Текст книги "История всемирной литературы Т.1"
Автор книги: Георгий Бердников
Жанры:
Литературоведение
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 78 страниц)
Сказание «Гильгамеш и Гора Бессмертного» (по-шумерски оно называется «Жрец к Горе Бессмертного») начинается с того, что жрец Гильгамеш задумывает поход в кедровые горы. По совету «раба своего» Энкиду он обращается за помощью к богу Уту.
Гильгамеш козленка чистого, светлого взял,
Козленка рыжего, жертвенного к груди прижал,
Руку к устам в молитве поднес,
Богу Уту на небеса кричит:
«Уту, в горы стремлю я путь, ты ж помощником мне будь!
В горы кедров стремлю я путь, ты ж помощником мне будь!»
Уту с небес ему отвечает:
«Могуч и почитаем ты, зачем же в горы стремишься ты?»
Гильгамеш ему отвечает:
«Уту, слово тебе скажу, к моему слову ухо склони!
О моих замыслах скажу, к моим надеждам слух обрати!
В моем городе умирают люди, горюет сердце!
Люди уходят, сердце сжимается!
Через стену городскую свесился я,
Трупы в реке увидел я,
Разве не так уйду и я? Воистину так, воистину так!
Самый высокий не достигнет небес,
Самый огромный не покроет земли,
Гаданье на кирпиче не сулит жизни!
В горы пойду, добуду славы!
Среди славных имен себя прославлю,
Где имен не славят, богов прославлю!»
Уту мольбам его внял благосклонно,
Как благодетель, оказал милость...
Милость Уту состоит в том, что он дает в помощь Гильгамешу семь чудовищ-амулетов (большинство из них в виде змей). Гильгамеш бросает клич, собирает помощников – 50 холостых молодцов своего города, которые «как один человек на его сторону стали», идет в кузницу, где ему куют орудие (одно из них – двойной бронзовый топорик), и отправляется в поход. По дороге герои пересекают семь гор и, по-видимому, каждую из этих гор преодолевают при помощи одного из чудовищ-амулетов.
Затем воины останавливаются, а Гильгамеш погружается в магический сон, желая, очевидно, получить предсказание. Во сне к нему приходит решение убить Хуваву, стража кедрового леса, и Гильгамеш пробуждается со словами: «И пока человек этот среди людей существует, я схвачу его, и будь он бог, я все равно схвачу его!»
Как только Гильгамеш и его спутники приблизились к жилищу Хувавы, тот бросает на них свои семь устрашающих «ужасов-блесков» или «молний-лучей». Но спутники Гильгамеша начинают рубить кедры, и едва только падает кедр, теряет свою силу один из магических лучей. Когда срублено седьмое дерево, Гильгамеш вступает в покои потерявшего свою силу Хувавы и ударяет его по щеке. Хувава начинает молить о пощаде, и Гильгамеш уже склонен пощадить пленника, но Энкиду противится этому и сам отрубает Хуваве голову. Затем герои несут голову Хувавы к Энлилю, верховному богу (по другим версиям, к Энлилю и его супруге Нинлиль). Энлиль приходит в великую ярость и проклинает убийцу Хувавы, а его магическую силу распределяет среди явлений природы и живых существ.
Гильгамеш укрощает буйвола (?).
Оттиск печати. Фрагмент. Берлин. Музей переднеазиатского искусства
Сказание о герое Лугальбанде, мифическом отце Гильгамеша, также включает в себя многие элементы чудесного. Лугальбанда, оказавшийся в горах Забуа (видимо, где-то в Иранском нагорье), мечтает встретиться с гигантским орлом Анзудом (Анзу) в надежде, что тот поможет ему вернуться к урукскому войску, которое (мы узнаем это из дальнейших событий) находится где-то по дороге в Аратту. Лугальбанда достигает огромного дерева, где Анзуд свил себе гнездо и, улетев на охоту, оставил своего орленка.
Лугальбанда смекалист, поступает разумно:
В сладкую пищу – «божье яство»,
Раденье к раденью добавляя,
Мед вливает, мед добавляет,
В гнезде орлином перед орленком угощенье расставляет. Птенец пожирает жир овечий,
А тот ему яство в клюв толкает.
Сидит орленок в гнезде орлином,
Он глаза ему сурьмою подкрасил,
Голову душистым можжевельником украсил,
Венец Шугур из веток сделал.
Возвращаясь с охоты, орел зовет орленка, но тот не откликается. Орел в ужасе, но, подлетев к гнезду, видит своего птенца довольным, сытым и в венке. Обрадованный орел обещает наградить того, кто это сделал. Он предлагает Лугальбанде богатство, славу, непобедимое оружие, но Лугальбанда поочередно отказывается от них. Только после того, как орел говорит ему:
Что же ты, мой Лугальбанда?
Одари же меня заветным желаньем!
............ Не нарушу слова!
Твоя судьба – в твоем желанье!
Лугальбанда просит орла придать его ногам магическую силу и сделать его неутомимым в беге, на что орел охотно соглашается:
В поднебесье Анзуд несется,
По земле Лугальбанда несется.
Орел с небес озирает землю, высматривает войско урукское,
Лугальбанда с земли следит за пылью, поднимаемой войском урукским.
Перед расставанием орел просит Лугальбанду никому не открывать своего чудесного дара и улетает.
Лугальбанда радостно встречен родичами и соратниками, и все вместе они направляются к Аратте. Но подойти к Аратте они не могут, им мешает какое-то волшебное препятствие, и предводитель войска, верховный жрец и вождь Энмеркар, вызывает охотников отправиться к богине Инанне – отнести его послание. Никто не решается на это, кроме Лугальбанды, и, благодаря волшебному дару Анзуда, он уже к ночи добирается до Инанны и передает ей послание Энмеркара (рассказ-письмо Энмеркара повторяется слово в слово). От богини Лугальбанда получает такой ответ: в водах Инанны (очевидно, возле Урука) развелось много рыбы, среди которых «гигантская рыба, что, как бог между рыбами ...резвится, хвостом плещет, и блестит чешуя ее хвоста в священном месте, среди сухих тростников». Кроме того, вокруг выросло много тамарисков, среди которых один стоит в стороне. Энмеркар должен срубить этот тамариск, выдолбить из ствола его чан, вырвать тростник, которым заросли «священные места», выловить гигантскую рыбу и принести ее в жертву Инанне, предварительно сварив. После этого, как предсказано в заключение сказания, он добудет победу над Араттой.
Как мы видим, шумерские сказания изобилуют мотивами волшебных сказок (чудесного помощника и чудесных даров, вручаемых герою, благодарного животного, путешествия героя в потусторонний мир, обмена просьбами-загадками и т. д.). Часть этих мотивов, как показал в свое время В. Я. Пропп, косвенно отражает обряд инициации (посвящения юноши в полноправные члены племенного коллектива), другие мотивы и элементы композиции могут быть связаны с ритуалом в более прямой форме: например, гадание Гильгамеша с помощью сновидения, хоровые заклинания его воинов и т. д.
Все это свидетельствует о том, что шумерские героические сказания еще не эпос в полном смысле этого слова, а его более архаические формы, из которых подлинный эпос впоследствии разовьется. Шумеро-вавилонские памятники дают тем самым возможность проследить последовательную эволюцию эпических форм. Сравнительное изучение шумерских песен о Гильгамеше (III тыс. до н. э.), старовавилонской версии поэмы (нач. II тыс. до н. э.) и, наконец, окончательной ее редакции, датируемой первой половиной I тыс. до н. э., представляет богатейший материал для решения многих вопросов генезиса героического эпоса.
Понятие лирики применительно к памятникам шумерской да и всей древневосточной литературы значительно отличается от современного. Поскольку почти все дошедшие шумерские памятники культовые, среди лирических произведений преобладают религиозные тексты: гимны, молитвы, псалмы, погребальные песни, заклинания, свадебно-обрядовая поэзия и т. д. Широко распространены также всякого рода плачи – о народных бедствиях, вражеских нашествиях, разрушениях городов и т. д.
Наиболее полно представлен в шумерской литературе жанр гимнов. Шумерские гимны – это богослужебные тексты, в которых восхваляется то или иное божество, перечисляются его имена и деяния; они рассчитаны на коллективное, хоровое исполнение. Это обращение к божеству не личное, а целого коллектива, поэтому эмоции, возникающие при исполнении гимна, – эмоции коллективные.
Гимн особенно важен для изучения мифологии, ибо ни один его троп не случаен и имеет мифологическое основание. Многочисленные повторы, как во всех памятниках подобного рода, создают особое эмоциональное напряжение и способствуют лучшему запоминанию текста.
Большинство дошедших до нас гимнов происходит из Ниппура и относится к Ниппурскому канону, поэтому значительная часть их посвящена Энлилю и его сыну Нанне. Много гимнов адресовано обожествленным царям, в таких гимнах содержатся ценные исторические сведения. Иногда в гимнах прославляются какие-либо деяния бога, тогда они тесно соприкасаются с сюжетными произведениями, в частности со сказаниями. Сами шумерийцы относили гимны, как будто бы однотипные с нашей точки зрения, к разным жанрам: диалогам, хвалебным песням и т. п. Видимо, они различались по манере исполнения, а также по степени значимости. Так, большой гимн богу Энлилю: «Энлиль! Повсюду грозные кличи его...» (в нем около 170 строк), который играл в культе Энлиля особо важную роль, по-видимому, исполнялся при III династии Ура в связи с коронацией правителей в Ниппуре. Кроме гимнов богам и царям, в шумерской литературе встречаются гимны городам и храмам: так, сохранились два гимна Экуру, храму Энлиля.
Плачи, в том числе и плачи о народных бедствиях, – также культовые тексты. Но самый древний памятник этого рода, который дошел до нас, видимо, небогослужебный. Это плач о разрушении города Лагаша во время войны его правителя Уруинимгины с Лугальзагеси, царем Уммы. В нем перечисляются разрушения, произведенные в Лагаше, и проклинаются уммийцы:
«Люди Уммы, опустошив Лагаш, согрешили против бога Нингирсу. Могущество, перешедшее к ним, будет отнято у них. Уруинимгина, владыка Гирсу, не виновен в этом. А Лугальзагеси, правитель Уммы, – пусть его богиня Нисаба возложит этот грех на него».
Остальные плачи явно носили ритуальный характер (например, плачи о гибели Ура, о гибели Шумера и Аккада, о гибели царя Ибби-Суэна и т. д.). Интересен плач «Проклятие Аккаду». В нем рассказывается, что богиня Иштар (Иннин) полюбила простого смертного Саргона и сделала его великим царем. Страна при нем процветала. Но затем его внук Нарам-Суэн осквернил храм Энлиля и оскорбил божество. За это страна подверглась опустошительному нашествию горного племени кутиев.
Плачи, как правило, представляют большой исторический интерес. Им присущи черты, типологически сближающие их с пророческими египетскими текстами, например с «Речением Ипуера».
До нас дошли также две погребальные песни, которые обнаружил известный шумеролог С. Н. Крамер среди клинописной коллекции Музея изобразительных искусств им. А. С. Пушкина. Обе эти песни-элегии вложены в уста человека по имени Лудингира, который оплакивает смерть своего отца Нанны и жены Навиртум.
В прологе первой песни описывается болезнь отца. Далее подробно изложены обстоятельства его смерти, воспеты горе супруги покойного, скорбь сыновей, приведен плач по нему жрицы-плакальщицы. Заключает песню мольба к богам быть милостивыми к умершему в подземном царстве.
Вторая песня также открывается прологом, но здесь он составляет сорок семь строк и почти в два с половиной раза длиннее основной части. Пролог начинается с описания смерти Навиртум, затем говорится о горе обитателей Ниппура. После не совсем ясного отрывка следует сам плач Лудингиры, скорбящего о тяжелой утрате, и несколько молитв за усопшую, ее мужа, детей и домочадцев.
Обе песни, без сомнения, не безыскусные записи подлинных плачей, а литературные произведения. Как предполагает их издатель С. Н. Крамер, они были созданы для нужд шумерской школы и использовались в качестве учебных текстов: в Ниппуре была найдена учебная табличка, содержащая двадцатую строку первого плача, переписанного и рукой учителя, и рукой ученика.
Близко к жанру погребальной песни примыкает произведение, известное под названием «Человек и его личный бог». В нем некий смиренный, праведный и мудрый человек, которого неожиданно поразил недуг, обращается к своему богу-хранителю с мольбами и жалобами. Это одно из самых ранних религиозно-философских сочинений, где ставятся вопросы о причине страданий, о мирской несправедливости и о слепоте судьбы, подвергающей испытанию достойного человека:
«Я – мудрец, почему же я должен иметь дело с невежественными юнцами? – вопрошает своего бога страждущий. – Я – знающий, почему же причисляют меня к невеждам? Пищи вокруг множество, а моя пища – голод».
Любовная лирика среди памятников шумерской письменной литературы занимает скромное место. По существу, все дошедшие до нас тексты такого рода – не любовные стихи в полном смысле слова, а ритуальные, свадебные песни. Главной задачей каждого общинного культа было обеспечение благоденствия и умножения общины, и все главные родовые боги должны были содействовать этому. Поэтому обряд священного брака был для Месопотамии центральным. Сведения о том, как проходил этот обряд, дошли до нас только от времени III династии Ура, т. е. от конца III тыс. до н. э., поэтому для более раннего времени мы можем его восстановить лишь приблизительно. Видимо, в зависимости от того, бог или богиня покровительствовали общине, функцию партнера бога (или богини) брали на себя жрица и верховный жрец. Роль же самого бога или богини исполняли обычно царственные лица. Дети от такого священного брака считались детьми бога. Так, правитель Лагаша, Гудеа, был сыном богини Нинсун (т. е. жрицы, исполнявшей роль богини в священном браке), а его отец, предшествующий правитель Лагаша, выступал в этом случае как супруг богини.
В период III династии Ура мы встречаем несколько иную форму ритуала: царь олицетворяет бога Думузи, а жрица – богиню Инанну. До нас дошли любовные песни, посвященные одному из царей этой династии, Шу-Суэну, в которых к царю обращается жрица лукур-каскалла (букв. дорожная [жрица] – наложница), вступающая с ним в священный брак, а также большое число любовных песен, посвященных Инанне и Думузи. Эти песни тоже являлись частью священного обряда, совершавшегося каждый первый день Нового года. В песнях рассказывается о сватовстве Думузи, о зарождении их любви, причем влюбленные боги предстают перед нами во вполне земном обличье. Так, в одном из диалогов Думузи уговаривает Инанну обмануть ее мать, сказав, что она пойдет «попеть и поплясать» с подругой, а самой провести ночь любви с ним; другая песня начинается с ссоры влюбленных, причем рисуется заносчивый характер Инанны:
– Если бы не мать моя, на улицу и в степь тебя бы прогнали!
Герой! Если бы не мать моя, на улицу и в степь тебя бы прогнали!
Если бы не мать моя Нингаль, на улицу и в степь тебя бы прогнали!
.................
Если бы не отец мой Зуэн , на улицу и в степь тебя бы прогнали!
Если бы не брат мой Уту, на улицу и в степь тебя бы прогнали!
– Девушка, не заводи ссоры!
Инанна, обменяемся речами достойно!
Инанна, не заводи ссоры!
Нинэгалла , посоветуемся спокойно!
Мой отец твоего не хуже!
Инанна, обменяемся речами достойно!
Мать моя твоей не хуже!
Нинэгалла, посоветуемся спокойно!
.................
Сам я бога Уту не хуже!
Нинэгалла, посоветуемся спокойно!
.................
Речи, что сказаны, – речи желанья!
С ссорою в сердце вошло желанье!
При всей связи с ритуалом характер этих песен уводит нас в круг народной поэзии. Это сказывается и на форме: отчетливо звучит ритм повторов, часто применяется простейшая рифма. Если мы попытаемся представить себе, как могла звучать такая песня, исполняемая, как указано в ней самой, под ударные инструменты (барабаны или литавры), то, скорее всего, можно думать о громкой, с резкими запеваниями-выкриками мелодии частушечно-плясового рода.
Специфический жанр шумерской литературы составляют так называемые школьные тексты, или тексты Эдубы. Слово «эдуба» в переводе означает «дом табличек». Так называлась шумерская школа – учреждение, где готовили образованных писцов. Шумерская школа возникла в связи с появлением клинописи: процесс овладения этой системой письма сложен и требует длительной подготовки. Среди самых древних письменных памятников (еще конца IV – начала III тыс. до н. э.) были найдены учебные тексты: списки слов для заучивания наизусть, а позже пословицы, притчи и поговорки. Своего расцвета шумерская школа достигает в первой половине II тыс. (до начала XVIII в.) до н. э. Первоначально цели обучения в школе были чисто практическими: в ней готовили писцов для дворовых хозяйств и храмов. Но, по мере развития школы, расширялась ее программа, и обучение становилось все более универсальным – в ней преподавали все отрасли знаний, существовавших в то время: математику, медицину, грамматику, а также изучали музыку и пение. Текстами Эдубы в шумерологии принято называть тексты учебные, а также рассказывающие о школьной жизни. Литературные тексты Эдубы (мы не касаемся здесь математических, грамматических и прочих сочинений) можно разделить на три группы.
В первую группу входят произведения, рисующие жизнь школы и преподавание в ней, при этом часто они представляют собой живые жанровые сценки.
Один из них рассказывает о дне школьника: «Ученик, куда ты ходишь с раннего детства? – Я хожу в школу. – Что ты делаешь в школе? – Я учу свою табличку, я рассказываю свою табличку, я пишу свою табличку...». Далее мы узнаем, что в школе существовала строгая иерархия – во главе ее стоял «отец Эдубы», были наставники, «старшие и младшие братья» (видимо, помощники учителя) и старшие ученики. В школе были приняты телесные наказания, учителю платили натурой.
Другой текст, получивший название «Отец и его непутевый сын», содержит поучение отца, писца по профессии, сыну, который стал плохо учиться и отбился от рук. Отец укоряет сына и ставит ему в пример его товарищей, которые уже приносят домой свой заработок:
Соученики твои и товарищи —
Не пример тебе!? Почему им не следуешь?
Друзья твои и сверстники – не пример тебе?!
Почему им не следуешь?
Со старших бери пример,
Да и с младших бери пример!
Мудрые люди, что средь нас живут,
С тех пор, как Энки всему название дал,
Столь искусной работы, как дело писца, что я избрал,
Не могут назвать!
........
Ты не думаешь о деле моем,
Уже не говорю – о деле отца моего!
Энлиль уготовил людям судьбу,
С тех пор как всему название дал!
Сын да наследует дело отца!
А не то – ни почета ему, ни привета!
Как видно из этой таблички, профессия писца постепенно превращалась в наследственную; во всяком случае, человек, выбившийся в писцы, стремился к тому, чтобы сын унаследовал его дело.
Ко второй группе текстов Эдубы относятся дидактические сочинения. Жанр нравоучений и наставлений был обусловлен самой системой преподавания, и широкое распространение дидактических памятников в литературе Передней Азии в первую очередь связано с деятельностью шумерской школы. Все поучения преследовали воспитательные цели и представляли собой или морализующее назидание (например, поучение бога Шуруппака Зиусудре), или практические наставления, как выполнять ту или иную работу (например, так называемый «Альманах земледельца», где само божество поучает земледельца, как и когда орошать, пахать землю и т. д.).
Также характерны для дидактического жанра диалоги-споры, в которых каждый из спорящих защищает свою точку зрения. Один из таких споров условно называется «Пессимистической трилогией». В каждой из трех пар спорщиков этой «Трилогии» один утверждает, что все хорошо, а второй – что все плохо. Кончаются обычно споры победой оптимиста. Иногда в подобных диалогах-спорах содержатся зачаточные формы социальной критики, иногда диалог оформляется как спор предметов или животных о своих преимуществах, например мотыги и плуга, серебра и меди и т. п.
Ваза из алебастра с изображением священного брака. Фрагмент
Урук. Ок. 3300—2900 гг. до н. э.Багдад. Иракский национальный музей
Наконец, третью группу текстов Эдубы составляют своего рода сборники изречений народной мудрости. Так, один из самых древних известных нам учебных текстов, датируемый XXVII в. до н. э., содержит коллекцию пословиц. Чем объясняется это необычное и выпадающее из наших представлений о границах древней письменности явление? Очевидно, здесь снова сказался воспитательный и прикладной характер школьных памятников: пословицы имели практическое значение, ими пользовались для обучения клинописи, поскольку оказалось, что фольклорные тексты, лаконичные и выразительные, очень удобны для заучивания.
До нас дошло много сборников, которые помимо пословиц включают в себя афоризмы и анекдоты, побасенки и притчи и т. п. В некоторых коротеньких притчах содержатся зачатки животного эпоса и басни. В этих же сборниках есть единственный пока известный нам образец шумерской прозаической сказки. Сказка эта еще не издана целиком, но по опубликованным фрагментам ясно, что речь идет о чудесных приключениях пастухов из города Адаба.
Фольклорные тексты очень трудны для понимания, так как они больше, чем какие-либо другие памятники, связаны с бытовыми реалиями, используют разговорный язык и игру слов, смысл которой часто от нас ускользает. Тем не менее именно эти тексты приблизили к нам давно исчезнувший народ, с его юмором и лукавством, меткой наблюдательностью, его зачастую таким понятным и близким нам восприятием окружающей действительности. Вот несколько образцов шумерских пословиц и поговорок:
«Не отрубай голову тому, у кого она уже отрублена».
(ср. – «Не бей лежачего!»)
«Не переспав, не забеременеешь, не поев, не разжиреешь!»
«У того, у кого нет ни жены, ни ребенка, нет и кольца в носу!»
«Лисица помочилась в море и сказала: «Все море сделала я»».
«В Забаламе потонул паром, а в Ларсе подбирают бревна!»
«Мой бык тебе молоко принесет!»
(ср. «От него толку, как от козла молока»)
«Как слон в осевшей лодке!»
(ср. «Слон в посудной лавке!»)
«Взглянешь мимоходом – он муж, рукою коснешься – сырая глина».
«Воин без командира – поле без пахаря!»
«Год за годом жую чеснок – ежегодно дерет он мне горло!»
Памятники одной из самых древних литератур мира представляют собой, таким образом, картину яркую и разнообразную: мифологические и героические сказания, зачатки эпоса, лирики и драмы, произведения народной мудрости, хроники и исторические повествования. Однако перед нами только незначительный и существенно ограниченный круг произведений – часть из них скрывается под нераскопанными холмами или погибла вместе с многочисленными памятниками материальной культуры и искусства, но еще бо?льшая часть никогда не была записана и исчезла бесследно. Многое из того, что дошло до нас, только выжимка из тех сокровищ устного творчества, которые мы можем реконструировать лишь в отдельных случаях, да и то весьма приблизительно. Появление письменности, конечно, дало толчок к созданию нового вида искусства, но еще в течение ряда веков (в Двуречье понадобилось на это тысячелетие и даже несколько больше) письменная литература должна была завоевать самостоятельность и независимость от устных форм народного творчества. Шумерская литература важна для нас, в частности, тем, что она раскрывает этот процесс перехода от устной литературы к письменной (в то время как устные жанры продолжают развиваться и дальше по своим законам). Поэтому, хотя шумерские памятники часто близки фольклору больше, чем литературе, это все же и не фольклор в собственном смысле слова; мы никак не можем рассматривать их, например, как запись древнего фольклориста, хотя бы и выполненную в практических (воспитательных или религиозных) целях.
Несамостоятельность письменных жанров на начальном этапе их развития объясняет, по-видимому, то обстоятельство, что ранние памятники шумерской литературы кажутся во многом несовершенными, композиция их зачастую четко не выявлена, и читателя почти все время не оставляет ощущение, что в одном тексте и нередко без всякого связующего звена соединено несколько произведений. На форме этих памятников как будто бы сказалось желание лишь собрать, записать, канонизировать уже готовое, и сами тексты нередко кажутся безыскусной компиляцией.
Это мнимое несовершенство композиции, связанное с устным происхождением произведений шумерской литературы и отчасти их мнемоническим назначением, объясняется тем, что они были рассчитаны не просто на чтение вслух, а на публичное исполнение и, естественно, что некоторые отрывки опускались, как само собой разумеющееся (особенно те, которые могли быть воспроизведены мимически). В рассмотренном нами мифе о нисхождении богини Инанны, например, ничего не говорится о том, с какой целью Инанна отправилась в подземное царство (древнему исполнителю и слушателю это было и так ясно), зато в одних и тех же выражениях, многократно повторенных, рассказано, как это произошло, ибо последнее было важнее:
С Великих Небес к Великим Недрам помыслы
обратила.
С Великих Небес к Великим Недрам помыслы богиня
обратила.
С Великих Небес к Великим Недрам Инанна помыслы
обратила.
Моя госпожа покинула небо, покинула землю,
в нутро земное она уходит.
Инанна покинула небо, покинула землю,
в нутро земное она уходит.
Жреца власть покинула, жрицы власть покинула,
в нутро земное она уходит.
В Уруке храм Эану покинула,
в нутро земное она уходит.
И далее перечисляется еще шесть храмов (а в другой версии – тринадцать), откуда Инанна одновременно уходит в подземное царство. На этих повторах построено все сказание. Так, Инанна оставляет наставление Ниншубуру, в котором говорит ему, что он должен делать через три дня и три ночи (в одной из версий – семь лет, семь месяцев и семь дней), после того как она уйдет:
Когда в подземный мир я сойду,
Когда в подземный мир я войду,
На холмах погребальных заплачь обо мне,
В доме собраний забей в барабан,
Храмы богов для меня обойди,
Лицо расцарапай, рот раздери,
Тело ради меня изрань,
Рубище, точно бедняк, надень!
В Экур, храм Энлиля, одиноко войди!
Когда в Экур, храм Энлиля, войдешь,
Перед Энлилем зарыдай:
«Отец Энлиль, не дай твоей дочери погибнуть в подземном мире!
Светлому твоему серебру не дай покрыться прахом в подземном мире!
Прекрасный твой лазурит да не расколет гранильщик в подземном мире!
Твой самшит да не сломает плотник в подземном мире!
Деве-владычице не дай погибнуть в подземном мире!»
И когда Энлиль на эти слова не отзовется, в Ур иди!
В Уре Ниншубур должен предстать перед богом Наиной. И снова повторяются те же строки, поскольку Ниншубур должен сказать то же самое Нанне. Эти же строки звучат и в третий раз, так как Инанна предполагает, что и Нанна не захочет помочь ей, а в таком случае Ниншубур должен будет отправиться к Энки. Но и этого мало. Они повторены еще три раза, поскольку рассказывается, как Ниншубур выполнял поручение Инанны и ходил к Энлилю, Нанне и Энки. Это монотонное и однообразное воспроизведение одних и тех же отрывков – средство, способствующее лучшему запоминанию произведения, а с другой стороны – наследие устной передачи мифа, во многом похожей на шаманское камланье.
Однако неправильно было бы представлять эту делающую свои первые шаги письменную литературу как лишенную или почти лишенную художественного, эмоционального воздействия. Шумерская литература в высшей степени образна и экспрессивна, чему способствовал сам метафорический образ мышления в Древности, и рассчитана она в первую очередь на то, чтобы воздействовать эмоционально и непосредственно; магическая роль стихотворного слова делала эту литературу «языком богов» почти в буквальном смысле для ее творцов.
К сожалению, принципы шумерского стихосложения до сих пор нам неясны, и его трактовка вызывает гораздо больше трудностей, чем, скажем, стихосложение вавилонское. Однако отмечанная нами тесная связь шумерской литературы с устной поэзией позволяет все же достаточно отчетливо и рельефно представить основные используемые ею приемы и средства; ей свойственно острое ощущение ритма, который подчеркивается всеми разновидностями параллелизма: и синтаксического, и синонимического, и анафорического. Для нее характерны ритмические перечисления и повторы эпитетов, названий. Судя по многим данным, шумерская поэзия в высшей степени аллитеративна, а стремление к повторяемости одинаково звучащих слогов в конце фразы-строки, которая обычно одновременно несет в себе законченную мысль, приводит к развитию рифмы, хотя, вероятно, в самом начальном и примитивном ее виде. Во всяком случае, рифмовка или, точнее, может быть, созвучие строк свойственны шумерской литературе гораздо более, чем наследующей ей вавилонской. Все перечисленные выше средства, будучи, собственно говоря, атрибутами устной поэзии, не теряют своего воздействия в литературе письменной, особенно если читатель, памятуя о ее генезисе и предназначении, попытается представить себе, как она воспринималась на слух.
Письменная шумерская литература отразила и процесс столкновения первобытной идеологии с новой идеологией классового общества. При знакомстве с древними шумерскими памятниками, особенно мифологическими, бросается в глаза отсутствие поэтизации, идеализации образов. Шумерские боги даже не просто земные существа, мир их чувств не просто мир чувств и поступков человеческих, но постоянно подчеркивается низменность и грубость натуры богов, их облик непривлекателен и страшен. Божества, создающие живое существо из грязи из-под ногтей, творящие человека в пьяном состоянии, могущие из одного каприза погубить созданное ими человечество, как близки эти образы первобытному мышлению, подавленному неограниченной властью стихий и ощущением собственной беспомощности. А шумерское подземное царство? В описании его царит полная безнадежность, нет ни справедливого судии, подобного египетскому Осирису, ни весов, на которых взвешиваются поступки людей; нет никаких или почти никаких иллюзий не только относительно того, чем кончится жизнь, но и того, как это случится. И видимо, потому, что природа была более жестокой к жителям Двуречья, чем к египтянам (наводнения, песчаные бури, скудость природных ресуров, сырой и влажный климат), этим иллюзиям труднее было возникнуть.
Новая идеология должна была что-то противопоставить этому стихийному чувству ужаса и безнадежности, но вначале она сама была очень беспомощна, и ей ничего другого не оставалось, как закрепить свою беспомощность в письменных памятниках, повторяющих мотивы и формы древней устной поэзии.
Постепенно, однако, по мере того как в государствах Двуречья идеология классового общества укрепляется и становится господствующей, меняется и содержание литературы, которая начинает развиваться в новых формах и жанрах. Процесс отрыва литературы письменной от литературы устной убыстряется и делается очевидным. Возникновение на поздних ступенях развития шумерского общества дидактических жанров, циклизация мифологических сюжетов знаменуют все большую самостоятельность, приобретаемую письменным словом, иную его направленность. Однако этот новый этап в развитии переднеазиатской литературы, по существу, продолжили уже не шумеры, а их культурные наследники – вавилоняне, или аккадцы.
