Текст книги "Макорин жених"
Автор книги: Георгий Суфтин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 20 страниц)
на супружницу.
– Не встревай уж, мать. Не архиерей ты, чтобы попом ставить...
Он отхлебнул из кружки добрый глоток чаю, подождал, когда растает сахар во рту,
проглотил чай, обратился к Платониде.
– А я владыке сказал: «Снимайте сан не снимайте, а служить я не могу. Храм божий
порушен, крест священнический не удержал я в руках. Какой я священнослужитель?»
Владыка не гневался, он только заплакал...
У Платониды глаза стали жесткими. Она перевернула вверх дном чашку, положила на
донышко огрызок сахара, поклонилась Густеньке, сказав: «Спасибо». Встала и выпятилась
из-за стола.
– Не обессудьте за беспокойство, отец Евстолий...
В её голосе не было уже ни елея, ни мёда. Прямая, негнущаяся, она двинулась к дверям.
У порога остановилась и обернулась.
– Ты, батюшка, всё же в сане... А как думаешь: можно облечь саном Харлама? Дай-кось
на это благословение...
Евстолий опять почесал лопатку, как-то неопределенно хмыкнул:
– Да что... от псаломщика до дьякона один шаг... чего же...
В это время дверь открылась, и вошел Сима. Платонида закивала ему.
– Вот бы нам такого батюшку, молодого, славного...
Сима посмотрел на нее непонимающе. Она разъяснила:
– Иди-ка, Симочка, в священники. Твой родитель уж стар становится.
Сима покраснел и, заикаясь, ответил:
– В п-п-опы? Нет, в п-п-опы не гожусь...
2
Синяков вернулся из лесу простудившийся, голодный. Не ждал он жениной ласки, давно
привык к равнодушным встречам, а всё же свет в кухонном окошке словно бы пригрел
иззябшее сердце. Крыльцо ещё было не заперто: видать, Анфиса спать не собиралась. Она
сидела в кухне и вышивала по канве.
– Долго ты, супруга дорогая, не спишь.
– А тебя ждала, драгоценный муженек, глаза все высмотрела, – бойко ответила Анфиса.
Пока Федор Иванович раздевался, Анфиса разожгла самовар, нарезала хлеба, принесла
соленых рыжиков. Пошарила в кухонном шкафу, захлопнула его, повертелась около стола,
оправила скатерть, опять подошла к шкафу, постояла в нерешительности и, наконец, извлекла
бутылку с красненькой головкой. Синяков расширил глаза.
– Это что ещё за фокус?
– Какой же фокус, Феденька? – маслянистым голосом залебезила жена. – Думаю, с
дороги-то он прозябнет, припасу для сугреву... Нешто плохо, Федя?
Муж изумился такой заботе супруги и умилился её нежданной лаской, а в общем он был
не против малость согреться.
– Коли так, придется попробовать. Давай-ко держи... Со встречей...
Анфиса не терпела водки, бывало, даже на праздники и то не без труда приходилось
уламывать её купить сороковку. Федор Иванович не узнавал жены. Рюмку она проглотила
резво, поморщилась в меру и, что особенно удивительно, закусила умело, с полным знанием
техники. После рюмки она чуточку разомлела, подсела к мужу и стала ласкаться, чего,
кажется, не бывало с тех пор, как прошел медовый месяц. Синяков тоже размяк, смотрел на
неё начинающими соловеть глазами и думал: «Чем плоха моя Анфиса? Ей-богу, баба хоть
куда... Волосы – лен, щеки – яблочки, глаза, что тебе вода в «кваснике», ишь, брызжут,
светлые...»
А Анфиса щебетала и щебетала, увиваясь вокруг мужа. То прическу ему поправит, то
пушинку снимет с пиджака, то выберет самый маленький рыжичек, подцепит его на вилку и
подаст мужу.
– Скусно ли? – заглядывает ему в рот.
Тот жуёт, улыбаясь, причмокивая губами.
– Шибко скусно!
Вдруг Анфиса встрепенулась, убежала в горницу, стала разбирать кровать, шутливо
крикнула на ходу:
– Ты без меня, смотри, не опорожни бутылку-то... вместе...
Синяков, погрузневший, встал, сбросил пиджак и зашагал в горницу, забыв снять
валенки, по лоснящемуся полу. Анфиса ахнула.
– Федор!
Ласковой и доброй жёнки как не бывало. Анфиса ощетинилась, глаза округлились, вся
она стала похожа на рассерженную кошку, даже зафыркала очень похоже. Синяков понял
свою оплошность, вернулся к порогу кухни и стал снимать валенки. Но было уже поздно:
Анфиса тряпкой затирала еле заметные следы на полу, зло ворчала. В это время раздался
легкий шорох в сенях, послышались шаги, и на пороге показался Харлам Леденцов. Увидев
Синякова, он на мгновение опешил, но сразу же загрохотал могучим басом:
– Долго ты, председатель, в лесу пропадал. Ждал я, ждал, насилу дождался. Сказали:
дома Синяков, я с ходу и к тебе. Дело у меня есть, председатель, очень сурьёзное... Ты с
дороги устал, – псаломщик покосился на бутылку, – но уж не прогоняй меня, дай решение...
Синяков, насупившись, сидел у стола. Настроение у него было гадкое. А тут ещё этому
чего-то понадобилось, на ночь глядя. Он не взглянул на псаломщика.
– Что у тебя такое нетерпящее?
Леденцов окончательно оправился, без всякого приглашения сел к столу, положил на
середину стола шапку.
– Я к тебе не от себя, Фёдор Иванович, а от прихода...
– От какого ещё прихода? – вскинул брови Синяков.
– От нашего, от верующих...
Псаломщик незаметно мигнул Анфисе, которая выглядывала из-за косяка горничной
двери. Она вышла, чиннехонько поклонилась Леденцову.
– Здравствуешь, Харлам Мефодьевич! Поздненько ты что-то прикатил?
– Понадобится, так пойдешь хоть ночью, – учтиво ответил Харлам, состроив при этом
смешную гримасу.
Хозяйка захлопотала у стола.
– Чего же ты, Федя, не потчуешь гостя? Придвигайся-ко, Харлам Мефодьевич, да
поддержи компанию с хозяином.
Она налила водки в мужнину, в свою рюмку и достала из шкафчика третью, но не рюмку,
а медную стопку.
– Ты не обессудь, гостюшко, посуды-то у нас винной мало, не держим. Хозяин у меня не
питок, так вот только, с дороги... Принимай-ко...
Харлам не стал заставлять уговаривать себя. Анфиса пригубила. Синяков не притронулся
к рюмке. Леденцов, не обращая на это внимания, аппетитно захрустел рыжиками, бровью
указывая Анфисе, чтоб подлила в стопку снова.
– Так вот, Федор Иванович, верующие желают открыть церковь в старой часовне, где
нынче склад у потребиловки. Надо уважить верующих, трудящиеся они, – начал Леденцов
таким тоном, будто он не просил, а давал указание.
– Есть церковь в Пустыне, и хватит им, – буркнул Синяков.
– Далеко! Походи-ко сам в такую даль...
– А я никого и не посылаю...
Псаломщик без стеснения выпивал стопку за стопкой, говорил кругло и многословно,
иногда прибегал к священному писанию, иногда переходил на деловой язык с употреблением
самых модных советских терминов. Не забывал в то же время строить Анфисе уморительные
рожи, так что той приходилось то и дело прикрываться пяльцами с вышивкой. Синяков
неохотно и грубовато отбивался от назойливого посетителя, а больше молчал. Но в конце
концов не выдержал, встал, прошелся по кухне, смешно шлепая босыми ногами. Заметил
язвительный взгляд псаломщика, вскипел.
– Поезжай-ка на лесозаготовки, Леденцов, лучше дело будет. Никакой мы тебе церкви
открывать не станем. И разговор окончен. Допивай и очищай кухню. Спать хочу.
Леденцов заерзал на лавке, поняв, что перехватил лишка. Он попытался исправить
положение уступчивостью.
– Так я, конечно, не настаиваю... Ежели нельзя, то...
Но тут не в пору вступилась Анфиса.
– Чего ты упрямишься, Федор? Эка невидаль – старая часовня! Она наполовину
развалилась. Отдай ты её верующим. Тебе же добром отплатят. .
Синяков остановился перед женой, уставился на неё, будто силясь узнать, и сказал,
сдерживая гнев:
– Иди в горницу.
– Вот еще! Я тебе не раба, чтобы так помыкать.
– Я что сказал? Иди в горницу, – повторил Синяков.
– А не пойду! – с вызовом крикнула Анфиса, но осеклась, взглянув на мужа. Она
вспомнила полено и засеменила из кухни. Синяков повернулся к Леденцову и безмолвно
уперся в него взглядом. Тот поспешно схватил шапку, с сожалением посмотрел на остаток
водки в бутылке и нырнул в дверь.
– Так-то лучше, – сказал Синяков, запер дверь и полез на полати.
3
Неделю спустя Семён Бычихин с поручением Платониды поехал в город Великий Устюг
к архиерею. Подъезжая к перевозу, с прибрежного холма Семен положил сорок поклонов
сорока устюжским церквам. Хотя действующими были две-три церкви, но купола у всех
горели ярко, позолота ещё не слиняла. Семен не сразу нашел архиерейское обиталище. В
бывших архиерейских палатах разместились кустарные мастерские, а где живёт «владыка» и
существует ли он, встречные не знали. Но Бычихин был упорен в поисках, и он нашел. Ему
указали низенькую пристройку у собора – бывшую сторожку. Вот тут и благоденствует ныне
«владыка». Семен долго стучался. Дверь открыл мужчина в пиджаке и плисовых штанах,
заправленных в высокие сапоги, с подстриженной бородой и недлинными волосами.
«Наверно, архиерейский служитель», – подумал Бычихин. Он благочестиво перекрестился,
ступая за порог.
– Вам кого? – настороженно спросил мужчина в пиджаке.
– К владыке я, к его преосвященству. Спроси, может ли преосвященный допустить меня,
грешного.
– А вы по какому делу?
– По церковному, по православному...
Мужчина в пиджаке указал Семену на дверь в соседнюю комнату. Староста благоговейно
потупился, осторожно шагнул за порог. Тесные архиерейские покои поразили его своим
благолепием. Парча и пурпурный бархат украшали их. В углах мерцали зеленые лампадки.
Позолота богатых киотов тускло поблескивала на стенах. Запах ладана и кипариса наполнял
небольшую комнату. На столе в бронзовом подсвечнике потрескивала свеча. Семен сел на
указанный ему стул. Озирался, недоумевая, где же владыка. Мужчина в пиджаке уселся
напротив, закурил.
– Чем могу служить?
Семен мял шапку в руках.
– Мне бы увидеть владыку. Али его нет дома?
Мужчина чуть заметно усмехнулся, стряхнул пепел с папиросы на основание
подсвечника.
– Архиерей – это я. Если вы ко мне, я вас слушаю.
У Семена пропал дар речи. Не таким он представлял себе архиерея. Стриженый,
похожий на мясника, дымит табаком и по разговору совсем не похож на преосвященного.
Семена взяло сомнение, он беспокойно заерзал на стуле.
Архиерей понимающе повел бровью.
– Вас, вероятно, удивляет мой облик, не совсем, так сказать, архиерейский. Успокойтесь.
Я действительно архиерей. А что не в надлежащем одеянии, так, полагаю, дома незачем
носить митру, не нужны омофор и саккос, можно снять панагию. Не так ли?
– Оно так, – нерешительно согласился Семен. Архиерей наклоном головы подтвердил,
что действительно так, встал, подошел к шкафу. Открыв дверку, он навлек из шкафа
огромную горшкообразную шапку золотого шитья, усыпанную каменьями – настоящими или
фальшивыми, разбери – и водрузил её на свою голову. Бычихин невольно перекрестился. В
открытом шкафу тускловато поблескивало парчовое архиерейское облачение.
– Ваше преосвященство, простите меня, неверного, согрешил я, – склонился Семен.
– Ничего, бывает, – с иронической улыбкой ответил архиерей, положив митру на место,
закрыл шкаф.
– Итак...
Бычихин не без сбивчивости передал поручение Платониды. Нет церкви, нет
священника, есть псаломщик. «Псаломщика просим облечь в сан священника. Будет ли на
это соизволение владыки?» Эти фразы Семен заучил, они сказаны Платонидой.
Наступила пауза. «Владыка» не отвечал, сидел, возведя очи горе. Семен ерзал на стуле.
Он ждал ответа, а ответа не было.
– Ваше преосвященство, – потупясь произнес Семен. – Там, у постоялого, мой воз.
Благослови, святой отец, разгрузить его. Во славу церкви православной... Облагодетельствуй,
ваше преосвященство...
Архиерей разгладил бороду, благословил Семена, удостоил его приложиться к
владычной руке.
– Ну что ж, пусть приезжает ваш псаломщик, рукоположим... Послужит в соборе
дьяконом недельку, а там облечем и саном священника.
Через месяц Харлам Леденцов вернулся в Сосновку из Великого Устюга в рясе и с
наперсным крестом. Семен первый встретил его с умилением и первый уважительно назвал:
– Отец Харлампий...
Глава пятая
НЕ РАДИ КАРТОФЕЛЬНОГО КИСЕЛЯ
1
Бережной не ленился делать порядочного крюка, чтоб побывать в делянке Пашиной
бригады. Пока Паша путешествовал в Ханюгу, Егор заглядывал туда не однажды. Увидев его,
ребята говорили:
– Опять идет соревнователь наш...
– Небось страшится, как бы мы его не обогнали...
– Перегоним, того и гляди, как хохлатка сокола...
А Егор придет, сядет на пенек, свернет цигарку, с достоинством расправит усы, спросит,
снисходительно поглядывая:
– Как робится, соревнователи? Сдвиги есть?
– Небольшие-то есть, Егор Павлович, – отвечают ребята. Они и в самом деле пообвыкли,
втянулись, выработка стала понемножку расти. Однако до нормы ещё не дотягивают.
Бережной посмотрит их топоры, тронет пальцем острие, проверит, прищурив глаз, развод у
пил, скажет:
– Точите лучше. Исправный инструмент – половина успеха.
Молодежь почтительно слушает, некоторые улыбаются в рукав. Им эти мудрые слова
известны из плаката на стенах барака. Приглядится Егор, как стоят рубщики у комля дерева,
начнет поправлять.
– Ногу отставь, не горбаться, а будто приседай, руками двигай без нажима: пила лучше
пойдёт, меньше устанешь...
Молодежь старается следовать советам, но не всегда у неё получается, как у опытного
лесоруба. Егор показывает раз и два, с терпением и спокойно.
– Ничего, научитесь... Да и силы поднакопится...
В день возвращения Паши Егор пришел в барак; где жила бригада. Слушал длинный и
подробный Пашин рассказ о Чуренкове и его приемах. Паша волновался, расхваливал чурен-
ковскую бригаду до небес, восхищался самим бригадиром.
– Это настоящий лесной богатырь. И берет он не силой, а умом да ещё тем, что не о себе
и своём кармане думает, а об интересах государства. О других заботится прежде всего...
Бережной придирчиво расспрашивал, вникал в подробности. И никак не мог поверить,
чтобы на каждого из семерых в бригаде приходилось больше, нежели нарубает он, Егор
Бережной Ну, пусть Хабибула и те два Николая тоже, допустим, не уступят. Возможно. Так
девки-то! Они и топора небось по-настоящему не умеют держать... И силенка у них какая?
Им тягаться с Бережным? Почему-то в Сузёме нет пока таких не только девок, но и мужиков.
Что ни говори, а тут фокус. Пыль пустил в глаза Чуренков, вот...
Паша не стерпел такой охулки. Он набросился на Егора чуть не с кулаками.
– Ты единоличник, только о себе думаешь и по себе всех примеряешь. Чуренков...
Знаешь, какой это человек? Это такой человек... Такой человек... А ты – фокусы и пыль... Вот
посмотришь, мы в нашей бригаде применим чуренковский способ, не пришлось бы тебе нас
догонять...
Бережной невозмутимо улыбался, а на душе у него было смутно. «Мальчишка, а так
отчитал. Ещё грозится: догонять, перегонять... Языком-то болтать легко. Ты у пня поболтай с
толком... Да где тебе – материно молоко на губах не обсохло...»
Ничего этого вслух сказано не было. Осталось в Егоровой душе. Бережной неторопливо
встал, застегнулся на все пуговицы, нахлобучил шапку и поклонился.
– Прощайте-ко... Обгоните, так подайте весть...
2
Всю неделю сосал Егорову душу червячок. Подмывало заглянуть в Пашину бригаду,
узнать, что у них творится. Но Егор старался заглушить это желание; топор ли возьмет –
щепы брызгами летят, пилой ли займется – опилки тучей. А червячок посасывает и
посасывает. Не вытерпел Егор, направился вечером в делянку к Пашиной бригаде. Ребята
разделывали последние стволы. Сучья в костре пылали, освещая лес мятущимся пламенем.
Егор сделал вид, что заглянул по пути.
– Не пора ли, братушки, на отдых? – сказал он подходя.
– Сейчас к дому, – весело ответил Паша. – Десятник примет древесину, и потопаем.
Иван Иванович замерял кряжи метром с медным крючком на конце, записывая в
измусоленную тетрадку. Придирчиво осматривал каждый кряж: нет ли заболонной гнили,
«табачного» сука и иного древесного порока. Записав всю принятую древесину, десятник,
наморщив брови, долго подсчитывал. По мере подсчета лицо его становилось все более
изумленным. Он то смотрел в тетрадку, шевеля губами, то вскидывал глаза на ребят и
оглядывал их с головы до ног, будто впервые видел. При этом косматые брови его то
сходились, то расходились. Егор через плечо тоже заглянул в тетрадку. Паше невольно
вспомнилось: он так же высматривал итог у Чуренкова. И Паша спросил совсем похоже на
Хабибулу, даже с акцентом:
– Что? Неверно записал?
Мастер подумал, что вопрос относится к нему, и ответил:
– Нет, верно записал. Пошло у вас, ребята, дело. Пожалуй, ещё немного, они тебя и
обгонят, Егор Павлович.
– Обгонят так обгонят, – промямлил Бережной, и всю дорогу до дому эта фраза не давала
ему покоя, всё возвращалась, он повторял её то в уме, то вслух. И удивлялся – до чего
навязчивая! Подумаешь, велико дело – ребятишки стали дожимать. И пусть их! Так нет, не
идет из головы у серьезного мужика глупая мальчишеская погудка. Осилили, ишь ты...
Лешева погудка! То ли честолюбие задели у Егора, то ли растревожили иную жилку, а
потерял мужик покой. Не находит себе места.
3
Прошел месяц. Егор ни разу не наведался в бригаду. Выросли большие, сами с усами.
Няньки им больше не надо. И хочется узнать, что у них там, да не пойдет, и вся недолга. Что
он – дитё, – вперегонки играть...
Обычно, проходя мимо столовой, Егор скашивал глаза на Доску почета. Там первым
стояло его имя. Он старался казаться равнодушным. Придумают, мол, тоже – почетная доска!
Будто уж такой почет, ежели имя твое мелом нацарапают. Но сквозь напускное равнодушие
просвечивало что-то другое. Смотреть на своё имя, хоть и мелом нацарапанное на
выкрашенной суриком доске, ей-богу, было приятно. И вот идёт Егор мимо столовой, косится
привычно на доску и начинает часто-часто мигать: на том месте, где стояла первая буква Е с
завитушкой, этой буквы нет, и завитушка другая. Уж не опилок ли в глаза попал? Да нет, не
опилок! Егорову имени пришлось малость потесниться, спуститься на строчку ниже. А
сверху стала бригада Паши Пластинина. Егор поскреб затылок: не успел схватиться –
пришлось скатиться. Оглянулся, не видит ли кто. Нет, улица пуста. А зашел в контору,
оказалось, что видели. Иван Иванович первый скалит зубы.
– Довелось, брат, тебе съехать малость, Егор Павлович. Молодежь вперед выскочила.
– Бывает, и курица петухом кукарекает, – ответил Егор. Он поспешил сесть в угол и
заняться цигаркой.
Контора была новая, с желтыми пахучими стенами и плотным струганым полом. И
облака табачного дыма в этой сверкающей желтизне казались особенно нелепыми. Но все
курили и бросали окурки прямо под ноги. Лесорубов набилось много. Одни сидели на
скамейках, расставленных вдоль стен, другие стояли, прислонясь к стене плечом, а кто
присел на корточки и так покуривал да подрёмывал. Многие толпились у стола, наседали на
Ивана Ивановича. Он сегодня чувствовал себя немножко по-праздничному: ему присвоили
звание мастера леса. Однако лесорубы не очень считались с настроением нового мастера. Тот
просил новые рукавицы, тому нужно было заменить топор, а этот кричал, что без напилка
пальцем пилу не выточишь, а выклянчить у кладовщика новый напилок труднее, чем добыть
молока от завхозова козла. Один совал мастеру в нос квитанцию и негодовал, что
неправильно выведена кубатура, другой жужжал над самым ухом о разбитом стекле в бараке.
Иван Иванович, не обращая ни на кого внимания, усердно вычерчивал диаграмму. С великим
тщанием, прикусив кончик языка, он прикладывал к бумаге линейку, проводил сперва тонкую
лилию карандашом, потом чернилами. Затем заливал столбики диаграммы и страшно боялся,
чтобы чернила не расплылись и не испортили всю музыку. Наконец он обвёл столбики
красные и синим карандашами, нарисовал красивые округлые цифры. Готовую диаграмму
приколол кнопками к стене. Лесорубы без особого интереса посмотрели на произведение
мастера и, видя, что он освободился, с новой силой высыпали на него все свои докуки Иван
Иванович замахал руками.
– Да подождите вы! Сначала с планом утрясем. Видите, как задание увеличилось, – он
показал на диаграмму. – Вопрос, как его обеспечить...
– Обеспечим, не первый раз...
– Не сто, так пятьдесят всяко сделаем...
– Нам в привычку, так-то...
Иван Иванович вылез из-за стола, прихрамывая, подошел к двери и распахнул её. Облако
пара хлынуло по полу. Такое же облако, только сизое, потянулось, колыхаясь над головами, к
двери.
– Чище будет атмосфера, – сказал мастер. – Дайте-ко, братцы, подумаем, как нам ловчее с
планом справиться. Вот у ребятишек дело вроде пошло. Егора Бережного уже перехлестнули.
Где ты, Егор Павлович, чуешь? Бригадой-то, выходит, в самом деле ловчей... Не зря тут про
Чуренкова болтали. Может, ещё кто хочет бригадой попробовать? А? Ты, Егор, не думаешь?
– Одному отставать не столь стыдно, – откликнулся Егор из угла.
– Он не отстанет...
– Он, возможно, и не отстанет, другие отстают. .
– Я за других не ответчик...
– Ну, как знаешь...
Иван Иванович убрал свои чертёжные принадлежности в ящик стола, оперся о
столешницу руками.
– Кто надумает, товарищи, в бригаду, потолкуйте меж собой, потом мне скажите.
Инструменты новые получены, пильные полотна из тонкой, особого закала стали. Будем
выдавать в первую очередь бригадам. Тех, кто добьется в бригадах повышения
производительности, из бараков будем переводить в новые помещения. Видели, строятся на
берегу? Там на пятерых комната...
– А молочных рек с кисельными берегами для бригад не будет? – прозвучал ехидный
голосок.
– Будут, – совершенно серьезно ответил мастер и тем убил насмешку. – По молоку
договор заключили с колхозом «Красный Север». А кисель и ныне в столовой каждый день
есть. Не знаю, много ли у продавца еще картофельной муки в запасе... Вон он идёт. Эй,
Петрович!..
Мастер постучал кулаком в переплет рамы. За морозным узором стекла возник силуэт
лохматой папахи.
– У тебя картофельная мука, Петрович, не вся вышла?
– Есть, хватит, – ответил басок за окном. – Тебе на клейстер, что ли?
– Нет, на кисель. Топай своей дорогой...
Лесорубы засмеялись: «И киселем обеспечил...»
– Раз будет кисель, тогда что ж, мы не против, – пискнул ехидный голосок. Его
обладатель нырнул в сени, прихлопнул дверь. Иван Иванович развёл руками, поклонись ему
вслед.
– Ладно, без киселя твоя рожа весела...
До поздней ночи горела в конторке жестяная мигалка с прокопченным стеклом Лесорубы
со всего участка перебывали тут за вечер. Тысячу дел, малых, но важных, решил мастер. А
Егор Бережной всё сидел и сидел в уголке, свертывая одну цигарку за другой. И только когда
контора опустела, а Иван Иванович взял лампу со стола и повесил её на гвоздик, намереваясь
гасить, Егор подошел к нему.
– Ты не ушел ещё, Бережной? – удивился мастер.
– Я попробую, Иван Иванович...
– Что попробуешь?
– Эту, как её, бригаду-то... Запиши уж меня...
Он обеими руками нахлобучил шапку, зашагал к двери. Взялся за дверную скобу,
наклонясь под притолокой.
– Не ради киселя, не думай...
Глава шестая
В СУЗЁМ ПРИЕХАЛ ПЕНЬ КОЛОДИН...
1
Митя обхватил Пашу за плечи, тискал его, щекотал, дурачился.
– Ой, молодчага ты, Павлушка, прямо герой, чучело ты гороховое, лупоносый чёрт,
орясина стоеросовая...
Паша с трудом освободился от дружеских объятий, отстранил приятеля, а сам не знал,
как ему быть – улыбаться или хмуриться. Он всё же сдвинул брови, еле сдерживая готовую
расплыться улыбку, и сказал обидчивым тоном:
– Ещё у тебя есть в запасе ругательные слова? Высыпай все заодно.
– Высыпал все, больше нет. Давай рапортуй по-деловому.
Пашин рассказ о поездке в Ханюгу так понравился Мите, что он тут же написал заметку
об этом в газету.
– Нет, вы орлы у меня, ей-богу, орлы! Даже дядюшку Егора так обескуражили, что
бедняге пришлось в бригаду записываться... Да, братцы, мы ему сегодня ещё перцу
подсыплем. Вы знаете, какую я забористую штуку выдумал? Световую газету стал
устраивать на участках. И здорово получается, лесорубам она нравится во как! Пень
Колодин, старый лесоруб, разъезжает по делянкам, всё видит, всё слышит, ничего от него не
скроешь, ничем его не улестишь. По заслугам и наградили высечет. Сегодня Пень Колодин
появится и в Сузёме. Посмотрим, как его тут встретят. .
Необычное объявление о приезде в Сузём какого-то Пня Колодина заинтересовало не
только молодежь, но и пожилых лесорубов. Желающих посмотреть на невиданного гостя и
послушать его приглашали в старый барак, где обычно показывались кинокартины. Людей
набилось втугую. На обычном месте – экран, у противоположной стены – киноаппарат, около
него возится Митя. Никакого Пня Колодина нигде.
– Кино будет, – разочарованно говорили зрители, желавшие увидеть что-то особенное.
– Бесплатно, так худо ли, – утешались другие, более практичные.
– А труба для чего?
Верно, из-за экрана выглядывал раструб старого граммофонного рупора, размалеванного
яркими цветами. Снизу за экраном видны ноги в валенках. Там, наверно, этот Пень Колодин
какую-нибудь штуковину готовит...
Гаснет свет. На полотне появляется смешно нарисованная фигура бородатого лесоруба в
величайших валенках, в шапке с ушами чуть не до земли, с топором за поясом, с лучковкой
на плече. И в тот же миг из граммофонной трубы раздается голос:
Вот, товарищи, и я!
Вы встречайте-ка меня.
Пень Колодин, ваш сосед,
Девяноста пяти лет...
Так представясь, Пень Колодин начинает говорить о Сузёме, будто он тут век жил и со
всеми знаком. Сегодня он, оказывается, уж ушел побывать на складе и заметил, как, день
проспав, кладовщик «вечером зевает и лесорубам инструмент выдать забывает». На экране,
действительно, показывается кладовщик, сладко дремлющий на куче топоров и пил. Этот
кадр сменяется другим, с изображением поросенка, важно восседающего за столом и
попивающего чаек. А граммофонная труба орет:
Десятник наш легко решил
Свою хозяйскую задачу:
Он так умело превратил
Сушилку в поросячью дачу.
Тут появляется огромная, во весь экран рукавица, она быстро исчезает, а за ней тянутся
голые руки. Труба поясняет:
Мы сидим без рукавиц.
И нельзя не удивиться,
Что отдельных важных лиц
Не заставишь шевелиться
Ни рукой, ни рукавицей,
Так им сладко-сладко спится..
Тем, кого столь чувствительно пощипывает Пень Колодин, добавляют ещё и сами
зрители. Попавшие на экран поеживаются, иные пытаются отшучиваться, иные не
выдерживают и уходят из барака. Но Пень Колодин не только критикует, он умеет и
похвалить. На экране шестеро молодых парней выстроились в ряд. Самого крайнего зрители
узнают.
– Пашка Пластинин! Он, ребята, смотрите – и нос облупился...
Труба подтверждает:
Вот первая бригада наша
А во главе Пластинин Паша...
Вдруг кадр меняется. Паша Пластинин бежит во весь дух, а за ним Егор Бережной – в
валенках, но в трусах, в шапке, но в майке. Бережной изображен в напряженной позе,
задыхающимся, язык на плече. А сам он огромный, в три раза больше щупленького Паши
Пластинина. Зрители хохочут. Труба возвещает:
А ну, держись за мной,
Егор Бережной!
Егор сидел на полу, на самой середине барака. Он не стерпел и стал подниматься, чтобы
уйти, оказался в луче киноаппарата, и тень его плечистой фигуры легла на экран. Зрители
взвыли от восторга. Егор не понимал, отчего такое ликование, озирался кругом... И это
вызвало новые взрывы смеха.
Пень Колодин в Сузёме получил полное признание.
Поздно вечером Егор пришел к племяннику в комнату для приезжающих. Грузно сел на
табурет.
– Прокатил дядюшку, ославил... За что?
– Ты обиделся, дядя?
– Премного доволен. Благодарствую, племянничек...
– Кушай ещё, дядюшка, – озорно поклонился Митя. – Просим прощенья за наше
угощенье...
– Ну тебя, барбоса! За такое угощенье надо штаны спущать да ремнем – по чему, сам
знаешь...
Митя прячется за стол.
– Уй, боюсь...
Егор смеётся.
– То-то!
2
Световая газета с Пнем Колодиньгм так пришлась по душе лесорубам, что потребовалось
повторить её несколько раз, пока не пересмотрели все жители Сузёма. И к каждому новому
показу прибавлялись новые кадры. Так, Митя изобразил на одном из кадров задравшую нос
гордячку, пренебрежительно отвернувшуюся от комсомольцев-лесорубов. Зрители без труда
узнали счетовода Валю, девчонку в жизни веселую и общительную. Ну, не ответила она
толком на какой-то вопрос комсомольцам, наверно, неладно сделала, а так девка хоть куда.
Валя втихомолку поплакала от обиды, а когда слезы высохли, решила высказать этому
Пню Колодину всё, что она о нём думает. Она высмотрела Митю на улице и пошла, будто
случайно, ему навстречу.
– Здравствуйте, Пень Колодин.
– Здравия желаю, – козырнул, дурачась, Митя.
– Поговорить с вами можно?
– Всегда готов.
– Это я и есть Валя, задирающая нос...
Её серые глаза с укоризной смотрели на Митю. Ему стало неловко, почувствовал, что
краснеет. И он промямлил:
– Совсем не похожа...
– Не похожа, а рисуете...
Митя не нашелся, как продолжить разговор. Шли рядом. Он искоса поглядывал на
девушку и почему-то волновался. Она, пожалуй, не красавица. Простое лицо северянки,
немного грубоватое, но улыбка такая хорошая, мягкая. Митя чувствовал себя виноватым и не
знал, как загладить свою вину. Мучительно ища, что ей сказать, он выдавил через силу:
– Но факт-то был...
– Факт был, – просто подтвердила она. – Некогда было, очень торопилась... Нехорошо,
конечно... Только уж так-то зло зачем? Неужели, думаете, заслужила?
– Понимаю, что... да... нет... Как же теперь исправить?
Митя окончательно смешался, с ужасом представляя, каким он нелепым и смешным
выглядит в этот миг в глазах девушки. А у Вали от Митиного замешательства прошла вся
обида. Парень-то он, видать, хороший, не со зла. Да и правда, факт был...
– Вы не волнуйтесь, – дотронулась она до его руки. – Я ведь не сержусь на вас. Вообще-
то за дело... Ну, исправлюсь!
Прозвучавшее наивно, по-детски, это восклицание вывело Митю из замешательства. Он
обрадованно вздохнул и сжал ей локоть.
– Вот и славно! Значит, объяснились...
Она высвободила руку, оглянулась.
– Ой, куда мы зашли?
За разговором они не заметили, как миновали поселок и шли по дороге бором. Пухлые
шапки снега лежали на лапах сосен, окружавших небольшую поляну. От солнца снег
искрился, и сосны казались загорелыми красавицами, нарядно одетыми к балу. А крепкий
настой хвои в морозном воздухе заменял этим модницам духи. Бывают ли духи лучше
смолистой хвои? Спугнутая белочка тряхнула ветку, снежная шапка осыпалась пылью,
повисшей в воздухе. На мгновенье вспыхнула радуга. Валя захлопала в ладоши.
– Смотрите, смотрите, красота-то...
Возвращаться в поселок не хотелось.
– Давайте пройдемся ещё немножко, очень уж хорошо
А что, собственно, такого особенного хорошего? И сосновые боры, и пушистые снега, и
зимнее солнышко, и все эти красоты для Мити и Вали не были ни новинкой, ни диковинкой.
Каждый день им приходилось видеть такие полянки, мало ли их в лесу. И не восхищались, не
любовались, просто не замечали, как не замечают обыденное, примелькавшееся. А нынче
заметили. И пришли в восторг. Отчего это?
– Отчего это радуга засияла в снежной пыли? – спросила Валя.
Митя с удовольствием стал разъяснять законы отражения светового луча и его
