Текст книги "Макорин жених"
Автор книги: Георгий Суфтин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 20 страниц)
Это у нас с тобой ни хрена не выкручивается... Сказал, не шебарши, хватит...
Он резко трижды крутнул ручку для отбоя.
– Ты завтракал ли, Дмитрий Иванович? – спросил он неожиданно.
– Да стакан чаю с печеньем выпил, – ответил Бережной.
– Так пойдем ко мне, накормлю. А, то ещё истощаешь тут, с меня спросят, скажут, довел
человека...
Домик Синякова стоял на окраине поселка, над речкой. Плотно сбитый, чистенький, он
весело белел наличниками окон. Сквозь морозные узоры виднелась зелень на подоконниках.
Даже алели цветы. В комнате было полно ребятишек. Они выглядывали из-за стульев,
высовывали головы в дверь из другой комнаты, прятались за занавеской, под швейной
машиной, меж кроватью и комодом.
– Это что, всё ваши? – не удержался от вопроса Дмитрий Иванович.
Лицо Синякова будто озарилось, глаза потеплели.
– Мой колхоз, – сказал он, обводя комнату растопыренными руками. – Не знаю уж,
откуда они и берутся, из щелей, видно, вылезают, как тараканы. Цыц вы! Айда на кухню! –
прикрикнул он на ребят, но таким добрым, таким хорошим голосом, что Бережному
показалось, что это прикрикнул кто-то другой.
Синяков собрал на стол, поставил миску рыжиков, мелких-мелких, таких аппетитных,
что Дмитрий Иванович сглотнул слюнку. Хозяин нерешительно покрутился около шкафчика,
вопросительно поглядывая на гостя. Но тот будто не замечал красноречивых взглядов. И
хозяин с грустью отвел глаза, с сокрушенным видом сел на табурет к столу.
– Кушай, Дмитрий Иванович, подкрепляйся-ка, – без энтузиазма стал потчевать он гостя.
– Рыжики-то пробуй, сам собирал, кажись, недурные. Да что рыжики! В сухом рту у них не
тот скус...
– Великолепные грибочки! – хвалил гость, а намек будто и не коснулся его ушей.
Синяков понял бесплодность своей дипломатии, решительно открыл дверцу шкафа,
налил из бутылки полстакана и залпом осушил.
– Тебе я не наливаю, знаю, что с утра пить не будешь. А меня не обессудь, – сказал он,
принимаясь за грибы.
Бережному хотелось отчитать его, человека пожилого, многосемейного, пристыдить. Но
он сдержался. Однако, чтобы не дать Синякову продолжить начатое, заспешил уходить и
позвал хозяина.
– Посмотрим участки.
– Чего же, посмотрим. Машину возьмем?
– У вас есть легковая?
– Какое! Фургон развозочный...
– Стоит ли гнать? Доберемся на попутчих.
– Как знаете....
Синяков чуть захмелел, но ему этого было явно мало, и он порывался открыть дверку
шкафа, да все неудачно: плечом к ней прислонился Дмитрий Иванович. Поняв безнадежность
попыток, Синяков шагнул к порогу.
Глава восьмая
СВИДАНИЯ У МОСТА
1
Юра обычно ждал свидания у моста через речку Болтушку, пересекающую поселок на
две части. Вначале Нина приходила с подругой и делала вид, будто нечаянно встречает
молодого человека, идущего по своим делам. Но, по странной случайности, каждый раз путь
девчат и этого паренька совпадал: они шли в клуб, и он в клуб, они – в рабочком, и у него
находилось неотложное дело в рабочкоме, они спешили в соседний поселок к подругам, и
его, оказывается, в том же поселке ждут не дождутся друзья. Потом почему-то подруга
перестала сопровождать Нину, так что Юра даже спросил, не поссорились ли они. Нет, ссоры
не произошло, но подруга страшно занята. Была занята вчера и сегодня, будет занята завтра.
Удивительно деловой человек эта Нинина подруга. Что ж, Юра доволен, пусть бы у неё не
переводились хлопоты. Нина – девушка живая, веселая, с ней, ей-богу, не скучно и без
подруги.
Влюбился ли Юра, он этого не знал. Вернее, он убеждал себя, что его сердце твердо, как
серый булыжник, и недоступно для стрел амура. Ведь он не какой-нибудь мальчишка, а зака-
ленный морозами лесоруб, ему всякие нежности да фигли-мигли не к лицу. И если ходит он к
мосту через Болтушку, так только потому, что Нина – девушка развитая и с ней интересно
поговорить. Она много читает, любит классиков, увлекается современными романами. К тому
же, Пчелка зажгла в ней интерес к музыке. И когда Нина присаживается в клубе к пианино,
Юра слушает её игру с удовольствием. Он сидит, облокотясь на столик, полузакрыв глаза, а
она среди игры нет-нет да и взглянет на него. Он даже волнуется, как бы она не сбилась из-за
тех взглядов. Но всё это, конечно, ничего общего не имеет с влюбленностью. Могут же
парень с девушкой дружить и без всяких сиропных сладостей. Так думал Юра. А почему
порой даже в тот, совсем уж не подходящий момент, когда покорная его воле и силе вековая
сосна начинает медленно падать, содрогаясь пушистой вершиной, и ему бы следовало,
согласно правилам техники безопасности, отбежать в сторону, он забывал эти правила?
Правила забывал, а вспоминал вместо них Нину, и ввиду этого его напарнику Бызову
приходилось яростно кричать:
– Уходи, чего ворон считаешь!
Почему он может Наташу и Веру и всех Марусек и Клавочек не видеть хоть день, хоть
два, хоть тридцать дней подряд, а не увидев её, Нину, вчера, он сегодня будет весь день
ходить сам не свой?
Почему во внутреннем кармане Юриного пиджака, там, где он хранит комсомольский
билет, лежит маленькая любительская фотография – не чья-нибудь, не Сашина и не Машина,
а опять той же самой Ниночки, кстати сказать, не такой уж писаной красавицы?
Почему?.. Таких почему могут быть десятки, а ответа мы так и не получим, ибо Юра на
вопрос всё равно не ответит, а кто же другой ответить в состоянии?
С того времени, когда Юра впервые увидел «мальчишку в ватнике», прошел всего лишь
год, а ему кажется, что по этой тропочке у моста ходил он всегда и быть того не может, чтобы
перестал ходить. Мороз ли скрипит под ногами, вьюга ли бьет в лицо, или, наоборот,
весеннее солнышко косыми лучами пронизывает раскидистые кроны сосен, в привычный
вечерний час Юра Лычаков шагает мимо моста по откосу речки Болтушки, и остроязычные
сверстницы уверяют, что по его шагам они проверяют часы с не меньшей точностью, чем по
радиосигналам.
Сегодня вечер тих и ясен. Морозец пощипывает щеки. Юра медленно, с беспечным
видом проходит мимо моста раз, проходит другой, третий и четвертый раз. За ним с коника
крыши соседнего дома наблюдает озябшая, нахохлившаяся ворона. Наконец и она не
выдерживает, во все горло каркает и перелетает на трубу, поближе к теплу. Юра без интереса
смотрит на ворону, а сам думает: «Что же это такое? Долго ли мне тут бродить? Где Нина?
Где она? В самом деле, где она?» Трудно понять, что такое происходит на свете, если впервые
девушка вдруг вовремя не придёт. Сначала не веришь, смотришь на часы, прикладываешь их
к уху, напряженно вглядываешься вдаль. Потом начинаешь понимать, что ждать
бессмысленно, строишь тысячи догадок, ища причину. В сердце вместе с горечью возникает
беспокойство. Еле сдерживаешь себя, чтобы не пойти к ней домой. И вдруг неизвестно
откуда, вползает в голову ядовитая мысль, что это не случайно. О нет, не случайно не пришла
она сегодня. Ты тут ходишь, а она смеется над тобой... Что если она сейчас другому
показывает на тебя пальцем и говорит заливаясь: «Смотрите, шатается взад и вперёд...»
Наверно, так и есть, они легкомысленны, эти девчонки. Страдай, мучайся, а им и горя мало,
только хаханьки на уме.
В ту ночь Юра почти совсем не спал, так что Бызов назавтра даже спросил:
– Ты что, парень, не заболел ли? Лица на тебе нет...
Юра отмолчался. А следующую ночь спал он отлично, так как свидание состоялось и
виноватый Нинин вид заставил всё забыть и все простить. С тех пор и ещё случались
недоразумения, но каждый раз Нина мягко и легко рассеивала их. А вот чем дальше, тем всё
больше и больше беспокойство овладевало Юрой. Он стал замечать какие-то странные
перемены в девушке. Она становилась менее живой, начала поддаваться непонятной грусти,
иной раз смех её казался Юре искусственным, нарочитым. Она стала как бы избегать встреч,
отказывалась идти в кино, редко и неохотно подсаживалась к пианино. Юра ломал голову,
силясь понять, что с ней происходит. Спросил её как-то к слову, но она замкнулась,
прикусила губу и ушла, вяло попрощавшись.
2
Нина опять не появилась около моста. Третий день подряд! Не жестокость ли с её
стороны? Пересиливая свою мужскую гордость, Юра зашагал по измятой тракторами улице к
домику, где жила Нина с матерью. Странная всё-таки у Нины мать. Называет себя Дореттой,
хотя за глаза в поселке все её зовут подлинным именем – Федора. Одевается она не по
возрасту пёстро и, как говорят злые языки, «жалеет мануфактуры»: зимой она щеголяет
короткими рукавами и тонким капроном со стрелой на красивых икрах.
Вот и щитовой домик с двумя широкими окнами по фасаду, приземистый, будто
вдавленный в сугроб, с широкой толевой крышей. За морозным узором окна шевельнулась
тень. Может быть, Нина? А что Нина? Зачем ты, по какому праву к ней пойдешь без
приглашения, нежданный? Ноги сами прошагали мимо, потом они завернули обратно, но
тени на окне Юра не увидел. Так он и не узнал, дома Нина или нет.
А если бы узнал?
Если бы узнал...
Доретта оказалась в трудном положении. Всё чаще и чаще она стала замечать, что Фиша
начинает охладевать к ней. Уж давно он не приносил конфет в коробке, перевязанной розовой
лентой. Сколько этих лент хранится у неё в малом ящике комода и всё розовые! А
пополнения не поступает. И чулки с ажурными стрелками поизносились, а новых не видно.
Сам приходит редко. Когда же приходит, видно, что скучает. Отчего бы это? Доретта
вздохнула. Неужели перестала нравиться? Она нерешительно подошла к зеркалу. Нет,
опасения, пожалуй, напрасны. Любуясь собой, она приклонилась ближе к зеркалу и тогда
заметила лучики морщинок около глаз и близ уголков губ. И цвет волос не тот...
«Вот ведь каковы они, мужчины, – подумала Доретта, – пока была хороша, души не чаял,
в вечной любви клялся. А чуть заметил морщинки...»
Дверь скрипнула. Вошел Фиша. С ветру он был румян, как пион. Небрежно кинул на
кровать мерлушковую шапку. Мимоходом перед зеркалом поправил желтый галстук,
наклонился к Доретте, небрежно чмокнув её в щеку.
– Почему долго не был? – капризно надула та губки.
Фиша сел на табурет и, покачивая ногой, смотрел на блестящий носок калоши.
– Ты скучала, надеюсь?
Доретта обидчиво пожала плечами.
– Была нужда...
Фиша посмотрел на неё внимательно, встал, отошел к окну, картинно подбоченился и
сказал холодным тоном:
– Я должен говорить с тобой серьезно.
– Я тоже, – ответила она.
– О чем? – изумился Фиша.
– О том, что ты меня разлюбил...
– Ты, оказывается, наблюдательна...
– Так это правда? – готовая пуститься в слёзы спросила Доретта.
– Увы, правда, – вздохнул Фиша.
– Значит...
– Значит, нам, видимо, пора распроститься...
– Ах, так!
Лицо Доретты исказилось такой гримасой, что от миловидности не осталось и следа.
– Нет, это тебе так не пройдет, – еле выдохнула она.
– В чём реальность вашей угрозы? – усмехнулся Фиша.
– А в том... а вот в том...
Не найдя, что сказать дальше, Доретта всхлипнула, зарыдала и плюхнулась на кровать.
Фиша спокойно смотрел на неё, ногтем мизинца расправляя тонкую ниточку усов. И когда
ему показалось, что Доретта выплакалась вдосталь, он присел на, край кровати и положил ей
на плечо руку.
– Успокойся, всё может обойтись благополучно.
Она перестала плакать. Открыла один глаз, другой... Фиша был спокоен и решителен.
– Давай говорить серьезно, без глупой горячки...
3
В поселке над Дореттой посмеивались, но не осуждали её. Так уж несчастливо
сложилась у неё жизнь. Овдовела она рано, первые годы без мужа приходилось ей трудно.
При зарплате счетовода сводить концы с концами было не так-то просто. Подрастала дочь, да
и самой Федоре Васильевне не хотелось преждевременно записываться в старухи. Тут-то на
её пути и появился завхоз Фиша, холостой и форсистый. Именно тогда Федора и
превратилась в Доретту. Говорят, цветы перед увяданием особенно сильно пахнут. Доретта
ничего не могла поделать со своей поздней страстью. Ей казалось, что без Фишеньки она не
сможет просуществовать и дня. Дочь Нина тогда только что поступила в ФЗО. Она всё
поняла и горько плакала, сетуя на мать. Но слезы дочери, хотя они и жгли Федорину совесть,
ничего изменить не могли.
Шли годы. Случались размолвки и недоразумения. Возникали ссоры. Иногда
приходилось и ревновать. Происходило это чаще всего, когда Фиша возвращался из
командировок. Он любил ездить уполномоченным по вербовке. Бывал в Пензе и в Орле, в
Москве и в Закарпатье. И вот надо же было случиться так, что по возвращении его из
командировок Доретта неизменно обнаруживала то в кармане, то в чемодане среди грязного
белья, то в служебной папке меж казенных бумаг либо женскую карточку с
душещипательной надписью, либо нежную записку, а то и предмет, коему в мужском
чемодане никак не место. Доретта, разумеется, всё это горько переживала, но особого
значения гастрольным похождениям своего Фишеньки не придавала. Она считала, что в её
положении лучше закрывать на них глаза. Лишь бы Фишеньку не потерять, лишь бы он
оставался при ней.
И вот он смотрит на не холодными глазами.
– Давай говорить серьезно, без глупой горячки... Ты не наивная девочка, Федора
Васильевна...
Впервые он назвал её так, и это было для неё хуже пощечины. А он ровным голосом
продолжал:
– Ты не девочка и должна понять, что разница в возрасте, если мужчина моложе, должна
когда-нибудь сказаться. И вот она сказалась.
Федора зарыдала громче. Фиша подождал, пока она приутихла, и закончил так:
– Ты напрасно убиваешься. Ещё не все потеряно...
Фиша закурил, выпустил толстое и ровное кольцо дыма, проследил глазами, как оно,
постепенно растягиваясь, исчезало под потолком.
– Словом, я тебе предлагаю следующий вариант...
Глава девятая
СКВОЗНЯЧОК В КАБИНЕТЕ НАЧАЛЬНИКА
1
Мастера, бригадиры, кадровые лесорубы заполнили тесную комнату. Все нещадно
курили, и ещё до начала совещания в ней стало уж не продохнуть. Распахнули окно, и всё
равно холодный воздух не успевал вытеснять густую табачную сизость. Все сидели в
полушубках и шапках.
– Так вот, братцы, – начал Синяков, – главному инженеру позаседать приспичило.
Позаседаем, значит. Как мы будем? Тебе, что ли, Дмитрий Иванович, слово?
Дмитрий Иванович повесил свою шапку на гвоздик, снял полушубок.
– С этого, может, и начнем? Полагаю, что следует раздеться и перестать курить. Или
будут возражения?
Многие сразу же поднялись и стали раздеваться, иные сняли только шапки, все не без
сожаления притушили цигарки. Один Синяков выкурил свою до конца.
– Так-то лучше, головы будут свежее, – сказал Дмитрий Иванович, подумал, обвел всех
взглядом. – Доклада я вам никакого делать не буду. Хочу поставить вопрос так: почему
лесопункт Сузём работает плохо? Хотелось бы, чтобы присутствующие здесь помогли дать
правильный ответ.
Он сел. Наступила пауза. Синяков недоуменно моргал. Наконец он спросил:
– Это всё?
Дмитрий Иванович ответил жестом: всё.
Бызов сказал:
– Вот это доклад!
Другие переглядывались. Встал Иван Иванович.
– Доклад мал, да всем по кумполу дал. А так и надо. Ход правильный. Я хоть и старик,
пора мне уж собачку на поводке водить, да не хотелось бы уходить при таком развале, как у
нас. Потому и скажу: давайте порядок наводить. Ты не косись, начальник. Может, что и
несладкое скажу – стерпи. Машину-то у нас не любят. Мало, что не берегут, ломают походя, а
и не хотят али не умеют от неё всю силу взять. У одного трактора швы трещат, столько на
бедного лесу навалили, а другой в то время прохлаждается на отдыхе, у него какой-то там
гайки нет. Гайки-то, может, и верно нет, да вот вопрос: у кого? Зимой людей в делянку
напрет, что тараканов за печью у худой хозяйки. Грех сказать, они иной раз от нечего делать
снег лопатой с места на место перекидывают, а мы им за это пустое занятие деньги платим. А
на круг выработка обходится хрен целых, три десятых на душу. Об этом мы молчим, спасибо,
передовики есть, ими при случае побахвалимся, тем и живём. А по поселку пройди. Стыдоба
ведь, даже старые бараки людьми набиты. В других лесопунктах давным-давно не гадают на
кофейной гуще, где рабочих разместить. Там уж постоянными кадрами обходятся, без
сезонников, а с бараками распростились... Может, я не так говорю? Болтаю по-стариковски...
Иван Иванович хотел сесть, а места-то и не оказалось: от тесноты люди сдвинулись. Всё
засмеялись. Он, прихрамывая, шел к двери. Молодой лесоруб вскочил со стула.
– Садитесь, Иван Иванович...
Старик комически поклонился.
– Не беспокойся, парнечок. Сиди. Пойду, покурю...
Синяков ещё во время выступления старого мастера несколько раз намеревался прервать
его, но всё сдерживался. Теперь он встал, положил шапку на стол, расстегнул бекешу и, глядя
в пол, произнес:
– Так мы время зря убьём. Давайте говорить по существу, без болтовни. Вот я набросал
график, согласно которому квартальный план выполним досрочно. На участках развернем
соцсоревнование. Дадим слово не уходить из лесу, пока не выполнена норма. Ну, я думаю,
нет возражений против предложенного?
– У меня есть.
Из угла поднялся Бызов. Пиджак ему был тесен, и полы с трудом сходились. Широкая
грудь, затянутая в полосатую тельняшку, распирала ворот.
– У тебя что, возражение? – изумился Синяков.
– Да нет, зачем. Супротив правильных предложений мы не возражаем. И соревнование, и
досрочно – с этим согласны. Только я бы подмогнул мастеру. Долго ли машины в чёрном теле
держать будем?
– В баню их водить, что ли? – съязвил Синяков.
– Да вот жалко, что нас с вами, товарищ начальник, в баню не сведут, – отбрил Бызов. –
У меня, как у старого механика, душа болит, на них глядя. Прав мастер, машину надо
эксплуатировать с толком. А у нас ремонта надлежащего нет, организация производственного
процесса по существу отсутствует. То навалим в делянках столько, что и за месяц не
вывозишь, то возить нечего, хоть тракторы ставь на прикол. И ставим.
– Ты что предлагаешь конкретно-практически? – нетерпеливо стучит карандашом о
графин Синяков.
– Создать комплексные бригады – это конкретно, улучшить техническое руководство –
это практически, – под общий смех заключает Бызов.
– Пусть Егор Павлович расскажет, какова эта комплексная. У него ведь она давненько
создана, – крикнул из другой комнаты тракторист.
– Давай выкладывай, Егор, – поддержал Синяков.
До полночи было открыто окно в кабинете начальника лесопункта. До полночи из него
валил дым. В самом кабинете хоть и не курили, зато курили в соседней смежной комнате,
вполне и с лихвой вознаграждая себя за непривычное воздержание.
Когда все разошлись, Дмитрий Иванович спросил Синякова:
– Ну как? Теперь понятно?
– Да не теперь уж понятно, – ответил тот хмурясь. – Сколько раз об одном толкуем...
– Почему же мер не принимается?
Синяков не смог сдержаться.
– Ты, Дмитрий Иванович, не обижайся, молод ещё...
– Не так уж молод.
– Тебе всё кажется просто, – продолжал Синяков, пропустив поправку. – Тебе, может, и
впрямь просто, у тебя диплом. А нам о дипломе некогда было думать, кубометрики
требовались. То-то... И варимся в собственном соку. Даже технорука нет. У других
техноруками инженеры, а мне хоть бы какого захудалого техника дали. Не дают...
– А нельзя ли на месте, в Сузёме, подобрать?
– В Сузёме! Ты что – всурьёз? У нас ведь тут не академия, инженеров не пекут...
– А может, и академия, дорогой товарищ начальник. Кроме шуток, я прошу вас подумать,
кто из ваших сузёмских работников подошел бы на должность технорука. Эту вакансию
больше терпеть нельзя. А на присылку надеяться пока нечего, по крайней мере до нового
выпуска в учебных заведениях... Да тут найдутся кандидатуры, я в этом уверен.
– Задаешь ты мне задачу, инженер. Вроде того вечного двигателя, поди, окажется, как его
по-ученому-то?..
– Перпетуум мобиле? – захохотал Дмитрий Иванович. – Ну, авось да этот ваш перпетуум
будет проще... Так договорились? Прикиньте на досуге...
Уж на улице Синяков спохватился: окно-то и забыл закрыть. Он не захотел возвращаться
в контору, побрел к окну прямо сугробом. Подняв шпингалет, с грохотом захлопнул раму.
2
Всю ночь донимала Синякова бессонница. Он вертелся на скрипучей кровати, вздыхал, с
усилием закрывал глаза, но забыться так и не мог. Думы и думы, беспорядочные,
клочковатые, теснились в голове. Старость, что ли, одолевать начинает – пустая ерундовина
выбивает из колеи. Бывали времена, трудно доставались эти кубарики, ох как трудно, а рук
не опускал. А нынче что-то и просвету не видать, мотаешься, мотаешься, а план трещит. И
что тут поделаешь, шут её знает. Главному инженеру, ишь ты, не по нраву наша техника: одно
неисправно, другое без дела стоит... А попробуй-ка в наших условиях обеспечить иной
порядок. У нас ведь не цех заводской, Митрий Иванович, у нас лес да болото, коряги да пни.
Тут тебе никакой золотой технорук не поможет... Ты говоришь, надо технорука на месте
искать, а где его найдешь, он не гриб, под елкой не растет... Кого же в самом деле в
техноруки-то предложить? Может, Бызова? Он ничего, на работе дюж, с делом управляется
играючи, работяг в руках держит...
Синяков сел на кровати, закурил, покашлял вдоволь. Пришедшая в голову мысль о
Бызове неотвязно билась в потемках бессонницы. Черт его знает, предложить, что ли,
Бызова? А примут ли? То верно, ни от какой работенки он не бежит, надо – берет топор, надо
– орудует аншпугом, тракторист сплоховал, машина стала – он, ни слова не говоря, лезет под
колеса, вымажется весь, как леший, а ведь если подходить формально, какое ему до
остановки машины дело, он простой лесоруб... Но и то сказать, техноруком-то быть – это не
то, что уметь подвинтить гайку... Так, видно... Ну, а кого ещё? Ивана Ивановича, что ли,
возвести на эту должность? Так, для смеху, пусть занимает... В недавние времена сошло бы, а
нынче нет, руками замашут. Из женского полу подавно никого не подберешь... Будь ты
неладен, Митрий Иванович, загадал загадку! Не Егора же Бережного выдвигать в
техноруки... А отчего бы и не его? Диплома, правда, у него нет, а на Крутой Веретии он,
говорят, толково с машинами поступил. Голова у мужика варит, ничего не скажешь. Вот
только как мне с ним столковаться да сработаться? Он на поворотах не скор, а свернуть его
ежели захотеть, так попотеешь. А что мне с ним делить? Отдам я ему это машинное
хозяйство, будь оно неладно, в полное ведение, пусть управляется, как знает. И мне будет
меньше мороки. И дело, быть может, пойдет, чем черт не шутит...
Дмитрий Иванович удивился, когда наутро Синяков высказал ему своё предложение.
– Егора Павловича? Гм... А сработаетесь?
– А чего нам делить? Он будет машинами заведовать, я стану кубарики считать, худо ли,
– сострил Синяков.
Главный инженер задумался.
– Об этой кандидатуре решать я, сам понимаешь, Федор Иванович, не могу, – сказал он. –
Если у тебя впрямь есть такое намерение, тогда сделаем так: пошли свое письменное
предложение на имя директора леспромхоза. Согласятся – я не возражаю. Дядюшка, конечно,
техник-механик доморощенный, но при нужде, говорят, в деревнях и на коровах пахали...
Синяков захохотал.
– Это не корова, а всамделишный бык, бугай.
Он постучал локтем в переборку. Появился деловод. Синяков ему приказал:
– Сочини-ка бумагу на имя директора. Мол, я предлагаю Егора Бережного в техноруки.
Убедительнее пиши, охарактеризуй кандидатуру со всех сторон, дескать, подходящий и
прочее, ты знаешь...
Через неделю был получен приказ о назначении Егора Бережного техноруком лесопункта
Сузём. Синяков позвал его в свой кабинет.
– Вот, Егор Павлович, мы из тебя инженера сделали.
Егор вертел бумагу и так и сяк, её содержание не сразу дошло до него.
– Что такое, не пойму, – говорил он, вчитываясь в лиловые строчки. – Меня –
техноруком? Да вы что, разыгрываете? Так сегодня ведь не первое апреля.
– Ничего не разыгрываем, берись за дело, хозяйничай, – серьёзно сказал Синяков.
Бережной смотрел на него, на племянника, переминался с ноги на ногу.
– А ежели не справлюсь? – спросил он.
Синяков встал, потрогал для чего-то конец карандаша, вставленного им же в старую
дыру от гвоздя в телефонном футляре, заглянул в окошко, вышел из-за стола и, остановясь
против Бережного, сказал:
– Не справимся, так вместе отвечать будем... Так-то, Егор Павлович.
Бережной, не зная, что делать с бумагой, свернул ее четвертушками, сунул в карман,
сразу же вынул и положил на стол.
– Ты подшивать, Синяков, будешь или как?
– Подошьем, это не твоя забота.
Дмитрий Иванович, наблюдавший из угла эту сцену, подошел к Егору, протянул ему руку.
– Ну, товарищ технорук, поздравляю с вступлением в должность. Сегодня, видимо,
придется принять все техническое хозяйство, познакомиться с ним, а завтра прошу
продумать мероприятия по упорядочению эксплуатации тракторного и машинного парка,
ремонтно-механической базы, энергетических точек. Обращаю внимание товарища
технорука на главное: подбор и расстановку механизаторских кадров. А в общем, дядюшка,
приступай и действуй, – сменив официальный тон, заключил Дмитрий Иванович.
– Есть, товарищ главный инженер! – по-военному вытянулся Бережной. – Разрешите
идти?
Тяжелый, угловатый, он удивительно легко повернулся и твердо зашагал к дверям.
Синяков подмигнул Дмитрию Ивановичу.
– Видал, как мы кадры-то куем в Сузёме?
– Не знаю, товарищ Синяков, как ты к этой кадре ещё притрешься, – улыбнулся главный
инженер.
Синяков вздохнул.
– Будем притираться как-нибудь, обкатаемся...
Глава десятая
ПЕНИЕ В ДОМИКЕ НА ОКРАИНЕ
1
Поздно вечером Дмитрий Иванович возвращался из делянки. Кругом было тихо-тихо. В
дремотной оцепенелости стояли сосны, чуть освещенные дальними огнями поселка.
Телеграфные столбы вдоль дороги гудели ровно и умиротворенно. Изредка с заречной
стороны доносилось тявканье собаки, а от проруби слышался девичий смех, звяканье вёдер
да плеск воды. Дмитрию Ивановичу почудилось, что он слышит приглушенный звук песни.
Он остановился, поднял наушник шапки. Да, в крайнем домике улицы пели. И, кажется, пели
молитву. По крайней мере мотив походил на церковный. Дмитрий Иванович сообразил: в
этом доме жил, насколько помнится, Ефим Маркович. Конечно, тот дом, вот и доска у
калитки с грозной надписью голландской сажей: «Цъпная собака». Выходит, жив бывший
кожевник и, видать, блюдет заветы своей преподобной тещи. Интересно, чем же он
занимается?
Пение в домике затихло, и в то время, когда Дмитрий Иванович проходил мимо калитки,
она распахнулась. На дорогу вышел Фишка. Он узнал Бережного, прикоснулся рукой к
шапке, хотел, ускорив шаги, уйти вперёд. Дмитрий Иванович окликнул его:
– Куда заспешил, земляк?
– Да уж поздновато, Дмитрий Иванович...
– А у вас тут что – вечерня была?
– Собирались... Попели, не без этого...
– Значит, жив Ефим Маркович? Здоров ли?
Фиша замедлил шаги, с недоверием вгляделся в лицо главного инженера: что он, шутит?
Ефимовым здоровьем интересуется...
– Ничего, во здравии.
Сзади скрипнула Ефимова калитка, послышались женские голоса, группа женщин вышла
из дома. Они крестились, твердили молитвы.
– Так-так, Платонидина практика продолжается, – усмехнулся Дмитрий Иванович.
– Блюдем Христовы обычаи, – покосился Фиша.
Дмитрий Иванович не заметил, что среди женщин, вышедших из Ефимова домишка,
была молодая девчонка. Все они показались ему старухами.
Сапожной мастерской у Ефима теперь не было, в её помещении устроили молельню. Сам
он, переняв по наследству Платонидино ремесло, превратился в проповедника, но
действительным верховодом в святом деле был не он. Верховодом был Фишка.
Командировки в роли вербовщика рабочей силы по деревням и дальним городам Фишка
успешно совмещал с обязанностями «странника». Это была важная должность. Недаром
слово «странник» вошло и в само название секты. Название длинное и торжественное:
Истинные Православные Христиане (странники). На молитвенниках, которыми секта
снабжала своих единоверцев, это название церковнославянской вязью было начертано
сокращенно: ИПХ(с). Сектанты не признавали попов, к иконам же относились безразлично:
можно молиться иконе, а можно и просто так. Поскольку церкви не имелось в наличии,
приходилось службу вести без неё и обосновать это «теоретически» так: бог вездесущ, где
он, там и божий дом. Вербовали сектанты в свои ряды настойчиво и упорно, но вербовка шла
туго. Хоть и «модернизированная», религия людей не привлекала. Поэтому члены секты
получили твердое задание: каждому привлечь не менее одного человека. Фишка решил
показать пример и завербовать не какую-нибудь старуху, а молодую цветущую девицу. Его
выбор пал на Нину.
Когда Доретта услышала предложение своего возлюбленного, она опешила. Фишенька
до этого и виду не показывал, что он верующий, да еще и сектант. Он не хотел к своим
любовным утехам примешивать святошеский привкус. Но когда потребовалось, он открыл
карты и ловко воспользовался слепой привязанностью Доретты.
– Ой, Фишенька, да что же я ей скажу-то? И сама про бога кои годы не вспоминаю, а тут,
нуте-ка, дочь божьему учить, – говорила она, боязливо поглядывая на Фишку.
– Ничего, мудрость не велика, – утешил он. – Помаленьку-потихоньку внушай,
незаметно, между делом, глядишь – и пойдет на лад. Ты – мать, материнское слово мимо не
пролетит. Раскусила?
– Да уж как-нибудь, Фишенька, сделаю, – покорно согласилась Доретта. – Ради твоей
любови сделаю, сокол мой...
Нина вначале удивлялась странностям, которые стала замечать в поведении матери: то
молитву шепчет ни с того ни с сего, чего раньше не бывало, то вдруг перекрестится неумело,
неуклюже, завздыхает, сделает благостное лицо, то начнет разговор с дочерью на
душеспасительную тему. Нине чудно и даже забавно. Она фыркает, изумленно смотрит на
мать, а толком не поймет, как ей ко всему этому относиться.
Однажды Доретта сказала дочери, к слову пришлось:
– Ты бы хоть лоб-то перекрестила.
– А зачем? – наивно спросила Нина.
– Как зачем! Бог-то ведь всё видит, – назидательно сказала мать.
Нина пожала плечами. Не знала она, что вслед за этими первыми попытками склонить её
к божьей вере, пойдут другие, и третьи, и четвертые. Вокруг девушки появились какие-то
говорливые тетушки и бабушки, иные с речами сладкими, как патока, иные с устрашающими
россказнями, а некоторые с простыми житейскими разговорами, направленными к одному:
без бога не до порога. Фишка тоже разъяснял Нине священное писание и иной раз столь
занятно, что девушка слушала с интересом.
И всё же Нина внутренне противилась религиозным наставлениям. И когда ей сказали,
что надо идти на моленье, она, ощетинясь, сказала:
– Не пойду.
Мать притворно заплакала, стала укорять её злым неверием. Бабушки наперебой
заговорили об ужасных бедах и тяжких карах, кои ждут богоотступников.
Фишка строго приказал:
– Не дури. Сходишь раз, сама почувствуешь облегчение. Слушайся матери, она худому
