355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Георгий Федотов » Судьба и грехи России » Текст книги (страница 31)
Судьба и грехи России
  • Текст добавлен: 14 сентября 2016, 22:32

Текст книги "Судьба и грехи России"


Автор книги: Георгий Федотов


Жанр:

   

Философия


сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 54 страниц)

                                                    Россия, Европа и мы

==9

вативных устоев– национализм, капитализм – заменяет один демократией, оставляя другой неприкосновенным: демократия не защита против поднявшейся социальной бури.

                И консерватизм, и либерализм суть резкие проявления русского западничества, поддерживаемого отталкиванием от современной России. Они становятся невыносимы, когда в них выражается тоска по комфорту, запоздалое упоение старой ветошью, уже доношенной Западом и бросаемой  им своим духовным приживальщикам. Это социальный  грех «буржуазности» в его чистом выражении.

                Из этой русской среды выходят запоздалые защитники капитализма, столь редкие сейчас на Западе. Как ни странна идейно, как ни противоестественна морально защита капитализма в наши дни, нужно быть справедливым. У иных из наших «вождей» защита капитализма питается вовсе не западническими, а русскими настроениями. В России капитализм далеко еще не изжил своих творческих возможностей. Война и революция жестоко оборвали расцвет его культуры на нашей родине. Все хозяйственное сопротивление России коммунизму основано на не умирающих началах свободы труда и предприимчивости, спасающих (или спасавших) страну от окончательного удушения и голодной смерти. Отсюда ставка на капитализм в России. Что при этом забывают о разлагающем, мертвящем значении капитализма  на Западе, это объясняется полной духовной изоляцией  от Европы. Люди могут читать иностранные книги, встречаться с людьми Запада, но быть совершенно глухими и слепыми  к его жизни и страданиям. Если эта глухота и слепота объясняются исключительно заполненностью сознания мыслью о России, то они морально простительны, что не мешает им быть политически вредными и идейно бессмысленными.

                Между рядовой эмиграцией, отталкивающейся от Запада, и западническим  примиренчеством  ее вождей есть лишь  видимость общей почвы. В лучшем случае эта общая почва определяется отрицательно: ненавистью к большевикам. Но проходят годы; старые раны зарубцовываются, а новые больше говорят о себе. Беспросветная нужда, борьба за кусок хлеба ожесточают людей. Их отталкивание от Запада, первоначально окрашенное национально, наконец


==10                                                   Г. П.

принимает ярко выраженный  антикапиталистический характер. Можно ли упрекать его в низменности побуждений   за то, что в основе его лежит опыт личных страданий?   Жаль, конечно, что люди не задумывались раньше над социальным вопросом, пока жизнь не ударила их больно по   голове. Но опыт их, пусть запоздалый, не утрачивает объективного значения от того, что он личный и кровный.   Всякий ли доктринерский защитник капитализма выдержит такое личное испытание: например, смерть своего сына от туберкулеза где-нибудь в рудниках Перника или  Сент-Этьена?

                Впрочем, большинство молодежи, именующей себя пореволюционной, приобретает новый социальный опыт не   из личного ожесточения, а из общих впечатлений западной   культуры. Никто не вправе оспаривать бескорыстие и идеализм ее мотивов. Она просто более чутка, чем отцы, к окружающей,  то есть европейской, действительности и –  признаем это – лишена личного опыта и прежней, и на  стоящей России. Так нарастает отчуждение и отталкивание,  с одной стороны, между трудовой массой эмиграции и ее  вождями, с другой, среди интеллигенции, между отцами и  детьми. И вот из этих антизападнических, антикапиталистических настроений назревает и в массах, и в молодежи  примиренчество по отношению к большевистской России.

                Разумеется, это примиренчество не того тона, что у  иного преуспевшего в России спеца, который, делая карьеру среди общей катастрофы, оптимистически закрывает  глаза на чужие страдания: искупительные жертвы истории. Примиренчество  эмигранта вырастает из его страданий.  Ему начинает казаться, что жизнь в России не может быть  хуже той, которая здесь гнетет его. Он начинает тосковать  о возвращении. Возвращенство не политическая идея, а  стихийная, низовая тяга, всегда очень распространенная в  массах. Устали страдать и готовы сдаться на милость победителя. В жизненном обиходе не осталось никаких идей,  которые прежде поддерживали в борьбе. Это процесс разложения и выветривания активного идеализма. Идеологические обоснования приходят позже, если вообще приходят. Люди  идут с закрытыми глазами – нередко на добровольную смерть.

                Но рядовые возвращенцы не создают идеологий. Идеоло-

                                                     Россия, Европа и мы

==11

гии создаются активными протестантами (против Запада) и жадно воспринимаются  молодежью, готовой жертвенно служить России. В применении  к этим течениям как-то неуместно говорить и о примиренчестве перед Россией, потому что в них кричит жгучая потребность ее апофеоза. В них всегда звучит, хотя бы приглушенная, хотя бы осложненная, осанна революционной  России. И вместе с этим они несут с собой более или менее выраженное оправдание зла.

                Среди этих течений некоторые, сменовеховство и евразийство, были идейно значительны. Как в критике своей, так и в пересмотре русской философии истории они оплодотворили, и будут оплодотворять русскую мысль. Но над всеми ими тяготеет порок изначального морального излома.

                «Пореволюционные»  течения не могут примириться с унижением и падением России. Поэтому они превращают их в предмет гордости. Они не просто ищут в сложном сплетении революционных  процессов светлых явлений и сил. Они говорят «да» всему процессу в целом, и, чтобы пронести это «да» сквозь мерзость и мрак действительности, они ее преображают. Выходят изображения как нельзя более похожие на картинки знатных иностранцев. И здесь и там оптимистическим пером  водит одна и та же потребность – вдохновляющей  иллюзии. Честь тому, кто в наши дни, как Варрон, «не отчаялся в спасении отечества». Но мало чести тому, кто это спасение усматривает во вражеском (татарском или большевистском) насилии над отечеством.

                Анализируя подсознательное в «пореволюционных» течениях, прежде всего, нужно указать на их оторванность от настоящей России, на их—в  нашем смысле слова – отрицательное западничество. Пусть это определение кажется странным  для русских националистов. Их  национализм питается отталкиванием от Запада. Их панглоссовский оптимизм   по отношению к России возможен лишь при разрыве личной  связи с Россией – или при утрате живых воспоминаний. Россия  мыслится уже не как живой народ, а  как идея, антитетическая западной действительности.

                В их «любви к отечеству» прежде всего не хватает любви, которая поглощается «народной гордостью». Гордость  требует насвистывать победный марш, провожая на эшафот старую Россию. Гордость заставляет закрывать глаза


==12 Г. П.

  на страдания всего народа, влекомого насильно на искупительную жертву за человечество. Гордость заставляет отожествлять себя с сознанием не распинаемых, а распинателей, потому что с ними – молодость, с ними энтузиазм и   вера в будущее.

                Религиозная транскрипция этой гордости в наши дни   получила имя мессианизма. Пореволюционный   мессианизм означает веру в то, что Россия – предызбранная и   ведущая мир на путях Божиих страна – несмотря ни на   что. Ее грехи, ее злодеяния не имеют значения. Более того,   они входят диалектическим моментом в ее служение. Между ее настоящей сатанинской славой и славой грядущего   Царствия  Божия  нет прерыва,  нет отречения,  нет   покаяния.     В отличие от мессианства еврейских пророков, русское мессианство лишено этического содержания. Вот почему оно способно обернуться иной раз и вовсе  антихристианским имморализмом.

Русское мессианство есть крайняя форма реакции на западный соблазн, крайняя форма антизападничества, и потому все же западничество. Как антизападничество, оно наивно,  но извинительно. И совсем иначе придется расценить его, если услышать в нем голос, донесшийся из России.

                Голоса из России доносятся слабо, но все же доносятся.  Кричит на всю планету величайшими в мире радиостанциями голос десяти миллионов молодых и жестоких строителей, воздвигающих свою башню на костях стапятидесяти  миллионов. Но доносится и стон раздавленных – стапятидесяти. Каким звукам мы здесь отдадим предпочтение?  На чем построим наш звуковой, все еще бесплотный, как  бы призрачный образ России? Этот выбор основной музыкальной темы России – акт нашей свободы; совершая его,  мы определяем свою собственную судьбу.

                Пореволюционный  пробольшевизм детей соответствует  дореволюционному  прокапитализму отцов. Хорошо  (то  есть простительно, хотя и вредно), если тот и другой проистекают из отрицательных реакций: антикоммунизма од них, антикапитализма других. Но жутко, когда налицо  внутренняя соблазненность мощью врага – все того же, на Западе и в России, при всем различии масок и харь.

                Эта соблазненность во многих случаях не подлежит сомнению. По отношению  к молодежи, она всего резче выра-

                                                      Россия, Европа и мы

==13

жается в их одержимости духами революции. Это она кричит в них охрипшим ревом своих миллионных глоток. Это ее пожар опалил их лица, потемневшие в дыму. Это ей они обязаны утратой и ясности зрения, и трезвости оценок. Преувеличенное, барочное, демагогическое, порой безумное – таков  их стиль. Но это стиль революции. Как никто не заметил до сих пор, что они, заблудившиеся дети революции, не имеют никакого права на титул пореволюционности?   Трезвость – первый  знак пореволюционной  эпохи.

                Примиренчеству справа и слева, осанне капитализму и коммунизму  нужно  противопоставить христианский протест против двуединого врага. В настоящем состоянии мира оппозиция – единственно возможная и достойная позиция перед ним. Но оппозиция не отвлеченная, не максималистическая, а готовая на труд и работу (не только на подвиг и жест) – работу восстановления, строительства жизни. Любовь  к человеку – всегда конкретная любовь. Любовь  к жизни – враг отвлеченного идеализма. Помогая новой жизни  в ее победе над силами косности и смерти, нельзя насиловать жизнь. Нужно больше слушать ее голоса, чем стараться перекричать их.

                В свете конкретного идеализма меркнут кумиры, обожествленные идолопоклонниками  идей. Мы начинаем сознавать, что капитализм – социализм – национализм – космополитизм   не абсолютные, а относительные, исторические  ценности. И это открывает возможность  понять, наконец,  различие исторического дня России и Европы. Одновременно  самая отсталая и самая передовая, зарвавшаяся  вперед и павшая на дороге, проведшая для всего мира  опыт новой социальной конструкции, опыт, давший бесспорный  отрицательный         результат, – Россия возвращается к собранности, сосредоточенности, которые являются  одновременно покаянием и отдыхом, без которых  ей угрожает смерть от физического и духовного истощения. Запад, упирающийся, косный, поставлен судьбой  перед необходимостью идти, искать выхода, ставить новый  социальный опыт. Hie salta! Ему страдания, ему труды завтрашнего (о, если бы сегодняшнего!) дня истории.

                Вот почему возможно и, кажется мне, необходимо одно  временно, «едиными устами», утверждать:

==14                                      Г. П.

Для Европы  организацию хозяйства, для России освобождение труда.

                Для Европы  преодоление национализма, для России развитие национального сознания.

                Для Европы  демократизацию культуры, для России – борьбу за качество культуры и т.д., и т.д.

                Как совместить – идейно и психологически – одно временное утверждение противоположностей, – это другой вопрос. Решение его не легко. О конкретных решениях можно  говорить много и долго. Общий ключ ко всем решениям  –  релятивизация исторических идей. Но эта релятивизация идей не имеет ничего общего с релятивизмом основной жизненной  ценности. В разных стилях строительства должна утверждаться одна и та же правда: правда достоинства человеческой личности и религиозного смысла соборного дела культуры.


==15



ПРАВДА ПОБЕЖДЕННЫХ

                                                                                                                                         Victrix causa diis placuit,

                                                                                                                                                      Sed  victa Catoni.

                                                                                                                                                                           Лукон


ПОБЕДА


                Пятнадцать   лет господства, кажется, дают право на имя победителей. Победа полная, громкая, никем не оспариваемая. Победа над всеми внутренними  и внешними врагами: над монархистами, демократами, социалистами, русской интеллигенцией, русским  народом. Победа над буржуазной Европой и мировым  общественным  мнением. В день пятнадцатилетней годовщины, несмотря на невеселые картины  сегодняшнего дня, есть на что оглянуться, что вспомнить кремлевскому властителю.

                Пятнадцать лет тому назад, опираясь на банды дезертиров, Ленин взял, – в сущности, поднял – валявшуюся на земле власть государства Российского, убежденный сам, что «большевикам не продержаться больше нескольких недель», если не придет на помощь мировая революция. Мировая не пришла, германская обманула, – и все ошиблись: диплома ты и министры Европы, вся русская интеллигенция, сам Ленин. Оборванные толпы рабочих и горсть матросов выросли неожиданно в огромные армии, вобрали в себя партизанскую силу разгулявшейся крестьянской стихии, оформились в дисциплине старого царского офицерства. И через 2-3 года разбитые остатки белых армий садились на пароходы, и десантные отряды великих держав, предав союзников, с позором спешили вырваться из русского осиного гнезда. В оставленном  Крыму,  по телеграмме Троцкого, Бэла Кун мог свободно приступить к расправе: расстрелять около ста тысяч классовых врагов, добровольно сдавшихся, доверившихся великодушию  победителей.

                А внутри страны? Беспрерывно вспыхивающие восстания крестьян подавлены одно за другим. Великолепно функционирующая   мясорубка Чеки уничтожает сотни тысяч – не

==16                                                     Г. П.

врагов, а запуганных обывателей, «заложников буржуазии»,  уже бежавшей за пределы пролетарского государства. Выстрел в Ленина, убийство Урицкого, – тысячи невинных  жертв по всей России. Рука эсера опускается: как можно  бороться террором с такой властью? Завтра за покушение  на палача, может быть, начнут расстреливать детей по  классовому признаку!

                Пока коммунисты  на фронте, пока оставшиеся в тылу  рабочие растаскивают по частям для мешочной торговли  машины  остановившихся заводов, интеллигенция страхом,  голодом и патриотизмом принуждается к работе на службе  революции. Она строит для большевиков из развалин раз рушенное ими государство и без счета, без меры льет в бушующие  массы свое «просвещение». Не без ее участия рабочая и солдатская молодежь загорается социалистическим  идеалом, который окрашивается революционным национализмом  в обороне от белых рабоче-крестьянской России.  Этот революционный  энтузиазм бойцов интеллигенция  перекладывает в стихи и краски. Огромная, неожиданная  удача! Первый, военный, этап коммунизма, свирепый,  кровавый, был воспет самыми тонкими лириками, декорирован самыми передовыми художниками. В то время как  почти вся русская интеллигенция оттолкнула коммунизм,  большинство русских поэтов его приняли – из женственного преклонения перед силой, из жертвенного слияния с  народом, из отвращения к старому гибнущему миру. У поэтов перевешивает музыка революции, у левых художников –  радость разрушения и возможность творить из ничего,  мнимо даруемая революцией. Самый имморализм эстетов  предвоенного поколения делает легким для них приятие  террора, якшание с убийцами, для иных работу в Чека.

                Победа на фронте искусства, быть может, один из самых прочных элементов  большевистской победы. Гражданская война будет жить в веках в том обрамлении, какое  дано ей искусством. «Двенадцать» Блока навсегда останутся  введением в историю Октября.

                Тем временем первые попытки социалистического хозяйства в городе и деревне приводят страну на край гибели. Уже Россия вымирает от голода, фабрики бездействуют, города разрушаются без воды и огня... Ленин спас ее новой победой – над собственной партией и ее глупостью

                                                     Правда побежденных

==17

 («комдураки»). Заграничные паровозы и американская помощь  голодающим  сдвинули страну с мертвой точки.

                Победа в Кронштадте  – победа над самой твердыней революции  – начинает новый ее этап, когда крестьянство и воскресшая буржуазия кормят коммунизм, еще бессильный  на всякое не чисто разрушительное дело. С необыкновенной быстротой раны  революции затягиваются. Крестьянство свободным трудом на своей земле восстанавливает хозяйство почти до довоенного уровня и дает средства для медленного восстановления промышленности, армии, куль туры. Миллионы  юношей от земли и с фабрик, скинув военные  шинели, жадно рвутся к открывшимся им источникам знания. Совершенно меняется состав студенчества. Интеллигенция постепенно вытесняется новыми людьми. Литература заполняется рабочим и крестьянским молодняком. По силе и талантливости в этот период серп господствует над молотом. Блестящая литература нэпа – проза вытесняет стихи – живет эпопеей гражданской войны и пробуждением деревни. Новые, бесспорные победы на культурном фронте: школы, театры, художественная литература.

                В эти годы красный флаг над Москвой, открывшейся на конец взорам мира, привлекает к себе надежды и пламенную любовь всех угнетенных. На Западе обращаются к Москве не только рабочие, но и лучшие представители интеллигенции, задыхающиеся  в злобе и хаосе послевоенной Европы, и целые народы, обездоленные Версальским миром. Было время, когда весь Восток – может быть, за исключением Японии – шел  в орбите Москвы. Новые диктаторы пробужденного ислама – в Турции, в Персии, в Афганистане– искали московской дружбы. Индусские крестьяне, китайские студенты и негры молились  Ленину, как новому Мессии всех порабощенных. Искусно используя этот моральный капитал революции, московская дипломатия, несмотря на польскую ката строфу, высоко поставила международный престиж СССР. Развертываясь внутри в союз многонациональных республик, бывшая Россия окрашивается в яркие евразийские цвета. Но, невзирая на сознательное подавление русской народности, значение русской культуры стоит в мире – в обоих полушариях – высоко, как никогда. Эти годы – зенит революции.

                И, наконец, последнее пятилетие – «пятилетка», индустриализация, Сталин. Новая, величайшая победа одержива-

                                                 Г. П. Федоров

==18

 ется коммунизмом  – над крестьянством. Молот разбивает  серп во имя трактора. 1930 год – год новой социальной  революции, когда, под именем кулаков, уничтожается как  класс русское крестьянство. Снова миллионы расстреляны,  сосланы – из тех, что вынесли на своем хребте Россию нэпа. Остальные загнаны в государственные зерновые фабрики пролетариями от сохи. В освобожденной от помещиков  России введено новое крепостное право. Это была победа,  от которой ахнул весь мир. Многие усомнились в праве и  способности русского народа на историческое существование. Более 100 миллионов людей покорно надели на себя  ярмо, отметив лишь рабским саботажем и падением труда.

                На рабском труде крестьянства, на голоде рабочих и горожан да на иностранных кредитах и технической помощи –  строится пятилетка. И в нее вложен огромный заряд энтузиазма – русской интеллигенции, русской молодежи. Энтузиазм  этот питался новой мечтой «Россия – Америка», в которой  некоторый процент коммунизма   растворился в техническом идеале современного, пусть государственного, капитализма. И здесь большая техническая победа. Россия покрылась гигантами заводов и станций, – подняла в 2 1/2  раза свое производство довоенного времени. Необычайность этого успеха подчеркивается острым недомоганием  капиталистического мира, колоссальной безработицей и  хозяйственной безнадежностью, охватившей все народы.  Пусть последний безработный Европы на жалкие пособия  живет лучше, чем русский строитель пятилетки, – СССР  притягивает еще больше, чем во время нэпа, буржуазный  мир. Капиталисты, ищущие вложения капиталов, торговцы –  сбыта товаров, и рабочие – приложения своего труда, вместе с мечтателями и искателями нового общества едут в  Москву, несравненную мастерицу художественного «показа», и в большинстве случаев вывозят из Страны Советов  восторженные впечатления, где прелесть экзотики, русского искусства и даже славянского характера свидетельствуют  в пользу коммунистической диктатуры. Гораздо серьезнее  движение II Интернационала навстречу III-му. Под влиянием тяжких поражений, падение демократии в Германии  и кризиса, парализующего реформационную работу социалистических партий, европейская социал-демократия (Отто Бауер) вслед за пролетариатом все с большимсочувст-

                                                 Правда побежденных

==19

вием и надеждой смотрит на Восток. Не наши методы, но наше дело. Наши  товарищи. «Нашим»  можно  простить много ошибок и даже преступлений. Быть может, для России их методы самые пригодные. Но победа социализма у них –  будет нашей победой здесь, во всем мире. Руки прочь, от Советской России. Это ли не победа?

Так много побед для партии, казалось, с самого начала обреченной, для партии, поставившей себе задачу, казалось, невыполнимую  – построение социализма в самой отсталой стране Европы, – неужели это все от счастья, от «везения», от исторической случайности? Говорят, Раковский любил  в отчаянные минуты поднимать дух товарищей: «Большевистский  бог вывезет». Имя этому богу – русская народная революция: огромные энергии, освобожденные в движении масс, которые были перехвачены и обработаны коммунистической фабрикой. Никакая глупость, никакое безумие не могли до сих пор растратить этого колоссального источника энергии. Социальное оскудение Европы устранило все внешние препятствия для большевистского опыта. Таковы главные условия их победы.


ПЕРЕД ПАМЯТНИКОМ ЛЕНИНА



Насколько можно судить отсюда, доверяясь показаниям беглецов и путешественников последних месяцев, даже самой советской печати, пятилетка кончилась крахом. Хаос, голод в стране возвращают Россию к самым мрачным годам военного коммунизма. Мы не знаем, как будут развертываться дальнейшие события. Удастся ли большевикам спланировать к новому нэпу, спасет ли их большевистский бог, или последний год пятилетки будет и последним годом их власти? Но пусть последним. Пятнадцать лет для партии революции –  срок огромный, небывалый. В революции  годы должны считаться за десятилетия. Все на свете проходит, пройдут и большевики. Но пятнадцать лет власти, успехов и побед– в величайшую, ответственейшую эпоху жизни России–  и Европы – дают право на исторический памятник. Уже очертания этого памятника в веках менее всего зависят от самих коммунистов: от их доблести, ума и проч. 0ни зависят теперь от двух величин, с


==20                                                            Г. П.

которыми  связано их историческое дело. Эти величины:  Россия и социализм. Если Россия не развалится, а будет  жить как великое государство и великий народ, то ее революция  войдет тоже как «великая» на скрижали истории.  Партия, которая провела эту «великую» революцию, актеры  великой исторической драмы будут жить в веках, несмотря  на все разоблачения их подлинного роста, как «великие»  исторические деятели.

                То же самое с социализмом. Если победит в мире социализм, или даже просто трудовое рабочее общество, оно канонизирует всех борцов за рабочее дело, и в ряду этих борцов Ленину отведет одно из первых мест. Рядом с Марксом  и, может быть, впереди его. И притом независимо от того,  насколько усилия Ленина приблизили  или отодвинули  осуществление социализма.Французские коммунары, несомненно, повредили делу социализма и рабочего движения. Однако социализм чтит в них не только мучеников  своего дела, но и победителей на час, провозвестников грядущей победы. Пятнадцать лет российской коммуны куда  значительнее двух месяцев французской.

                Но что это значит: «великий», «значительный», «грандиозный» – эпитеты, которые мы прилагаем к историческим  деятелям и событиям, получившим памятники истории? В  «великом» не содержится ни малейшей крупицы добра, да же утилитарной полезности. Это чисто количественный  масштаб, который может представляться эстетическим  только потому, что существует особая, далеко не первосортная, эстетика грандиозного. Есть великие разрушители,  великие злодеи, как есть великие океаны и горы. Гималаи  не прекраснее Кавказа. Аттила,Тамерлан, Чингисхан, что  бы ни говорили евразийцы,  не лучше и не прекраснее  убийц, которые ежедневно совершают свои подвиги во всех  уголках мира. Но число жертв, выражаемое шести– семизначными цифрами, уже поднимает деятеля из мира преступного в мир великого – в глазах лишенной совести Клио.  Если же эти жертвы пошли не на чистое разрушение, а вложились – безразлично, с каким результатом, – в объективный процесс истории, получили «отношение к ценности» – государства, нации, класса, учреждения, – тогда величие получает видимость положительного значения.

                Почти несомненно, что мир покроется памятниками

                                                    Правда побежденных

==21

Ленина. Бесконечно тяжело думать, что ими будет, после периодов реакций, снова и снова осквернена Россия. Кто знает, не разделит ли Сталин посмертную славу своего учителя?

                Значит, конец? Конец нашей тяжбы с большевиками? Процесса, который мы  ведем против них перед Россией, перед миром, перед историей? Нет, не конец, а лишь начало. Мы не согласны на памятник большевикам, мы разрушаем его до фундамента. Живые свидетели преступления, мы  не примиримся с пятнадцатилетней давностью. От современников мы  апеллируем к  потомству. Разочаровавшись в правосудии Истории, мы идем выше. «Есть Мститель там, над звездами». Это не значит, что надзвездный суд не связан с земной действительностью. Но это значит, что последние основания исторического суда лежат над историей и не меряются мерой исторического успеха.

                Есть две философии истории. Для одной история есть всегда поступательное движение, развитие или прогресс или раскрытие Абсолютного Духа.  Консервативный или революционный,  но это всегда дифирамб действительности. Все злое и темное в историческом процессе принимается, как жертва или цена. И эта цена никогда не кажется слишком  дорогой, ибо покупаемое благо мыслится бесценным  и бесконечным –  в необозримой перспективе будущего. С этой точки зрения – не только гегельянской, но господствующей –  все к лучшему в этом лучшем из ми ров. Пала Римская Империя и цивилизация. Чудесно! На ее развалинах, из ее элементов создается более свободная, более духовная культура средневековья. Разлагается средневековый строй, и миросозерцание – Ренессанс создает еще более высокие формы, в которых мы живем. Монгольское иго помогло Руси создать свою государственность. Деспотизм Москвы   обеспечил России ее единство, опричнина демократизировала правящий класс. Смутное время, вытянув дурные соки, консолидировало Россию. И т.д., и т.д. Этот неисправимый  оптимизм не смущается, как мы видим, ни бесспорным фактом попятных движений  в истории, ни даже гибелью государств, народов, культур. Все это законные, необходимые паузы или понижения восходящей кривой. Закон непрерывного восхождения выводится из  ограниченного опыта нескольких последних столетий и в конце

==22                                                          Г. П.

концов опирается на недоказуемую предпосылку веры: религиозной, но не христианской, пантеистической (гегельянской) веры в Абсолют, раскрывающийся в истории.

                Но есть другой взгляд на историю – как на вечную  борьбу двух начал. Августиновское учение о двух градах  лучше гегельянского уясняет возможность творческих и  разрушительных процессов в истории. Откажемся оттого,  что было одностороннего у Августина: от внешнего противоположения двух градов. Признаем, что внутри каждого  из строящихся общественных  и культурных типов идет  борьба за план и стиль целого, которая оканчивается или  включением его в творимый град Божий, или выпадением  в небытие, неудачей, катастрофой. Ничто не предопределено  истории силой естественных законов или давлением  Божественной воли. Ибо история есть мир человеческий –  не природный и не Божественный, – и в нем царит свобода. Как ни велико в истории значение косных, природных,  материальных сил, но воля вдохновленного Богом или соблазненного Люцифером человека определяет сложение и  распад природных сил. С этой точки зрения, не может в  мире пройти бесследно ни слабое усилие к добру, ни малейшее движение зла. Не поглощаются они одним историческим процессом, а включаются в разные одновременно  действующие процессы: созидания и разрушения. И если  внимательно вглядываться в жизнь, то в видимом ее единстве всегда можно различить двоякую детерминированность: к вечности и к смерти.

                Возьмем  французскую революцию – великую, грандиозную, – определяющую доселе бытие французского народа. В этой революции действовали положительные силы:  любовь к свободе, равенству, энтузиазм и даже самоотречение рождающейся нации. Эти силы и создали французское  национальное самосознание, столь изумительное своей  крепостью, и свободную гражданственность, тоже завидную  на фоне рабства стольких народов. Но в этой же революции проявились поистине сатанинские силы сословной,  классовой, антихристианской ненависти. 600 000 жертв  гильотины – заглажены  ли они счастливым  исходом  французской революции? В том-то и дело, что нет. Где отмщение за террор Конвента и за безумную горячку тех героических лет? Оно, прежде всего в столетней лихорадке


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю