Текст книги "Рудознатцы"
Автор книги: Георгий Лезгинцев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 29 страниц)
Рудаков записал просьбы Столбова – экскаватор прислали некомплектным, не хватает электромоторов, кабель не того сечения, троса совсем не получали – нужно срочно досылать, иначе гигант будет стоять.
Пошли на обогатительную фабрику. Внутри фабрика напоминала Рудакову машинное отделение огромного океанского корабля: множество крутых железных лестниц и узких проходов, сотни работающих агрегатов и машин. Очень различные и шумливые механизмы, синхронно отлаженные в едином технологическом процессе, все выполняли одну задачу: извлекали из руды драгоценный металл. Прислушиваясь к ритмичному шуму, заполнявшему пространство под сводами многоэтажного здания, Рудаков невольно вновь вспомнил Южный прииск, его скромную золотую фабрику, что была первой вехой на творческом пути Степанова, Пихтачева и тысяч им подобных в творческом поиске, поиске, породившем ныне эту фабрику. Стоя у грохочущей мельницы, Рудаков интересовался содержанием руды, процентом извлечения золота, потерями его при обогащении, мощностью оборудования.
– Много мельниц занимают огромную площадь фабрики, и все потому, что маломощны, – заметил он начальнику фабрики. – Конечно, если заменить их на мощные бесшаровые, то на этих площадях без нового строительства можно вдвое-втрое поднять производительность труда и мощность фабрики.
– Но таких мельниц у нас пока не производится, – со вздохом добавил Степанов.
Рудаков внимательно слушал жалобы рабочих и мастеров – быстро выходят из строя насосы, мельницы, приходится держать большой штат ремонтников, оборудование не имеет автоматики – нужно почти у каждой машины держать человека. Рудаков уже почти исписал свой блокнот, а разговору, казалось, не будет конца. Последняя его запись – попросить Северцева конструировать мощное оборудование, оборудование и еще раз оборудование. Взглянув на часы, Рудаков заметил:
– Извините, но нам пора на партсобрание.
Они гуськом спустились по железной лесенке и пошли мимо флотационных машин к выходу. Красочные транспаранты призывали экономить при новой экономической системе электроэнергию, химические реактивы, воду, материалы, экономить всюду и во всем.
3
В рудничном Дворце культуры, что стоял рядом с конторой, шло открытое партийное собрание. Просторный зал заседаний был полон народа, шло обсуждение первых итогов работы рудника по новой экономической системе. Вел собрание Столбов, рядом с ним сидели Рудаков и Степанов.
Закончил свое выступление начальник транспорта и, спрятав бумажку в карман, сошел с трибуны, его остановил Степанов:
– Когда все-таки начнете выполнять план грузоперевозок?
– Стараемся, но не все машины выходят на линию, причины вам, Виталий Петрович, известны.
– Причина главная – нежелание работать по-новому! – выкрикнул кто-то из зала.
– Ваши шофера налево ездят охотнее, чем за рудой, – поддержал его другой голос.
В зале зашумели.
Столбов поднялся со стула и пригласил выступить начальника фабрики. Тот, подходя к трибуне, вынул из кармана скрученную трубочкой бумажку и полез в другой карман за очками.
– Не надо отредактированных речей, – поморщился Рудаков и попросил: – Расскажите своими словами о вашей нови.
– Оно и лучше, – согласился оратор и, скатав бумажку трубочкой, начал:
– Главная наша новь – исчезает равнодушие к делу. «Не мое дело», – такой ответ слышится все реже и реже. Вот, к примеру, скажу: извлечение золота на нашей фабрике недавно снизилось. Раньше ответ был один: горняки руду гонят некондиционную, с них и спрос, не наше дело! А недавно собрались мы с горняками вместе, сели рядком и поговорили ладком: сколько прибыли потеряли, почитай из своего кармана вынули. И такое друг другу сказали, что повторять, видать, больше не будем.
Потом говорил очкастый плановик. Он жаловался на самоуправство главка: утвержденные нормативы произвольно меняются, а стабильность нормативов – главное требование хозяйственной реформы.
Начальник техснаба утверждал, что перебои в техническом снабжении зависят от главка – планы производства часто меняются, конечно в бо́льшую сторону, и совершенно не увязываются с материальными фондами.
Выступление начальника ремонтного цеха вызвало оживление в зале: «Руководящий полубог», «Самый, самый». Оратор без конца «якал», не замечая настроения зала, и Рудаков вынужден был его прервать:
– Руководитель у нас не полубог, а человек среди людей, которому доверяют больше, чем другим, в расчете на его большой опыт, знания, способности, и только. Помните об этом всегда!
Собрание длилось долго, резолюцию, как никогда ранее, обсуждали придирчиво, вносили конкретные пункты решений, уточняли даты проверки.
Рудаков полистал записную книжку.
– Подведем итог, – сказал он. – Начальство на партийном собрании в основном оправдывалось, а рабочие предлагали улучшения. Вот что они говорили: токарь мехцеха Семенов загнал зря в стружку в прошлом году более трех тонн металла – обязуется теперь их сэкономить. Электрик Васев назвал цифру перерасходованной электроэнергии. Где же эта цифра?.. Ну, неважно, какова она, важно, что можно экономить и энергию. Экскаваторщик Суслов предлагает пустую породу не валить в отвалы, а дробить и использовать на дорожном строительстве. Это по-хозяйски, правда? Еще десятки разумных мыслей высказали рабочие. – Рудаков повернулся к Столбову и строго сказал: – Партийный комитет обязан рассмотреть их, наметить конкретные меры по использованию огромных резервов, к которым мы все еще относимся варварски.
– Хорошо, подготовим план партийно-организационных мероприятий, – согласился Столбов.
4
В директорской гостинице, или, как называли ее на руднике, в заезжем доме, ужинали Рудаков, Степанов, Столбов и Пихтачев. Разговор вертелся вокруг выступлений на партийном собрании.
Пихтачев опрокинул рюмку, утер ладонью масляные губы и задиристо сказал Фролу:
– Не ожидал я от тебя, Фрол, такой критики. Это я-то плохо забочусь о народе, то есть дражниках своих? – и по-петушиному выпятил свою хилую грудь.
Фрол усмехнулся воинственному виду Пихтачева и ответил:
– Палатки протекают, на котловое питание народ жалуется. Обижаться, Павел Алексеич, нечего, я это сказал попросту, по-рабочему.
Пихтачев взвился и закричал на Столбова:
– Какой ты, к дьяволу, рабочий?.. Ты стоял сутками в студеной воде? Перелопачивал до холодного пота пустую породу? Холодал под пихтой в дремучей-то тайге, голодал на одной моченой ежевике? Может, и человечины пробовал, паря?..
– Ты, Павел Алексеевич, того… меру знай! – пытался успокоить его Столбов.
Пихтачев продолжал кричать:
– Значит, вру я, да? Думаешь, что если техникум прошел, так больше меня, старика, знаешь? Придется тебя уму-разуму поучить, рассказать одну историю… Сергей Иванович и Виталий Петрович не дадут соврать, они ее тоже слышали на Южном, – уже тише и спокойнее продолжал Пихтачев.
Он достал коробку «Самородка», угостил всех папиросами, закурил. Несколько раз нервно откашлялся и начал свою историю.
– Расскажу я вам про жеребьевку… Приключилась она с одним приискателем… Максимычем, царствие ему небесное!..
Рудаков и Степанов переглянулись и присели рядом с Пихтачевым.
– Так вот, пошел он в тайгу золото искать. Без бурового станка, конечно, а с киркой да лопатой. Бил шурф за шурфом, и все пропадом – пустые. Собрался бедолажка домой, а тут на его шалашик набрели два таких же золотознатца. Божились, что знают богатый ключ, в компанию пригласили. Клялись, что и продукты завезли зимой на нартах и что еще один товарищ ждет их с лошадьми… Закопал Максимыч в заветном месте свой немудреный скарб и пошел с бродяжками. Топором на деревьях зарубки делал, чтобы не потеряться на обратном пути, да только они не понадобились им. Однако они двадцать пять дней до ключа добирались, но золото и вправду нашли… Шальное. Мох дери и золото бери… С зорьки дотемна не вылезали из мокрой ямы. Покемарят часок-другой, перекурят по очереди, всем сразу нельзя… вода топила, деревянной помпой все время выкачивали… И опять за кирки, лопаты… Однажды Максимыча завалило: грунт неустойчивый попался, а крепить некогда, – но все обошлось: одно ребро сломало.
– Ничего себе, называется, все обошлось: ребро сломало! – не удержался Фрол.
– Не перебивай! – недовольно буркнул Пихтачев и, погасив окурок о стоптанный каблук кирзового сапога, продолжал рассказ:
– На дурницу эти разговоры: горнотехнических инспекторов тогда не было, и профсоюз, помнится, нас не защищал, как теперь.
– Когда продуктов осталось только на обратный путь, они затопили шахтенку, закрыли накатником, незаметно подсыпали породой, чтобы весной опять вернуться. Вначале шли днем и ночью, зарубки на деревьях заместо светофоров им были, потом лошадь попала в старый шурф и сломала ногу, прирезали ее. Много ли утащишь на себе мяса, но, сколько смогли, нагрузили на себя. Шли только днем, боялись обезножить вторую лошадь, но спать не могли: каждый своим золотом дорожил, исчезло доверие друг к другу. Так шли они две недели, а зимовья, где были спрятаны продукты, не видали. Зарубки на деревьях исчезли в тумане, они сбились с пути. Потом зарядили дожди, еды не стало, кроме небольшого куска конины, протухшей за дорогу. К нему не прикасались, решили сберечь на худой конец. Шишковать стали, да медведь их обскакал. И вот решили назавтра законтромить коня – ему тоже нечего было жевать. Взбодрились бродяжки, потопали веселей. В сумерки добрели до бурной горной реки. А речка эта недалече от нашей фабрики течет, за смолокуркой брод они искали, право слово, – убежденно добавил Пихтачев. – Срубили, значит, березу, вершиной она легла на другой берег. Максимыч и еще двое, – допустим, Семен и Василий, я запамятовал, как их точно-то звали, – перебрались нормально. А последний, к примеру Санька, забодай его комар, который переплавлял коня через реку, сорвался с бревна и выпустил из руки узду. Коня понесло, ударило о корягу. Он нырнул, заржал, и больше они не видели его. Искали, да толку-то что? Поняли – пришла смерть. Жрать нечего совсем, даже последний кусок тухлятины-конины утонул вместе с лошадью. Пошел снег, деревья куржаком схватило, а одежонка летняя, ветром подбитая, пимов нет, в драных чириках остались. Последние силенки от голода пропали. Известно, богатый не золото ест, а бедный не камень гложет. Стало ясно: всем из тайги не выйти, кого-то нужно кончать. А кого? Кто послабже?..
Пихтачев сделал паузу и обвел взглядом слушателей. Рудаков и Степанов слушали внимательно, они вспоминали подробности этой жуткой истории, услышанной ими на одной свадьбе на Южном прииске. Пихтачев, как им казалось, излагал события не совсем точно… Столбов перестал иронически улыбаться. Вначале он считал, что слушает очередную пихтачевскую байку, теперь ловил каждое слово рассказчика.
– Так вот, первым, значит, начал Василий. «Кто, говорит, лошадь утопил, пусть и ответ держит». Максимыч возразил, предложил по-честному – пытать судьбу. Санька нашарил в кармане кусок закрутки – к чему она без табака – и разорвал на четыре части. На одном клочке углем крест вывел и передал все клочки слабейшему – Семену. Тот, перекрестившись, снял картуз, кинул поспешно в него бумажки, несколько раз нервно встряхнул. Василий, белее снега, снял шапку, тоже перекрестился, выхватил бумажку и подался в сторону. Развернул трубочку и облегченно выдохнул. За ним тянул Санька, он посмотрел бумажку сразу, – она была тоже чистая, без креста. Максимыч свою вытащил не торопясь. Семен наполовину развернул свою, последнюю, и завыл по-звериному.
– Так не могло быть, не могло, они ведь люди! – воскликнул Столбов, размахивая рукой перед Пихтачевым.
– У приискателей все могло быть. Известно, тайга по своим законам жила, медведь был ее прокурор, – со вздохом сказал Степанов.
– И что же было дальше? – непослушными губами выговорил Столбов.
– Дальше они пошли втроем, – глухим голосом продолжал Пихтачев. – Держались вдоль реки, она должна была вывести к людям. Брели по колено в снегу. Обессилели быстро, особенно Василий, значит. Разводили под пихтами костер, ложились ночевать ближе к огню, прямо в снег. И так день за днем, неделя за неделей. Однажды их засыпал буран, Василий упал в снег и не поднялся: «Здесь, под пихтой, и замерзну, смерть легкая по крайности». Долго уговаривали. Максимыч пошел на хитрость. «Отдай, значит, нам свое золото, на том свете оно не нужно. Не бросать же, почитай, пуд его». Василий от этих слов сразу опомнился и потопал дальше. Умереть решался, а отдать при жизни золото не мог, оно сильнее смерти для приискателя было! – подняв руку с вытянутым указательным пальцем, назидательно закончил Пихтачев.
Он раскрыл висевшую через плечо полевую сумку-планшетку и, достав несколько листков бумаги, подал их Степанову. Виталий Петрович сегодня не стал придираться к Пихтачеву и, вскользь бросив взгляд на бумаги, – это были только требования самых различных материалов, – молча подписал их. Пихтачев вздохнул с облегчением.
– Скажи, Павел Алексеевич, – попросил Столбов, – чем вся эта история закончилась… Не томи!
Пихтачев как бы нехотя добавил:
– Еще шли они много дней. Однажды остановились, развели костер последней спичкой, легли в снег – и не смогли больше подняться. Молчали. Только на костер со страхом глазели: потухнет костер, и жизни конец. Василий отморозил ноги и больше шевелиться не мог. Максимыч через силу все-таки заставил себя на корточках ползти за сухим хворостом. У старой пихты приметил следы лыж… Шатаясь, побрел один, наткнулся вскорости на капкан, чуть его не прихлопнуло. Ну, а капкан человек поставил, ясно? Обогнул Максимыч увал, принюхался – вроде дымком пахнуло. Значит, черная заимка недалече. Так оно и случилось, набрел он на охотничье зимовье. Звероловы нарты снарядили, собак впрягли и поехали за теми бедолагами. Привезли одного Саньку. Василий так и замерз, прижав к груди мешок с золотом. Вот и вся история.
Пихтачев собрался было уходить, но его задержал Столбов:
– Не уходи, Павел Алексеевич, давай выпьем пивка на дорожку. Ну, брат, тут уже нечего сказать, от твоей истории до сих пор мурашки по телу бегают!.. Зато, наверное, эти двое-то больше в тайгу носа не совали, озолотились на всю жизнь!.. – высказал предположение Фрол.
Пихтачев посмотрел на него с явным сожалением, словно думал: хоть ты и партийный наш секретарь, а в приискательских делах… ничегошеньки не смыслишь!
– Угадал, паря, попал в небо пальцем. Золото у них только до первого кабака задержалось. Максимыч просадил его все до грамма за одну ночь в карты, для куража трубку только ассигнациями раскуривал. Саньку гулящая бабенка обобрала, а целовальник-златоимец прикончил его на берегу, да и в реку скинул. Максимыч жалобу писал, приезжал, значит, из губернии следователь, но убийцу не сыскал: когда глаза золотом запорошат, ничего и не увидишь. – Пихтачев замолчал.
– Дикая жизнь была у приискателей, – пожав плечами, проговорил Фрол.
От этих его горьких слов Павел Алексеевич опять взорвался и закричал, взмахивая рукой:
– Дикая, говоришь?.. Смелая, геройская, не всякому по плечу! Понял? Теперь тебя, конечно, на работу и с работы в автобусе возят, кнопками экскаватора один тысячи тонн породы поднимать будешь, дома в ванне плаваешь и в телевизор на Америку глазеешь, по телефону харчи на дом заказываешь, прыщик на заду вскочит – так поликлиника с ног собьется, с бабой поругаешься – профсоюз курорту тебе: укрепляй нервы. Конечно, ты культурный, только не приискатель ты, Фрол, понятно? По нонешним временам любая городская барышня в приискателях ходить сможет! – презрительно фыркнул Пихтачев и умолк, считая, что одержал верх над «несмышленышем».
– И очень хорошо! – вступил в разговор все время молчавший Рудаков. – Твой, Павел Алексеевич, добытчик золота – индивидуалист, счастливчик или неудачник, стяжатель и враг всем окружающим. Труд его – тяжелый, адский труд – и жизнь беспросветны… дики, как правильно заметил парторг. Ты пытаешься облагородить романтикой мужества и геройства старое приискательство и сам же опровергаешь это своим рассказом… Убежден, что молодежь не захотела бы повторять жизнь твоих героев. У нас теперь иной пафос приискательства: пафос механизации и автоматизации, крупного промышленного производства… а не старательского фарта! Вместо твоего добытчика-счастливчика героем стал Фрол: рабочий-специалист, боец валютного фронта нашей страны!
– Какой он рабочий, он техник! – возразил больше из упрямства Пихтачев: в нем постоянно сидел дух противоречия, особенно когда он разговаривал с начальством…
Степанов, разливая по стаканам крепкий чай, заметил:
– Посоветуй, Сергей Иванович, как поступить? Ты знаешь, что рудник мы развиваем, придется строить новую фабрику или расширить эту. Нужно около трех миллионов, а денег не дают…
Рудаков, взглянув на полутемное каскадное здание обогатительной фабрики, спросил:
– Сколько смен работает дробильное отделение?
– Две, конечно.
– Так зачем же строить новую фабрику, зачем тратить деньги на реконструкцию! Загружай действующую фабрику в три смены.
Степанов отрицательно покачал головой:
– С новым мощным оборудованием рудник удвоит добычу. Поэтому лишняя смена на фабрике не решит проблемы. Да и людей на третью смену мы не наберем.
– Непонятно: а на новой фабрике будут работать не люди, духи святые? Руды у тебя флюсовые?.. – допытывался Рудаков.
Степанов невольно улыбнулся: как это такое до сих пор раньше-то не пришло в голову самому?..
– Флюсовые, – подтвердил Столбов, – и дефицитные. Думаю, их с удовольствием возьмет на флюсы соседний медеплавильный завод.
– Точно. Он и золото извлечет из ваших руд и еще деньги за флюсы дополнительно вносить будет, они пойдут в фонд предприятия. Я уж не говорю о трех миллионах капитальных вложений… считайте их моим подарком комбинату! – весело рассмеялся Рудаков: не зря побывал он на Кварцевом!..
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
1
Профессору Проворнову не спалось. В коридоре то и дело слышались шаги, время от времени переговаривались глухие голоса. Вот опять шаги! Они замерли у его двери?.. Профессор напряженно прислушивался.
В конце концов он встал с кровати, открыл окно. Откуда-то снизу, как из колодца, неслись надсадные звуки ресторанной музыки. Свежий воздух немного успокоил. Профессор снова лег и вскоре задремал.
Он спал и не спал. Мозг не мог освободиться от цепких, настойчивых и словно пульсирующих мыслей: эти деньги – не гонорар… А почему, собственно, не гонорар?.. Никакую книгу никто не переводил… Зачем Бастиду обманывать?.. А зачем этот «сувенир» от Бастида, транзистор?.. Его хотят дешево купить?.. А за более дорогую цену он продался бы?.. Да что же это такое? А провокация с марихуаной? Кто дал право так думать о нем? А не он ли сам?.. Чем он мог дать это право?.. Чем же, как не поведением своим, своими неосмотрительными разговорами!.. Только ли неосмотрительными?..
Эта чехарда мыслей прямо-таки изнуряла.
Лишь к утру все будто провалилось куда-то.
Ранним утром в номер постучали. Профессор поднялся, пошатываясь, подошел к двери, открыл ее.
Извинившись за раннее вторжение, вошел Смит.
– Я пришел поговорить с вами, профессор, абсолютно откровенно, начистоту.
– Чем могу служить?
– Свои услуги хотим предложить вам мы. Я пришел пригласить вас остаться у нас. Через три дня у вас будет американский паспорт. Как только паспорт окажется у вас в кармане, мы устроим здесь вашу пресс-конференцию. Вас снимут для кино и телевидения, вы сразу станете всемирно известны. Я завидую вам! – Смит попытался изобразить улыбку на своем костлявом лице. Проворнов слушал в некоем остолбенении. Наконец он смог дать себе отчет в том, что, собственно, сейчас происходит.
– Уходите отсюда! Немедленно!.. – И задохнулся.
Смит, задержавшись на пороге, угрожающе сказал:
– Господин профессор, я уже говорил вам, что сейчас мало джентльменов. Протоколы у меня, и если они окажутся в советском посольстве или в редакции парижских газет, вас ждет Сибирь! Я оставляю вас одного. Но не тратьте время. Его очень мало. Полагаю, что другого выхода у вас нет, как нет другого выхода из этой комнаты: только через окно – на асфальт… Будьте здоровы. Я еще вернусь.
Проворнов, упав на кровать, закрыл глаза и долго лежал без дум, опустошенный.
В дверь снова постучали. На этот раз Проворнов увидел у порога совершенно незнакомого ему человека. Попросив разрешения, тот вошел.
– Моя фамилия Георгиев, я из советского МИДа. Привет вам от Воронова. Я вижу, вы себя плохо чувствуете, Семен Борисович? – спросил пришелец, предъявив свой документ.
– Мигрень, но это пройдет, – не зная, как держать себя с незнакомцем, ответил Проворнов и поспешно убрал со стола в ящик пухлую пачку голубых долларов.
Его действия не остались не замеченными Георгиевым, и он спросил:
– Вы наследство получили в Париже?
– С чего вы взяли? – растерялся Проворнов.
– Тогда откуда у вас такие крупные деньги в американских долларах?
– Какое, собственно, вам-то дело до моих денег? – с вызовом ответил Проворнов.
– Не хотите говорить? Напрасно, – закуривая сигарету, заметил Георгиев.
Они встретились взглядами. Проворнов не выдержал и опустил глаза.
– Я получил аванс за книгу, которую будут переводить на французский язык, – резко бросил Проворнов и ушел в ванную комнату.
Георгиев курил и думал. Вспомнил о жене: что она там делает? Небось дежурит у кровати тяжелобольного, борясь за его жизнь. И он должен спасти человека, еще не зная как, но зная твердо одно – он сделает все возможное. На бульваре, когда они сели на пустую скамейку под старым каштаном, Георгиев сказал:
– Здесь нас никто не подслушивает. Что с вами случилось, Семен Борисович? Сегодня я, возможно, смогу вам помочь. Завтра может быть поздно.
Он говорил так определенно и так спокойно, что Проворнов, сам не зная почему, доверился ему без оглядки. Не давая себе никакой пощады, не стараясь смягчить краски, он рассказал все. Он выворачивал себя наизнанку, бичевал так, как будто находил в этом болезненное удовлетворение. Он начал с московской встречи с Бастидом, не забыл его транзистор, пропаганду индустриального общества, продолжение тех же разговоров в Париже, угощения в парижских кафе и ресторанах, аванс за книжку, ужин в ночном кабачке, полицейскую провокацию, помощь Смита, предложение невозвращения, пресс-конференцию под девизом: «Я выбрал свободу».
Георгиев слушал внимательно эту исповедь, она тронула его своей искренностью, и он в свою очередь поверил ему. Поверил, что Проворнов не оставил ничего недоговоренного.
– Что мне делать с этими долларами? Это оказалось последней каплей…
– Не тратьте их. По возвращении в Москву сдадите в Госбанк, – усмехнулся Георгиев.
– Как мне держаться со Смитом? Как заказать срочно билет? Где провести время до поезда или самолета? Как быть со своими вещами?
– Самые нужные вещи – очень немного – перенесите сразу ко мне в мой номер, ненужные вместе с чемоданом оставьте в своем. Чемодан сейчас купите новый. И после этого в свой номер не возвращайтесь.
– Где же мне быть?
– Со мной.
2
Вечером, поджидая Воронова, Георгиев листал роман Золя.
«На тротуарах улицы Рамбюто возвышались гигантские кучи цветной капусты, разложенной с поразительной правильностью, точно пирамиды ядер. Белая и нежная сердцевина, похожая на исполинские розы, выглядывала из мясистых зеленых листьев, и кочаны капусты были точно букеты новобрачной, расставленные рядами в громадных жардиньерках».
В дверь номера постучали, вошел Воронов.
– Не спите? – осведомился он.
– Еще рано, нет двенадцати, – улыбаясь, ответил Георгиев и стал завязывать шнурки туфель.
– Чтобы попасть в «Чрево Парижа», нам придется идти к центру, – раскладывая на столе цветную карту, объяснил Воронов. – В квартал, ограниченный улицами Этьенн Марсель, Сен-Оноре, Лувром и бульваром Севастополь. Начиная с двенадцати часов ночи, сюда со всех концов Франции и даже соседних стран стекаются грузовые автомашины, везущие всевозможную снедь. Здесь, на Центральном оптовом рынке, за несколько часов перед вашими глазами пройдет все то, что огромный город поглотит за одни сутки.
Через пять минут они шли по затихшим коридорам отеля. Заспанный швейцар напутствовал:
– Не забудьте, господа, на рынке зайти в ресторан «Свиные ножки» и отведать лукового супа.
Вслед за ними спустился Проворнов.
Темная, замершая площадь Республики осталась позади. Чем ближе к рынку, тем люднее и шумливее становилось на улицах спящего Парижа. Где-то рядом двенадцать раз глухо пробили часы.
– В церкви Сент-Эсташ, она поблизости, – прислушиваясь, сказал Воронов. Он остановился и показал рукой куда-то в темноту, где Георгиев и Проворнов еле приметили очертания большого собора.
– Этот собор напоминает Нотр-Дам де Пари, но здесь готика сосуществует с ренессансом. Особенно хороши витражи, – позевывая, объяснял Воронов.
Теперь все чаще гулкие перестуки подбитых каблуков по скользкой брусчатке нарушали покой. Прилегающие к рынку ночные улицы были освещены и уже загружены разными овощами и фруктами, мешками с устричными раковинами. Здесь корзины с алыми помидорами и глянцевитыми грушами, там пирамиды из ароматных ананасов, огромные связки бананов, ящики с прозрачными гроздями винограда и, конечно, зелено-белые горы лука и цветной капусты, – один лишь вид этих даров земли вызывал бешеный аппетит.
Идти становилось совсем трудно, улицы забивались всеми видами транспорта – от мощных серебристых авторефрижераторов до допотопных ручных тележек с колесами, окованных цинковым железом. То здесь, то там слышался говор, перебранка, а то и просто громкая ругань подгулявших клошаров – парижских люмпенов. Чем ближе к рынку, тем все более светел и оживлен ночной Париж. Здесь почти в каждом доме хлопают двери ночных ресторанчиков и кафе, у порога которых толпятся ночные посетители, среди них много женщин.
– Вот наконец перед вами сердцевина «Чрева Парижа». Она не вмещает всего, что поглощает Париж за сутки, потому-то так и загружены ближайшие улицы. – Сонный Воронов показал на десяток мрачных корпусов-громад, напоминавших металлические ангары.
Они подошли к главному помещению рынка, где находились мясные, рыбные, овощные и молочные ряды. Овощи и фрукты Франции, а возможно, и всего мира, лежали здесь на прилавках. Рядом с пестротой фруктов – огромные красные пятна мясных туш.
– «Чрево Парижа» – это рынок для рынков. Отсюда в течение ночи развозят продукты по магазинам, лавкам, ресторанам, кафе. Бесчисленное множество мелких торговцев покупают здесь продукты по центнеру. Так называемые «свободные предприниматели» густо, как мухи, налетают на громадную тушу Центрального рынка, на перепродаже держится их бизнес, – пояснял Воронов.
Георгиев наблюдал, как всю ночь здесь шел жестокий торг. Париж еще спал, но его уже обкрадывали – торговцы прикидывали, сколько франков даст им утром удачная ночная сделка.
Заметно светлеет, но для спящих ночь еще продолжается, а тем, кто не спал, занятый рыночным бизнесом, утро кажется бесконечным. К пяти часам рынок удовлетворенно и облегченно вздыхает, откатывает рукава, снимает передники. Теперь помимо десяти огромных «ангаров» Георгиев заметил другие строения – ярко освещенные ресторанчики, кабачки, кафе, к которым устремляется целая армия ночных торговцев и грузчиков. Как по команде, мясник, только что бросивший на весы охапки свиных ног для студня, направляется с независимым видом в кабачок «Свиные ножки». Двери ресторанчика не успевают гостеприимно распахиваться, а на широкие пролеты между торговыми рядами уже выходят меланхоличные метельщики и ворчливые уборщицы. Вслед за покидающими рынок ночными тружениками выметают луковую чешую, растоптанные капустные листья, увядшие цветы…
– В заключение нам нужно последовать совету швейцара, – говорит Георгиев, направляясь к кабачку «Свиные ножки».
Они сели за стол и заказали луковый суп. В кабачок ввалилась компания хмельных заокеанских туристов и, с шумом рассевшись за столики, тоже заказала луковый суп.
– Светская знать и состоятельная богема, – а им подражают и богатые иностранные туристы, – после изрядных попоек в фешенебельных ресторанах «Лидо» и «Максим» приезжают сюда заканчивать ночные кутежи, лакомясь луковым супом, – поясняет Воронов на недоуменный взгляд Георгиева.
Им приносят глиняные горшочки с горловиной, замазанной тестом. Проткнув тесто и чуть не задохнувшись от лукового запаха, Георгиев стал энергично помешивать ложкой, рассчитывая поймать мясо, но все было тщетно – начинкой были лишь лук и крошеная булка.
На обратном пути они до рассвета бродили по улицам. Не однажды натыкались на спящих клошаров; зарывшись в лохмотья, они спят прямо на решетках метро, выходящих на мостовые и тротуары. На узкой улочке Сен-Дени вдоль облупленных стен покосившихся домов, под пятнами тусклых фонарей, выстроились, как на параде, размалеванные девицы. Блондинки и брюнетки, синеватые и зеленоватые, рыжие и красные, толстые и тонкие, белые, цветные и черные, – словом, женщины всех континентов мира предлагали себя первому встречному, демонстративно позевывая и потягиваясь.
– Месье, месье! – звали они Проворнова и, пройдя за ним несколько шагов, замирали у грязной стены, а Семен Борисович каждый раз с испугом прятался за спиной Георгиева.
Тут же прогуливается ажан, равнодушно оглядывая несчастных: законом проституция во Франции запрещена, – значит, все в порядке.
– А что женщины гуляют ночью по Парижу, это их частное дело, законом прогулки не запрещены, – дымя сигаретой, говорил Воронов.
Рассветало. Перед глазами все отчетливее проступали из темноты силуэты старых зданий, и Георгиев невольно вспомнил их описание:
«Дома теснились, покосившись на сторону, выпячивая свои навесы, точно беременные женщины животы… Крыши их оседали назад, и здания их как будто опирались одно на другое. Три или четыре из них в темных углублениях, наоборот, точно собирались упасть ничком».
– Да, многое в Париже предстает взгляду точно таким же, каким было во времена Золя, хотя нас от него отделяет тире в восемьдесят лет. Но в стареньких домах с облупленной штукатуркой живут внуки его героев, а они уже совсем иные люди, хотя, подобно своим дедам, любят луковый суп, – улыбаясь, сказал Георгиев.
3
Георгиев, Воронов и Проворнов подходили к магазинчику, находившемуся на углу какой-то улочки. За углом стояла машина. Шумел работающий мотор. Водитель не глушил мотора – кого-то ждал…
– Это товарищ из нашего посольства, – сказал Георгиев Проворнову, – он отвезет вас на аэродром, к внерейсовому самолету «Аэрофлота». Садитесь и спокойно поезжайте. Счастливого пути вам, Семен Борисович. – Он открыл дверцу машины.
