Текст книги "Макорин жених"
Автор книги: Георгий Суфтин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 20 страниц)
Фиша поднял на неё свои свинцовые глаза, усмехнулся.
– В чем же ты провинилась? А свобода совести для чего? Ты этого не знаешь? Велика
Федора, да...
Он не закончил поговорки. Сбросил пальто, кинул окурок в печку.
– Накорми-ка. Проголодался очень.
Сел к столу. Доретта суетливо стала накрывать, вынула из печи кастрюлю с супом,
разлила по тарелкам. Аппетит у Фиши оказался добрый, ел быстро, обжигался. Доретта
лениво хлебнула несколько раз и задумалась.
– Фишенька, а верно ли люди говорят, что ты сам в бога не веруешь? – неожиданно
спросила она.
Фиша поперхнулся. Долго кашлял, вытирая рушником глаза.
– Ты слушай больше бабьей болтовни! – сердито буркнул он. – Я, Федора Васильевна,
придерживаюсь пословицы: бог-то бог, да и сам будь не плох. Если уж ты хочешь знать, я
тебе скажу: бог для дураков. Понятно? Давай второе...
2
Нина поправлялась. Чтобы не тревожить её нервы, Макора ни слова не говорила с
девушкой о случившемся. Разговор на эту тему начала сама Нина.
– Как мне теперь глаза людям показать, Макора Тихоновна? Сама не понимаю, что со
мной происходило. Сначала боялась огорчать маму. Думала, пусть, раз ей хочется, буду кре-
ститься, рука не отвалится. Потом этот мамин Фиша принёс Евангелие. Мама попросила
почитать. Стала читать, сначала странно было – и слог какой-то особый, и священное...
Притчи любопытные, вроде сказок, песни духовные... Читаю, а про себя смеюсь... Ну, а
потом в Ефимову молельню меня затащили... Там Ефим проповеди читает. На первой
проповеди меня хвалил, Христовой невестой называл, всем в пример ставил: «Вот, говорит,
среди вас есть голубица невинная, кроткая. Она своей верой, богопристойным своим
поведением в царство небесное путь устремляет. Следуйте за нею...» Мне тошно, чую, что
всё это фальшиво и нелепо, а вырваться отсюда уже не в силах. Будто в силках запуталась.
Товарищам в мастерской стыдно в лицо смотреть. По улице идешь, глаза совестно на людей
поднять. Хочется, в клуб пойти, с подругами встретиться, а на душе лихо. Сидишь дома. А
Ефим опять в проповеди меня. Получается, что я соблюдаю каноны секты. На работе всё из
рук валится, нормы не могу выполнить, брак пошёл. А Ефим белым глазом сверкает, на
молениях в меня перстом тычет: «Смотрите, она поступает истинно по-христиански».
Сколько раз появлялось желание покончить со всем этим, а сил не хватало. Когда пришел
Юра, я испугалась и обрадовалась. И вдруг он сказал, что жениться на мне хочет... Я не
помню, что со мной было дальше. Кажется, я сходила с ума... И Ефим и Фишка гнались за
мной, страшные, глаза зеленые, ногти крючковатые...
Макора ласково положила ладонь на голову девушки.
– Не надо, Нинок. Не вспоминай. Всё прошло, кончилось. Теперь ты здорова, и тебе
нечего бояться...
Нина прижалась к Макориному плечу.
– Я их не боюсь. Теперь я их понимаю. А вот как, Макора Тихоновна, люди-то на меня
будут смотреть?.. Презирать станут. .
– Ну что ты, Нина! Успокойся, ничего такого не случится. Никто тебе и не напомнит того,
что было. Мало ли человек споткнется. Если сам он чист и душа у него ясная, случайная
ошибка не запятнает его. Поправишься, будешь работать... Твои друзья всегда будут с тобой...
– А Юра?
Макора ждала этого вопроса.
– Что Юра! Этот парнище, пока ты болела, терпеливо высидел в соседней комнате. Он,
наверно, и сейчас там...
На цыпочках Макора подошла к двери, чуть приоткрыла её.
– Юра, ты тут? Зайди-ка сюда...
На пороге появился Юра с растерянной улыбкой и с кульком мандаринов в руке. Он не
сразу нашёлся, как ступить и что сказать. Осторожно шагнул к кровати Нины, неловко
положил кулёк на тумбочку.
– Вот это тебе... Здравствуй, Нина, – сказал он, весь красный.
– Здравствуй, Юра. Извини...
Макора вышла на кухню ставить самовар. Когда она вернулась, Юра и Нина мирно
беседовали. Нина ела мандарин, сочный, золотистый, словно наполненный солнцем. Глаза у
неё блестели, и впервые после болезни она улыбалась светло и счастливо.
– Хватит тебе, Нинуха, валяться в постели. Вставай, поднимайся, рабочий народ! –
озорно запела Макора, взяла Юру за чупрун и потянула к двери. – Выйди пока, дай
прифрантиться невесте, жених...
В кухне Юра встретил Егора Павловича. Тот снимал заколевшие за день валенки,
кряхтел. Кивнул Юре.
– Сидишь всё? Как там дела-то? Скоро поправится твоя знакомая?
– Не знакомая, Егор Павлович, а невеста...
– Ишь как! Легко у вас, у молодяжек, получается. А у меня, брат, так не выходило...
Двадцати пяти втюрился, а сорока пяти женился, двадцать годиков в женихах ходил... в
Макори-иых. Ну, что по глупости на Паране женился, то не в счёт...
3
Васька Белый приложил свою огромную рукавицу к шапке, расцвел лицом и громко
сказал:
– С законным, значит, браком вас, товарищ уполномоченный!
– Спасибо, – ответил Юра, тоже приложив ладонь к козырьку. – Откуда вам известно о
моем браке?
– Эко дело, откуда известно. Ваське Белому всё известно. В поселке-то меня знают,
ничего от меня не таят. А вы, товарищ уполномоченный, меня, старика, обманули, собранье-
то так и не устроили. А я выступать хотел, конспекту делал...
– Какое собрание? О чем вы, дед?
– Забывчивы вы, молодые. А помнишь, вскоре после вашего приезда я тебя спрашивал у
склада? Вы еще в клуб направлялись...
– А, вспомнил! Вы уж извините, Василий Ануфриевич, всё некогда было собранием
заниматься...
Васька расчувствовался, его, может быть, впервые назвали полным именем и даже с
отчеством.
– Дак почто извиняться, я и подождать могу. Конспекта-та у меня хранится. Макора
проверила, говорит: шикарная конспекта. Для областных ораторов будто подходящая. Ну дак
что! Не кто другой и составлял, а Васька Белый. Худую разве сделает? Закурить-то у вас,
товарищ уполномоченный, найдётся? Угости-ко, – без всякого перехода потребовал он.
Юра пошарил в карманах, папирос не оказалось.
– К сожалению, нет. На обратном пути я вас угощу, дедушка...
– И ладно, не велика беда, нет дак... Я к слову...
Заметив попытку Юры идти, он взял его за пуговицу.
– А что, товарищ уполномоченный, сказывают, твою невесту чуть сектанты эти не
изуродовали? Правда это?
– Да, к сожалению, – неохотно ответил Юра нахмурясь.
– От них всякого ждать можно, – доверительно заговорил старик. – Этого Ефимка-то я
знаю. Да и Фишка сусед мне, весь в отца своего, Мизгирева. Приемистый, дери его корень...
Папашка-то у него был – не клади пальца в рот. Всё с богом да со Христом, всё с крестиками,
а как захватит да прищемит – реви не реви, не вывернешься. Олексе Сенькиному, суседу, пуд
муки дал однажды взаймы. Отдашь, говорит, к ильину дню. Взял Олекса пуд, думает: до
ильина дня далеко, выкручусь. А пришел срок – муки-то и нет. Он слезно молит подождать,
папаша Фишкин ни в какую. Олекса – в ноги. Мизгирёв хохочет, говорит: «Хоть сапоги лижи,
всё равно скидки не сделаю. Мое слово – олово». Олекса и впрямь сапоги лизать стал.
Мизгирев ржёт: «Сними штаны, тогда отсрочу. .» Вот какой он был. Сказывают, его
прищемили одну пору. Не знаю уж, по кулацкому ли делу или по какому другому, а только
угодил он в милицию. Держали сколько-то, следствию вели. И он, понимаешь, вместо того,
чтобы открыться им да покаяться, начал милиционера поучать. И так и эдак начал разные
богословия высказывать. Да так-то складно, да так-то душевно, чувствительно, что милицию,
веришь ли, слеза стала прошибать. Милиционер ершится, начальственность хочет проявлять,
а сам незаметно рукавом по глазу шаркает, слезу отгоняет. А тот, Фишкин папашка,
примечает, да ещё сладостнее, да речистее, хочет до нутра пронять. И пронял. Втянул
милиционера в свою сектановскую веру. «Креститься будешь ли?» – спрашивает. Тот
отвечает: «Милиционерская форма не позволяет». – «Так форму ведь и снять можно». Верь
хошь нет, снял милиционер мундир, и окрестил его Фишкин батька в какой-то луже. Хорошо-
дородно, закончил, значит, креститель таинство, осенил раздетого крестом, дал ему
приложиться и говорит: «Ты теперь крещеный стал, начальник, потому мне не страшен.
Ответствуй, веруешь ли?» – Чего остается крещеному! Он прячет глаза да шепчет: «Верую...»
А креститель ржет на всю милицию. «Ты веруешь! А я вот не верую! Ни в бога, ни в чёрта...»
Что? Думаешь, не было такого?
Васька пронзительно смотрит в Юрину переносицу, всей своей фигурой выражая
готовность доказать достоверность и неопровержимость своей басни.
– Думаешь, не было? – повторяет он вопрос устрашающим тоном. И вдруг, опустив
Юрину пуговицу, расплывается в улыбке. – Не было ведь, парень...
– Ловко же ты сочиняешь...
– Так не всё сочиняю, – откликается старик. – Хошь и не удалось Фишкиному батьке
милиционера в свою веру затащить, а разжалобить всё-таки сумел. Отпустил его
милиционер, вот те крест, хоть и остался сам некрещеный. И в милиции иной раз попадают
дураки-то...
Юра, получив свободу, спешит избавиться от речистого собеседника, на ходу прощально
машет рукой. Васька кричит ему вслед:
– На свадьбу-то позовёшь, товарищ уполномоченный? Что? Ну и ладно, свадьбы я
люблю... А ты Фишки этого остерегайся, он ехидный, скользкий, весь в папашу. .
Глава тринадцатая
МОЛОДЫЕ, ВПЕРЁД!
1
– Папа! Папка приехал!
Ребятишки, от мала до велика, кинулись на кухню, где Синяков раздевался, с трудом
стаскивая валенки с ног, обмотанных фланелевыми портянками. Они окружили отца живым
кольцом и смотрели на него влюблённо, выжидательно, с наивной хитринкой. Семь пар глаз
сияли весенней голубизной, пять носов, удивительно похожих на батькин, а два на
картофелину сорта «Северная скороспелая», дружно шмыгали, чтобы не уронить
достоинство своих владельцев. Семь голов, вихрастых, растрепанных, белых-белых, похожих
на отрепок кудели, отражали свет электрической лампочки, свисающей с потолка. И в кухне
от этого казалось светлее.
Синяков оделил каждого особенным подарком. Малышу дал конфетку и велел вынуть
палец изо рта. Другого наградил еловой шишкой, блестевшей чешуйками и пахучей.
Третьему достался свилеватый нарост от березы, похожий на черепаху. Тот был доволен
тросточкой, этот саблей из березового сука. А для Владика – ах, какой хороший подарок! –
тугой голичок обметать валенки. Миша получил то, чего больше всего ждал – осиновые
плашки, из которых выйдут великолепные лыжи, мечта всех подрастающих спортсменов.
Так мудрёно ли, что все награждённые неотступно следовали за папкой, пока он
умывался, смотрел на градусник у оконной рамы, ходил по горнице, разминая ноги. Он – за
стол, и они – за стол. Не шумят, не толкаются, каждый знает место, у каждого своя чашка с
приметой – золотой ободок, аленький цветочек, занятная виньетка, а то и просто
выщербленный краешек, облинялый рисунок, особая кособочинка, неровное донышко.
– Как вы жили, мужики? – спрашивает отец со строгой серьезностью.
Отвечают по старшинству. Первенец четверку принес, гордится. Второй штаны порвал,
от матери влетело. Третий на санках катался прямо с крутика, не боялся. Четвертого козел
боднул. Пятый в детском садике песню выучил, вот. Шестого кошка оцарапала. А седьмой
сосет конфетку, ему некогда отвечать, занят человек.
– У нас всё ладно, без драк обходилось. А кому и попало, тот молчит, попало за дело, –
говорит мать, – А у тебя-то как, всё ли ладно?
Синяков трет подбородок, морщится.
– Да кто его знает, когда сон в руку бывает. Как он, Егорко Бережной, хочет управляться
без людей, уму непостижимо. Сезонников на Крутой Веретии совсем вытеснил, бараки
пустые стоят. На механизацию, вишь, надеется. Оно, конечно, механизация у него вроде бы
притёрлась. Наблюдал всю неделю, ловко действуют. А случись что? Машина
закапризничала, ПЭС сдала – что он станет делать? Пока людей подбрасывают да
организуют, время-то ушло, план-то и лопнул... Нет, всегда надежнее, ежели народ под
руками... Они, не знаешь, без меня здесь не нахозяйничали, дров не наломали?
Жена, принарядившаяся к приезду мужа, наверно, первую-минуту за всю неделю сидит
именинницей, она пьет чай и ласково смотрит на супруга. Его вопросом очень довольна:
ценит, знать, ежели спрашивает. Но в дела лесопункта вмешиваться она не смеет.
– Ты, Феденька, сам погляди. Моё дело женское, чего я понимаю в вашей политике, –
скромно отвечает она. – Бережной-то мужик дельный, видать. Его машины слушаются. И с
народом он умеет обращаться.
– Умеет, говоришь?
– Так люди говорят. Мне-то по чему судить? Я производством ныне не занимаюсь, на
кухне да во дворе много ли увидишь. Только и свету, что в магазин сходишь. От баб больше
просвещаешься. От них, правда, уж ничего не укроется. А Бережному и инженер добро
помогал, всё подсказывал да учил... Лёгок, гляди-ко, на помине...
За окном мелькнула шапка Дмитрия Ивановича, и через минуту он сам появился на
пороге весь в седой изморози.
– О! К самому пиршеству попал, будто знал. Нуте-ка, хозяюшка, нацедите мне чашечку,
да покрепче, да погорячее, надо согреться с дороги дальней.
Ребята, как по команде, сдвинулись, освободив стул. Хозяйка обмахнула его тряпицей,
подставила гостю.
– Садитесь, Дмитрий Иванович, выпейте стаканчиков десяток. Мой-то и по двенадцать
пьет с морозу. Ну, вы помоложе, вам на два стакана меньше, – шутливо-радушно угощала
она.
– Выпью, Вера Никитишна, и двенадцать, пожалуй. Следует старших догонять, – в тон
хозяйке ответил гость, присаживаясь к столу.
– Не догнать тебе, Дмитрий Иванович, нет, – откликнулся и Синяков. – Видишь, сколько
у меня помощников-то!
– Тут ещё всё впереди, Фёдор Иванович. Как знать, может, и потягаемся... Ну, граждане
Синяковы, принимайте подарки.
Дмитрий Иванович стал выкладывать на стол из карманов конфеты, грецкие орехи,
печенье.
– У тебя там не карман, инженер, а настоящий орс, – захохотал Синяков. – Говорили, что
у попа бездонные карманы, а ты, того и гляди, перещеголял попа...
Ребята чинно ждали, когда будет распределено лакомое угощение. Дмитрий Иванович
щедро оделил всех. Забрав гостинцы, они моментально исчезли.
– Давай теперь, Федор Иванович, о деле, – посерьезнел Дмитрий Иванович. –
Прошедшая неделя показала, что механизмы и в Сузёме могут действовать сносно. При
условии, если на них не глядеть скоса.
Он посмотрел на хозяина. Тот сидел, задумчиво рассматривая подстаканник.
– Мы тут без тебя немножко посамоуправничали: сезонников по домам распустили,
разгрузочные площадки переоборудовали. Возможно, тут получатся излишние против сметы
расходы, ты уж отдувайся как-нибудь, компенсируй. Полагаю, по зарплате будет солидная
экономия, с лихвой перекроешь...
Подстаканник, по всей видимости, был очень интересный, потому что хозяин не отрывал
от него глаз.
– Отдуваться, говоришь? – тянул он. – Отдуваться-то мне приходится нередко, то уж
ладно. Только вот, Дмитрий Иванович, ты уедешь, тебе и горя мало, что тут, на Сузёме,
делается. Синякову давать во всём отчет... Я не первый год на производстве, собственным
горбом испытал и вывод сделал: на машину надейся, а рабочие руки в запасе имей. Надежнее
так-то...
Дмитрий Иванович допил стакан, поблагодарил хозяйку, подсел ближе к Синякову.
– Федор Иванович, я с тобой хочу прямо поговорить, без всякой дипломатии. Ты старый
работник, заслуженный. Но у тебя есть серьезный недостаток: ты новые масштабы старыми
мерами меряешь. Заскорузлость какая-то в твоей практике, вот беда. Если ты не поймешь,
что сейчас механизированный труд пришел на смену ручному, можешь оказаться не у дел.
– Так, так... Понимаю... Синякову деликатно предлагают освободить место...
– Об этом пока речь не идёт. Но она может возникнуть, Федор Иванович... Так что надо,
конечно, делать вывод.
Вера Никитишна вздыхала, убирая со стола посуду, поглядывала на супруга, порывалась
что-то сказать, но не решалась. Наконец, она не выдержала.
– И бабы то же говорят, Феденька...
Муж не удостоил её ответом, встал, походил молча по комнате, посмотрел зачем-то на
градусник за окном.
– Раз бабы говорят, то, надо быть, правда...
Лег на кровать и повернулся лицом к стене.
2
Егор не напрасно вспоминал свои лыжи. Так захотелось ему тряхнуть стариной,
побродить по лесным трущобам с ружьишком, что не утерпел, заказал с попутчиком
привезти старые осиновые самоходы. И вот они снова в Егоровых руках, неуклюжие,
смешные на вид, зато легкие и на ходьбе сноровистые. Юра от души хохочет, глядя на этот
первобытный снаряд. Егор нарочито сердится:
– Ты погоди, орёл, издеваться-то! Пойдем в лес, поглядишь, чья возьмет. Твои
щегольские спортивные и держать-то тебя не будут на рыхлом лесном снегу, заревешь с
ними, помяни меня...
– Помяну, помяну, Егор Павлович, когда вы отстанете и потеряете мой след....
Егор молчит, привязывая к носкам своих легкоступов длинные веревочки. В ватнике,
подпоясанном солдатским ремнем, с ружьем за плечами, он выглядит ещё молодо не по
летам. Встает на лыжи бодро, скользит легко, без палок, держа в руке верёвочки. Юра
иронически посматривает на него, не спеша закрепляет свои лыжи, берёт палки и упругим
шагом пускается вдогонку. Настигает быстро и обгоняет, издали помахав рукой. Егор
невозмутим. Он шествует ровно и важно, похожий на богатыря в доспехах, потому что
стеганый ватник облегает его широкую грудь и спину, будто пластинчатый панцирь. Юра,
балуясь, делает вокруг него петли, озорно кричит:
– Егор Павлович! Я вас, как серого волка, обкладываю...
– Смотри, чтобы не слопал тебя серый волк...
Миновали вырубки, перешли просеку, углубились в нетронутые дебри сузёмских лесов.
Юру охватило особое чувство восторженной взволнованности, какое всегда испытываешь,
входя в девственную тайгу. Стояла удивительная тишина, при которой чуткое ухо легко
улавливает мягкий треск почему-то вдруг отломившегося сучка, шуршанье снежного
комочка, падающего с ели, веселый цокот белочки на сосне, с любопытством
посматривающей черными бисеринками глаз на охотника. Егор вскинул ружьё.
– Егор Павлович, не надо, – умоляюще зашептал Юра, ухватив спутника за локоть.
– Ты чего? – удивился Егор, опуская ружье. – Сбил меня...
– Не стреляйте, Егор Павлович, видите, какая она изящная, беззаботная.
Белочка, почуяв опасность, замерла, прильнула к сосне, но скоро успокоилась, решила
закончить шелушение шишки, которую держала в лапках. Юра смотрел на неё не дыша. Егор
поглядывал на Юру с добродушной насмешливостью. Белка кинула пустую шишку и с
удивительной легкостью бесшумно прыгнула на соседнюю сосну.
– Ну, пойдем, охотник, – сказал Егор. – Так мы с тобой, пожалуй, домой вернёмся с
большой добычей...
– Да уж ладно, Егор Павлович, зачем она вам, добыча...
Егор хмыкнул, закинул за плечи ружье, скользнул в овраг. Юра со смехом за ним. Долго
ходили они, пересекая снежные поляны, огибая валежник, продираясь чащобой, спускаясь на
лесные речушки, застылые, запорошенные снегом, невесть откуда и куда бегущие
немыслимыми зигзагами. Утомились. Близ озерка устроили привял. Развели костер. Юра
старательно подтаскивал сушняк, разрубал и подбрасывал на костер. Получалось это у него
не очень ловко, неумело. Егор с усмешкой посматривал на Юрины хлопоты.
– Всё ещё в тебе городская струнка чуется, Юра...
– Как это? – удивился тот.
– Не очень ты к лесной жизни-то приспособлен... Вишь, и на костер как накидал,
погасишь, пожалуй...
Егор по-своему уложил дрова. Огонь, будто только этого и ждал, вспыхнул ярко и весело.
– Вот видишь, всему своя наука требуется, – заключил довольный Егор. И чтобы не
очень обидеть Юру, добавил: – Вообще-то ты, парень, ничего, прижился к лесу. .
– Прижился, как видишь, Егор Павлович, – весело откликнулся Юра, вынимая из сумки
съестные припасы, раскладывая их на чистом насту, как на скатерти. – Лесником, наверно,
буду. . А то ещё, чего доброго, поэтом сделаюсь с помощью Макоры Тихоновны....
– Это почему? – удивился Егор.
– Так она ж меня к месту пристроила – обучать лесных поэтов. Читаю я их стихи, читаю
– и сам в рифму говорить начинаю. Вот как!
Егор задумался, покусывая ус. Смотрел вдаль, за озеро.
– Правда, у нас место такое, – серьезно сказал он. – Мы-то что, прижились, одно знаем –
план выполнять да иной раз с ружьишком сходишь, побалуешься, только и развлечения. А
который человек душевный, тому экие просторы очень даже привлекательны. Говорят,
писатель Пришвин по нашим краям как-то проезжал, и то очень хвалил. Ну, он и от себя
прибавил, не всё так описал, как есть, но всё равно чувствительно и за сердце задевает...
Егор Павлович приумолк, и Юра с удивлением увидел, взглянув на него, широкую
улыбку.
– Племянничек-то мой, нынешний главный инженер, тоже ведь стишками баловался, –
снова заговорил Егор. – Ладные вроде выходили. Сидит будто так же над озером и о чём-то
таком задушевном мечтает. Всё складно, строчка в строчку, забористо...
У Юры округлились глаза.
– Неужели?
– А чего мудреного. Он у нас способный на писанье-то. Поговори-ко с ним. У! Он тебе
наскажет всякого и про рифму, и про ритму, и ещё про какую-то метафору. Не знаю,
живность это какая или растение, а только он часто её вспоминал. Бывало, скажешь ему:
«Худые у тебя, Митяш, стишки, заумственные». А он осердится. «Ты, говорит, ничего не
понимаешь. Это метафора». Ну, что ему ответить? Коли метафора, так ладно, шут с ней... Это
когда он ещё школьником был. Старше-то стал, уж не показывал стихов. Стеснялся, видно...
Только однажды от его метафоры и мне влетело. Было дело....
– Вам?
– Лично мне. Отдубасил он меня через свой киноаппарат. И в рифму, со звоном. Тогда-то
я рассердился малость. А потом понял, что это справедливая метафора... Соображать стал,
что и стихоплёты полезными могут быть. А Макора страсть любит стихи.
Упавшее было пламя снова поднялось... На белый наст посыпались хлопья
взметнувшегося вместе с дымом серого пепла.
– Не пора ли нам в путь-дорогу, друг? – сказал Егор Павлович и стал, покрякивая,
подниматься. – Я по ельнику пройду, низом, а ты по старой лыжнице ступай, чтобы не
заблудиться...
– Почему не вместе?
– А потому, ты мне охотиться мешаешь. Что я – зря, что ли, эку даль колесил?
Увидев, что Юра по-детски надул губы, Егор Павлович добавил:
– Ты не обижайся. Белка-то для тебя, может, и метафора, а для меня она ценная
пушнина...
Большой, грузный на своих неуклюжих лыжах, он зашагал к сизой стене ельника, резко
выделяющейся на склоне холма.
3
К концу квартала выяснилось, что план не вытянуть, немного, самую малость, а всё ж
таки не вытянуть. И тогда по старой привычке Синяков объявил аврал. Послали на рубку
леса дорожников, уборщиц общежитий, домашних хозяек в поселках. Начальник лесопункта
приказал закрыть на время бани и прачечные, вывести в лес всех конторских служащих,
послать в делянки рабочих из механических мастерских. И тут он столкнулся с новым
техноруком. Егор остановить работу мастерских наотрез отказался.
– Не дело, Федор Иванович, – сказал он. – У них и так ремонт машин отстает от графика.
– Ничего что отстает, наверстают. Пусть недельку на лесосеке порезвятся, здоровее
будут, – возразил Синяков. – Завтра всем выйти в лес. Понятно?
– Непонятно, начальник. Механизаторы из мастерской никуда не выйдут, – уперся
Бережной.
– Это кто же здесь, выходит, начальник – я или ты? – взъелся Синяков.
Егор, усмехнувшись, разгладил усы и сказал спокойным, ровным голосом:
– Начальник ты, товарищ Синяков, а механизаторы будут работать в мастерской...
Синяков хлопнул дверью и, заплетаясь в полах своей бекеши, помчался вдоль по улице
поселка. «Куда он, в мастерские?» – забеспокоился Егор. Он позвонил в мастерские. Там
ответили, что не было начальника лесопункта, не заходил. Егор сказал, чтобы на аврал не
выходил ни один слесарь, чтоб все занимались своим прямым делом.
Весь день Синяков не появлялся в конторе. Егор звонил на участки, там тоже никто не
видал начальника. А он, обойдя механические мастерские стороной, пришел домой
расстроенный, возбужденный. На ребят прикрикнул, что не часто с ним случалось, на робкий
вопрос жены: «Что случилось?» – не ответил. Сел к окну и так просидел чуть не до вечера,
скребя ногтем ледяные узоры на стекле. Вера Никитишна бесшумно ходила по комнате,
посматривая на мужа и не решаясь с ним заговорить. Наконец не выдержала, подошла,
тихонько положила ладони на мужние плечи.
– Ты бы сказал, Феденька, что у тебя стряслось.
Муж отозвался не сразу. Он еще посидел так, опустив голову, чувствуя тепло жениных
ладоней сквозь рубашку.
– Худы мои дела, Веруха... Назначил я Бережного на свою голову. Он, смотри-ко ты, со
мной совсем не считается. Я отдаю приказ – он его отменяет... Нет, он ещё узнает, что
Синяков чего-нибудь да стоит...
Жена с трудом добралась до сути дела, а когда поняла, в чем заключалась их распря,
сказала:
– Ты, Феденька, на меня не сердись, а только я тебе скажу, что на Бережного обижаться-
то тебе не надо...
– Как так не надо! – подскочил Синяков.
– Да ты успокойся, не взвинчивай себя, тебе вредно, – ворковала жена. – Бережной
худого не сделает...
От ласковых уговоров жены Синяков остыл, постепенно отошел, успокоился. И хотя до
последних дней месяца он всё косился на Егора, однако в душе начинал упрекать себя за
горячность. Что ни говори, а Бережной оказался прав. Хоть и с трудом, а квартальный план
всё же доконали. Это добро. Но добро и то, что машины, отремонтированные
механизаторами, с первых дней нового квартала вышли на трассу. Пока держится зимняя
дорога, они немало вывезут кубариков. Так-то, мил-друг Федор Иванович, выходит, и впрямь
Бережной лил воду на твою мельницу.
Ох, не последний раз сталкивались Бережной с Синяковым – и на производстве, и в быту,
и в политике, и в разных житейских мелочах бывали стычки и немалые, но странное дело,
Синяков кипятился, лез на рожон, а в конце концов сникал, увядал и в душе чувствовал себя
виноватым перед спокойным, невозмутимым, посмеивающимся в усы Бережным. Раз Егор
сказал Синякову, что две семьи механизаторов из старого, доживающего последние дни
барака надо бы переселить в новые, только что построенные домики. Синякову не
понравилось вмешательство технорука в чужую, как он считал, сферу действия.
– Ты меня не учи. Сам знаю, кого куда вселять...
Бережной не шевельнул бровью.
– Много вас, учителей, находится, – проворчал Синяков уже без прежнего пыла.
Егор углубился в какой-то чертёж и будто не слышал слов начальника. Синяков
хмурился, перекладывая бесцельно бумажки на столе, исподлобья взглядывал на
неподвижного Егора, что-то шептал про себя.
Вдруг он захохотал мелко-мелко и безудержно.
– Ты что? – удивился Бережной.
– Да ведь как поворачивается-то... ты понимаешь? – проговорил он, с трудом гася смех. –
Бывало я тебя учил, на ум наставлял... не знаю уж доходило ли тогда до тебя... А нынче ты
мне дохнуть не даешь, жизни обучаешь... Чёрт её знает, поздновата уж, верно, мне эта
«академия», горбатого могила исправит... говорят.
– А ты не горбаться, Федор Иванович.
Синяков развел руками.
– Сговорились вы, что ли? Мне и женка то же самое твердит: не горбаться. А я, брат, не
умею – скрючусь и выпирает горбина, хоть ты что...
Стычки продолжались и дальше, но Бережной к ним относился с бесстрастностью
придорожного камня-валуна. Синякову и верно приходилось, хочешь не хочешь,
притираться.
4
И опять пришли весна. Она хлынула в чащи Сузёма таким светом, что он, казалось,
густой и льётся, льётся из надоблачных просторов, разбавленный сияющей синью,
расцвеченный солнечными бликами. Лес ожил, потерял былую зимнюю хмурость, зашумел
по-новому, беспокойно и радостно.
Ещё в делянках гудели электропилы, рокотали на трассах тяжелогруженые тракторы,
вторя им, завывали на подъемах лесовозные автомобили – лесники спешили использовать
недолгий срок, оставшийся для зимнего пути. И даже ночью не смолкал этот привычный
рабочий гул. Надо бы Сузёму успехом встретить конец сезона. Удастся ли? Всё зависит от
людей...
А что же это сегодня в вечеру так много нарядных людей появилось на улицах поселка?
И куда они спешат? Как куда – в клуб! Там сегодня именины, большое всесузёмное
торжество.
Клуб по-праздничному наряден: новые плакаты на стенах, новый занавес, новые диваны
с откидными сиденьями. Диваны смастерила молодежь в неурочное время под руководством
Ивана Ивановича. Так привелось, что обновляет их старый мастер в день, когда сам
расстается с лесопунктом Сузём. Пенсия давно уж заслужена, надо бы идти на покой, а он
всё продолжал работать, не в силах расстаться с любимым делом. И вот сегодня он
именинник – стукнуло семьдесят. Завтра уже не пойдёт в делянку. Грустно старику и в то же
время радостно, потому что вон сколько народу пришло провожать его на заслуженный покой
– полный зал.
На сколоченных из струганых досок диванах разместились, как в заправском театре,
хорошо знакомые Ивану Ивановичу люди. Со многими он трудился всю жизнь. Ещё
молодыми пришли в делянку, вместе до поту махали топором, дергали, согнувшись в три
погибели, двуручную пилу. Было дело – страшились нового, от электропилы бежали, как от
чумы, трактору дивились больше, нежели дивились бы чёрту с рогами, кабы объявился он в
трущобах Сузёма. А ныне и уходить-то из лесу не хочется: куда ни глянь, всюду машина.
Правда, она требует умелого обращения, всё равно, что сноровистая лошадь. Оседлать её
надо и повод в руке твёрдо держать. Зато уж как оседлаешь, возьмешь в руки, она, милая,
повезет безотказно.
Иван Иванович за думами не заметил, как занавес открылся, кто-то назвал его имя, все
захлопали в ладоши. Жена подоткнула его в бок.
– Не уснул ли? Вставай да иди на сцену, тебя приглашают, али не слышишь...
Хромая больше, чем всегда, Иван Иванович не без труда поднялся по лесенке на
возвышение, словно в тумане пожал руку Дмитрию Ивановичу, Синякову, Егору Бережному,
Макоре Тихоновне, ещё кому-то.
Гремели аплодисменты. Макора взяла старика за плечи, повернула его лицом к публике.
Он стоял, опустив руки, растерянный, взволнованный. Свет большой лампы падал ему на
лицо. И все увидели, как он стар, морщинист. На щеке проблескивала слеза, а он не ощущал
её. А может, и ощущал, да не знал, как от неё избавиться, чтоб незаметно было. Слабость
свою не хочется показывать и старику.
Председатель райисполкома, вручая Почетную грамоту, долго тряс Ивану Ивановичу
руку. Директор леспромхоза объявил о премии. С трибуны говорили речи. Все желали
заслуженному мастеру хорошего отдыха и долгой жизни.
Макора Тихоновна предоставила слово виновнику торжества. Он встал, поклонился
низко. Уж без утайки широким платком вытер слёзы.
– Спасибо вам, – сказал тихо, – спасибо за всё. Если я чего и стоил, так ведь только с
вами. Без вас-то бы я что... – Он развел руками. – Столько лесу нарубил – в стихах сказано.
Верно, нарубил вместе с вами. Вы нарубили, я считал да записывал, да вас иной раз, бывало,
