Текст книги "История всемирной литературы Т.1"
Автор книги: Георгий Бердников
Жанры:
Литературоведение
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 28 (всего у книги 78 страниц)
Как и почему это произошло? Эти вопросы требуют ответа, тем более что они имеют самое непосредственное отношение к литературе.
Еще при одном из предшественников У-ди – императоре Вэнь-ди (179—156) его приближенный Цзя И представил своему повелителю (т. е. по тем временам, так сказать, опубликовал) трактат «Об ошибке Цинь». Цзя И (201—169) – личность весьма примечательная. Едва достигнув 20 лет, он сумел попасть ко двору императора и быстро стал его любимцем, так что чуть ли не через год был назначен на один из высоких постов в правительственном аппарате. Он принял самое горячее участие в производимой тогда работе по пересмотру установлений, введенных еще Цинь Ши-хуанди династии Цинь, – пересмотру, приведшему, в сущности, к новой правительственной структуре. О Цзя И как о государственном деятеле хорошее представление дает сборник его мыслей по вопросам политики, государства и т. д., названный им «Синь шу» («Книгой о новом»). Однако его столь быстрое возвышение вызвало зависть и недоброжелательство в окружении императора. Его врагам удалось добиться удаления Цзя И от двора; он был сослан в далекий от столицы город Чанша, правда, на внешне почетный пост «наставника» местного вана. Об этом эпизоде упомянуть необходимо потому, что он имеет прямое отношение к литературе: отправляясь в ссылку, Цзя И проехал через то место, где покончил с собой Цюй Юань, также ставший жертвой клеветы. И тут он написал поэму «Оплакиваю Цюй Юаня». Эта поэма была чуть ли не первым произведением художественной литературы Ханьской эпохи. В первой строфе поэмы Цзя И обращается к Цюй Юаню, увидевшему, что «в мире нет правды», и павшему жертвой этой неправды. Во второй он утверждает, что и в его время «феникс – чудесная птица, вестник блага – где-то прячется, а коршуны и совы летают повсюду». Следующая строфа звучит очень язвительно и горько: в настоящее время, говорит Цзя И, в колесницу впрягли истощенного вола, а в пристяжные ему дали хромого осла, рысак же, «свесив уши», ходит под ярмом и возит соль. Затем Цзя И приводит строку из заключительной строфы поэмы Цюй Юаня – «не понят я в отечестве моем» – и спрашивает ее автора: а кто в этом виноват? Ведь феникс, когда он появляется, летает высоко, как ему это и свойственно, не входит в соприкосновение с «грязным светом» и поэтому не терпит никаких невзгод. Дракон скрывается в самой глубине, «нагромоздив на себя девять пучин», он держится вдали даже от морских змей и выдр; неужели же он будет вместе с рачками и земляными червями? А что получается, когда человек, возвышающийся над всеми, сливается с этим светом? Даже единорог, если его связать, ничем не будет отличаться от пса или барана. Так что ты, Цюй Юань, виноват во всем сам. Все время помышлял о своей Чуской земле, а нужно было странствовать по «Девяти областям» (т. е. по всей стране) и этим служить своему государю.
В пересказе трудно передать эмоциональный накал этой поэмы и сопряженную с ним энергичность и образность средств выражения. Поэма – превосходный образец нового поэтического жанра, обозначаемого словом фу. Но о нем – позднее, сейчас же вернемся к трактату «Об ошибке Цинь».
Как было упомянуто выше, трактат этот был подан как доклад императору и послужил причиной быстрой карьеры автора; Цзя И, видимо, сказал в нем то, что как раз было нужно власти.
Как явствует из заглавия, автор поставил перед собою цель показать, что послужило причиной падения Циньского дома. В соответствии с этой целью автор сначала излагает историю взлета Циньского царства, который, по его мнению, начался с 361 г. до н. э. – с момента вступления на престол Сяо-гуна, и связывает этот взлет с деятельностью Шан Яна, упомянутого выше министра этого царства, введшего в нем новую систему землевладения и землепользования. Так автор доходит до Цинь Ши-хуанди, описывает его внутреннюю и внешнюю политику, причем особое значение придает его деятельности по обеспечению границ страны: он сумел отогнать гуннов, постоянно совершавших опустошительные набеги на северные рубежи страны, и закрыл затем границу, возведя на ней огромную защитную стену. Цзя И замечает, что после этого «варвары уже не осмеливались спускаться на юг и пасти там своих коней», а «воины повергнутых царств не осмеливались натягивать свои луки и помышлять о мщении». Но вместе с тем Ши-хуанди, по мнению Цзя И, «отверг путь древних царей, сжег слова ученых, оглупил народ, разрушил знаменитые города, перебил выдающихся людей, захватил все оружие в Поднебесной и, собрав его у себя, в Сяньяне, переплавил секиры и копья и отлил из них двенадцать человеческих фигур, чем и сделал народ беззащитным». Все эти ошибки Цзя И обобщил в одной формуле: Цинь Ши-хуанди «не следовал принципам человеческого и должного, не понял различия между захватом и сохранением». Цзя И тут же указал, чем должно удерживаться захваченное: политикой, основанной на принципах морали. Успех доклада Цзя И свидетельствует, что правительство с ним согласилось.
Как это оценить? Опять невольно возникает сопоставление с Римом: и там после всех ужасов и кровопролитий пришли к необходимости сформулировать официальную идеологию власти, построенную на определенных моральных принципах; как известно, такой идеологией стал стоицизм. Отчего это произошло? Было ли это лицемерием власти, стремящейся прикрыть моральным покровом свой произвол, или, может быть, пришедшим со временем пониманием необходимости для нормального существования общества и государства определенных этических норм? В какой-то мере и то и другое, но дело не только в этом. Конфуцианство, учение достаточно противоречивое, было признано официальной идеологией также и потому, что в нем содержались концепции, необходимые и выгодные власть имущим. Конфуций, как и Мэн-цзы, был сторонником монархической формы правления. И он, и Мэн-цзы выступали за резкую социальную градацию общества на правящих и управляемых: «Правитель должен быть правителем, сановник – сановником, отец – отцом, сын – сыном» («Луньюй», XV, 12); «Занятые интеллектуальным трудом управляют людьми. Управляемые кормят людей, а управляющих кормят люди» («Мэн-цзы», V, 1). Концепция цзюньцзы (совершенного человека), с помощью которой провозглашались культ знаний и право тогдашней бюрократии на участие в управлении, не распространялась на простой люд, разуму которого Конфуций не доверял. И несомненно, что эта сторона конфуцианского учения также способствовала его канонизации. Так или иначе канонизация произошла. В сознании правящих кругов тенденция к признанию конфуцианских идей вызревает уже при Вэнь-ди, в 70-х годах II в. до н. э., а указ 136 г. придал этим идеям официальную санкцию.
Превращение конфуцианства в официальную доктрину правительственной власти, в основу подготовки правительственной бюрократии быстро превратило его из живого, развивающегося учения в мертвую догму, а преподавание наук на основе этой догмы выродилось в схоластику.
Вместе с тем возрождение конфуцианства повлекло за собой далеко идущие последствия для литературы. Первое из них – возникновение филологии, второе – появление нового литературного жанра. Остановимся сначала на первом.
Как было сказано выше, начало Империи ознаменовалось массовым изъятием у населения – с последующим их сожжением – книг, особенно конфуцианских. Изменение внутренней политики повлекло за собой розыски уцелевших рукописей, их собирание повело к работе по восстановлению текстов тех сочинений, которые сохранились только во фрагментах. Создавались книгохранилища; крупнейшее, естественно, образовалось при дворе У-ди. Примеру императора следовали и местные ваны – члены бывших царствующих домов, превратившиеся в высшую титулованную аристократию. Так, например, большие библиотеки собрали у себя Лю Ань – хуайнаньский ван, Дэ – хэцзяньский ван и др. (снова невольно вспоминаются библиотеки александрийская, пергамская в другой части Древнего мира). Так широко стала развиваться ханьская филология – далекий аналог филологии александрийской эпохи, и обе они сделали великое дело: сберегли для последующих времен памятники минувшей эпохи и окружили их ореолом «классики». Если для китайского общества ранее существовали просто ши – стихи, теперь это уже была «Книга Песен» – «Шицзин». Более того, был составлен и канон этой классики – «Пятикнижие»: «Шицзин» («Книга Песен»), «Шуцзин» («Книга Истории»), «Ицзин» («Книга Перемен»), «Лицзи» («Книга Обрядов»), «Чунь-цю» («Весны и осени» – летопись царства Лу). Вошла бы в канон и «Юэцзин» («Книга Музыки»), высоко ценимая Конфуцием и его последователями, если бы она сохранилась.
Основоположником ханьской филологии был Дун Чжун-шу (ок. 200—122), именно по его докладу был учрежден «Университет» (Тайсюэ) – первая Высшая школа в истории Китая с пятью докторами (боши) и пятьюдесятью студентами. С именем Дун Чжун-шу, таким образом, связано восстановление образования, прекращение той политики «оглупения народа», как ее назвал Цзя И, которую проводили императоры Циньского дома. Поэтому он и стал одним из тех, кто принес времени У-ди славу «золотого века» китайской литературы.
Обращение к старым памятникам, естественно, повлекло за собой стремление лучше понять их, лучше и полнее осознать их материал. Так «Шицзину» было предпослано «Большое предисловие» – статья, анализирующая форму и содержание песен. Наиболее вероятным автором его считался Мао Чан, время жизни которого падает на II в. до н. э. Многие исследователи полагают, что оно было создано гораздо позднее – в I в. н. э., но и в том и другом случае оно родилось именно в атмосфере ханьской филологии. «Большим» оно называется потому, что в «Шицзине» появились и «предисловия» к отдельным стихам, названные, естественно, «малыми».
О чем же говорится в этом «Большом предисловии»? О «шести категориях» фын, я, сун, фу, би, син. Все эти слова встречаются и в памятниках предшествующего периода, но здесь они получили значение терминов, и притом чисто литературоведческих.
Здесь нет возможности, да и необходимости излагать всевозможные толкования, которым подверглись эти термины в последующие времена. Сообщим лишь некоторые из них.
Наименования фын, я, сун исходят, как думают, из звуковой системы стиха – напева (шэн) и ритма (дяо), т. е. определяют песни со стороны мелоса. И такой подход вполне понятен, так как не подлежит сомнению, что ши были песнями. Но одни песни просто распевались, т. е. были положены на мелодию голоса, другие исполнялись в сопровождении инструмента, т. е. были положены на музыку; третьи строились на сложной мелодике и ритмике голоса, инструментальной музыки и пляски. Характер инструментовки, форма исполнения легли в основу деления на фын, я и сун.
Однако ханьским филологам такое понимание казалось недостаточным. Слово фын значит «ветер». Почему же так назван один вид песен? Потому что песни охватывают душу человека так же, как его тело охватывает ветер. Но «ветер» может дуть и сверху, от «высших», и снизу, от «низших». В первом случае он наставляет, во втором – тревожит. Соответственно песни жанра фын делятся на наставительные и тревожащие. Слово я толкуется как «правило». Правила устанавливаются правлением государя. В правлении же есть дела большие и малые. Поэтому и песни я делятся на «большие я» и «малые я». Слово сун значит «превознесение», «воспевание». В песнях, названных этим словом, воспеваются те, кого надлежит воспевать: божества, а за ними и правители. Так стала восприниматься поэзия «Шицзина». Не приходится поэтому удивляться, что вышеприведенная народная песенка о паре уточек – образ двух влюбленных – стала пониматься как песнь о добродетельной супруге правителя.
Толкование второй группы терминов также исходило от лексического значения слов фу, би, син. Фу, собственно, значит «излагать»; следовательно, стихи, так названные, излагают что-нибудь, излагают при этом прямо, непосредственно. Би – значит «сравнивать»; следовательно, стихи, так названные, излагают что-либо через сравнение с чем-нибудь. Син – значит «поднимать», «начинать»: стихи, так названные, имеют, следовательно, особый зачин и, только отталкиваясь от него, переходят к своему непосредственному предмету. Впрочем, существует и другое понимание двух последних терминов: би и син одинаково исходят из сравнения, только первые открыто, вторые скрыто. Так в составе ханьской филологии создавалось и литературоведение, в основном в сфере поэтики.
Изучение старых памятников, естественно, рождало ряд вопросов, относящихся как к тексту произведений, так и к его пониманию. Это же вело к спорам, приводившим к обширным организованным дискуссиям. Одна из наиболее известных состоялась в 79 г. до н. э. Задачей ее было обсуждение «совпадающего и различного» в существовавших тогда списках отдельных классиков с тем, чтобы установить как-то канонический текст. Видимо, в этом нуждалась и правительственная власть, поскольку дискуссия эта происходила в «Палате Белого тигра» – одном из парадных помещений во дворце. Она была сочтена настолько важной, что по повелению императора историк Бань Гу обработал ее материал в виде особой книги «Байху тун» («Беседы в зале Белого тигра»). В дискуссии были затронуты 44 отдельные темы, очень разнородные по содержанию, далеко выходящие за пределы собственно конфуцианства.
Завершение этой первой работы по древним памятникам относится уже ко II в. н. э., когда действовали два прославленных филолога ханьской эпохи: Ма Юн (78—166) и Чжэн Сюань (127—200). Первый издал не только древние памятники «Шицзин», «Шуцзин», «Ицзин» и «Лицзи» – четыре части конфуцианского «Пятикнижия», но и произведения собственно конфуцианские – «Луньюй» и «Сяоцзин» («Книга о сыновнем долге») с входящими в их орбиту «Ленюй чжуань» («Жизнеописания знаменитых женщин») Лю Сяна, а также «Лао-цзы», первый памятник даосской литературы, «Хуайнань-цзы» – произведение, возникшее уже в ханьское время, и, наконец, «Лисао» – поэму Цюй Юаня. Второй, Чжэн Сюань, «издал» комплекс памятников строго конфуцианского содержания: «Ицзин», «Шуцзин», «Шицзин», «Или», «Лицзи», «Луньюй» и «Сяоцзин». На этом и закончилась кодификация конфуцианских памятников, означавшая вместе с тем и перевод их из сферы собственно литературной в сферу философии. В последней они и оставались все последующие века; лишь в наше время начинает оживать отношение к ним как к литературным произведениям.
Не следует, однако, думать, что ханьские филологи были только учеными, всецело погруженными в мир памятников прошлого и ничем другим не интересовавшимися. Иное представление о них создает такой филолог, как Лю Сян.
Лю Сян (77—6) был собирателем, издателем и исследователем старых рукописей. Именно ему мы обязаны тем, что до нас дошло что-то от «Ле-цзы». Его редакция «Ле-цзы» не сохранилась, но мы знаем, что она легла в основу всех последующих. Совершенно иной характер носит другая, столь же знаменитая его работа: составленный им сборник «Чуцы» («Чуские строфы») – свод поэтических произведений авторов Чуского царства. Это уже работа не столько филолога, сколько историка литературы и вместе с тем издателя. Она открывает нам многое, и в частности факт существования в Древнем Китае региональной литературы, в данном случае той, которая возникла и развилась в царстве Чу. Удивлять нас это не может, так как царство Чу, как не раз уже говорилось, было не только одним из самых крупных и могущественных, но и особенным по составу населения, по культуре. Сборник, составленный Лю Сяном, свидетельствует, что в этом царстве был не один замечательный поэт – Цюй Юань, а, по крайней мере, два – Цюй Юань и Сун Юй – и что их творчество образовало особую, глубоко своеобразную по содержанию, по форме, по всему своему «настроению» поэзию.
Сун Юй был современником Цюй Юаня, и два его наиболее известных произведения имеют к последнему прямое отношение: «Думы» и «Призывание души». В первом произведении – почти такой же большой по размерам поэме, как и знаменитая «Лисао» Цюй Юаня, Сун Юй изливает свою скорбь по поводу участи, постигшей его собрата. Не называя его по имени, он пересказывает его слова:
Когда-то ты, государь мой,
Был искренен и сердечен.
Часто ты говорил мне:
«Встретимся на закате».
Но посреди дороги
Вдруг повернул обратно
И от меня отвернулся
К мелким и льстивым людям.
Мечтаю, чтоб на досуге
Ты заглянул в свою душу,
Чтоб дрогнуло твое сердце,
Оценивая поступки.
Не знаю, на что решиться.
Мечтаю тебя увидеть.
Душа, объятая горем,
Тревожится непрерывно.
Эта поэма Сун Юя ввела в китайскую поэзию образ осени, который связывается с такими эмоциями, как скорбь, грусть, особенно когда они вызваны жизненными невзгодами или невеселыми думами о наступающей старости:
Унылый осенний ветер
Качает деревья и травы.
И, достигая неба,
Тучи кружатся в вихре.
Позволим себе привести в этой связи в подстрочном переводе короткое стихотворение, принадлежащее самому императору У-ди. Оно названо «Осенний ветер» и в различных изданиях всегда соединяется с таким «предисловием»: «Император направился в Хэдун для принесения жертв местным божествам. Оглянулся на царскую столицу и возликовал. Когда корабль вышел на середину реки, он запировал со своими сановниками, и веселье его было безгранично. И вот он составил элегию «Осенний ветер». В ней сказано:
Осенний ветер поднялся. Белые облака помчались. Травы, деревья желтеют и осыпаются. Дикие гуси к югу летят.
Орхидеи в полном цвету. Хризантемы несут аромат. В душе моей – красавицы. Не могу их забыть.
Плывет мой многоярусный корабль Бежит он по реке Фын, рассекает ее струи. Вздымает прозрачные волны.
Свирели поют, барабаны гремят. Раздается песня гребцов. Веселье и радость – они в апогее! И там много печали... Молодость – надолго ли? И со старостью что делать?
Таковы первые – из известных нам – элегические стихи, построенные на образе осени. Их зависимость от Сун Юя видна даже в прямом заимствовании образа «осенний ветер».
Второе произведение Сун Юя, также связанное с Цюй Юанем, – поэма «Призывание души». Оно основано на чисто фольклорном материале: на заклинаниях, совершаемых над телом умершего человека с целью вернуть ему отлетевшую от него душу.
Как сообщает традиция, Цюй Юань, потрясенный вестью об опале, якобы потерял сознание; взволнованный этим Сун Юй излил свою скорбь, воспользовавшись формой шаманского заклинания. Поэма начинается с «жалоб» самого Цюй Юаня:
Я с юных лет хотел быть бескорыстным
И шел по справедливому пути.
Всего превыше чтил я добродетель,
Но мир развратный был враждебен ей.
Князь испытать меня не мог на деле,
И неудачи я терпел во всем.
Вот отчего теперь скорблю и плачу.
Вот отчего я душ своих лишен...
А затем следует как бы заклинание шаманки, но произносимое какой-то вещей девой с небес:
Душа, вернись, вернись, душа!
Зачем, покинув тело господина,
Душа, ты бродишь в четырех краях?
Зачем ты родину свою забыла,
Всем бедствиям себя подвергла ты?..
(Поэтический перевод А. Ахматовой)
И далее идут строфы, каждая из которых начинается с шаманского возгласа: «Душа, вернись, вернись, душа!»
Читая стихотворения Сун Юя, мы начинаем понимать, почему, несмотря на громкую славу Цюй Юаня, поэзию царства Чу стали называть «поэзией Цюя и Суна».
Факт существования в Древнем Китае этой региональной литературы невольно наводит на мысль, что, может быть, кое-что и в литературе классической эпохи также следует отнести к региональной литературе, скажем к литературе царства Ци? Вместе с тем не следует ли видеть в появлении в эпоху Империи произведений, возникших в орбите литературы региональной, признак выхода таких литератур на общекитайскую арену? Так позволяет думать и другой факт.
Сборник «Чуцы» в редакции самого Лю Сяна до нас не дошел. В редакции же, известной нам, мы находим произведения не только Цюй Юаня и Сун Юя, но и ряда ханьских авторов, в их числе упомянутого выше Цзя И и даже самого Лю Сяна. Это прямое свидетельство того, что от двух чуских поэтов пошла целая поэтическая школа, получившая уже общекитайское значение. Следовательно, название сборника «Чуцы» становится обозначением не «поэзии царства Чу», а «поэзии школы Чу».
Остается сказать несколько слов о значении слова цы в этом названии. Как нам кажется, на правильное толкование его наводит формула, появившаяся в ханьское время: «ши изменяется в сао, сао изменяется в цы». Ши, как мы знаем, есть обозначение древних песен, бытовых, обрядовых, пиршественных, т. е. народной поэзии самого широкого содержания. Сао – элемент слова «Лисао», названия знаменитой поэмы Цюй Юаня, его собственное значение «скорбь». Цы, собственно, значит «слово», главным образом поэтическое. Следовательно, приведенная формула говорит о том, что поэзия ши, т. е. поэзия разнообразного содержания, в дальнейшем соединилась с эмоцией скорби, что и нашло свое выражение в «слове». Не значит ли это, что китайское цы мы можем передать условно нашим словом «элегия» и перевести не просто как «Чуские строфы», а как «Чуские элегии».
Лю Сян был не только филологом в собственном смысле этого слова, но и литератором – историком литературы. Кроме того, он был и писателем. Одна сторона его писательской работы связана с его общественной деятельностью. Происходя из того же рода Лю, из которого в свое время вышел Лю Бан, или Гао-цзу, основатель ханьского императорского дома, Лю Сян принадлежал к придворным кругам, наблюдал их нравы – бесконечные интриги, козни, преступления, возмущался этим и вел с ними борьбу. Отражением этой его борьбы является одно из его сочинений – «Хунфань у син чжуань» («Книга о Великом законе и о пяти стихиях природы»). «Великий закон об управлении» – одна из частей древнего «Шуцзина», излагающая основы мироздания и общественной жизни и возведенная традицией к древнему царю-мудрецу Яо. «Закон» этот построен на убеждении во взаимодействии природы и человека, на мысли о том, что как многое в человеческой природе и в жизни общества определяется происходящим в природе, так и многое в жизни природы определяется действиями человека. Во времена Лю Сяна случились различного рода стихийные бедствия, и он считал их прямым следствием зла, творимого людьми.
Другая сторона писательской работы Лю Сяна отражает его интерес к народному творчеству, к фольклору. Его произведения «Шо юань» («Сад рассказов»), «Ленюй чжуань» («Жизнеописания знаменитых женщин») представляют собой литературную обработку бытовавшего тогда повествовательного фольклора. В первом собраны рассказы о «хороших» правителях, верных слугах, благородных поступках. Второе произведение содержит рассказы о верных и неверных женах, целомудренных и развратных девушках. Не только материал этих сборников, но и характер его обработки свидетельствует о дидактических намерениях Лю Сяна, и в этой связи они также в какой-то мере отражают его стремление бороться с общественным злом.
И все же Лю Сян в первую очередь был книжником, филологом. С именем его и его сына Лю Синя связана первая в истории китайского просвещения библиографическая работа – каталог императорской библиотеки. Он до нас не дошел, но сведений о нем в различных источниках много, и, что особенно важно, эти сведения говорят о рубриках, по которым были расписаны рукописи, хранившиеся в библиотеке.
Их семь: 1) своды, т. е. собрания, содержащие разный материал; 2) списки шести классических сочинений конфуцианства: «Ицзин», «Шицзин», «Шуцзин», «Лицзи», «Чуньцю» и «Юэцзин»; 3) сочинения, принадлежащие авторам классического периода китайской Древности, т. е. такие, как «Мэн-цзы», «Чжуан-цзы» и т. д.; 4) ши и фу, т. е. произведения поэтические; 5) сочинения по военному делу, т. е. такие, как «Сунь-цзы», «У-цзы» и т. д.; 6) сочинения по вопросам государственного управления, т. е. такие, как «Гуань-цзы» и т. д.; 7) сочинения медицинские, гадательные и пр. Таким образом, Лю Сяну и Лю Синю принадлежит честь создателей первой в Китае обстоятельной библиографической классификации.
О Сыма Сян-жу (179—117 гг. до н. э.), одном из блестящих представителей «золотого века» литературы Империи, мы знаем много: его младший современник, знаменитый историк Сыма Цянь поместил в своих «Исторических записках» его биографию. Из нее мы узнаем, что своим пребыванием при дворе У-ди поэт обязан «Поэме о Цзы-сюе», попавшей в руки императора. Она так понравилась тому, что автор был вызван в столицу из страны Шу, далекой юго-западной провинции Китая, где он после многих жизненных невзгод жил счастливо и богато благодаря средствам, полученным от отца жены, нажившего торговыми операциями большое состояние. За «Поэмой о Цзы-сюе» последовала поэма «Императорская охота», упрочившая положение автора при дворе, а за нею и другие.
Поэмы Сыма Сян-жу весьма отличны по форме от таких поэм, как «Лисао» Цюй Юаня или «Оплакиваю Цюй Юаня» Цзя И. Стихи в них чередуются с прозой. Вот как, например, строится «Поэма о Цзы-сюе». Начинается она прозаическим вступлением: «Однажды чуский правитель отправил Цзы-сюя послом в царство Ци. Циский ван в честь его приезда созвал достойных мужей, живших в его владениях, собрал множество всадников и колесниц и вместе с послом отправился на охоту». Далее следуют стихи о кровавом избиении зверей на тысяче колесниц, а затем снова идет проза: «Горд и предоволен был ван. Обернулся ко мне и спросил: – «Скажите мне, есть в Чу такие равнины, такие вот озера? И как охотится и развлекается правитель? Можно ли сравнить его охоту с моею?»»
После обмена несколькими репликами Цзы-сюй начинает описание природы царства Чу. Следуют стихи:
А посреди него [озера] – гора.
Вся в зарослях, она
Обломками окружена.
Страшна утесов вышина.
Цепь острозубых скал черна.
Не светит солнце, и луна
Между зубцами не видна...
(Перевод А. Адалис)
Последующее описание чуского царства дано в стихах, перемежающихся краткими прозаическими вставками, как бы обозначающими переход к следующей ступени повествования: «Земля в окрестностях озера...», «Какие там камни!», «От озера к востоку...», «А от озера к югу...» и т. п. Там же, где поэт переходит к другому сюжету или к другой теме, прозаическая вставка становится уже более или менее большой по размеру и приобретает даже самостоятельное сюжетное значение.
Поэма «Императорская охота» – большое, чрезвычайно красочное произведение.
В колеснице со знаменем рвется вперед,
То обратно, то влево, то вправо берет...
Веселиться, как все, он готов:
Птиц гонять на лету, и топтать
Всяких мелких и гладких зверьков,
И колесами серн давить,
И лукавых зайцев ловить...
Так искусен он с давних пор!
Он, как молния, скор!
И уносится вдаль, за границу небес,
В запредельный простор...
(Перевод А. Адалис)
После подобного описания – в стихах, конечно, – охоты следует прозаическая реплика: «И после охоты», – за которой снова стихи:
Игры и празднества, звон и пиры,
Сны – волшебство театральной игры!..
Круг музыкантский в плен захватил их,
В тысячу даней колокол бьет!
Поэма воспевает императорскую охоту и пир после нее. Но ограничиться этим было нельзя, следовало воспеть и устроителя этой импозантной охоты – императора. Нужно было сделать это искусно: восхвалять так, чтобы ему польстить. И соответствующий раздел начинается с прозаического вступления: «Среди пира и сладостной музыки хмурый и задумчивый сидит Сын Неба, словно он что-то потерял. – «Увы, увы! Все это слишком роскошно! – произносит он вдруг. – Мы здесь пребываем в безделье, на целые дни забрасываем дела». Он прекращает пир, охоту и обращается к своему управителю: «Эту землю можно всю распахать. Обратить ее всю в поля. Простому народу помочь. Сломать стены, рвы завалить! Пусть вольно приходят сюда люди гор и люди долин. Разводить и ловить могут рыбу в прудах. Надо раскрыть все чертоги, палаты, дворцы! Житницы все открыть. И помочь нужно всем, кто в нужде и в беде бесконечной»».
При знакомстве с подобными произведениями невольно возникает сопоставление с одой. Видимо, императору У-ди, как и римскому Августу, создателям деспотической власти, требовалось восхваление.
Из всего дошедшего до нас под именем Сыма Сян-жу безусловно принадлежащими ему считаются только три поэмы: две, о которых только что было сказано, и еще одна – «Великий человек». Это – полуфантастическое, полуфилософское произведение, рисующее некоего мага. Как образ такого фантастического существа, так и все содержание поэмы чисто даосские. Известно, что У-ди был весьма привержен именно к фантастическому даосизму, так что ловкий придворный поэт нашел еще одно средство снискать себе благоволение своего повелителя.
Жанр фу, т. е. поэмы, начатый Цюй Юанем и Сун Юем, продолженный Цзя И и по-своему разработанный Сыма Сян-жу, оказался одним из самых плодотворных в истории сюжетной поэзии Китая: в разных обликах он присутствует – и притом как жизненный и развивающийся – в литературе Китая почти до Нового времени.
Повозка с актерами. Рельеф на камне из провинции Шаньдун
Оттиск. I в. н. э.
С Сыма Сян-жу мы встречаемся еще в одной области китайской поэзии ханьских времен, поэзии музыкальной. Только тут рядом с ним стоит другой представитель «золотого века» У-ди – певец и музыкант Ли Янь-нянь (ум. в 87 г. до н. э.). С ними связана деятельность «Юэфу» (Музыкальной палаты) – учреждения, основанного У-ди, вероятно, около 120 г. до н. э.
Музыкальная палата официально была призвана собирать народные песни, но, по-видимому, она стала чем-то вроде Дворцового театрального управления, в ведении которого находились представления, состоящие из пения, инструментальной музыки и пляски, т. е. видов искусства, составлявших то, что можно назвать театром того времени.
Не следует забывать, что эти виды искусства достигли большой высоты в своем развитии еще в предыдущую эпоху. В «Лицзи» («Книге Обрядов»), вошедшей в состав конфуцианского «Пятикнижия», есть разделы, посвященные музыке, песням, пляскам, в которых зафиксированы некоторые приемы музыкальных построений (по пятисложной, семисложной и двенадцатисложной метрической схеме), правила сложения песен; даны и описания плясок.
Сведения, которыми мы располагаем об этом виде театральных представлений, позволяют думать, что они были двух родов: обрядовые и светские. Первые устраивались в различных храмах, вторые – в домах. При У-ди особенно пышными были службы, совершаемые в храмах богов Неба и богов Земли, а также увеселительные празднества во дворце.
Музыкальная палата была, как сказано выше, своего рода «театральным управлением», но при ней состояли и сами «искусники» – певцы, музыканты, танцовщики. Их было немало. Это мы видим из того «сокращения штатов», которое было произведено в 7 г. до н. э. при императоре Ай-ди: вместо 829 человек был оставлен только 441. Разумеется, не все они, но, по крайней мере, большая их часть были исполнителями. Музыкальную палату составляли два отдела: музыкальный и литературный. Во главе музыкального отдела стоял Ли Янь-нянь – певец, музыкант и композитор, во главе литературного – Сыма Сян-жу, поэт.
