Текст книги "Судьба и грехи России"

Автор книги: Георгий Федотов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 54 страниц)

==341

рядке изучения, общественные факты идут впереди духовной культуры.

      Во внутренней противоречивости «социологического»  введения, в неустойчивости самого текста сказалась драматическая борьба историка с духом своего времени, с его  «социальным заказом». Этот заказ, конечно, не был внешне  навязанным, но внутренне принятым. Тем  не менее он  был известной тяжестью, ярмом, которое влачил на себе  историк-художник большой чуткости и широты ума, принужденный замалчивать в общем историческом курсе многие из своих заветных исторических идей.

    Эти заветные мысли Ключевский  любил  высказывать  не в академических, а в публичных чтениях, где чувствовал  себя свободным от обязательной «научности». В них-то и  вскрываются неожиданные противоречия в его исторической схеме – вернее, та тирания, с которой она организует  его исторический опыт. В знаменитой актовой речи о преп.  Сергии Ключевский говорит не только о религиозном, но  и общественном и государственном значении Радонежского старца для Древней Руси. В своем курсе он не нашел ни  одного слова для характеристики этого значения и даже  для упоминания самого Сергия. В публичной речи о русской женщине Ключевский выражает свое твердое убеждение (даже «веру»), что русская женщина всеми своими  гражданскими правами обязана влиянию Церкви. В курсе  мы напрасно стали бы искать доказательств этого влияния.  Но ведь это факты социального, а не чисто морального порядка. Они должны были бы найти свое место в социальной истории России. Историк, утверждавший не раз примат  экономики  над  политикой,  должен  сознаться: «Умственный  труд и нравственный подвиг всегда останутся лучшими  строителями общества и самыми мощными двигателями человеческого развития». Но это убеждение историка не отразилось в его историческом построении.

                                                                                     6

  Художник сгладил шероховатости социолога, скрыл острые углы его схемы. Читая Ключевского, мы не задыхаемся от удушья, как, например, в геометризме марксистских исторических  схем. Ключевский,  в отличие  от марксистов, не механизирует духовной культуры. Обходя ее молчанием, он, напротив, одухотворяет культуру экономическую  и социальную. Под его пером она утрачивает свой схематизм, становится выражением конкретной человеческой  личности. Социальная история превращается  в

==342

социальную характерологию. Все мы благодарно храним в памяти блестящие портреты исторических деятелей (Грозного, Алексея Михайловича), которыми  нечаянно дарит нас Ключевский, забывая на час о своей строгой, конструктивной задаче. Эти портреты освежают, одухотворяют для нас русский исторический  «процесс». Однако еще более значительны  у Ключевского  коллективные, социальные портреты, в которых он был такой мастер: древнерусского князя, великорусского земледельца, московского боярина и служилого человека. Эти социальные портреты, несомненно, – самое прочное в наследии Ключевского. Их не коснется переоценка социальных схем и принципов исторического построения. Самое  ценное и редкое в них – это своеобразное отношение художника к своей модели. Создается впечатление, что между ними нет граней времени и культуры. Что пером Ключевского древнерусский человек рисует самого себя. Это относится особенно к московскому человеку XVI-XVII веков. Сам Ключевский, подходя к XVII веку, считает его историю уже «автобиографией»: до такой степени историк живет в его исторической среде. Не только в силу исторического и художественного вживания в искусственно воскрешенное прошлое. Это прошлое было для Ключевского настоящим, его подлинной живительной средой, питавшей его юность. В Ключевском мы видим московского человека XVII века, прошедшего сквозь «нигилистический» опыт XIX века, но сохранившего нетронутым, по крайней мере, свой душевный склад. XVII век действительно не умирал в России совершенно. Оттиснутый вниз петровской дворянской культурой, он доживает, в полной моральной силе и здоровье, в крестьянстве, купечестве и духовенстве, особенно сельском, из которого вышел Ключевский. Лесков – бытописатель XVII века в XIX. Шестидесятые годы начали стремительный  процесс разложения допетровского массива русской жизни. Революция, по всей вероятности, смыла его остатки. Ключевский был последним очевидцем-свидетелем Московского царства. Даже тогда, когда уже нечему будет учиться у исследователя Ключевского, к нему будут обращаться как к первоисточнику.

    Однако все отношения Ключевского  к старой московской культуре – глубоко двойственно. Он высоко ставит ее моральный закал, хозяйственную крепость, жизненную доброту практического христианства. Но идейное содержание этой культуры, как и эстетические ее идеалы, для него не существуют. Он должен был смотреть на все это, с просветительской горки шестидесятых  годов, как на наивное и невежественное варварство. Ничто не дает нам основания думать, что Ключевский ценил  древнерусское искусство. Оно осталось навсегда запечатанным даже для Кондакова.

==343

Но  научный и философский  багаж Древней Руси может вызвать улыбку не только у человека шестидесятых годов. Так, ирония навсегда осталась наиболее резкой чертой в Ключевском  – бытописателе и портретисте. Она спасает его от слащавости, невыносимой у славянофилов. Но она говорит и о болезненном разладе в отношении к действительности. Ирония возникает почти неизбежно там, где ум живет не в ладу с сердцем. Умом Ключевский, конечно, считал Древнюю   Русь глуповатой, но сердцем отдавал предпочтение ей перед культурой своего времени, как обществу «антиков» Духовной Академии перед либеральными салонами Москвы.

                                                                                          7

Велика историческая удача Ключевского. Полвека – огромный  исторический срок, – Карамзин не выдержал и  половины. Школа  Ключевского до самой революции безраздельно господствовала в России. Если бы нужно было  указать на самые крупные научные завоевания Ключевского, я отметил бы следующие: 1) характеристику смены различных слоев московского боярства и служилого класса –  тема, особенно излюбленная «школой»; 2) очерк монастырской колонизации Русского Севера, хотя и оставшийся  вместо задуманной диссертации в набросках нескольких  лекций; 3) блестящее воссоздание хозяйственно-социального быта удельных столетий (XIII-XV) русской жизни,  русского «средневековья». Последнее мне бы хотелось подчеркнуть особенно. Вместе с Ключевским впервые два века  русской истории, от татарского завоевания до Ивана III,  заполняются определенным социальным  содержанием. У  Карамзина и Соловьева они заняты безрадостной летописью смут и «возвышением  Москвы». Ломка удельного  строя московским объединительным деспотизмом  представлялась единственным светлым явлением этих столетий. Ключевский (мы видели, вслед за Чичериным) подошел  к ним с любовным вниманием. Он показал, как в хозяйственной страде здесь складывался великорусский характер.  Он, несомненно, преувеличил, как и Чичерин, значение  вотчинных элементов удельного строя в ущерб государственным. Автор «Русских житий», по принципиальному воздержанию, с одной стороны, и по нечувствию – с другой, не пожелал оценить этой эпохи как золотого века русской святости и русского искусства. Но остается фактом: он оценил положительную работу этих веков, завещав будущему их углубленное изучение.

==344

   Среди достижений Ключевского я обошел открытие им торговой Киевской Руси. Это потому, что при настоящем отношении  к этому открытию русской исторической науки оно скорее должно быть отнесено в пассив Ключевского. Не то чтобы оно было опровергнуто новыми фактами и открытиями.  Но оно осталось неподтвержденным, как гипотеза, облеченная в художественные краски, но лишенная исторической плоти. Пренебрежение Ключевского к археологии и  лингвистике, игнорирование им племенного быта, засвидетельствованного на заре русской истории, заставляет теперь по-новому, из новых материалов строить первые столетия русской истории. Как характерно, что знаменитые  «градские старцы», истолкованные Ключевским как купеческая городская аристократия, оказались библейским заимствованием!

     Но, переходя к пассиву в балансе Ключевского, к 1) торговому Киеву следует присоединить: 2) резкость отрыва великорусского периода  нашей истории  от киевского. Получается впечатление создания новой жизни на новом месте с полным  уничтожением  старых государственных форм. В школе Грушевского эта мысль Ключевского получила парадоксальное противопоставление двух независимых национальных  процессов: русского и «украинского». 3) Игнорирование Ключевским  судеб Литовской Руси и Украины, тоже как бы выделяющее  половину Руси из русского исторического процесса. 4) Отсутствие изображения колонизации, государственного роста и внешней политики России. 5) Карикатурность изображения XVIII века, вытекающую   из нечувствия  Империи.   Нетрудно  было  бы показать, что все эти пробелы и провалы Ключевского объясняются  недооценкой у него момента государственности и увлечением одним социальным  процессом. Наконец, 6) –  мы уже достаточно настаивали на этом – отсутствие в построении Ключевского духовной культуры. Подводя итоги, приходится сказать, что слабость Ключевского в том, в чем он отказывается от традиции сороковых годов: от государства, исторической личности и национальной идеи. Его сила в разработке открытой им золотоносной жилы: социальной истории общества как совокупности классов.

                                                                                  8

   Огромное влияние Ключевского в русской историографии не сводится к одному его личному таланту. Он оказался в основном русле – с редкой чуткостью нащупал это русло – русской общественной мысли, которая с девяно-

==345

стых годов испытывала огромное и все растущее влияние  социализма. Марксизм был политическим и радикальным  выражением той тенденции интеллигентской мысли, которая в границах научного историзма удовлетворялась школой Ключевского.

    Эта школа  насчитывает десятки имен; к ней, в сущности, относятся все московские и петербургские историки  последних десятилетий. Вне ее стоят лишь некоторые провинциалы: киевляне, харьковцы. Даже всегда противостоящий  Москве Петербург на этот раз изменил своей традиции. Глава петербургской школы Платонов, по существу,  является представителем той же  историко-социальной  школы. Совершенно  в духе Ключевского он истолковал  нам смуту как борьбу классов и опричнину как революционную смену правящего класса. На этом отрезке времени  он усовершенствовал схему Ключевского,  продвинулся  дальше его – в том же направлении. В стороне стоял Лаппо-Данилевский,человек огромной культуры, мысливший  в терминах философского идеализма, которого обесплодило собственное богатство. Придавленный критицизмом, он  не мог отважиться на историческое построение в большом  стиле и воспитал целую школу скрупулезных дипломатистов и архивистов, русскую Ecole des Chartes. Творческие  петербургские силы идут в ногу с москвичами, разрабатывая темы Ключевского. Более всего посчастливилось теме  московского служилого класса (Готье, Платонов, Рождественский). Усердно изучалась экономическая история – в  связи с социально-административным строем (Милюков,  Веселовский, Богословский, Греков, Заозерскии). Павлов-Сильванский углубился в средневековую Русь с идеями западноевропейского феодализма. Менее всего, быть может,  посчастливилось чистой экономической истории (Довнар– Запольский), которая стоит еще в начале своей научной  разработки. Но классовая социальная история в духе и даже догме марксизма представлена в школе Ключевского  необычайно богато. Ключевский сам приветствовал первые  экономические работы своего ученика Рожкова. Покровский, научная карьера которого не удалась, блеснул лишь  несколькими талантливыми статьями. Свою «школу»  он  создал лишь теперь, в условиях, свободных от конкуренции. Но и в свободной России число историков-марксистов, и притом настоящих историков, было очень велико.  Парадоксальность этого явления особенно ощущается при  сравнении с Западом, где, говоря серьезно, нет и не было  ни одного     марксиста-историка: тиранический схематизм доктрины претит и конкретности, и критицизму, вне которых немыслима научная история. Если в России исторический  марксизм нашел для себя сравнительно благо-

==346

дарную почву, то это потому, что она была подготовлена для него Ключевским. Экономический историзм его, столь жизненный  и конкретный, предрасполагал ко всякому экономизму, даже материалистическому. Удача Ключевского вдохновляла на дерзание. Конечно, большинству за это дерзание пришлось  заплатить самой дорогой ценой – ценой вульгарности. Но поскольку в революционной России разрабатывается русская история как наука – даже в марксистском освещении, – в ней доживает себя, изуродованная и стиснутая в колодки, школа Ключевского.

     Оппозиция  Ключевскому в его собственной школе проявилась в одном направлении: большей оценки государства. Очагом этой оппозиции был, естественно, Петербург, город Империи,  город западников, где историки ближе, чем в Москве, стояли к юристам (Сергеевич), старым врагам Ключевского. Эта оппозиция была довольно сильна в рядах молодежи, которая, застигнутая войной и революцией, не успела создать определенного направления. Вождем этой молодежи был Пресняков, талантливый, но парадоксальный, который в двух своих больших работах шел вразрез с Ключевским, подчеркивая государственную роль княжеской  власти в Киевской и удельной Руси. Односторонняя«великорусскость» Ключевского вызывала давно уже на исследования западнолитовской и южноукраинской Руси  (работы Лаппо и Любавского, Грушевского  и его школы, Багалея и др.). Однако эти исследования не только не вошли органически в состав русской историографии, но привели к образованию «национальной» украинской школы, более всех других явлений молодой украинской культуры грозящей распадом общерусского сознания. Накануне войны начинала  назревать потребность и в создании научной международной историй России, которая начисто отсутствовала. В годы революции эту потребность с большой силой  и остротой выразил Виппер: историк-империалист, который в своем «Иване Грозном» показал русским историкам, при общем одобрении с их стороны, какое новое освещение могут получить русские исторические темы со стороны международной политики. Революция, которая в России была срывом не только власти, но и государства, вскрыла на месте кажущегося благополучия трагическую проблему государства в России. Историческая мысль углубляется в проблему о государстве, его носителях, его самостоятельном бытии. Лишь условия марксистской цензуры  мешают  пробиться наружу  этой тенденции. Но она означает – возвращение  к Соловьеву, обогащенное всем социальным  опытом и школы, и жизни.

    Другой огромный провал Ключевского до самой революции  так и не дошел до сознания представителей рус-

==347

ской исторической науки. Русские историки, в огромном большинстве  своем, чуждались проблем духовной культуры. Проблемы  эти разрабатывались представителями специальных  дисциплин: историками  литературы, Церкви, искусства. До сих пор никто еще не попытался учесть огромный  накопившийся материал специальных исследований для постановки общих вопросов древнерусской культуры.  В этом  отношении    русская  историография. представляет любопытное уродство, не имеющее себе равных  на Западе, где Церковь, литература, искусство не могут найти почетного места (хотя часто и вне органической связи) во всяком общем  историческом построении. Русская историография оставалась и остается, конечно, наибольшей «материалисткой» в семье Клио. Лишь в годы революции   кое у кого из научных  внуков Ключевского начинает просыпаться интерес к давно забытым темам духовной культуры, когда жизнь самые эти темы сделала запретными  для историка в России.

    Революция  была кризисом  русского сознания в еще большей  мере, чем кризисом государства. Раскрывшаяся пропасть между «интеллигенцией» и «народом» снова поставила на очередь трагический вопрос о русской культуре и ее «идее». Мысль возвращается к проблематике сороковых годов, к переоценке вечного спора между западниками и славянофилами:  о содержании и смысле древнерусской культуры, о ее всемирно-историческом «месте». Но образованный читатель, который обращается теперь за решением этих вопросов к классикам русской исторической науки, остается без ответа. В школе Ключевского он не узнает, чем была жива Россия и для чего она жила. Отдельные сохранившиеся  фрагменты ее древней культуры говорят непосредственно о ценности погребенных кладов: рублевская икона, житие Аввакума. Но смысл их остается загадочным. Россия, более чем когда-либо, темна, непонятна и грозна. Но  только решив ее загадку или по крайней мере став на пути, ведущем к ее решению, русская интеллигенция может плодотворно участвовать в деле духовного возрождения родины. Что умерло без остатка? Что замерло в анабиозе? Что относится к исторически изношенным одеждам  России и что к самой ее душе и телу, без которых Россия не Россия, а конгломерат, географическое пространство, Евразия, СССР? Наше   поколение стоит перед повелительной необходимостью прорваться из магического круга Ключевского, из его «местной», тесной, социальной, бытовой темы, и выйти в мировые просторы сороковых годов.

==348

РОССИЯ, ЕВРОПА И МЫ

                Стоять на высоте не всегда удобно и безопасно. Головокружение нередко отравляет радость развертывающихся далей. А если человек поднялся не для бескорыстного созерцания, а для работы, то ему – кровельщику на соборном  шпиле –  угрожает вполне реальная опасность свалиться в пропасть.

                Русская эмиграция судьбой и страданием своим поставлена на головокружительную высоту. С той горы, к которой прибило наш  ковчег, нам открылись грандиозные перспективы: воистину «все царства мира и слава их» – вернее, их позор. В мировой борьбе капитализма и коммунизма мы одни  можем  видеть оба склона – в Европу и в Россию: действительность как она есть, без румян и прикрас. Мы на  себе, на своей коже испытали прелесть обеих хозяйственных  систем. Кажется, будто мы и призваны быть беспристрастными  свидетелями на суде истории.

                Но это лишь кажется, это совсем, не так. Мы не свидетели,  а жертвы истории. Может ли сын, потерявший мать,  быть беспристрастным свидетелем в суде над ее убийцей?  Есть священный  эгоизм горя, который ослепляет. Мы ходим  в кровавом тумане, где теряются для нас очертания  реальностей. И когда, не довольствуясь, плачем Иеремии,  мы  пытаемся, что-то делать, как-то исполнять сыновний  долг, наши руки производят неловкие жесты, наши ноги  скользят, и в ослеплении благородных страстей мы наносим  новые раны России.

Помимо  кровавого тумана в собственных глазах, нас ослепляет двойной свет, излучающийся из Европы и России.  В  неверном, сумеречном этом свете возникают двойные тени  двойных истин. Двойные истины дают двойную ложь.  Но,  чтобы жить и действовать, надо бороться с призраками.  Надо воспитывать трезвую ясность сознания. Для этого  есть только одно средство – кроме этического очище-

==4                                                              Г. П.

ния страстей: надо приучиться видеть Россию в русском   свете, а Европу в европейском, не путая безнадежно нашего   двойного опыта.

                Русское несчастье в том, что Россия и Европа живут в   разные исторические дни. Я не хочу сейчас говорить о том,   что разделяет Россию от Европы сущностно – изначально   и навсегда. Нет, на том самом отрезке пути, на котором   мы идем вместе, – послепетровском пути России – мы с   Европой разошлись так далеко, что и голоса человеческого   не слыхать из-за рубежа. Эта пропасть вырыта самим фактом коммунистической революции.

                Россия поднята на коммунистическую  дыбу. Во имя   коммунизма в России истребляют миллионы, отменяется   христианство и культура, воцаряется всеобщая нищета   вокруг индустриальных гигантов-монастырей. Европа тоже   тяжко больна, но совсем не коммунизмом. Имя ее болезни: капитализм – в плане экономическом, национализм –   в плане политическом. Из соединения этих двух ныне разрушительных  сил рождается хаос, накопляется ненависть,  готовятся потрясения грядущих войн и революций. Это такая простая, детская истина, что не видеть ее может только  наше «священное» безумие. Но отсюда происходят все наши трагические недоразумения.

                Русская эмиграция, пережившая величайшую революцию, выносившая в себе кровный (и до известной степени  оправданный) антиреволюционный опыт, очутилась на Западе, который живет накануне революции –  во всяком  случае, в предреволюционных настроениях. Может быть,  революции здесь и не будет, может быть, ее удаются предотвратить – смелым и быстрым  строительством новой  жизни. Но остается бесспорной – устремленность Запада к  новым формам  жизни, муки родов его. У одних это наивный революционаризм разрушения, у других – жажда социального строительства, у третьих, наконец, «тревога»  (inquietude), явное ощущение недомогания, болезни, даже  смерти. Вне этих настроений в благополучном консервативном оптимизме на Западе пребывает лишь очень малое число очень ограниченных людей – преимущественно на территории  Франции. У них-то и ищет себе моральной поддержки несчастная русская эмиграция.    Все остальное в Европе подозрительно по большевизан-

Россия и мы

==5

ству. И ведь это правда. Хуже всего, что это правда. С известным преувеличением можно  сказать, что все порядочные люди в Европе сочувствуют большевикам. По крайней мере, все люди с встревоженной совестью, устремленные к будущему. Я знаю, конечно, что и непорядочные большевизанствуют –   по расчету или снобизму,  – но, не о них сейчас речь. Нас мучит и волнует сочувствие большевикам со стороны Р. Роллана, Дюамеля, левых христианских священников  разных исповеданий – моральной  элиты Европы. Как объяснить его?

                И здесь объяснение так просто, что не видеть его можно только в слепоте ненависти. Объяснение в том, что чело век, имеющий  общественный  идеал, стремится видеть его уже  воплощенным  в действительности – настоящей или прошлой.  Конкретность  воплощения, пусть обманчивая, дает силы жить и бороться с действительностью отрицаемой. Отсюда  старые восторги русских консерваторов перед Германией, либералов перед Англией, социалистов перед неведоммой им Новой Зеландией или Францией эпохи революции. В основе своей это все те же поиски Опоньского царства с истинной  Церковью на краю земли. Даль времен или даль пространства поддерживают дорогие иллюзии. Как мемуары и  исторические исследования не могли убить в русской интеллигенции романтического увлечения якобинской республикой, так и противоречивые письма путешественников по России и разноголосый  хор русских эмигрантов  бессилен  переубедить желающих  заблуждаться. Хочется верить, что  где-то в мире, хоть в одной стране, осуществляется правда.  Культурная далекость России, неспособность понять ее действительно безумную сложность облегчает для европейского  путешественника сохранение иллюзии. Подумайте, как трудно для нас понять, что происходит в Китае! Можно с горечью  думать об узости человеческого сознания, но нельзя подозревать чистоту морального отношения. Менее всего имеет на  это право русская эмиграция, которая все свои оценки подчиняет одной  идее. Для большинства из нас прекрасна та  страна, тот режим (Италия, Болгария), где гонят коммунизм.  Разве трудно понять, почему европейцу, ничего не знающему  о коммунизме,  но от капитализма тяжко страдающему, кажется благословенной та страна, где, по исключению, капитализм гонят, где слово «буржуа» объявлено презренным?

==6                                                       Г. П.

Идейное большевизанство западного европейца коренится совсем в другой моральной почве, чем большевизанство русское. Как моральный симптом – обращенности к  будущему – оно может быть расценено положительно, какой бы горечью оно нас ни исполняло. Правда, помимо  моральных симптомов, есть еще волевая действительность,  есть политическая и социальная целесообразность, с точки  зрения, которых добродетельная глупость часто оборачивается преступлением. Мир России не замкнут наглухо от  Запада. Россия не Опоньское царство. Завтра не сегодня –  коммунизм  может стать реальной опасностью для Европы,  в случае войны или срыва социальной работы, и тогда  коммунистические иллюзии  европейских идеалистов могут ускорить всеобщее разрушение. Вот во имя этого будущего Европы, как и во имя настоящего России, мы обязаны кричать об истине, которой сейчас не хотят слушать.  Нужно  понять только, что для того, чтобы быть услышанным Европой, эмиграция  должна стоять на одной с ней  почве: то есть глядеть в европейское будущее, а не в русское прошлое. Minimum, которого Европа вправе требовать от нас – точная и добросовестная информация. И здесь  наш грех велик – перед Россией. Годами русская эмиграция наводняла Европу фантастической информацией  о  большевистской России. Всего каких-нибудь пять лет, как  мы сами  стали понимать – и далеко не всё, и далеко не  все, – что происходит в России. Удивляться ли, что Европа, которую столько раз пугали «волком», уже не верит  Павлушке, когда он говорит правду? Но правды фактов теперь уже недостаточно. Необходим верный моральный тон,  чтобы победить недоверие к уже скомпрометированному  источнику. Правду о коммунизме не станут слушать от защитников капитализма.

 Но  оставим Европу. Как ни существенна наша обязанность здесь быть свидетелями о России – еще важнее другая: слушать Россию и быть готовыми к нашему историческому часу. Худо мерить Европу на русский аршин, еще  хуже мерить Россию на аршин Европы. Думается, что из  смешения этих мерок оценки возникают все наши внутренние недоразумения. Отсюда противоестественное, на  первый взгляд, единение под одним знаменем людей совершенно различной этической и даже политической на-

                                                   Россия, Европа и мы

==7

правленности. Отсюда непонятный для эмигранта восторг перед коммунистическими   достижениями   – в людях вполне приличных  и иногда даже способных к здравому рассуждению.

                За всеми различиями наших политических убеждений стоит основное различие – русских и европейцев. Подходя к каждому эмигранту, важнее всего знать, в какой среде он живет, на какие впечатления реагирует. Среди интеллигенции есть люди преимущественно русской и преимущественно западной  культуры. Среди трудового эмигрантского народа есть большинство, живущее жизнью европейских рабочих, и меньшинство, в приложении своего труда не выходящее из круга эмиграции. У этих людей отношение к жизни совсем иное, хотя бы они читали одну и ту же газету и повторяли механически одни и те же избитые и стертые слова.

                Уже  противоречие между окружающей  жизнью и личной культурой создает внутреннее напряжение, подкапывающее духовное равновесие, но основное социальное отличие людей – в их отношении к действительности. Есть  люди,  приемлющие  и не приемлющие  данность, примиренцы и протестанты. И в зависимости от того, какова эта  представляемая, навязчивая действительность, отношение  к которой определяет сознание, – Россия ли это или Европа – мы  получаем схематически следующие сочетания  эмигрантской волевой направленности:

русские протестанты,

русские примиренцы,

европейские протестанты,

европейские примиренцы,

протестанты русские и европейские.

                Так как психологически немыслимо принимать коммунизм и капитализм одновременно – разве только в капиталистических кругах Европы, успешно торгующих с Россией, – то логически возможная шестая группа отпадает.

                Протест национальной и демократической России против большевизма – это первичный и основной этос, который питал все отпочковавшиеся эмигрантские направления. Этот протест  остается и поныне  священным   и   непререкаемым. Россия стала бы трупом, если бы вся пала   на колени перед терзающей ее злой силой. Наше несогласие на преступление, длящееся полтора десятилетия, само

==8                                                       Г. П.

по себе искупает наше добровольное изгнание. Политическая роль эмиграции может равняться нулю. Остается моральное значение– не подвига, но просто жизненной установки, –  которая оправдывает–    не нас одних, но   Россию.   Лишь  бы только ненависть к врагам России не   вырождалась в ненависть к ней самой, покорившейся, не   пригнетала темным злорадством, не отравляла ядами рябь   его бессилия, провокаторской извращенности, свойственной  побежденным.      Просветленная   непримиримость   – вот в чем мы больше всего   нуждаемся. Так трудно это, так редко и немногим дается.   Непримиримость большинства всегда была темной. Может   быть, поэтому она уже выдыхается.

                Непримиримостью   жила,  и все еще живет огромная   масса вчера военной, ныне трудовой эмиграции. Она не   знает соблазнов Запада. Она живет почти без всякого воздействия его культуры, почти без языка. Но есть меньшинство, счастливое и культурное, для которого Запад не оказался мачехой. Одни сумели устроиться, удержаться на  буржуазном  уровне жизни. Для других культура Запада  была тихой пристанью после кораблекрушения. В вековом  налаженном строе быта и мысли, в успокоенности закатного классицизма русские скитальцы находят забвение всех  проклятых вопросов. Греясь у чужого, уже догорающего  очага, боятся выглянуть в ненастье и бурю, что бушует по  всем пяти океанам и потрясает все материки. Судорожно  хватаются за все столбы: авось устоят перед бурей. У одних  это консерватизм отчаяния, у других консерватизм беспечности – рента на дожитие. Для тех и других национализм  и капитализм представляются самыми сильными опорами  против социалистического ветра. Ослепленные не видят  страшной разрушительной силы этих мнимых «устоев», из  которых один готовит войну, а другой – социальную революцию. Они  непременно рассердятся и искренне удивятся, услышав из уст не какого-нибудь радикала, а папы Пия XI обвинение их в содействии революции: «Особенно те заслуживают обвинения за свою бездейственность, кто не радеет об устранении или изменении порядка вещей, ожесточающего  массы  и подготовляющего   таким  образом переворот и разрушение общества».   Не  менее слепы, конечно, и те, кто из двух консер-