Текст книги "Судьба и грехи России"

Автор книги: Георгий Федотов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 54 (всего у книги 54 страниц)

                В 1917 году демократическая интеллигенция, полгода управлявшая Россией, октроировала федеративное самоуправление некоторым из ее народов. Но в обстановке развала и падения военной мощи России федерация уже не удовлетворяла. А когда в Великороссии победил большевизм, от нее побежали, как от чумы. Большевики силой оружия собрали

СУДЬБА ИМПЕРИЙ

==323

Империю  и террором, как железным обручем, держат уже почти три десятилетия ее распадающийся состав.

                Многим  казалось, даже среди непримиримых врагов большевизма,  что решение национальной  проблемы  в СССР  принадлежит  к самым удачным  их достижениям. Оно сводится к двум принципам: полная культурная автономия и никакой политической.

                Отсутствие политической свободы прикрывалось обильными  поблажками  национальному тщеславию. Даже имя России было  уничтожено. Одиннадцать республик СССР жили  «под своими собственными флагами»: по конституции они имели даже право на отделение. В первые годы революции  национальные силы всех народов, кроме велико русского, не только освобожденные, но и получившие государственную поддержку, привели к. расцвету национальных  культур. Значительная часть интеллигенции нашла удовлетворение в культурном народничестве. Конечно, вся власть принадлежала коммунистической партии, а партия управлялась из Москвы.

                Этот расцвет продолжался недолго. Большевизм был системой не только политической, но и, прежде всего идеологи ческой. Национальный романтизм, неизбежно принимавший идеалистическую окраску, был ему ненавистен. На десятках языков Союза  должны были печататься и читаться только полные собрания сочинений Маркса и Ленина. Это было достигнуто, с прибавлением од Сталину. Для этого понадобилось задушить национальные литературы (особенно украинскую  и тюркскую) с истреблением значительной части их интеллигенции. С тех пор национальные движения были загнаны в подполье. – Но это значит, что опять, как в царские времена, на окраинах скопляются центробежные силы, готовые взорвать мнимофедеративнуюИмперию.  И чем более они сдавлены прессом НКВД, тем эффективнее должен быть их  взрыв после освобождения.

                Большевистский режим ненавистен и огромному большинству  великороссов. Но общая ненависть не спаивает воедино  народов России. Для всех меньшинств отвращение от большевизма  сопровождается отталкиванием от России, его породившей. Великорусс не может этого понять. Он мыслит: мы  все ответственны, в равной мере, за большевизм, мы пожинаем  плоды общих ошибок. Но хотя и верно, что больше-

==324                                              Г. П.

вистская партия вобрала в себя революционно-разбойничьи элементы всех народов России, но не всех одинаково. Русскими преимущественно были идеологи и создатели   партии. Большевизм без труда утвердился в Петербурге и в   Москве, Великороссия почти не знала гражданской войны;   окраины оказали ему отчаянное сопротивление. Вероятно,   было нечто в традицияхВеликороссии, что питало большевизм в большей мере, чем остальная почва Империи: крепостное право, деревенская община, самодержавие. Украинец или грузин готовы преувеличивать национально-русские черты большевизма и обелять себя от всякого сообщничества. Но их иллюзии естественны.

                Железный  занавес тоталитарной лжи мешает нам видеть ясно, что происходит за пределами общеизвестного   застенка. Но есть три факта, которые заставляют предполагать рост сепаратизмов в СССР. Во-первых, по свидетельству беглецов, «националы» составляют заметный процент   населения концлагерей. Их присутствие там не» уравновешивается представительством политических течений или  партий Великороссии, ибо таковых не существует. В бесформенной оппозиционной  массе, смешанной с уголовными, выделяются,  хотя бы с ярлыком  шпионов, только  представители малых народов России.

                Во-вторых, после второй войны правительство уничтожило пять республик (или областей) за сотрудничество с  немцами. Республики невелики, но показательны; до других ведь и не дотянулась германская оккупация. Украины  уничтожить было  нельзя без всесоюзного позора, но, кажется, и она заслуживала той же участи. Мы знаем об украинских воинских частях, сражавшихся вместе с немца ми, об украинской  Церкви, об эмбрионе украинского  правительства. Пораженчество, конечно, захватило и Великороссию, но на Украине оно сказалось много ярче.

                И, наконец, мы видим то, что происходит в эмиграции,  среди нас. Можно утверждать, что зарубежные настроения не  вполне соответствуют внутрисоветским: преувеличения революционеров неизбежны. Но  нельзя думать, что они совершенно  оторваны от советской действительности; по крайней мере, для нас, великороссов, война и новая эмиграция принесла скорее подтверждение наших оценок. И вот, среди всех групп русской эмиграции представители других националь-

СУДЬБА ИМПЕРИЙ

==325

ностей России блистают своим отсутствием. Они строят свои собственные организации, даже не пытаясь установить какие-либо связи с русскими товарищами по борьбе или собратьями по судьбе. Более того, ни с чьей стороны мы  не встречаем такой ненависти, как со стороны украинцев, которых мы-то считали – ошибочно – совсем своими. Как далеки мы от времен старой эмиграции, когда, в чаянии грядущей революции, вожди всех народов России объединялись в борьбе «за нашу и вашу свободу»!

                Нетрудно предвидеть, что, в случае военного поражения России, произойдет не только падение советского режима, но и восстание ее народов против Москвы. Даже те экономические и политические мотивы, которые могли бы говорить в пользу их связей с Великороссией, превращаются в свою  противоположность в условиях поражения. Быть с Россией значит разделить ее ответственность, ее тяжкую судьбу. С другой стороны, перед победителем встанет вопрос, подобный тому, который стоит после поражения Гер мании. Как обеспечить мир и в будущем от висящей над ним  угрозы русской агрессии? Большевизм  умрет, как умер национал-социализм. Но кто знает, какие новые формы  примет русский фашизм  или национализм для новой русской экспансии? Если бы не было никаких сепаратизмов  в России, их создали бы искусственно; раздел России все равно был бы предрешен. Фактическое положение сделает возможным  произвести его в согласии с волей большинства  ее народов, в условиях демократической справедливости. На  плечи победителей, ко всем их мировым проблемам, ляжет добавочная тяжесть: организация хаоса на территории  Восточной Европы. Мировая Империя  – нелегкое предприятие.  Но военная оккупация облегчит первые шаги.

                Перспективы войны  и поражения России способны потрясти не одних националистов, но и всякого русского, не совсем потерявшего связь со своим народом и его культу рой. Теоретически есть еще шанс – кажется, единственный шанс  – предотвращения  новой войны: это падение большевистской власти в России. От скольких ужасов оно изба вило бы мир! Не будем говорить сейчас, возможно ли оно, – нам  представляется, что шансы его ничтожны. Но в судьбе России  как обреченной Империи этот вариант ничего не

==326                                                    Г. П.

 меняет. Снятие страшной тяжести, висевшей над народами  России тридцать лет, означает взрыв всех подспудных, революционных  и центробежных сил. Пока русский народ  будет сводить счеты со своими палачами, в общем, неизбежном хаосе большинство национальностей, как в 1917  году, потребуют реализации своего конституционного права на отделение. Вероятно, произойдет гражданская война  приблизительно равных половин бывшей России. Если да же победит Великороссия и силой удержит при себе народы Империи, ее торжество может быть только временным.  В современном мире  нет места Австро-Венгриям. Если  миром будет править единая власть – единственный шанс  его спасения, – она будет обязана прекратить всякое насилие одних народов над другими. Ликвидация последней  частной Империи станет вопросом международного права  и справедливости.

                Для  самой России насильственное продолжение имперского бытия означало бы потерю надежды на ее собственную свободу. Не может государство, существующее террором на половине своей территории, обеспечить свободу для другой. Как при московских царях самодержавие было ценой, уплаченной за экспансию, так фашизм является единственным строем, способным продлить существование каторжной Империи.  Конечно, ценой дальнейшего ухудшения ее культуры.

                *           *           *

                Finis Russiae? Конец России или новая страница ее истории? Разумеется, последнее. Россия не умрет, пока жив русский народ, пока он живет на своей земле, говорит своим  языком. Великороссия, да еще с придачей Белоруссии (вероятно) и Сибири (еще надолго), все еще представляет огромное тело, с огромным населением, все еще самый крупный  из европейских народов. Россия потеряет донецкий уголь, бакинскую нефть, – но Франция, Германия и столько народов никогда нефти не имели. Она обеднеет, но только потенциально, потому что та нищета, в которой она живет при коммунистической  системе, уйдет в прошлое. Ее военный потенциал  сократится, но он потеряет свой смысл при общем  разоружении. Если же разоружения не

СУДЬБА ИМПЕРИЙ

==327

произойдет, то погибнет не одна Россия, а все культурное человечество. Даже чувство сожаления от утраты былого могущества будет смягчено тем, что никто из былых соперников в старой Европе не займет ее места. Все старые Империи  исчезнут.

                В конце концов, имперское сознание питалось не столько интересами государства – тем менее народа, – сколько похотью власти: пафосом неравенства, радостью унижения, насилия над слабыми. Этот языческий комплекс для России XIX века означал кричащее противоречие между политикой  государства и заветами ее духовных вождей. Русская литература была совестью мира, а государство пугалом для свободы народов. Потеря Империи есть нравственное очищение, освобождение русской культуры от страшного бремени, искажающего  ее духовный облик.

                Освобожденная от военных  и полицейских забот, Россия  может вернуться к своим внутренним проблемам – к построению  выстраданной страшными  муками свободной социальной  демократии. Но после тридцатилетия коммунизма  русский человек огрубел, очерствел, – говоря слова ми  народного стиха, покрылся «еловой корой». Вероятно, не одно поколение понадобится для его перевоспитания, то есть для его возвращения в заглохшую традицию русской культуры, а через нее – и русского христианства. К этой великой  задаче должна уже сейчас, в изгнании, готовиться русская, интеллигенция вместо погони за призрачными орлами  Империи.

==328

00.htm – glava23

О ГУМАНИЗМЕ ПУШКИНА

Пушкин! Тайную свободу

Пели мы вослед тебе.

                Дай нам руку в непогоду,

Помоги в немой борьбе!

                А. Блок (1921)

                Не всем и не во всем может помочь Пушкин. Блоку,  пожалуй, он уже не мог помочь, как и большинству модернистов нашего фашистского и предфашистского времени.  Им  нужны иные, более могущественные средства, чтобы  спасти их от разложения. Но я принадлежу к тому поколению, или душевной формации, для которых Пушкин еще  не утратил своей целительной и возрождающей силы. В часы тоски и отчаяния, сомнений в человеке и человечестве  мы раскрываем Пушкина, все равно на какой странице, и  медленно пьем, – как назвать этот напиток? – не воду, конечно, но и не вино, – а какой-то божественный нектар,  который вливает успокоение, надежду и любовь к человеку.  Словом, Пушкин для нас это то, чем был для Тургенева  русский язык, уже не целительный для нас с тех пор, как  мы узнали всю ту меру или безмерность лжи, какую он  способен нести в мир. Но Пушкин жив, и пока он жив, еще  не умер гуманизм, ибо Пушкин и есть наш великий гуманист, в каком-то смысле, может быть, даже единственный.

                В последнее время – вероятно, с легкой руки Горького,  а может быть, и под влиянием русского народничества –  слово «гуманизм» у нас утратило свой настоящий смысл и  стало употребляться как синоним гуманности. В этом понимании гуманистами  оказываются и Некрасов, и Глеб  Успенский, то есть люди, гуманизму совершенно чуждые и  даже враждебные. Слово «гуманизм» родилось в Италии в  XV столетии и всегда употреблялось для обозначения куль туры Ренессанса, или всей, или одного из ее аспектов, пре  имущественно литературного. Но что может быть более чуждого гуманности, чем великолепный и жестокий век Леонардо да Винчи или Борджиа? Без всяких объяснений

О ГУМАНИЗМЕ  ПУШКИНА

==329

и доказательств предлагаем такое краткое определение: гуманизм  есть культура человека как творческой личности. Это покроет все – от Петрарки до Бердяева. Но человек как страдающее существо, нуждающееся в спасении, каким он дан в христианстве и в старом социализме, не человек, «преследующий  свое счастье», каким его видит буржуа, а человек, создающий ценности, – вот человек гуманизма.

                В России струя гуманизма  всегда была чрезвычайно слабой. Рядом с Пушкиным, но, конечно, на большой дистанции, можно назвать разве одно большое имя – Вячеслава Иванова. Не случайна и связь обоих с классической древностью: едва ли возможен гуманизм вне предания Греции. Но если бы даже мы имели одного Пушкина, мы не смеем роптать: живет же англосаксонский мир с одним Шекспиром!

                Приглядитесь пристальнее к гуманизму  Пушкина: из каких элементов составлен его драгоценный сплав?

                Несколько лет тому назад, когда мне пришлось писать о Пушкине,  я напал на одно стихотворение, где поэт сам дает совершенно точное определение своего миросозерцания. Это всем известный «Демон» («В те дни, когда мне были новы...»).

                Когда возвышенные  чувства

Свобода, слава и любовь

И вдохновенные искусства

Так сильно волновали кровь...

                Демон (Раевский?), который искушал его  тогда отрицаельно утверждал ту же систему ценностей

Он звал прекрасное мечтою:

Он вдохновенье презирал;

Не верил он любви, свободе

Формула Пушкина  четырехчленна: слава, свобода, искусство и любовь. Демон отрицает три из них. Понятно, что он не отказывается от славы. Гордость и похоть власти составляют самую  основу демонизма. Слава – это единственное, что и фашизм оставляет от гуманизма и что дало Муссолини ложную  претензию считать себя преемником Ренессанса. Для Пушкина  характерно то, что он в своей ясной цельности не желает ничего уступить демону. Отрицать гуманизм для него значит «искушать Провидение». Иначе Лермонтов. Его демон говорит о себе, вслед за Байроном: «Я дух познанья и свобо-

==330                                                    Г. П.

  ды», и этим начинает роковой раскол в мире ценностей,   взорвавший русскую культуру.

                Четырехчленная  формула пушкинского гуманизма может показаться искусственной. Я предлагаю читателям   проверить ее на любом из созданий Пушкина, – предварительно дочитав до конца эту статью.

                Какое место занимал Пушкин в истории гуманизма вообще? Итальянский Ренессанс выше всего поставил славу   и творчество. Любовь досталась ему по наследству от средневековья:Петрарка связан с Данте и трубадурами Прованса, которые изобрели любовь. О свободе мало помышляли гуманисты,   скитавшиеся по дворам тиранов. Свобода, столь обаятельная  для Пушкина  и его современников, есть дитя XVIII века, как  французской, революционной, так и германской, гуманистической, его традиции. В послепушкинской России Лермонтов и  Гоголь отказались от славы и этим нанесли Империи первую  смертельную рану. Радикализм 60-х годов пытался убить всех  четырех пушкинских богинь, как и самого Пушкина. Не без  труда они воскресали одни за другой, в борьбе и примирении  с ценностями других, негуманистических порядков, пока, на  конец большевизм не покончил со всеми... кроме славы. Верный своей фашистской природе, он возродил лишь культ Империи и войны (Суворов, Кутузов и проч.).

                Но  вернемся к Пушкину. Действительно ли служением  четырем богиням – Славе, Свободе, Музе и Любви – исчерпывается его отношение к миру и жизни? Конечно, нет.  Ведь их мы находим и на Западе, во французском романтизме, например, но в совершенно иной тональности. Сами по себе они совместимы с горделивой отъединенностью  творческой личности (Байрон), с олимпийским презрением к жизни простых людей (Гете), даже с острой ненавистью к их быту и судьбе (Ничше, Блок). У Пушкина мы дышим   особенным, ему свойственным, воздухом велико душной  человечности, которая близка уже к гуманности XIX века, хотя и не совпадает с ней. Ведь написал же Пушкин о своем «Памятнике», то есть на своем памятнике:

Что чувства добрые я лирой пробуждал...

                И милость к падшим призывал.

                Добрые чувства (то есть этика человечности) и милость к падшим  не были главным для поэта. Почти никогда они

О ГУМАНИЗМЕ  ПУШКИНА

==331

не были и темой или содержанием его поэзии. Упоминает он о них в «Памятнике», только становясь на точку зрения «народа», который будет его читать. Но они были тем не зримым  этическим фоном (а у всякого искусства есть свой этический фон), на котором легко и непринужденно возни кали создания его музы.

                Милость  к падшим, то есть сострадание у Пушкина всегда соединялось с сорадованием, как соединялись они еще у апостола Павла, но очень часто разлучались в поздней христианской традиции. Сорадование, пожалуй, было ближе сердцу Пушкина, чем его печальная сестра, – темы пиров, дружбы, лицейских годовщин. Но в «Повестях Белкина», «Капитанской дочке» находим то внимание, то участие к судьбе маленького оскорбленного человека, которым будет потом жить чуть не вся русская литература XIX века. Пушкин  не проливает слез, не пронзается до глубины зрелищем  человеческих страданий, как Достоевский или Некрасов. Страдания не омрачают для него основной благости и красоты мира, но он не закрывает на них глаз и подходит к ним  со вздохом дружеского участия. Невозможно  представить себе лицо Пушкина искаженным пре зрением и ненавистью к человеческому роду, каким больны  почти  все писатели нашего  времени.  Читая их, слишком  часто чувствуешь, что автор хочет плюнуть вам в лицо. Пушкин если и ненавидел, то одних подлецов. И сама ненависть его легка: он не мечтает об убийстве, с него достаточно и эпиграммы.

                От острой, жгучей ненависти своих западных современников (якобинцев, Байрона) Пушкин рано вернулся к тому своему, у нас неповторенному, гуманизму, который позволительно назвать христианским. В этом и заключается, в сущности, простая разгадка его тайны. В последние десятилетия у нас грешили против Пушкина, пытаясь объяснить его «тайну». Многие авторы хотели сделать из него глубокого христианина, иные – даже мистика. Пушкин, как поэт – эхо, откликался на все; не мог пройти равно душно мимо  образа Мадонны или даже литургической поэзии Церкви. Но, увлекаясь его немногочисленными библейскими поэмами, не забудем, что он перелагал и Коран. Читая его «Монастырь на Казбеке», не будем думать, что вчерашний  вольтерьянец серьезно собирается окончить

==332                                                     Г. П.

 свою жизнь в монастыре. Но что он глубже, чем Гете или  даже Шекспир, способен чувствовать раскаяние, это бес спорно («Когда для смертного...»). Что он дышал более чистым и крепким христианским воздухом, чем его западные собратья, не пережившие «обращения», это тоже не  подлежит сомнению.

                Эти христианские влияния, умеряющие его гуманизм,  Пушкин  почерпнул не из опустошенного родительского  дома, не из окружающей его вольтерьянской среды, но из  глубины того русского народа (начиная с няни), общения с  которым он жаждал, и путь к которому сумел проложить  еще в Михайловском. Невзирая на холод целого века Просвещения, подпочва русской жизни была и долго еще оставалась религиозно-горячей, и этого подземного тепла было достаточно, чтобы преобразить гуманизм Пушкина. В своем сознательном мире  Пушкин всегда был западником, или, по Достоевскому, всечеловеком. В подсознании он воспринял от своего народа больше, чем кто-либо из его современников. Только это и позволило ему стать великим национальным поэтом не Московии, не Руси, но России.

==333