Текст книги "Рудознатцы"
Автор книги: Георгий Лезгинцев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 29 страниц)
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Виталий Петрович шел по главной улице Зареченска и, останавливаясь у телефонных будок, безрезультатно звонил в общежитие Светланы и в приемную первого секретаря горкома партии Рудакова – первый телефон молчал, по второму отвечали, что товарищ Рудаков выехал в организации.
Зареченск, когда-то заштатный городишко с грязными, кривыми улицами и приземистыми деревянными домиками, уже на памяти Степанова превратился в крупный промышленный и культурный центр огромного сибирского края. Степанов видел прямые проспекты с новыми высотными домами, зеленые бульвары и скверы, яркие витрины магазинов, красочные рекламы кинотеатров, бегущие троллейбусы, автобусы, такси, потоки людей на улицах. Ему казалось, что он попал чуть ли не в столицу.
Зайдя в универмаг и выполнив поручения жены, Степанов вышел к площади Гагарина. У магазина «Гастроном» резко затормозила черная «Волга», и кто-то окликнул:
– Виталий Петрович!.. Сколько лет, сколько зим!..
Обернувшись, Степанов увидел вылезающего из машины Рудакова. Рудаков обнял Степанова, потом долго тряс его руку.
– Сергей Иванович, а я тебе сегодня полдня звоню!.. Все молодеешь и модничаешь? – пошутил Степанов, оглядывая белого как лунь Рудакова.
Сергей Иванович кивнул головой и дружески улыбнулся, видно было, что он очень рад встрече.
– Приехал с Кварцевого для «разгона». – И Степанов подробно рассказал о встрече с Северцевым в геологоразведочной партии… – Мужик-то он дельный, сам все понимает и переживает, а нахлобучку для галочки, как мероприятие, провернул, – смеялся Степанов.
– А ты, сев в его кресло, разве иначе поступил бы? – спросил Рудаков. И, взяв Степанова под руку, рассказал: – Северцев хороший работник, хороший специалист, хороший человек. Но живет трудно. Достается ему и в обкоме с тех пор, как отказался от председательского кресла. Очень принципиален во всем, а не каждому начальнику такие нравятся. Наверное, скоро уедет от нас…
Они вошли в магазин, прошли по всем отделам. Рудаков интересовался ассортиментом товаров, спросом. С ним охотно беседовали продавцы: его хорошо знали.
– Бедноват выбор, хотя товары на базах есть, я только что оттуда. Ссылаются на транспорт, Иван кивает на Петра, – рассказал Рудаков Степанову.
У входа в магазин, на улице, с лотка продавали молоко. Стояла очередь.
– В этом году дела в нашей области идут туго. Обком, на мой взгляд, слишком увлекается резолюциями и постановлениями, а землю ими одними не поднять, ей любовь и руки людские нужны, – в раздумье проговорил Сергей Иванович.
Подошли к машине. Рудаков открыл дверцу, сказал шоферу:
– Поезжай домой, отпускник, мы пройдемся пешочком. Как, Михаил Иванович, отдыхалось-то? Где был?
– На родине, в нашей области, – ответил загорелый парень.
– Как в вашей деревне живут? – спросил Виталий Петрович.
– Не совсем ладно, – ответил уклончиво шофер.
– Все время реорганизуемся, хлеб сеять некогда? – усмехнулся Степанов.
– Это вы верно подметили… Мне в деревне одну рыбацкую байку рассказывали! Был в селе, значит, маленький пруд, и водилась в нем маленькая рыбешка – караси, пескари, плотвичка. Люди тамошние ловили рыбку – когда сетью, когда бреднем, иной раз верши ставили, – значит, соображали, как лучше, и завсегда с рыбешкой бывали. В недобрый час задумало начальство усовершенствовать, значит, ловлю и разослало бумагу: всем рыбакам ставить переметы, острожить и ловить на спиннинг. Рыбаки плачутся: дескать, карась и тот же пескарь на живца не клюют, а хищной рыбы в нашем пруду нету… А им приказ: ловить, как сказано в бумаге! Так, мол, один ученый рыболов велел!
Степанов рассмеялся.
– Так, так, рассказывай дальше! – подбодрил он умолкнувшего было шофера.
– Ну, тут же план спустили – касаемо живцов и крючков, отчетность завели, сводки в кратчайший срок строжайше справлять стали. Начали рыбаки с острогой на пескаря ходить, на плотву переметы ставить и, главное, сводки слать. Рыбацкое начальство довольно, хвалит. В общем, все хорошо, только рыба не ловится. И рыбаки стали в лес глядеть, на охоту собираться. А другие верили, что придут люди добрые и скажут: «Вы рыбаки, вам и сети в руки, сами решайте, как лучше ловить, но чтобы рыба была…» Ну, извиняйте! – Шофер поднял на прощанье руку и осторожно тронул машину с места.
Рудаков со Степановым обошли вокруг площади и направились к новому, из стекла и алюминия, двухэтажному зданию, на котором горела неоновая вывеска: кафе «Самородок».
– К сожалению, у нас еще немало людей, которые преуспевают только на почве бюрократизма. Кстати, ты замечал, что он состоит в интимном родстве с невежеством?.. Трудно себе представить маститого ученого в роли бюрократа, правда, Виталий Петрович? Эрудированный человек не боится чего-то не знать. А сегодняшний бюрократ больше всего боится уронить свой престиж и обнаружить невежество… поэтому на всякий случай знает все. Особенно охотно участвует он в любых реорганизациях… Зайдем, посмотришь новое кафе, только на днях открыли, – предложил Рудаков.
– Зайдем.
Степанов с интересом рассматривал на стенах просторного вестибюля мозаичные панно с сюжетами из приискательской жизни. На одном – здоровенный бородатый бродяга, стоя по колено в желтой жиже, держал в высоко поднятой руке огромный золотой самородок.
– Все еще о фарте мечтаем, – усмехнулся Рудаков, поднимаясь по широкой лестнице в зал, уставленный рядами красиво убранных столиков.
Выбрали столик, сели. На все заказы – боржома, виноградного сока, кофе – молодая официантка лаконично отвечала «нет».
– Что же есть? – поинтересовался Рудаков.
– Коньяк, – ответила девушка.
Рудаков вызвал директора. Толстяк извинился и сообщил, что уже послал в гастроном за боржомом. И тут же, защищаясь от рудаковского попрека, принялся с горячностью доказывать, что выполнять план товарооборота он не сможет чаем ценой в три копейки стакан. Вот коньяк – другое дело.
Рудаков повел беседы с другими работниками кафе, а Степанов в это время прохаживался по залу, все любуясь красочными панно, пытавшимися передать романтику геологической разведки.
Когда выбрались на улицу, Сергей Иванович стал рассказывать о новостройках города, показывал, где будут стоять новые здания – строительного института, городской филармонии, кондитерской фабрики, где будет разбит новый сквер, где выроют пруд…
– Как я тебя помню, ты все такой же – всему миру печальник, – проговорил Виталий Петрович.
– Должность у меня такая, как бы тебе сказать… сердечная, – нашел слово Рудаков и молодо рассмеялся. А потом насупился. – Откровенно скажу – тяжело мне достается, нет еще контакта с некоторыми членами бюро горкома. Они меня не всегда понимают, а я их подчас понять не могу. Что-то вроде разговора между глухими получается. Наверное, сказывается инерция прошлого…
Долго шли молча. Сергей Иванович что-то насвистывал и, казалось, забыл о своем спутнике. На улице было пустынно, редкие машины шуршали по асфальту да иногда с визгом тормозили перед светофором.
– Сергей Иванович, – прервал молчание Степанов, – вот ты мне тут рассказывал про свои служебные дела, а как семейные-то?
– Это дела сложные. Их тоже постановлениями не урегулируешь. Мамаша моя – ты ее помнишь?..
– Как же не помнить Варвару Сергеевну?..
– Совсем плоха, полгода в больнице уже.
– Что с ней?
– Куча болезней и, конечно, возраст… Жена все по заграницам мается. Словом, пока бобылем живу. Валька меня беспокоит – учится плохо, футбольный мяч гоняет. Вечерами приходит домой навеселе, компанию стал водить с лоботрясами. А ты по-старому ершишься или убрал колючки? – тепло улыбаясь, спросил Рудаков.
– Успокоился, как смыли клеймо вражьего сына. Ты помнишь, что мой отец, старый чекист, пострадал невинно? Помнишь, как ты передал мне на Южном извещение прокуратуры и сказал: «Ударили по своему»? Ершился я тогда еще и потому, что тоже удара ждал. Спасибо тебе, оберегал меня. Это не забывается.
– Да, трудное время пережили, – задумчиво ответил Сергей Иванович.
Они подошли к пятиэтажному дому. Поднялись на третий этаж, Сергей Иванович отпер ключом дверь. В прихожую вышел русый, с волнистой шевелюрой, паренек. От него попахивало вином. Сергей Иванович молча прошел в столовую. Валентин виновато посмотрел на него и, понурив голову, попытался скрыться в своей комнате.
– Здравствуй, Валя! Ты что, не узнал? – вернул его Степанов. И, взяв за плечи, спросил: – Что с тобой?
– Ничего! Только, прошу вас, не говорите, что я на Южном был пай-мальчик, а теперь стал бякой! – с вызовом ответил Валентин и ушел в свою комнату.
– Смотреть бывает противно, а слушать – и того хуже… – проронил Рудаков, отправляясь с чайником на кухню.
– Не ругай его, – заступился Степанов.
– Утром отругал. Не знаю, что делать с парнем… Беспокоят меня его взгляды на жизнь. Я бы назвал их потребительскими, что ли… Рос без матери, а я был вечно занят, приходил домой, когда он спал. Бабушка избаловала его своей любовью…
Рассказывая о своей боли давнему другу, Сергей Иванович снова и снова, в который уже раз, мысленно допрашивал себя: а может быть, все-таки причина разлада с сыном – решение соединить свою судьбу с Екатериной Васильевной?.. Ревность сына?..
На стене висел групповой снимок выпускников Уральского медицинского института. Там среди многих лиц счастливое, смеющееся лицо Зины, жизнерадостное, нежное. В верхнем левом ящике письменного стола лежал пожелтевший конверт с номерным штампом воинской части. Этим письмом командование с прискорбием извещало о гибели на боевом посту капитана медицинской службы Зинаиды Рудаковой. Письмо нашло Сергея Ивановича в госпитале под Кенигсбергом, двадцать лет тому назад…
– Как поживает Екатерина Васильевна? Помню, как ее провожали на Южном… – сказал Степанов.
…Геолог Катя Быкова уезжала с Южного прииска за границу, и ее пришли проводить все геологи и горняки. Легковая машина утопала в цветах, кругом раздавались задорные молодежные песни. Прощались шумно… А последним расставался с ней Сергей Иванович. О чем говорили они, Степанову не было известно, но уже тогда стало ясно, как дороги они друг другу. Разошлись провожавшие, скрылась из виду и машина, оставив за собой на дороге чуть заметную серую струйку пыли, а Рудаков все стоял и смотрел, смотрел ей вслед…
Сергей Иванович отвернул кран, налил в чайник воды, зажег газ, поставил чайник на конфорку.
– Работала в Чехословакии, потом в Болгарии. А теперь – в Мавритании. Знаешь такую страну?
– Мавританию? Ну, это где-то в Западной Африке. Кажется, богата недрами – вот, собственно, и все, что знаю. Зачем Екатерину-то Васильевну туда понесло? Что, мужиков не могли подобрать?
– Ну, характер Катин помнишь? Потому и отправилась, что в этой стране никогда не был ни один русский и ни один советский человек! – усмехнулся Сергей Иванович.
– Все ясно.
– Пока я тут собираю ужин, на, читай, от тебя секретов нет, – передавая письмо, предложил Сергей Иванович.
Виталий Петрович взял письмо, но читать медлил. Вспомнилось первое появление Кати Быковой на руднике Новом, сразу же после студенческой скамьи, первый «любезный» разговор с ней о работе: шахта, мол, не детский сад… или что-то в этом роде! Потом совместная работа на Южном, стройка рудника, Миллионный увал, пропажа Кати, розыски, переживания Рудакова. Можно не сомневаться, они уже тогда любили друг друга! Ну, о чем же она пишет ему теперь?.. Степанов стал читать вслух:
– «Мой дорогой Сережа! Неожиданно выяснилось, что в отпуск к тебе я не еду, а срочно лечу в Мавританию в числе советских экспертов, выезжающих туда впервые. Нам предстояло лететь в неизведанную страну, и это настораживало и заинтересовало.
Уже на парижском аэродроме Ле Бурже мы почувствовали близость Африки – здесь встречалось много пассажиров с сине-черной кожей. С Европой попрощались на марсельском аэродроме и через пять ночных часов приземлились в Дакаре.
В аэровокзале, где мы ждали мавританский самолет, в откидных удобных креслах читали толстые газеты пожилые белые господа с прилизанными волосами и нафабренными усиками. В баре, разукрашенном бутылками с пестрыми наклейками, вертлявые белые девицы в высоких, до колен, сапогах и с невероятно пышными прическами пили соду-виски. А чернокожие пассажиры сидели на полу, поджав к подбородку колени…
Пишу тебе, мой дорогой, так подробно умышленно: не знаю, удастся ли мне еще отправить тебе отсюда весточку.
Мавританцы говорят, что аллах наделил их в избытке лишь солнцем и песком. За два месяца мы не видели на небе ни одного облачка, и нас всюду преследовали пески – ведь почти вся территория страны покрыта ими.
Народное хозяйство страны находится на уровне XII—XV веков. В сельском хозяйстве и сейчас основное орудие производства – кол, им мавританец пробивает ямку, в которую бросает пару семян, – вот и вся агротехника!
В стране нет дорог, нет театров, клубов, кино, стадионов, они имеются лишь на французских предприятиях. Много неграмотных и мало школ, высшего учебного заведения нет ни одного. Почти нет больниц, широко распространены различные болезни, в том числе туберкулез. У большинства мавританцев нет жилья, ютятся в палатках, нет электрического света, воды, топлива. Всему сказанному, я понимаю, нам трудно поверить…
После каждой поездки по стране мы возвращаемся в столицу для знакомства с геологическими документами. К сожалению, это нелегко сделать: французские советники не торопятся с выдачей нужных материалов или просто не выдают их без объяснения причин. Когда закончится эта игра в кошки-мышки, сказать трудно. Но работу мы обязаны выполнить в полном объеме, – нам хочется помочь мавританцам. Отчаянно тянет домой. Иногда вечерами, когда остаюсь одна, хочется, глядя на луну, завыть по-собачьи от тоски. Только здесь, на чужбине, я по-настоящему поняла, что значит для меня родина…
Я хочу, чтобы эта наша разлука стала последней…
За меня не беспокойся, все будет хорошо. Нежно обнимаю. Твоя Катя.
P. S.
Разведал ли Виталий Петрович «мое» месторождение? Передай ему от меня большой привет и скажи: вернусь – обязательно доразведаю».
Степанов аккуратно сложил странички письма.
– Узнаю Екатерину Васильевну.
– Вот жду, теперь скоро вернется, – рассеянно ответил Рудаков и улыбнулся.
Накрыв на стол, он подошел к комнате сына, постучал, позвал ужинать. Но Валентин уже спал или притворился спящим.
– Вот так и живем, – опускаясь на стул, сказал Сергей Иванович и разлил по рюмкам вино.
– Не объезженный еще, обкатается… Ну, со свиданьицем, старина!
Чокнулись, выпили. Степанов задумался, и ему стало немного жалко этого доброго человека с не совсем уж доброй судьбой.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
1
Георгиев прилетел в Париж хмурым утром, и огромное бетонное поле аэродрома Ле Бурже, залитое дождем, показалось ему стеклянным. С какой-то внезапно возникшей нежностью окинул он взглядом полупустой салон Ту-104, последнюю пядь родной «земли», и спустился по трапу.
Он был высок, строен, на вид можно было дать лет пятьдесят. Коротко остриженные черные волосы аккуратно зачесаны назад, лоб с залысинами, лицо продолговатое, нос длинный, с горбинкой, глаза большие, слегка выпуклые, серые.
– Вы Василий Павлович Георгиев? Из консульского отдела МИДа? – остановил его у стеклянной двери измокшего аэровокзала низкорослый, с окладистой седой бородой человек, державший раскрытый черный зонт.
– Да. А вы кто, простите?
– Разрешите представиться: Воронов Сергей Владимирович, переводчик из консульства, – крепко пожимая руку Георгиева, ответил незнакомец.
– Спасибо, что встретили, – улыбнулся Георгиев, проходя в маленький зал ожидания.
У контрольного выхода полицейский чиновник внимательно перелистал его паспорт, долго смотрел на въездную визу французского посольства в Москве и наконец, поставив свой штамп, вернул документ.
Георгиев и Воронов прошли ярко освещенный вал, где гость взял с конвейера чемодан, и очутились на улице. Здесь среди сотни разноцветных машин Воронов отыскал голубую «Волгу» и сел за руль. Георгиев занял место рядом. Дождь усиливался, вода заливала стекла машины.
– Не бывал я до сих пор в Париже, а приехал – ни черта не видно! – посетовал Георгиев.
– Не огорчайтесь, еще успеете устать от Парижа! – утешил Воронов, ловко выруливая из автомобильного потока в маленькую пустую улочку. – Я вас отвезу сейчас в отель «Модерн», что у знаменитых Больших бульваров, о которых французы говорят: «Когда богам становится скучно на небе, они открывают окошечко и смотрят на парижские бульвары»… Приведете себя в порядок, а через два часа я буду у вас.
В вестибюле отеля было шумно. Большая группа туристов – судя по говору, американских – оформляла номера, туристы толкались у меняльной кассы, внимательно пересчитывая бумажки, мелочь, спешили к киоску с сувенирами, громко смеялись над брелком для автомобильного ключа в виде ночной посудины… Все курили, окурки бросали прямо на пол. Не стесняясь выражали свое удивление библейской бородой Воронова…
– Янки держатся как у себя дома, – сказал Воронов, вручая Георгиеву тяжелый бронзовый ключ.
Номер оказался небольшим, но уютным. Был обставлен старинной, в позолоте, мебелью. За окном блестели мокрые черепичные крыши с оконцами мансард и чердаков.
Убрать номер еще не успели, в нем все оставалось так, как было при уехавшем постояльце. Пришедший администратор извинился:
– Как на грех, болеют горничные! Но через несколько минут номер будет убран.
Георгиев оглядел комнату и подумал: человек, проведя в комнате хотя бы день, оставляет в нем частицу своего характера.
Усевшись в кресло, он попытался представить себе образ своего предшественника. Он живет, наверное, в Лондоне – на столе лежала оборванная книжечка с одним оставшимся билетом Лондонского метро. Под столом, на ковре, валялось недописанное письмо. Его писали по-английски:
«Дорогая Жозефина! Дела с покупкой товаров заканчиваются успешно. Думаю на этой неделе заработать тебе виллу. Здесь во время летних отпусков ужасная скука, хочется скорее домой. Купил тебе в Лувре славный парижский подарок, но не скажу, какой, – попробуй догадайся! Писать кончаю, пришел старина Мишель Кроше, ты его должна помнить. Извини, но бизнес прежде всего…»
Его счастье, что Жозефина не приехала к нему внезапно, чтобы развеять скуку. В гости к нему приходил не старый коммерсант. Это была блондинка (около тумбочки Георгиев заметил заколку с запутавшимися в ней белыми волосами), которая пользовалась яркой губной помадой – кончик сигареты в блюдце и край коньячной рюмки были красными. Они пили мартель и шампанское. На окошке стояли пустые бутылки и ведерко для льда. Ее, наверное, зовут Сюзанной. На почтовой бумаге это имя выведено несколько раз. В Сюзанне чувствовался опыт, она не напилась, что могла бы сделать начинающая девочка. Рюмка ее была пуста, но от вазы с гвоздиками попахивало коньяком. А вот его предшественнику не следовало злоупотреблять коньяком: видать, утром встал с тяжелой головой – таблетки от головной боли он забыл на ночном столике.
Георгиев включил электробритву и долго водил ею по обветренному лицу. Прочищая бритву, сдул с ножей порошок из седых волос, похожий на пепел, и, невесело усмехнувшись, подумал: «Сгораем постепенно!» Что-то хрустнуло под ногой. Судя по обертке, он раздавил пилюлю от желудочной боли. Его предшественник на каждом шагу напоминал о себе.
2
Ровно через два часа появился Воронов в элегантном темном костюме. Они спустились в ресторан.
Мрачный, без единого окна, зал. Зеркальные стены отражают тусклые старинные люстры, пустые столики и около них официантов в черных фраках.
– Я только что с вокзала, встречал еще одного своего подопечного, – говорил Воронов, разливая вино по бокалам, – кстати, он ваш земляк, москвич.
– Хлопотная у вас должность, Сергей Владимирович: каждого встреть, устрой, покажи город, помоги в делах. А тут уже сразу двое пожаловали, один за другим, – сказал, улыбаясь, Георгиев.
– Я очень люблю свою работу. Это ниточка, связывающая меня с родиной. Я вырос во Франции, воевал за ее свободу в Сопротивлении, но никогда не переставал мечтать о возвращении в Россию, всегда чувствовал себя русским. Думаю, моя мечта скоро осуществится. Вот я гляжу на вас и думаю: передо мной человек, который еще утром ходил по Москве.
– Я вас очень хорошо понимаю. – Лицо Георгиева стало задумчивым и почти строгим. – Человеку нельзя без родины.
Они помолчали, думая каждый о своем. Потом Георгиев улыбнулся, поднял свой бокал.
– Вот и давайте выпьем за родину. Пусть первый наш тост здесь, в Париже, будет за нее, за нашу с вами родину.
Они выпили стоя. Вино понравилось Георгиеву, он наполнил бокалы вновь.
– Жаль, что профессора Проворнова мне пришлось отвезти сначала к этому Бастиду, – говорил Воронов, смакуя вино, – очень симпатичный старик, но, знаете ли, немножко не от мира сего, как все ученые.
– Профессор Проворнов? Знакомая фамилия. Он медик?
– По-моему, он геолог. Его пригласила «Майнинг корпорэйшн». Это довольно солидная фирма по производству и продаже горного оборудования, со смешанным капиталом. Сегодня я познакомился с месье Бастидом, президентом ее французского отделения. Мне он показался занятнейшим субъектом.
– Чем же он вас так заинтересовал? – спросил Георгиев, протягивая собеседнику пачку советских сигарет. – Прошу.
– О, спасибо, это превосходные сигареты. – Воронов с удовольствием затянулся. – Видите ли, Василий Павлович, торговля – это прекрасно, это мир, деньги, хорошая жизнь для народа. Но чем больше дельцов едет в Россию, чем шире она открывает двери, тем чаще среди людей, устремляющихся туда, можно встретить довольно пеструю публику, кого угодно – от реакционных философов и литераторов до матерых разведчиков.
– Ну, а этот месье… Бастид? Кто же он, по-вашему, философ или делец? – Георгиев улыбнулся. – Сдается, вы к нему испытываете нелюбовь, не так ли?
– Да, не скрою, он мне не понравился. Я не люблю людей, которые не смотрят в глаза и слишком много говорят. Да и помощники у него эдакие молчаливые, широкоплечие парни, напоминающие скорее персонажей гангстерских фильмов, чем горных инженеров. Одним словом, мне как-то стало тревожно за Проворнова. Он так по-интеллигентски благодушен. Вот вы увидите его и поймете, что я имею в виду. Для собственного удобства и поселил его в этом же отеле.
Когда они вышли на площадь Республики, над ними синело небо. «Волга» помчалась по Большим бульварам. Воронов перечислял их названия, давно знакомые Георгиеву по книгам французских классиков: бульвар Сен-Мартэн, бульвар Севастополь, бульвар Сен-Дени, улица Ришелье, Итальянский бульвар. На оживленной площади Воронов остановил «Волгу».
– Вот она, знаменитая Гранд-Опера. Правда, чем-то схожа с Мариинкой? Впрочем, я никогда в Мариинке не бывал, возможно, и путаю, – с грустной ноткой в голосе признался Воронов.
– Прошу снизить темп осмотра! Все мелькает, как в калейдоскопе, – взмолился Георгиев.
– Темп туристский, иначе и бегло ничего не увидите. А Парижа вы все равно знать не будете. Не знаю его и я, хотя живу здесь всю жизнь, – ответил Воронов, плавно трогая машину с места.
Узенькая улочка Гренель, старый особняк с маленьким внутренним двориком.
– Я подожду вас здесь, – сказал Воронов.
Георгиев кивнул и зашагал к главному входу советского посольства. Вернулся он через полчаса, озабоченный, и молча сел в машину.
Они влились в разномастный поток автомобилей, который впереди растекался на несколько рукавов. Вскоре показалась величественная площадь Согласия.
Воронов остановил машину у фонтана.
– Осмотр Венеции принято начинать с моста Риальто, на Рим смотрят обязательно с холма Пинчо. Знакомство с Москвой начинается с Красной площади, с Парижем – непременно с площади Конкорд. Она прекрасна, не правда ли, Василий Павлович?..
Георгиев пощелкал фотоаппаратом, и они поехали дальше. Остановились у красного светофора, Воронов обернулся к Георгиеву.
– Сегодня от вас я поехал в фирму и там случайно услышал, что Смит, видимо, готовит какую-то, мягко выражаясь, проделку с профессором Проворновым, – озабоченно предположил Воронов.
Георгиев в ответ пожал плечами.
Быстро смеркалось. Потянуло влагой, по реке Сене медленно плыл освещенный пароходик чуть побольше московского речного трамвая. Слышалась музыка, смеялись люди: туристы «работали» и вечером.
– Я угощу вас старым бургундским, которое можно достать только в одном кабачке – «У Пирата», – резко поворачивая руль, предложил Воронов.
Вдалеке, подсвеченный прожекторами, собор Нотр-Дам де Пари казался сказочно прекрасным. Освещенная Эйфелева башня горела, словно золотая стрела, готовая к полету.
А вот и маленький кабачок, на вывеске которого красуется одноглазый разбойник.
В крохотном зальчике кабачка почти впритирку стояли четыре пустых столика. За дубовой стойкой, опустив голову на грудь, дремал старик. При звоне дверного колокольчика он встрепенулся, поклонился посетителям и деловито начал протирать полотенцем стаканы. Гости сели против телевизора. На его экране мужчины в черных масках, стоя на карнизе высокого дома, стреляли друг в друга из пистолетов. Один из них схватился руками за живот, но не упал – гангстерский фильм перебила рекламная передача о зубной пасте. Воронов переключил на другую программу: из мюзик-холла передавали стриптизный номер – девица неопределенного возраста раздевалась перед телекамерой.
– Уж извините старого греховодника. Беспутство от безделья.
– Вам ли просить извинения за беспутство, вы же коренной парижанин! Расскажите о себе, – попросил Георгиев.
– Родился здесь в декабре семнадцатого года: отец эмигрировал во Францию сразу же после Октябрьской революции. Он был известным ученым, профессором Петербургского университета. Либерально настроенный, он восторженно приветствовал падение самодержавия. У меня сохранился его красный бант, который он носил на отвороте пальто в февральские дни, сохранилась фотография трибуны с трехцветными знаменами и лозунгами в защиту Керенского и Учредительного собрания. Свою революционную деятельность отец закончил поспешным бегством на извозчике по темным улицам Петрограда к Финляндскому вокзалу…
– И как же дальше складывалась ваша жизнь? – спросил Василий Павлович.
– Как? Отец все ждал скорого падения узурпаторов-большевиков и нашего возвращения на родину, да так и не дождался. Вспоминая сейчас отца, я вижу, что это был типичный российский интеллигент своего времени, без устойчивых убеждений… И вот передо мной встал вопрос – подпевать в эмигрантском хоре или петь своим голосом? Решаться было нелегко, с ними многое связывало: общая судьба, личные отношения, привязанности, словом, чужбина. Но я порвал со всем, что было моим прошлым, твердо решив сделать все, чтобы вернуться на родину.
Воронов замолк. Георгиев налил в стакан вина.
– Простите… Всегда очень волнуюсь, как вспоминаю об этом. Ну вот. Теперь следуют иные, более легкие этапы моей биографии. Когда начиналась гражданская война в Испании, я, еще мальчишкой, сразу же записался в Интернациональную бригаду и уехал в Мадрид. Воевал вместе с русскими. Под Гвадалахарой меня ранило, но я был счастлив – каждый прожитый день сближал меня с отчизной. После поражения республиканцев бежал из Испании, и мне досталось, разумеется, солонее других: «человек без родины». Уехать в Россию не удалось. Вскоре вспыхнула вторая мировая война. Петэновская Франция была разбита в две недели, но началось упорное сопротивление французского народа. Возглавили его коммунисты, и я пошел к ним – Испания многому научила, выбирать позицию мне не требовалось. В нашем отряде маки́ сражались бежавшие из гитлеровских лагерей советские люди. Они уверяли меня, что после воины мне разрешат вернуться на родину, ведь я завоевал себе ото право. И это право за мною признали, только значительно позже. Теперь я советский гражданин, скоро осуществится мечта моей жизни – я уеду на родину.
Чтобы не смущать его, Георгиев старался не глядеть на его взволнованное лицо, на увлажнившиеся глаза. Подумал: вот как добывается ранняя седина…
– Я уверен, что будет так, Сергей Владимирович. Я помогу вам, это по моей части, – сказал он.
– Еще недавно мне казалось, что это невозможно… – проговорил, поднимаясь, Воронов. – Мы опаздываем в театр.
3
Воскресным утром, когда Проворнов спустился в ресторан, там царило нервное возбуждение – все обсуждали какую-то тревожную новость.
Знакомый официант приветствовал его и о чем-то быстро, возбужденно заговорил, тараща глаза и взмахивая руками. Семен Борисович уловил слова: «ОАС», «бомба» – и понял, что французские фашисты устроили еще какую-то провокацию.
В зал вошел щеголеватый, праздничный Бастид, держа в руке пачку воскресных газет.
– Доброе утро, профессор! Вы уже слышали о покушении на господина президента? И на этот раз с ним обошлось все благополучно, он у нас заколдованный! – шутил Бастид, перелистывая «Юманите диманш». И без всякого перехода спросил: – Почему все-таки месье Птицын не приехал? Мы приглашали и его.
Проворнов недоуменно пожал плечами. Он действительно не знал, почему Птицын не воспользовался приглашением.
Сели за столик. Теперь Проворнов задал вопрос:
– Вы читаете коммунистическую прессу в силу ваших убеждений или из деловых соображений?
Бастид пригладил пальцами редеющие, тщательно прилизанные черные волосы с широким пробором посредине.
– Вы, русские, в своих суждениях очень прямолинейны: по одну сторону вашей линии все хорошо, а по другую – плохо. Черное и белое. Но существуют ведь и еще краски. Как вы могли заметить, я сторонник новой теории «интегрального общества». Приверженцы этой теории склонны думать, что если мир избежит новых уничтожительных войн, то господствующим типом общества и культуры, видимо, будет не коммунистический и не капиталистический, а своеобразный гибридный тип, который мы сможем назвать интегральным. Он будет средним между капиталистическим и коммунистическим образами жизни. Он будет объединять наиболее положительные ценности и будет свободен от серьезных недостатков обоих типов. Так я пытаюсь представлять себе завтрашнее человечество… – миролюбиво заключил Бастид, намазывая джемом кусочек булочки. – Что меня укрепляет в моей вере? Вот мы с вами, два человека, представляющих столь различные социальные порядки, сидим за одним столом в парижском ресторане, так же, как недавно сидели в московском ресторане, и сидим потому, что нуждаемся друг в друге, в каком-то смысле мы дополняем друг друга… Я считаю, что лучше сидеть за столом, чем лежать в окопах… тем более с моей фигурой! – Бастид, хохоча, похлопал себя руками по круглому животу.
