Текст книги "Макорин жених"
Автор книги: Георгий Суфтин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 20 страниц)
пишут огольцы, едри их корень! Складно и правильно. Лес-то ведь и взаболь зря переводим.
Сколько березника каждый год в брос идёт».
3
После долгой отлучки Митя приехал домой не с пустыми руками. Он привез своим
землякам такое, от чего они ахнут, никогда в Сосновке не виданное и не слыханное. Митя
выучился на киномеханика. И пока Егор Бережной, встретивший племянника, помогал ему
выносить из саней принадлежности кинопередвижки, Митя рассказывал дяде, что к чему и
для чего, а тот только покрякивал да крутил головой.
– Неуж живые люди забегают? По стене? Врешь ты, Митяш...
А Митя, довольный, ухмылялся, важничал.
– Вот посмотришь – скажешь, вру ли...
Он не утерпел и, отказавшись от чаю и закуски, сразу же решил показать свое искусство.
В избу набилось и взрослых и ребятишек, не продохнешь. Митя вынул из длинного узкого
ящика свернутый в трубку экран, повесил его на переднюю стену. Покрытый алюминием, он
светился в полумраке избы.
– Ишь какой полог, дорогой, наверно, – шептались женщины. Каждая старалась
потрогать невиданное полотно.
– Оно, поди, серебряное, бабоньки...
В другом ящике оказалась тяжелая, крытая лаком машина. Митя поставил её на скамью,
прикрепил болтами и гайками, приладил ручку, похожую на ту, что у точила.
– Косы точить будем, – посмеивались мужики, – рановато вроде, долго ещё до сенокоса...
Шнур с электрической лампой Митя перекинул через печную трубу, прикрепил гвоздем к
матице.
– Что за пузырек? – спрашивали женщины. Мужики, которым доводилось видать
электричество в городе, степенно разъясняли.
– Фонарь то. Без дыму и без огня горит...
– Неуж горит? Удивленье...
Митя посадил к динамомашине комсомольцев, сказал, чтобы вертели ручку по очереди –
один устанет, другой сменит. Сам крутнул, сначала легонько, потом сильнее. Машина
загудела. Под потолком вспыхнула яркая лампочка. Ребята закричали, женщины зашикали на
них, удивленные и восхищенные необычайным светом. Все глядели под потолок с таким
видом, будто узрели жар-птицу. А Митя, передав ручку динамомашины товарищу, стал
налаживать киноаппарат. Он проверил мальтийский крест, протер чистой тряпочкой
продольные и полукруглые салазки, вставил объектив, вынул из металлического ящика
бобины с лентами, заправил фильм. Все в напряженном безмолвии наблюдали. Митя
волновался, ведь он впервые после курсов самостоятельно, без инструктора готовился к
сеансу. Ему казалось, что подготовка длится вечность, он спешил, не сразу находил нужные
детали и принадлежности. Зрители, попривыкнув, начали переговариваться.
– Бабоньки, смотрите, с колесами.
– Мельница никак...
– Что ты, дура, волшебный фюнарь.
Митя солидно поправил:
– Не волшебный фюнарь, а киноаппарат «Патэ-Русь». С его помощью я буду
демонстрировать фильм «Легенда Черных скал».
По избе прошел почтительный говор:
– Слышишь, ле-ген-да...
– Мудреное что-то...
– Молчи...
И вот погас свет, вспыхнул экран. Митя крутит ручку аппарата и удивляется, почему все
смотрят не на экран, а на объектив, излучающий сноп света. Он останавливается.
– Почему вы смотрите сюда? Картина-то ведь там, на полотне.
– Ну? А мы думали тут, в стеклышке...
Все поворачиваются к экрану. По нему ходят неясные, смутные тени. Появляются буквы,
растянутые, кособокие. Зрители глядят с любопытством, а механик нервничает, регулирует
фокус, выравнивает рамку, проверяет, не сбит ли конденсатор. Нет, все в порядке, а
изображение на полотне искаженное. Что такое? С механика капает пот. А публика, затаив
дыхание, смотрит, как на берег накатывается морская волна, на скале появляется девушка,
глядит на зрителей, улыбается.
– Господи, да она живая!
– И губами шевелит, говорит кабыть...
– Тише, слушайте, может, услышим, чего она бает...
А радость Митина горько омрачена: проекция плохая. В чем же ты, механик, сплоховал?
Где тот изъян? Неужели и дальше так пойдет? С трудом докрутил он первую часть картины.
Включил свет и стал проверять все детали аппарата по порядку. Все на месте. Так в чем же
дело? Зажав ладонями виски, Митя напрягал память, вспоминая наставления инструктора.
– Ты, Митюша, чего? – забеспокоился Егор.
– Да видишь, дядя, не клеится что-то, тускло...
– Добро, парень... И так посмотрим.
Аппарат застрекотал. На экране показался поезд, мчавшийся издалека, от горизонта. Он
постепенно приближается, становясь всё больше и больше. Вот вырисовался паровоз. Он
летит на зрителей, огромный, тяжелый, пышущий дымом и паром. Ещё мгновение – и он
вырвется из рамки экрана, всей громадой налетит на зрителей, раздавит их. Раздались крики,
все хлынули прочь от полотна, началась давка.
Митя остановил аппарат, включил свет.
Обескураженные зрители изумленно озирались. Никакого паровоза, никого не задавило,
вот чудеса-то... В суматохе кто-то перевернул на полу крышку футляра от аппарата. Митя
поднял ее, хотел поставить на место и вдруг хлопнул себя по лбу.
– Обтюратор!..
Внутри футляра за специальным держателем мирно лежал обтюратор, та часть
киноаппарата, которая устраняет искажения проекции на экране. Бедный механик забыл о
нём.
Показ картины закончился полным торжеством механика. Зрители до полуночи сидели
около аппарата, пока Митя разбирал его и мягкой тряпочкой протирал детали, слушали
объяснения, не очень понимали, но были довольны и горды, что вот их сосед, недавний
мальчишка, такой премудрости научился. Ручку динамомашины в тот вечер покрутили все –
и ребятишки, и женщины, и старые старики, даже старухи, которые охали, крестились,
брались за нее с опаской, а все-таки брались.
Глава шестая
СУД В ПОСЕЛКЕ СУЗЁМ
1
Бережной прожил дома с неделю. За это время он навозил домашним сена для скота,
наготовил дровишек, всласть попарился в баньке. Запасясь харчами, поехал в Сузём. По
знакомой дороге Рыжко бежал бойко. На развилке он повернул к котлопункту... Нет, Егор не
направлял, сам меринок догадался, куда надо. В избушке было полно народу – время
подоспело обеденное. Егору еле нашлось место с краю лавки. Макора носилась, как
угорелая, стараясь всем подать обед вовремя. Лесорубы бодро покрикивали на неё,
поторапливая.
– Ой, Макора, спать не надо. Душа пищи просит.
– Поспешай, девонька, жениха хорошего найдем.
Макора добродушно огрызалась. Она знала, что лесорубы торопят её в шутку, так, от
доброго сердца. Заметив Бережного, Макора изменилась в лице. Молча подала ему миску
щей, принесла порцию жареной картошки. Улучив момент, наклонилась к нему, прошептала:
– Что ты, Егор, наделал! Тебя хотят под суд отдать.
– Меня? Под суд? – изумился Егор. – Ты, девка, в уме ли? За что под суд, я тебя ещё не
убил...
– Меня бы убил, так легче было, дурной... Там на тебя Синяков зуб точит.
– Угомонись. И Синякову я ещё бока не наломал, не за что судить. Вот наломаю, тогда
пущай...
И хоть считал Егор слова Макоры девичьей пустобайкой, а всё же пока ехал от
котлопункта до Сузёма, сердце беспокоилось. И оказалось, что не впустую. Едва он зашел в
барак, ему сообщили, что уж на дверях столовки объявление вывешено: Бережного завтра
судить будут. А тут появился и Синяков. Он поздоровался с Егором, однако руки не подал.
– Так что, товарищ председатель, соседей судить принялся? – спросил Егор, сузив глаза.
Синяков сел рядом на нары, поковырял зачем-то задоринку на доске, понюхал
прозрачную смолку, приставшую к ногтю.
– Соседей ли, не соседей ли, разбирать в таком деле не приходится. Заварил кашу, так
расхлебывай.
– Вот так каша, скажи на милость! Домой съездить нельзя стало. Я тебе не продавался,
ты меня не покупал – и квиты. Вот тебе весь суд.
– Нет, не весь, Егор...
Бережной, по-бычьи нагнув голову, глухо спросил:
– Всерьез судить будете?
– Будем.
2
Назавтра к вечеру в барак, где поселился Егор, собрались лесорубы. В конце барака
поставили стол, покрытый старыми газетами. Синяков встал у края столешницы.
– Граждане, давайте выберем суд.
Люди запереглядывались, барак наполнился гулом. Послышались негромкие выкрики.
– Самим и суд выбирать?
– А чего зевать, с руки разделка...
Синяков постучал по горлышку глиняного кувшина.
– Тишину прошу соблюдать, граждане. Товарищеский суд выбирать будем, свой, значит...
Называйте кого...
Выбрали трех лесорубов. Они не без смущения уселись за стол. Долго спорили, кому
быть председателем. Наконец, договорились. Выбранный председателем встал, неловко
улыбнулся и, спохватись, погасил улыбку, произнес:
– Так что, граждане, начнем. Дело мы сегодня будем разбирать Бережного. Егор, где ты?
Встань-кось...
Егор приподнялся на нарах, как-то боком, в полуоборот повернулся к судье.
– Тут я, никуда не денусь...
– Ну, так сиди, – согласился судья, потом что-то посоображал, поморгал глазами. – Давай
лучше подойди сюда, на подсудимую скамью. Про твою вину вот Синяков прочитает. Читай,
гражданин председатель...
Синяков встал лицом к судьям, но так, чтобы могли его слышать и все лесорубы в бараке,
развязал тесемочки у коричневой папки, достал бумагу, откашлялся. Народ притих.
– В дни поповско-кулацкого рождества, когда все лесорубы как бедняки, так и середняки,
единодушно решили не выезжать из лесу и ударной работой показать, что они порвали с
опиумом для народа, только подкулачники могли без зазрения совести смотаться домой и там
гулять, тем самым играя на руку классовому врагу...
Синяков читал раздельно, звонким голосом, и фразы, составленные хоть и не очень
гладко, звучали увесисто и солидно. Получалось так, что Бережной подал пример и за ним
уехало еще несколько лесорубов. Егор слушал и чем дальше, тем больше опускал нос. «А
ведь, пожалуй, так и было. Не сообразил ты, Егор, елова голова, куда дело может
повернуться. Вот ныне и терзайся, сиди на подсудимой скамье. Срам-то какой...»
Когда Синяков кончил, судья спросил Егора:
– Ты виноватым себя, Бережной, считаешь или нет?
Егор запустил руку в загривок, ответил не сразу.
– Да ведь считай не считай – все равно виноватый, – тусклым голосом промямлил он.
– Стало, виноватый? – строго переспросил судья.
– Так уж...
– Чего же ты тогда и ехал? Небось, дома-то не женка с ватрушками.
– Какая женка! По дурости. Почем я знал, что за мной кулаки улепетнут...
– Да кулаки-то и не думали уезжать, – крикнул кто-то в конце барака. – Они все в лесу
хрястали.
Синяков не выдержал.
– Кулаки и твердозаданцы не посмели уехать. Это верно. А вот такие, как Бережной, хотя
и не кулаки, а лили воду на кулацкую мельницу.
Судья постучал о столешницу.
– Ты подожди, Синяков. Ты своё доложил, нынче дай другим высказаться. Кому слово
дать, граждане?
К столу, скрипя деревяшкой, прихомылял десятник Иван Иванович. Он подумал малость,
расправил усы, пригладил ладонью взъерошенные волосы.
– Ежели по политике, то виноват Егор, слов нет. Ишь как получается: люди дорогой, а
Егор стороной. Он сам большой, ему никто не указ. Так, Бережной, далеко не уедешь, поверь
мне, хоть Рыжко у тебя и борз на бег. Вот так. Но опять, скажем, и другое нельзя забывать. На
работу-то он спор. Силы не жалеет и поту не щадит...
Иван Иванович развел руками, мол, как тут рассудишь, и пошел на место. К столу
протискался Паша Пластинин. Его конопатое, будто усеянное льняными семечками лицо
горело. Он весь кипел, осуждая Егора, а заодно и Ивана Ивановича.
– Вы, Иван Иванович, находите ему оправдание, работать, мол, спор. Спор. И что ж из
этого? Для кого он спор? Для себя. Кулацкий в нем душок, вот что я скажу. И нечего по-
оппортунистически вилять: с одной стороны, вроде черный, а с другой – будто и белый.
Бережной заслуживает наказания по одному тому, что он первый пошел против течения...
Правильно я говорю, ребята?
Он обернулся в угол, где сидела молодежь. Его поддержали. И вдруг сквозь шум
послышался голос.
– Во имя отца и сына и святого духа...
От двери протискивался в барак мужик в азяме и длинноухой шапке. Борода его
искрилась куржевиной. Он истово перекрестился, осмотрел барак, снял шапку, поклонился и
сказал, ни к кому не обращаясь:
– Что же это такое деется на свете? В праздник христов работай, а ежели отпразднуешь,
тебя судят...
Судья, заслонясь от лампы рукой, всматривался в полумрак барака, стараясь разглядеть
вновь прибывшего. Узнал. Постучал о столешницу.
– Семен Афанасьевич, ты у нас порядок не нарушай. Зашел, так садись. Сказать хочешь,
спросись.
– Чего мне спрашиваться, я уж все сказал. А тебе бы, Василий Ильич, не к лицу против
бога судить, ты ведь крещеный.
Семен Бычихин, сосновский пчеловод и церковный староста, укоризненно смотрел на
судью, очищая широкую бороду от куржевины.
Судья смутился, без нужды стал перебирать какие-то бумаги на столе. Потом, оправясь,
рассердился.
– Нечего меня крещеньем пугать, все мы крещеные. Не о том сказ. За другое судим, за
нарушение общего постановления. Понятно тебе?
– Не шибко понятно, да что сделаешь. Бога нынче вы не слушаете, меня и подавно не
послушаете...
– Давай, Семён Бычихин, в другом месте советуй, – хлопнул судья ладонью о
столешницу. – Будет кто ещё говорить?
– Чего говорить, и так ясно, – ответили из угла.
– Тогда, устроим перерыв. Суд будет советоваться, – сказал судья.
3
Судьи ушли в сушилку, прикрыли за собой дверь. Вскоре они опять появились за столом.
Барак притих. Судья расправил замусоленный лист бумаги, сделал попытку читать по слогам,
но разбирал с трудом, путался. Бросил бумагу, вытер пот на лбу рукавом.
– Лучше скажу без бумаги. Не по моим глазам эти каракули...
– А кто же их накарякал? – с ехидцей спросили из угла.
Судья виновато поморгал.
– Сам, кто... Пером оно, брат, не топором...
После небольшой паузы другим, строгим голосом судья сказал:
– Мы присудили тебе, Егор, – он опять взял бумагу, отыскал глазами нужное место и
выговорил раздельно, по слогам, – об-щест-вен-но-е по-ри-ца-ни-е. Чуешь?
– Чую, не глухой.
– И вперед так не делай. Понятно? Вот и весь суд.
Вот и весь суд. Но об этом суде в Сузёме разговоров было на целую зиму. Егор ходил с
опущенной головой, боялся взглянуть людям в лицо. Даже приезд Макоры не оживил его.
Макора приехала рано утром встревоженная, разыскала Егора у конюшни.
– Егорушка, что суд-то?
Бережной ответил сдержанно, суховато:
– Отбрили, как положено... Общее порицание какое-то дали. Лучше бы уж посадили в
холодную...
Макора пригорюнилась.
– Ой, Егорушко, а что же нынче будет с этим...
Она не смогла сразу выговорить незнакомое слово «порицание».
– Что будет? – переспросил Егор. – А ничего не будет. Все станут смотреть, как на
каторжника, вот и сохни...
– Какой же ты каторжник! Ты ведь хороший...
– Для кого, может, и хороший...
Егор легонько обнял Макору за плечи. Она было подалась к нему и сразу же
отстранилась, стала поправлять платок.
– А вот для тебя завсегда нехороший, – докончил Егор вздохнув.
А она уже стала такой, как всегда, – и будто ласковой, и чуть насмешливой, – протянула
руку.
– Прощевай-ко покудова, Егор. Мне некогда долго лясы точить. На склад надо ещё
завернуть, продукты все вышли на котлопункте.
Уехала. Егор стоял столбом и смотрел ей вслед.
– Вот девка! Пойми такую. Женишься, даст бог, сам не рад будешь.
Рыжко оглядывался на хозяина, словно недоумевая, чего же так долго он не садится на
сани.
4
Вечером около конюшни крутился Синяков. Он явно поджидал кого-то. Только успел
появиться Егор, Синяков подошёл к нему.
– Бережной, я к тебе. Слово сказать.
Егор не повернул головы. Он внимательно рассматривал сухую мозоль на спине Рыжка,
будто впервые её увидел. Ответил глухо:
– Говори.
Синяков тоже заинтересовался лошадиной мозолью, потрогал её пальцем.
– Сердишься, поди? – спросил он тихо и сам же ответил: – Как не сердишься. А я ведь не
по злобе...
Егор не спеша распрягал Рыжка: растянул супонь, вывернул дугу из гужей, освобождая
чересседельник, держал в руке конец оглобли.
– Ты вот что, Синяков, оправдываться тебе нечего. Тебя никто не судит. А меня уж
судили... Выдюжу как-нибудь, ладно. Только с тобой, Синяков, лучше бы нам не видеться...
Забрав сбрую, он повел Рыжка в конюшню.
Синяков постоял, подумал, для чего-то потрогал оглоблю Егоровых саней, торчащую
вверх, и пошел в поселок. Длинные полы его казакина хлопали по голенищам валенок.
Может, поэтому Синяков сильно раскачивался на ходу. Егор с сенника увидел долговязую
фигуру председателя, подумал: «Нескладно у меня выходит. Вот и этого обозлил, А зачем?
Сам ведь виноват. Была нужда уезжать из лесу. Эка сладость дома! Кто хошь будь на месте
Синякова, по головке не погладил бы. Это да...»
Егор машинально сбросил вниз охапку сена, помедлил, сбросил другую.
«А мне что – кланяться ему, пощады просить? Того недоставало! Не старый режим, а он
не волостной старшина. И я не верноподданный...»
Егор набрал еще охапку сена, стал спускаться по лестнице.
«Ишь, как получается – заколдованный круг. И не разберешься. Ну да ладно, что было, то
было, обратно не вернешь...»
Аккуратно сложив сено в ясли Рыжка, Бережной подмел голиком вокруг сенника, припёр
дверь в конюшню колышком. Опять взглянул на поселковую улицу. Синякова там уже не бы-
ло. На сугробы поперек свежемятой дороги падали желтые полосы света из барачных окон.
Трусящая рысью вдоль улицы лошадь с дровнями то ныряла в сутемень, то появлялась на
свету.
– Поздно уж стало, – вздохнул Егор, постоял около угла конюшни и направился в барак.
Глава седьмая
ТАЙНЫ КОЖЕВЕННОГО РЕМЕСЛА
1
Весной Егор вернулся из Сузёма. Приехал домой и Митя. Умывшись и причесав
непослушные вихры, он сидит на лавке у стола, довольный первой поездкой по деревням.
Рассказывает о своих впечатлениях. Ему приятно, что домашние нынче относятся к нему по-
иному. Вот и дядя Егор сидит напротив, с другой стороны стола, и смотрит на племянника
уважительно, уж не как на мальчишку, а как на взрослого и стоящего человека. Митя
старается держать себя солидно, с достоинством, положенным механику. Стремясь
выражаться проще и доступнее, он снова и снова рассказывает дяде о принципах действия
киноаппарата. Ничего в нём нет ни волшебного, ни таинственного, а всё основано на законах
механики и оптики. Егор понимает премудрости киномеханики не очень, но делает вид, что
понимает. И под конец все подытоживает одной фразой.
– Удивление какое! Выдумают же...
Помолчали. В избе тихо. Только негромко посапывает Митина мать в закутке да за
печкой шелестят тараканы на стене.
Егор снял со спицы свою шапку, но не надел, а мял в руке. Видно, хотел что-то сказать,
да не решался. Митя вопросительно посмотрел на дядю.
– Митюша, ты мне дай-ко совет,–сказал Егор, опустив глаза. – Как ты думаешь, стоящее
заделье кожи дубить?
– Кожи? – Митя явно озадачен. – Я, дядя, в кожах не разбираюсь. Всякая работа...
– Вот ежели я чан заведу, буду шкуры квасить и кожье выделывать...
– Да ты умеешь ли?
Егор мнется, теребит мочку уха.
– Научусь...
Митя смотрит на дядю и начинает понимать, откуда дует ветер. Он кивает головой.
– Научиться всему можно. Что ж, если ты пойдешь в колхоз, там кожевенное дело
наладишь, неплохо будет. Крестьянам кожи нужны. Думаю, мысль правильная, – говорит
Митя, постукивая пальцами по столу.
– Так... Ну ладно, посмотрим...
Егор натягивает шапку, встает.
– Ты завтра в потребилку хотел идти, – говорит Митя, провожая дядю. – Пойдешь, так
кликни, мне тоже надо, керосину у матери не стало.
2
Племянник с дядей идут по селу мимо поповского дома. Там слышатся песни, пьяные
выкрики, топот.
– Ишь, батя празднует, – усмехается Егор и останавливается, заслышав стук в раму. –
Нам, что ли, стучат?
С крыльца скатывается отец Евстолий, круглый, наливной, как яблоко, немножко под
хмельком.
– Егор Павлович, зайди ко мне, милости прошу.
Бережной разводит рукой, в которой держит керосиновый бачок на веревочке.
– Благодарствую, отец Евстолий. Видишь, я в лавку отправился.
– Ничего, ничего, ты уж зайди, не куражься. Не обижай отставного попа...
Егор вопросительно смотрит на племянника. Тот чуть заметно пожимает плечами.
– И вы, молодой человек, зашли бы, – кланяется поп. – Я зла на вас не несу, понимаю...
– Нет, спасибо, – с достоинством отвечает Митя. – А ты, дядя, если хочешь, иди, я
подожду у крыльца.
Дядя ушел. Митя стоит в сенях, поеживаясь от холода. Вдруг дверь распахивается – и
появляется ражий детина с глазами навыкате, с мокрой реденькой бороденкой, в которой
застряли крошки и кусочки рыбы. «Да ведь это пустынский поп Сергий», – узнает Митя, и
ему становится не по себе. Поп пьян и шатается. Подходит к Мите, покачнувшись, опирается
на его плечо, смотрит в упор.
– Вы, что ли, редактор стенгазеты? Да?
– Да, – отвечает Митя, пытаясь отстраниться.
– А я поп Сергий, которого ты прохватил. Чуешь? Тот самый поп...
Мите вспомнилась заметка. В ней пустынский пастушонок писал, что их грубый и
хамовитый пастырь не скрывает своей неприязни к советской власти. В проповедях с
церковного амвона он ругмя ругает нынешние порядки, утверждая, что всё проводимое
властями противно богу и на руку сатане. В одной из проповедей он убеждал верующих, что
скоро наступит кончина мира. Заметка едко высмеивала отца Сергия и заканчивалась так:
«Отец Сергий прав. Кончина мира, действительно, скоро наступит. Но это будет кончина
мира поповского». Вспомнив это, Митя улыбнулся. Поп помахал волосатым пальцем перед
Митиным носом.
– Ты должен извиниться. Слышишь, редактор? Передо мной, перед попом... А? Что? Ты
еще жидок, молокосос, против меня тягаться. Поп я, так что? Ты думаешь, у меня защиты
нет?
Сергий загнул широкие рукава лиловой рясы.
– Есть у меня защита. Сам председатель исполкома – мой племянник. Я ему написал:
«Желторотые обижают». Да... Он говорит: «Не смеют! Приму меры». Извиняйся, пока не
поздно.
Он попытался схватить Митю за ворот.
– Вы ко мне не прикасайтесь, подальше руки, – сказал Митя. – Вы пьяны и мелете
чепуху. Никто перед вами не станет извиняться.
– А! Не станет! – отец Сергий качнулся вперед, замахнулся кулаком и вдруг сник, лицо
сморщилось, он всхлипнул.
– За что вы, молодой человек, обижаете бедного попа? Что я вам сделал? Вы уж вперед
меня не трогайте. А племяннику я напишу, чтобы он не сердился на вас...
Это навязчивое упоминание попом племянника Мите показалось подозрительным.
Запугать батя хочет. Ишь, нашел племянника!
– А как его фамилия? – спросил Митя.
– Фамилия? Говоришь, фамилия...
Видно, не запомнилась бедному попу фамилия председателя исполкома, и поэтому он
рассвирепел, замахал кулаками, но задерживаться не стал, пошел в дом. С порога погрозил
Мите.
– Я тебе покажу фамилию!
Только отец Сергий исчез, появился Харлам Леденцов. Жесткая его шевелюра была
взлохмачена, глаза мутные, бабочка усов сердито взъерошена. «Этот схватит – и пискнуть не
успеешь», – подумал Митя. А Леденцов прямо к нему.
– О! Кажется, сам редактор стенной газеты...
У Мити по спине пробежал холодок, но он взял себя в руки и сколь мог твердо и даже с
вызовом ответил:
– Да, редактор.
Псаломщик подошел вплотную, изо рта его пахнуло водкой, Митя приготовился к
обороне, весь напружинясь. А Харлам вдруг неожиданно тихо произнес:
– Правильно ты его, правильно. Крепче бы надо.
Митя недоверчиво насторожился: этот с подходцем. А Харлам нашептывал на ухо:
– Сука он, Серега-то... С рождества в Пустыне канителюсь, а согрешил с ним проклятым.
Пойдем ругу1 собирать или за крестины там либо за похороны – станем делить, он загребает
себе, оставляет крохи, завидущие его глаза. Я говорю: «Надо по-божески». Он отвечает: «Не
твоё дело». А ведь я псаломщик, чин имею... Ты его прокати, прокати в газете-то... Только
про меня ни гугу. .
Псаломщик покачнулся, ухватился за поручень лестницы, грузно стал подыматься. На
верхней ступеньке обернулся, помаячил растопыренными пальцами.
– Ты его покрепче... Серегу-то...
3
Ефим Маркович ходил около разрушенной мельницы, убеждал Егора.
– Тут, вовсе сказать, немного дела потребуется. Крышу стружкой залатаем, чаны
расставим внизу, водосток поправить можно – воду не носи, сама пойдет. Вымачивать кожи
будем там, под стланью. Завернем мы с тобой, Егор Павлович, дело. Вовсе сказать, широкое,
прибыльное. И ни сельсовет тебе, ни финагент носу не подточит. Чуешь?
Бережной молчал, подбирая раскиданные мельничные гири, рыжие от ржавчины,
складывал их рядком у разбитого постава, поправлял перекосившиеся половицы, прибил
вывороченный дверной навес. О чём он думает, Ефим Маркович не старался разгадать,
удовлетворенный Егоровыми стараниями, отмечал про себя: мужик хозяйственный, не
балаболка и прост душой. С таким можно будет ладить.
Первые весенние ветерки разнесли над речушкой Лисёнкой терпкие запахи дубленых
кож. Мужики, едучи на Погост, останавливали лошадей у старой мельниковой избы,
заходили в кожевню.
– Ну и кисло у тебя, Ефим Маркович, будто сто мужиков спали, нахлебавшись
простокваши, – говорили они, посмеиваясь.
Ефим Маркович в тон им отвечал:
– Дак простокваша – коровий продукт, худо ли... Принюхаешься и, вовсе сказать, добро...
Стараясь попервоначалу не дышать, мужики осматривали чаны, наблюдали, как Егор,
засучив рукава, очищает особого устройства скребком мездру на коже, пристегнутой
костыльном к потолку. В ходу и рука и нога, продетая в петлю веревки, привязанной к
скребковому устройству. На лбу пот, зубы ощерены от натуги.
– Кожа, она прилежания требует, – рассудительно говорили мужики. И волокли из возов
кто коровью шкуру, кто опойка2, а кто и бычий кожух толщиной, почитай, в два пальца.
Подошвы из него выйдут на век без износу.
Ефим Маркович небрежно раскидывал кожи по полу, косил глазом на мездру, потом
обдавал владельца шкуры белесым взглядом и говорил равнодушно:
– Попробуем, что получится...
– Подошвенная выйдет ли, Ефимушко? – искательно спрашивал мужик.
Кожевник с нарочитой грубоватостью отвечал:
– Твоя шкура толста, да мездра в два перста. Чуешь? Умело выделывать надо. Особая
канитель с ней, вовсе сказать, требуется...
– Ты уж постарайся, Ефим Маркович, за мной не пропадет.
– Знаю, знаю, лаптем по шее огреешь при удобном случае.
Оба хохочут. Ефим Маркович странно моргает простоквашными глазами.
Егор вытирает пот со лба, ищет в кармане штанов кисет, садится на тюк кож. Возясь со
шкурой, Ефим Маркович сопит носом, уже посматривая на Бережного недовольно. Но, нако-
нец, не выдерживает.
– Часто же ты куришь, Егорушко. Цигарку за цигаркой, вовсе сказать, крутишь...
1 Руга – плата церковному притчу за требы – зерном, яйцами, шерстью, сметаной.
2 Опоек – шкура, снятая с теленка.
Егор долго и аккуратно зализывает цигарку: газетная бумага склеивается плохо.
Прикурив, он ровной струйкой выпускает дымок и только тогда отвечает.
– Табачок свой, так хоть у попа стой.
Ефим Маркович резко бросает шкуру в угол.
– Не выйдет у тебя толковой подошвы, – говорит он сердито мужику, – свищ на свище.
Заморил быка-то...
Мужик чешет в затылке.
– Может, и выберется?..
Когда мужик уходит, Ефим Маркович вновь разворачивает шкуру, ощупывает мездру,
смотрит на свет. По губам скользит довольная ухмылка. Заметив пристальный взгляд
Бережного, делает равнодушное лицо и начинает насвистывать церковную песню: «Свете
тихий, святыя славы...»
Егор тушит Цигарку о каблук сапога и принимается за работу.
За лето кожевники изготовили целую гору кож. Тут были и подошвы, упругие, прочные –
носи не износишь, и мягкий хром с черным лиловатым глянцем, и рыхлая сыромять на шлеи,
на гужи, на кнуты и чересседельники, а больше всего грубой на вид, да крепкой на износ
русской кожи, которая охотно пьёт дёготь и не боится воды. Из неё крестьянин мастерит себе
сапоги, жене полусапожки, а на рабочую пору – в лес, на сенокос, на поле – уледи, легкие,
ноские, не пропускающие мокрети. Ефим Маркович брал за выделку чем ни попало: мукой и
салом, сеном и холстиной, дичью и пахучим медом. Не брал только кожей. И Егор Бережной
был немало удивлен, когда под осень при расчете в пай ему были выделены кожевенные
товары.
– Это как выходит? Непонятно что-то...
Ефим Маркович шмыгнул носом.
– Ты чего? Дают, так бери.
– Откуда кожи взялись? – сдвинул брови Егор.
– С неба попадали, – хохотнул Ефим Маркович. – Ты, Егор, всё одно, что младенец. У
хлеба ведь не без крох. То же и у кожи, вовсе сказать, крохи получаются. А мы их сгребем да
себе на сапоги. Вот как.
Егор решительно отодвинул ногой предназначенный ему кожевенный товар.
– Я, Маркович, не возьму. Ты как хочешь, а мне чужого добра не надо.
Белые Ефимовы глаза остекленели. Но он сдержался, сжал зубы, наклонился, подобрал
Егоров пай и кинул в угол.
После этого случая Егор долго ходил сам не свой. Раздумывал, укорял себя, но в конце
концов решил, что это его не касается, ведь он за Ефима не ответчик. А кожевник с той поры
стал осторожнее, не посвящал своего подручного в темные тайны кожевенного ремесла.
Глава восьмая
ПЛАТОНИДИНЫ ЧАРЫ
1
Платонида выходила к богомольцам в черном монашеском балахоне, в черном же платке
– ни дать ни взять святая великомученица Параскева-Пятница с иконы, повешенной у входа в
сени. Богомольцы сперва крестились на икону, шепча молитвы великомученице, а потом,
улицезрев Платониду, крестились и на неё, шепча те же молитвы. Умиленно закатывая глаза,
Платонида осеняла их крестом и пропускала в сени. Там богомольцы снабжались святой
водой, гнилушками от гроба господня, просфорками из «сутолоки», муки, молотой из смеси
ржи и овса, тонкими свечками, которые горят с чадом и треском. Выходили богомольцы из
сеней умиротворенными, оставив там вместе с душевными печалями кошелки муки, туески
масла и сметаны, узелки пирогов и шанежек. Платонидин лик, изжелта-прозрачный, будто
вылитый из пчелиного воска, светился благостно и кротко.
Егор диву давался, видя, с какой быстротой превратилась соседка из простой грешницы в
преподобную святошу. И у него самого, когда она строгим оком взглядывала, неодобрительно
поджимая губы, появлялась робость. Над верой в бога Егор как-то раньше не задумывался,
изредка ходил в церковь, потому что все ходили, садясь за стол, крестился, потому что все
крестились, по воскресеньям зажигал лампадку перед образами, потому что все зажигали. А
не стало церкви, он о ней не грустил, перестали говеть, и он перестал, не вдаваясь в раз-
мышления. А тут под боком святая объявилась, поневоле задумаешься, что и почему. Самому
разобраться в столь сложных делах ему оказалось не под силу. Он при случае испытывал
отца Евстолия.
Безработный поп жил тихо, ходил по-прежнему в рясе, только без нагрудного
серебряного креста. Ему нарезали за Погостом обычный крестьянский надел, и батя начал
заметно худеть от нелегкой мужицкой работы. Уж подобрался живот, зашершавились ладони,
и лицо потеряло мягкую округлость, стало грубеть и покрываться морщинами. Егоров вопрос
о Платониде заставил отца Евстолия задуматься. Поковыривая носком сапога землю, он
