что вместе с интернационализацией  национального чувства не утоленная потребность в материнском лоне родины направляется по новому руслу: открывает, в границах великой, малые родины и на них  переносит свою любовь. Областничество – очень заметное явление культурной жизни Запада. Как недавно Париж, казалось, был единственной родиной французских беллетристов, так теперь почти каждый писатель стремится подчеркнуть свой провинциализм. В провинции набираются  вдохновений, внимательно ловя  следы уходящей жизни, собирая крупицы фольклора или совершая иногда, как в Провансе, Бретани, если не воскрешение, то искусственную реконструкцию старого языка и быта. В ГерманииHeimatsliteratur имеет под собой еще более глубокую почву. Областничество, как правило, свободно от насильственных эмоций. Оно чуждо началу отцовства, которое предоставляется в удел большому национализму государства.

      Областничество – не только симптом вырождения великодержавного национализма. Оно – драгоценный намек на возможную  эволюцию национального сознания. Национализм  должен стать на путь возвращения: от отечества к родине, к материнскому началу, утраченному вместе с иррациональными  комплексами культуры.

    Что же  станет с отечеством? с великодержавными стремлениями  наций?

    Эти стремления давно уже не останавливаются в границах  – столь трудно определимых – национального государства. Каждое государство-нация мечтает о гегемонии в более или менее широком круге наций – в конечном счете, о мировой гегемонии. С другой стороны, государство уже  перестало быть самодовлеющим – «автаркийным» организмом. Не  парадоксально ли, что в момент экономического кризиса, при неутихшей национальной злобе, государства  Европы  вынуждены материальными   жертвами спасать своих врагов: разорение врага влечет за собою,

==325

вследствие единства хозяйственной системы, их собственный крах. Трудно подыскать более разительное доказательство невозможности национальных эгоизмов, национальных интересов  – того, что составляет единственное   содержание государственного национализма. Этот парадокс   может означать лишь одно: Европа – вернее, человечество –   стоит на пороге мировой империи.

       Вспоминается Греция Пелопоннесских войн, средиземноморский мир, ждущий  объединителя: Македонию, Рим.   И тогда племенные и городские патриотизмы противились   чужеземному завоеванию. Но культурное и экономическое   единство древнего мира делало процесс политического   слияния неизбежным. Для поколений, исстрадавшихся от   нескончаемых войн, римская власть несла «мир» – тот   мир, который для измученных и отчаявшихся выше «справедливости». Но римский мир нес и справедливость: pax et  justitia. Насильственное объединение есть естественный и  единственный  исход из эпохи великих войн. При всеобщем  истощении победитель, кто бы он ни был, становится  господином.

     В настоящее время Европа, конечно, и не думает о такой перспективе. Для этого потрясений одной мировой  войны явно недостаточно. Но, готовясь к новым войнам,  Европа тем самым готовится к мировой империи. Сейчас  не видно на горизонте той силы, которая могла бы реально  осуществить притязания нового Рима. Только Германия  имела волю и почти достаточные силы для этого дела. Но  Германия надолго выбыла из строя. Россия еще при Александре III могла бы сыграть роль Македонии: подобно Германии, она надорвана войной и революцией. Италия имеет  волю, но не силы. Франция – ни воли, ни сил. Мир был  бы счастлив, если бы Британия могла дать ему свой свободный закон. Но Британия теряет куски за кусками своей  собственной слабеющей империи. Состояние равновесия, в  котором оказалась Европа и вместе с нею мир, делает, казалось бы, безнадежным возрождение империализма (хотя  мы стоим  в самом начале эпохи). И тут приобретают все  свое значение робкие попытки создания европейской и  всемирной федерации наций. Практически они, конечно,  значат немного: тонкая паутина, опутавшая доспехи Марса.  Сейчас гораздо актуальнее космополитизм биржи, который  спасает международную солидарность. Но в Женеве впервые провозглашается не утопистами, а государственными людьми  Европы ограничение национального суверенитета. Принципиальный   отказ от войны не может означать ничего другого, как подчинение государства иному, высшему суверенитету. Отныне узконациональная политика теряет не только религиозную, моральную, но и просто юридиче-

==326

скую почву. Она имеет под собой достаточную базу и вне легальности, и вне морали: в реальных национальных страстях и в мнимых (но еще сознающихся  реальными) интересах. Трудно быть оптимистом в наше время. Возможно, что женевские идеи должны будут пробивать толщу черепов и кору сердец пушками новых войн. Но ясно уже, что настоящая эпоха указывает лишь три исхода: разрушение цивилизации, мировую империю победителя и врастание государств-народов в мировое сверхнациональное государство. Разумеется, только в эту третью сторону могут быть направлены сознательные усилия моральной и религиозной воли. Организация мирового хозяйства, мирового права, мировой полиции безопасности отнимает у наций почти  все государственные атрибуты. Нация сохраняется как организация духовно-культурного общения, как малая родина. Под сенью мировой цивилизации она возвращается к материнству. Это возвращение возможно и неизбежно при  одной предпосылке – вне которой не может быть и речи о социальном  спасении: при религиозном обновлении  культуры. Из лона бессознательного, оплодотворенного Логосом, нация продолжает творить все самое глубокое и прекрасное, что дано человеку. Лишь страшное право меча, jus gladii, отнимается у нее и возвращается кесарю.

*  *  *

   Все сказанное выше из опыта послевоенной Европы лишь в малой степени относится к России. Здесь сохраняется во всей своей силе своеобразие России как третьего культурного материка между Европой и Азией, со своими собственными историческими судьбами.

   1.Нельзя говорить об окончательном вырождении русского национального сознания, которое еще не выполнило своих культурных заданий. Национальное дело романтизма было сорвано в 40-х годах победившим западничеством. Лишь перед самой войной мы подошли  к основным проблемам познания России в прошлом ее культуры. Эта нива ждет еще своих работников.

    2. Для России было бы опасно вторичное включение в «политический концерт» Европы в момент его зловещей какофонии  и политического пробуждения Азии. Россия должна выдержать нейтралитет в борьбе Европы с миром цветных рас, чтобы вступить в членство подлинно мирового союза народов.

    3. Россия имеет еще много неизжитых возможностей для относительной хозяйственной автаркии.

    4. Россия – единственное уцелевшее «государство наци-

==327

ональностей» – имеет перед собой великую задачу: опытного построения политического общежития народов. При  удачном решении  национальной проблемы  в России, ее  опыт может быть перенесен на мировое поле.

    5. Отказ от войны, самоограничение в пределах необъятных  внутренних задач диктуется для России не только высоким  идеалом, но и простым чувством самосохранения.

    6. Но русский традиционный национализм должен радикально переродиться, чтобы стать в уровень со сложными задачами века. В своей окаменелой данности он представляет одно из самых сильнодействующих средств для разрушения России.

==328