Текст книги "История всемирной литературы Т.1"

Пальма, если ты видела ту, чья грудь похожа на твои спелые плоды,

Скажи мне о прекраснобедрой, коли есть у тебя ко мне жалость.

Яблоня, не заметила ли ты Ситу, прекрасную, как яблоко?

Если знаешь, где моя возлюбленная, скажи мне немедля...

(III, 60, 17—19)

Эти заклинания Рамы, угрожающего насытить воздух стрелами, преградить путь ветрам, обрушить вершины гор, высушить реки и озера и погрузить всю землю в мрак, если боги не вернут ему Ситу, вызвали множество подражаний у индийских поэтов, и среди них Калидасы, который заполнил почти весь четвертый акт своей драмы «Мужеством обретенная Урваши» подобного же рода жалобами Пурураваса, потерявшего свою возлюбленную и расспрашивающего о ее судьбе у птиц и животных.

Необычная для древних литературных памятников эмоциональная насыщенность «Рамаяны» потребовала от ее создателей и новых изобразительных средств. Речь при этом идет не только о всевозможных риторических фигурах, сравнениях и метафорах, игре слов, параллелизмах и аллитерациях, которые в «Рамаяне» значительно сложнее и разнообразнее, чем, например, в «Махабхарате». Стиль «Рамаяны» прежде всего отличают детализованные и красочные описания (например, городов Айодхьи и Ланки, пожара в Ланке, устроенного Хануманом, и т. д.), и среди них особо важную роль играют многочисленные описания природы.

Внимание к природе, искренняя и горячая любовь к ней, подчеркивание той связи, которая неизбежно возникает между природой и человеком, – одна из примечательных черт «Рамаяны». Природа для героев «Рамаяны» составляет величайшее благо человеческой жизни, и приобщение к природе способно облегчить любое горе.

Так, оказавшись вскоре после изгнания из Айодхьи в лесу, вблизи от горы Читракуты и реки Мандакини, Рама взволнованно и восхищенно описывает Сите открывающийся перед ними пейзаж:

Взгляни на реку Мандакини с ее прелестными отмелями, прекрасную,

Населенную гусями и журавлями, усеянную лотосами.

По ее берегам растут всевозможные деревья, полные цветов и плодов,

И в любом месте она выглядит столь же красивой,

Как пруд лотосов у царя царей Куберы.

Ее воды, замутненные стадом антилоп пришедшим на водопой,

Ее прекрасные отлогие склоны наполняют меня радостью...

Взгляни на это множество цветов, сорванных и рассыпанных ветром,

Взгляни и на те, которые плывут и постепенно погружаются в воду.

(II, 95, 3—5, 10)

Вид этой прекрасной реки не только утешает Раму в его горе, но и делает его счастливым, полностью заставляет забыть утраченное:

Трижды в день совершая омовение, питаясь сладкими кореньями и плодами,

Теперь вместе с тобой я не желаю ни Аиодхьи, ни царства.

(II, 95, 17)

Впервые в «Рамаяне», а затем уже по ее образцу во всей последующей индийской эпической поэзии даны развернутые описания времен года, смена которых символизирует непрерывное обновление жизни и в то же время ее исконное постоянство. Вслед за иссушающим жаром лета наступает сезон дождей, когда «небо окутано тучами, похожими на горы» и «дождями пролился эликсир жизни... который солнце своими лучами высосало из вод океана»; когда «земля, покрытая свежей травой, усеянной крохотными божьими коровками, выглядит, как женщина в ярко-зеленом платье, усыпанном красными горошинами»; когда жужжание пчел, кваканье лягушек, гром, подобный бою барабана, «сливаются в лесу в один гигантский хор» (IV, 28). Затем приходит осень; «тысячеглазый бог (Индра. – П. Г.), насытив землю влагой... отдыхает», «тучи, которые... низвергали потоки воды, рассеялись», «воды большого озера, где сонный лебедь одиноко плывет среди множества ярких лилий, похожи на свободное от туч ночное небо, в котором сквозь мириады звезд сияет полная луна» (IV, 30). Но и осень сменяется зимой. И вот уже «луна, которой солнце отдало свою красоту, не блестит, и ее замерзший диск покрыт дымкой, как зеркало, запотевшее от дыхания», а «дикий слон, коснувшись воды в удобном, но холодном водоеме, сразу же отдергивает свой хобот, хотя его и мучит сильная жажда» (III, 16).

Создавая величественные полотна, в которых отражены красота и многообразие природы Индии, творцы «Рамаяны» умело подчиняют эти пространные описания задачам повествования, его ритму и настроению. При этом они ищут не объективного соответствия изображений ландшафта человеческим эмоциям, а смотрят на природу глазами героев поэмы, которые, естественно, не могут не вкладывать в ее восприятие свои субъективные настроения и ощущения. Так, блуждая в поисках Ситы, Рама и Лакшмана приходят весной к берегу озера Пампы. Чистые воды озера сияют в солнечном свете, как драгоценные камни. Озеро усеяно прекрасными лотосами и лилиями, а по берегам в густой, изумрудного цвета траве растут тысячи цветов, напоминающих яркий ковер. Шум листвы, колеблемой легким ветерком, и жужжание бесчисленных пчел звучат, как праздничная весенняя песнь. Но в душе Рамы очарование весны и пробудившейся природы только усиливают тоску по Сите. И яркие краски пейзажа сливаются в его воображении в картину весеннего пожара, подобного пламени скорби, пожирающего его сердце. Красные цветы дерева ашоки кажутся ему раскаленными углями, ее золотые листья – языками огня, жужжание пчел – шипением пламени, розовая пыльца, летающая по воздуху, – искрами, и потому лепестки лотосов снова напоминают ему о красоте глаз Ситы, а сладкий ветерок – ее благоуханное дыхание (IV, 1).

Все эти черты стиля «Рамаяны» не знакомы ни ведам, ни древнейшей повествовательной литературе буддистов и джайнов, ни даже «Махабхарате». Они, по сути дела, открывают новую эпоху в индийской поэзии, принадлежат уже не ее прошлому, а, скорее, будущему. Именно поэтому индийцы с давних времен называют «Рамаяну» – адикавья, т. е. «первой поэмой», первым собственно литературным произведением, а ее предполагаемого автора Вальмики – «адикави», или первым поэтом.

Женская статуя

Камень. II в. н. э. Матхура (штат Уттар Прадеш). Калькутта. Индийский музей

Особенности содержания и стиля «Рамаяны», казалось бы, предполагают сравнительно позднюю дату ее возникновения. Несомненно, что и язык, и композиция, и сам дух первого индийского эпоса, «Махабхараты», более архаичны. Однако исследователи обратили внимание, что, в то время как «Рамаяна» ни разу не упоминает о «Махабхарате», «Махабхарата», напротив, несколько раз цитирует «Рамаяну», называет в связи с нею имя Вальмики и даже достаточно очевидно перелагает ее содержание во вставном сказании о Раме (III, 258—276). Противоречие на первый взгляд представляется неразрешимым. И тем не менее оно оказывается вполне устранимым, если вспомнить, что оба эпоса в течение многих веков параллельно существовали в устной традиции. В русле этой традиции первоначальные версии «Рамаяны» возникли, видимо, позже ранних редакций «Махабхараты» – предположительно в III—II вв. до н. э., и поэтому в памятниках конца I тыс. до н. э. на нее, в отличие от «Махабхараты», нет никаких ссылок. Но, с другой стороны, окончательная редакция «Рамаяны» сложилась на один-два века раньше окончательной редакции «Махабхараты», вероятнее всего во II в. н. э., и отсюда – знакомство последней с эпосом Вальмики.

Длительный период создания «Рамаяны» во многом объясняет и специфику этой поэмы. Едва ли ей изначально была свойственна та высокая эмоциональность, та изощренность стилистических средств, то стремление подчинить элементы содержания и композиции единому настроению, которые характеризуют «Рамаяну», дошедшую до нашего времени. О соответствующих изменениях в эпосе говорит, в частности, сравнительно позднее, как мы уже отмечали, добавление к его тексту первой и седьмой книг, содержащих ключевой эпизод изобретения шлоки и рассказ о новой разлуке Рамы и Ситы. Об этом же говорит и то, что «Махабхарата» знала «Рамаяну» с принципиально иной концовкой, и то, что многие эмоционально наиболее насыщенные отрывки и монологи часто рассматриваются исследователями как поздние вставки.

Видимо, «Рамаяна» была на первых порах, как и «Махабхарата», обычным героическим эпосом – эпосом в принятом смысле этого слова, воспевающим славные деяния героев легендарного прошлого Индии. Но далее пути двух классических поэм разошлись. Если процесс формирования «Махабхараты» шел по линии превращения древнего сказания в священную и мудрую книгу о смысле и цели жизни, о человеческом долге и морали, то «Рамаяна» проделала путь от героического к чисто литературному, так называемому «искусственному» эпосу, подчинив эпическое действие условной литературной трактовке, введя его в рамки законов новой литературной формы.

Творцом этой новой формы индийская традиция согласно называет Вальмики. Действительно, отмечая в «Рамаяне» многие приметы устного творчества и устной поэзии, мы в то же время не можем не заметить в ее стиле и способах обработки сюжета следы индивидуального почерка истинного поэта-новатора.

Звался ли сам этот поэт Вальмики или – что кажется более правдоподобным – он скрылся за именем, принадлежащим какому-то древнему и чтимому эпическому певцу, мы не знаем. Но вполне вероятно, что именно ему принадлежит то переосмысление, та радикальная переработка эпического ядра «Рамаяны», которые явились поистине переломной вехой в истории древнеиндийской литературы.

Каждый из рассмотренных нами памятников обладает, как мы стремились показать, особой, только ему присущей спецификой. Различны мифологические и идеологические представления, лежавшие соответственно в основе вед, эпоса, буддийского и джайнского канонов, несхожи принципы их композиции, по-разному расставлены стилистические акценты. Однако в то же время нельзя не заметить, что всем им свойственны некоторые общие характеристики, которые в согласии с хронологическими критериями определенно указывают на их принадлежность к одному, а именно к раннему периоду развития древнеиндийской литературы.

Прежде всего, как свидетельствует сравнительная история литератур Древности, становление этих литератур обычно начинается с появления религиозных сводов и эпоса. Первыми произведениями китайской литературы считаются «Шуцзин», «Шицзин» и «Ицзин», вошедшие в конфуцианское «Пятикнижие», история иранской литературы открывается Авестой, еврейской – Библией, греческой – «Илиадой» и «Одиссеей». Среди древнейших памятников месопотамской, угаритской, хеттской и египетской литератур преобладают фрагменты мифологического эпоса и ритуальных текстов. С этой точки зрения представляется закономерным, что начало развития индийской литературы ознаменовано созданием как раз тех четырех литературных комплексов (ведийского, буддийского, джайнского и эпического), о которых и шла речь.

Далее, и веды, и «Типитака», и эпос сложились как целое в течение многих веков, причем складывались в русле устной, а не письменной традиции. Мы знаем, что письмо уже было известно населению долины Инда в III—II тыс. до н. э., затем его навыки оказались утраченными, и письменность в Индии возродилась лишь приблизительно в середине I тыс. до н. э. Однако первоначально ею пользовались, по-видимому, главным образом лишь в административных и экономических целях. Хотя «Ригведа» существовала уже к 1000 г. до н. э., ведийская литература в целом – к 500 г. до н. э., а ранние версии эпоса и первые буддийские и джайнские тексты – к 400—200 гг. до н. э., записаны они были не сразу и, по крайней мере, до рубежа нашей эры функционировали как памятники устные. Это привело к нескольким важным для всей индийской литературы периода Древности последствиям. Поскольку произведения ее не были фиксированы, мы часто имеем дело не с одним, а с несколькими текстами (редакциями) одного и того же памятника, и в таком случае бесполезно отыскивать его оригинал или архетип. Устным бытованием объясняются и такие особенности стиля вед, эпоса, «Типитаки», как обилие в них клишированных фразеологических оборотов (так называемых «формул»), повторов, рефренов и т. п. В формулах и повторах часто видят наследие присущих, например, гимнам вед магических функций, однако прежде всего они были необходимым условием создания любого рода текста в устной форме и последующего его воспроизведения «по памяти» новыми исполнителями. Устным происхождением определены, наконец, некоторые основные способы построения древнейших индийских памятников (в виде проповеди, диалога, обращения, панегирика и т. п.), а также ряд дошедших к нам по традиции их названий (шрути, упанишады и др.).

С устным характером рассмотренных нами произведений связан отчасти и уже отмеченный нами факт их невыделенности как произведений собственно литературных. Было бы, конечно, неправильно утверждать, что каждый древний индийский текст преследовал только практические – религиозные или дидактические – цели, но в целом эстетические задачи еще не выдвинулись на первый план. И хотя мы имеем дело с произведениями, чьи художественные достоинства по-своему уникальны, не случайно, что большая их часть входила в состав религиозных сводов, а санскритскому эпосу, и прежде всего «Махабхарате», в высшей мере свойственна этико-философская окраска.

Отсутствие художественного самосознания в индийской культуре I тыс. до н. э. обнаруживает себя и в том обстоятельстве, что представление о творце произведения еще не кристаллизовалось в понятие поэта. Гимны «Ригведы» слагались, как говорит предание, легендарными пророками-риши, проза брахман и диалоги упанишад – святыми мудрецами, буддийские и джайнские тексты – вероучителями Буддой и Махавирой и их сподвижниками. При этом литература оставалась по преимуществу анонимной, имя автора не столько указывало на реального творца того или иного памятника, сколько утверждало его значимость, и литературное произведение принадлежало, по сути, всему обществу или по крайней мере какой-то одной его социальной либо конфессиональной прослойке в целом. И потому – пожалуй, за единственным исключением «Рамаяны», которая уже стоит на пороге нового этапа развития литературы, – тщетным было бы искать в древнеиндийской словесности признаки индивидуальной стилистики, тематики, средств выражения.

Естественно, что, когда литература еще не осознает своей автономности, не может сложиться и литературная теория, хотя неограниченные возможности слова как такового не раз восхвалялись творцами ведийских песнопений. А поскольку не было литературной теории, нельзя говорить в связи с древней индийской литературой и о четкой дифференциации в ней жанров. Когда в ведийских самхитах мы различаем эпические, драматические и даже лирические гимны, в брахманах отделяем теологические наставления от нарративных эпизодов, в упанишадах вычленяем философские диалоги, а в «Типитаке» – басни, притчи, жизнеописания и т. д., мы в какой-то мере привносим в синкретические по своей сути памятники жанровую классификацию позднейшей литературы. В индийской литературе периода Древности произведение существовало как нечленимое, подчиняющееся особым законам целое, и оценивать эту литературу нужно в первую очередь сообразно выдвигаемым ею самой нормам и принципам. Однако это не означает, что уже в литературе I тыс. до н. э. не вызревали, правда еще в диффузном, смешанном состоянии, новые жанры и формы. Эти жанры и формы восприняла, разработав и уточнив их в устойчивых очертаниях, последующая литературная традиция. Вместе с ними она унаследовала все то, что оказалось жизнестойким в идейных концепциях, тематике и изобразительных средствах вед, эпоса, буддийских и джайнских текстов. И памятники эти, хотя они остаются самоценными и неповторимыми в своем облике и художественных достижениях, в то же время можно рассматривать как пролог всего дальнейшего развития индийской литературы.

*ГЛАВА 3.*

ДРЕВНЕИРАНСКАЯ ЛИТЕРАТУРА(И. С. Брагинский)

Произведения древнеиранской письменности являются частью древней культуры иранских племен и народностей, расселявшихся со II тыс. до н. э. по обширным пространствам Евразии – от Гиндукуша до устьев Дона и от Урала до Персидского залива. К началу I тыс. н. э. определилась территория, заселенная восточными и западными иранцами. Восточные иранцы жили в Средней Азии (включая значительную часть нынешнего Афганистана и часть отрогов Гиндукуша) и издавна взаимообщались с населением Восточно-Европейской равнины, с Китаем и Индией. Центрами оседлого восточноиранского населения были области Ферганы, Хорезма, Согда, Бактрии, Дрангианы (позже Сеистан), Памира и Хорасана. Западные иранцы занимали главным образом территорию нынешнего Ирана и общались с народами Месопотамии и Средиземноморья. Оседлое западноиранское население занимало области Мидии, Атропатены и Фарса. Весьма тесные и разносторонние взаимосвязи восточных и западных иранцев не прекращались веками.

Сведения современников о верованиях древних иранцев, в частности кочевых племен (скифов), содержатся у античных авторов, особенно Геродота и Ктесия, и в надписях на древневосточных языках. Первый по времени дошедший до нас памятник иранской письменности – священная книга Авеста. Она состоит – в известном нам виде – из нескольких частей. Наиболее древняя из них – «Гаты» («Песнопения») – собрание семнадцати молитв. Авторство их приписывается основателю древнеиранской религии Заратуштре (или – в греческой передаче – Зороастру).

«ГАТЫ»

Первые века I тыс. до н. э., к которому относится составление гат, – это период перехода в Средней Азии и Иране от родового строя к раннему классовому обществу. Уже было освоено железо, появились железный меч, топор и сошник, развивалось и укреплялось оседлое скотоводство и пашенное земледелие. Восточноиранские народности и племена разделялись на кочевые и оседлые. Оседлые иранцы жили большими семьями – домами, которые объединялись в сельские общины. Происходило их расслоение на три социальные группы: скотоводов-земледельцев во главе с родовыми старейшинами, воинов во главе с вождем-правителем и жрецов во главе со старшим жрецом. Росло имущественное неравенство, появлялись богатые и бедные, усиливались противоречия между ними, выделялась хорошо вооруженная аристократия. Начался постепенный переход от военной демократии к аристократической олигархии, возникла ранняя государственность.

Ранние представления древних, в том числе и иранских народностей, насколько мы можем судить по данным сохранившихся памятников и фольклору, выражают, с одной стороны, пытливость и активность древнейших коллективов в борьбе с природой, а с другой – фантастическое восприятие природы, всех ее предметов и явлений как одушевленных: каждому предмету приписывается некий внутренний, определяющий его суть «дух», обозначаемый обычно этнографами (по тому, как он называется некоторыми первобытными племенами) терминами «мана» или «оренда».

Тогда же возникали и мифы о «культурных героях», которые научили людей добывать огонь, строить жилье, шить одежду, приручать скот, заниматься земледелием. Появились сказания о богатырях, боровшихся со злыми духами. Распространялись также шаманские заклинания и жреческие гимны, совершенствовалось ораторское искусство проповеди.

Именно в тот древнейший период истории иранских племен пророками, а может быть только одним из них, наиболее величественным, по имени Заратуштра, произносились речитативом, а возможно, и распевались гаты. Они завораживали слушателей своим эмоциональным накалом, бесконечными повторами, мерностью речи и передавались из поколения в поколение. А только потом были записаны жрецами, уже не все понимавшими в том их первоначальном смысле, который в свое время легко доходил до сердец иранских скотоводов и воинов глубокой древности.

Относительной простоте социальной структуры общества отвечала и ясность учения, выраженного в гатах: мы не видим в них ни мистики, ни догматической сухости. Во всех поучениях гат говорится о жизни, быте, о нормах поведения. Для системы образов гат характерна универсальная поляризация, отражающая реальное столкновение противоположных сил в природе и в обществе.

Весь мир рассматривался как раздвоенный, разделенный на две сферы: одну – земную, реальную, телесную – «мир вещей»; другую – потустороннюю, воображаемую, духовную, «мир души». Представление о таком раздвоении мира пронизывает многие гаты: «О помощи прошу и поддержке в обоих мирах – телесном и духовном», – часто повторяет один и тот же призыв Заратуштра.

Но главное внимание уделяется миру земному. Содержание гат сводится к двум видам поучений: о пользе оседлого скотоводства и приумножении богатств и о необходимости справедливого распорядка и управления. Особенно часто подчеркивается в гатах недопустимость кровавых жертвоприношений, когда бессмысленно убивали скот – главное богатство человека той поры.

В гатах порицается жизнь кочевников, занимающихся грабежом и угоном скота, предаются поношению и проклятию их правители и жрецы. В этой связи все люди и племена разделяются на три группы: на праведных – оседлых скотоводов-земледельцев, на их антиподов – кочевников-грабителей, и наконец, на людей, которые колеблются, т. е. таких, у «которых смешано то, что ложно, с тем, что они считают праведным» (33, 1) ^[23].

Ярко выражена проповедь скотоводства в гате, которая содержит мольбу Души быка.

Душа быка взывает о помощи к добрым духам – божествам:

Кто создал меня и для чего?

Айшма злой гнетет меня,