Текст книги "Макорин жених"
Автор книги: Георгий Суфтин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 20 страниц)
– Руки отсохли, ребята, подраться-то...
Егор рассеянно посмотрел на Ваську, зевнул, забираясь на нары.
– Подальше от дерьма, так не воняет...
– Ты сам дерьмо! – гаркнул Леденцов. – Экой жук, даровщинки захотел. Привык на
чужой шее ездить.
Егор побагровел.
– На чужой шее? Ах ты...
Он сказал такое слово, каких не произносил никогда, слез с нар, стал навертывать на
ноги портянки.
– Ты куда, Егор, на пургу глядя? – обеспокоенно спросил сосед.
Бережной не ответил, надел валенки, натянул полушубок, забрал свою кису с припасами.
– Прощевайте-ко...
Лесорубы зашумели, стали уговаривать Егора не уезжать. Васька Белый, уронив медную
пуговицу на землю, ползал у самого порога, шаря руками во всех ямках. Егор осторожно
поднял его, посадил на нары, шагнул за порог. Ветер сыпнул в открытые двери охапку снега.
Пурга неистовствовала, навивая вокруг избушки высоченные сугробы. Егор запахнул азям1,
наглухо затянув его кушаком, запряг Рыжка и поехал по просеке. Тут вьюга не доставала,
снег мягкими хлопьями падал на дровни, на лошадиную спину, на широкие Егоровы плечи.
Отъехав уж порядочно, Бережной оглянулся, придержал Рыжка.
– Ишь ты, на чужой шее. Он на меня робит...
Егор резко дернул вожжами. Рыжко кинулся вскачь, потом перешел на рысь.
2
Рыжко остановился у занесенной снегом избушки. Вздремнувший было Егор поднял
голову, расправил плечи. Пласты пухлого снега посыпались с азяма. Что это за хибара? Вроде
раньше тут никаких строений не было. Верно, недавно поставлена, от лесопункта. Всё равно
надо зайти погреться, а если можно, то и заночевать: пурга не утихает, а до Сузёма ещё
далековато. За избушкой Егор заметил шалашик из еловых ветвей. Это для лошади.
Останавливаются, стало быть, люди. Поставив Рыжка в шалаш, Егор прикрыл его азямом,
отряхнул от снега, обмел прутом валенки. Дверное кольцо легко подалось, звякнула щеколда.
В темноте сеней Егор нащупал скобу, дернул дверь. Вместе с облаком пара вкатился в
избушку.
– Кто тут живая душа? Можно к вам?
Керосиновая лампа с жестяным отражателем неярко освещала избу. Егору бросилась в
глаза чистота. Пол, струганые лавки, тесовый стол – всё блестело свежей желтизной. А ведь
тут немало проезжающих. Видать, обиходная хозяйка живет.
Занавеска перед печью колыхнулась, и из-за нее выглянуло женское лицо. Два возгласа
раздались одновременно:
– Ой, Егор...
– Макора! Вот тебе раз...
Вытерев руку передником, Макора протянула её гостю.
– Проходи, погрейся. Ишь, пурга какая! Не занесло в дороге-то? И чего тебя погнало в
такую завируху...
Егор смотрит на Макору, будто впервые её видит, то ли с изумлением, то ли с
недоверием. Да полно, она ли это! А ведь, право слово, она. У кого еще такие глаза – и
добрые и строгие, ласковые и насмешливые...
Пока Егор раздевался да пятерней приглаживал всклокоченные волосы, Макора
поставила на стол чайник, подала творожных шанежек, слегка подрумяненных, пахучих.
– Закуси с дороги, – потчует хозяйка. А гость с аппетитом ест шанежки и смотрит на неё
во все глаза. Она смущается, уходит за занавеску.
– Ты давно тут, Макора? – спрашивает Егор.
– Да, почитай, с самого начала, как пришла в лес. Котлопункт ведь здесь. Лесорубов из
делянок кормлю. Конюхи забегают с ледянки. Она совсем рядом проходит.
– Ишь ты, котлопункт. . Одна живешь?
– А кого мне надо? Одна.
1 Азям – старинная верхняя одежда из сукна домашней выделки, напоминающая тулуп, только без меха.
– Не боишься?
Макора отдергивает занавеску.
– Да ты что, Егор? Кого мне бояться?
– Хотя бы волка, – усмехается Бережной.
Смеется и Макора.
– Волки сами меня боятся...
За окнами воет-завывает пурга, снежные заряды ударяют в стекла. Егор пьет чай,
смотрит на Макору. Она чистит картошку, изредка поглядывает на Егора. «Вот судьба,
наверно, – думает Егор, – когда ещё другой такой случай выпадет. Скажу – и делу конец.
Нечего в прятки играть, не дети уж...» Он встаёт из-за стола, благодарит Макору, шагает
поперек половиц. Они скрипят под тяжелой ногой. Хочет Егор начать особый разговор и не
знает, с чего начать. Будто пропала речь. Ну не подбираются слова, да и всё тут. Макора
склонилась над картошкой, усердно чистит её, словно важнее этого дела и нет ничего на
свете. А сама нет-нет да и вскинет глаза, не поймешь и какие – не то насмешливые, не то
ласковые. Ух, девка, окаянная душа! Егор молчит. Макора тоже молчит. Молчанка
затягивается.
– Ты ночевать, Егор, будешь или поедешь дальше? – спрашивает, наконец, Макора.
Бережной хватается за этот вопрос, как утопающий за соломинку.
– Ночевать? Буду ночевать. Совсем.
– Как совсем?
– А так. Больше от тебя не уйду. Хватит.
Макора кладет неочищенную картофелину, встает:
– Ты что такое сказал? Мне непонятно...
Он, тяжелый, неуклюжий, идет к ней. И Макоре становится жутковато. Она прижимается
в угол, скрестив на груди руки ладонями вперед, как бы приготовляясь к защите. Слабым
умоляющим голосом произносит:
– Егор, что ты... одумайся...
Он ничего не видит и не слышит, надвигается, как неотвратимая лавина. Макора
закрывает глаза...
В это время гремит крылечная дверь, в сенях слышится топот.
– А ну-ка, Макора, угости нас шанежками!
В облаке пара Егор видит смутные фигуры конюхов в дубленых полушубках. Они
раздеваются, трут озябшие руки, весело переговариваются.
– И погодушка, будь она неладна...
– Насквозь продуло, кажись. Все печенки-селезенки заледенели.
– Ничего, сейчас Макора нас горячим чаем отогреет. Есть, Макора, чай?
– Спрашиваешь! Макора – девка аккуратная, у неё всегда всё в норме...
Конюхи пьют из жестяных кружек крутой кипяток, обжигаются, уплетают за обе щеки
румяные шанежки. Егор сидит молча, не смея поднять на них глаза. Ему кажется, нежданные
гости поняли, что произошло в избушке перед их приходом, и смеются над ним, Егором,
попавшим в такую глупую историю. Он готов бы провалиться на месте, да лавка-то прочная,
черт её побери. А Макора ходит легкая, проворная, угощает конюхов, хлопочет у стола. А
глянет искоса на Егора, улыбнется одними уголками губ. И в глазах столько смешинок... Не
смотри ты в эти глаза, Егор, не смотри...
3
Перед рождеством в Сузём приехал Синяков. В районе ему строго наказали, чтобы в эти
дни ни один сезонник не выехал из лесу. А как их удержишь, если захотят выехать? Синяков
обошел все бараки, где разместились сосновские мужики. Настроение было рабочее, о
выезде домой большинство и не помышляло. Люди приехали в лес не игрушками играть, а
зашибить деньгу, какие уж тут праздники. Синяков заглянул в барак, где жили кулаки. Эти
ведь богомольны и хитры. Ждут христова праздника, чтобы улепетнуть. Но кулаки были на
месте, все со скорбными лицами ужинали, каждый в своем углу.
– Проверяешь, Федор Иванович? Всё наперечет, кулак к кулаку, – сострил кто-то.
Синяков на остроту не откликнулся. Осмотрел барак, постоял, подумал.
– Чтобы ни одному не отлучаться без моего ведома. Ясно? – сказал строго.
– Яснее уж нельзя, Федор Иванович, – послышался опять тот же голос. Синяков
повернулся по направлению к нему, поикал глазами говорившего, видимо, не нашел.
– Будет яснее в случае чего. Твёрдое задание выполнить – раз. Из лесу не выезжать до
весны – два. Пустыми разговорами не заниматься – три. Вот вам и весь сказ.
Он вышел из кулацкого барака успокоенный. Всё в порядке. И только он сказал или
подумал про себя, что все в порядке, как навстречу ему попал Егор на своем Рыжке.
– Ты куда, Бережной? Ведь уже поздновато в делянку-то...
– А я не в делянку, домой.
– Домой? Как так? Ты что – ошалел?
Егор расправил усы рукавицей.
– Чего мне шалеть! Взял да и поехал, не привязанный. Садись, тебя подвезу. Дома-то
баба ждет, небось...
– Баба! Я тебе покажу бабу. Заворачивай оглобли!
Синяков ухватил Рыжка под уздцы. Меринок шарахнулся, заплясал. Егор натянул вожжи.
– Отпусти-ка, Фёдор, подобру-поздорову, без греха...
Рыжко тряхнул головой, вырвался, оглоблей отбросил Синякова в сторону. Егор
оглянулся, помахал рукой. Синяков даже побагровел от обиды.
– Ишь ты какой...
4
«Вот я какой! Сам себе хозяин, никому не должен, ничем не связан, – думал Егор,
прислушиваясь к скрипу саней. – И Синяков мне не указ. Кланяться не буду, укора не снесу.
Захочу – уеду, не захочу – останусь... Нечего ему, Федюне, за мою оглоблю хвататься. А то,
пожалуй, поддайся им... Тут Синяков тобой командует, а там отставной псаломщик носом
крутит. На меня он, Харламко, горб ломает, извелся совсем человек, одна тень осталась...
шире печи. Пущай он на меня не работает, не пропаду как-нибудь, прокормлюсь... Смех и
грех, с Харламком поссорился, с Синяковым погрубиянничал... Чего такое со мной делается,
неуж я эдакой неуживчивый?..»
Трухтит Рыжко неспешной рысцой, на ходу подхватывает мягкий снег языком, почуяв
слабину вожжей, оглядывается на хозяина, будто хочет удостовериться, что тот не потерялся,
свалясь с дровней. Егор забыл всё, охваченный думами. Вот Макора. Лежит к этой девке
Егорове сердце, люба она и всем выдалась. Да не ладится отчего-то у парня с нею. Не
отталкивает, не избегает, а к сердцу не подпускает. Как к ней подступиться, не приложишь
ума.
Небольшой угорчик на дороге. Озорно взмахнув хвостом, Рыжко пустился в галоп. На
повороте сани раскатило, и Егор очутился в пухлом сугробе. Чертыхаясь, он с трудом встал,
весь облепленный снегом. Бросился вдогонку за меринком. А Рыжко под угором стоял, как
вкопанный, и смотрел на приближающегося хозяина, смиренно мотая головой. Егору показа-
лось, что он с хитрецой ухмыляется.
– Ах ты, шут рыжий!
Он беззлобно хлопнул вожжой меринка.
Глава четвертая
ПЛАТОНИДИНО УГОЩЕНИЕ
1
– Егорушко, зайди-ко...
На крыльце стоит Платонида с постно-ласковым лицом, в черном полушалке,
повязанном по-монашески, плоская и прямая, как доска.
– Зайди-ко, Егорушко, на часок, на минуточку, для доброго словечка, для тихого уговору.
Бережной мельком глянул на неё, распрягая Рыжка, промолчал. Платонида не
отступалась.
– Не без дела зову, Егорушко. Ефим Маркович тебя ждет.
И верно, в закуржевелом окне показалась Ефимова голова, сверкнул белый глаз, и в раму
застучал согнутый палец.
– Вот он и сам. Чуешь, Егорушко? Приходи-кось...
Егор повесил хомут на деревянную спицу под навесом, туда же поставил дугу, буркнул
неоxотно:
– Зайду, зайду. Не студись, Платонида, ишь поземка вьёт...
Платонида поджала губы, сделала умильно-кроткое лицо.
– Мы привычные, божьи ветерочки нам не страшны, берегут андели-хранители от стужи
и от нужи...
Егору не хотелось идти к Платонидиному зятю Ефиму Марковичу, не лежало у него
сердце к этому тихому и смиренному дальнему родственнику, да как не зайдешь, если зовет,
дело соседское. В Платонидиной избе Егора обдало кислым духом с примесью запаха
перегорелого лампадного масла. Перед божницей теплилась лампадка. Егор положил шапку
на брус полатей. Платонида отметила: не перекрестился.
– Садись на лавку, к столу поближе, задвигайся-ко, гостем будешь...
Ефим Маркович отодвинул от стены стол с широкой, цветасто размалеванной
столешницей, поставил на её средину ендову, до краев наполненную пенным пивом.
Платонида принесла две медные стопки, изукрашенные финифтью, такие объемистые, что в
каждую войдет по доброму ковшу. На деревянную тарель водрузила рыбный пирог со
срезанной верхней коркой. Жирный бок запеченной в пироге палтусины поблескивал столь
аппетитно, что Егор отвел глаза. Ефим Маркович разлил по стопкам пиво, причмокнул,
глянув на Егора глазами, белыми, как молоко.
– Принимай-ко, благословясь. С дороги-то не худо попробовать Платонидиного пивишка.
Черное, как сусло, пиво шипело, и пенные колпаки, будто шапки набекрень, нависли над
краями стопок.
– Принимай-ко...
Осушив стопку, Егор закусил пирожной корочкой, румяной, похрустывающей на зубах,
пропитанной рыбьей солоноватостью. Платонида принялась его потчевать.
– Ешь рыбу-то, рыбу ешь, наплевай на корку. .
Домашнее пиво забористое, после двух стопок у Егора уже слегка закружилась голова.
Он подналег на палтусину, слушая краем уха Платонидино воркование, а сам думал: «С чего
разугощалась старая божья коровка?»
Ефим Маркович заводил разговор исподволь, сперва расспрашивал о лесозаготовках:
велики ли там заработки, чем отоваривают и как это люди уживаются в барачной тесноте.
Потом дошел до дела.
– Я хочу, Егор Павлович, к старому ремеслу вернуться. У меня в роду все кожевники. И
дед и отец всю жизнь кожи делали. Меня тоже немножко научили. По нынешним временам
этот промысел должен быть доходным. Кто ныне кожи-то выделывает? У мужиков ни на
сапоги, ни на сбрую лоскутка нет. А как мужику без кожи в хозяйстве?
Он набрал задубелыми пальцами щепотку палтусины, отправил в рот, прожевал
основательно, запил пивом.
– Так вот, заведу хоть небольшую кадушку, буду мужикам кожи выделывать. Как
думаешь, понесут?
Он уставился на Бережного не мигая. Егор подумал: «Из простокваши у него, что ли,
гляделки-то?» Под этим белесым взглядом он чувствовал себя почему-то неловко, ответил,
чтобы только не молчать:
– Понесут, надо быть... Чего не нести...
– Я тоже так думаю, – подхватил Ефим Маркович,– не обязательно всё в поставки
отдавать, немножко-то можно и утаить. Свой товар будет – и на сапоги сгодится, и уледи1 к
1 Уледи – род кожаной обуви, мягкие туфли.
лету смастеришь, а то можно и пиджак хромовый огоревать. Чем мужик хуже комиссара? И
он в кожанке ходить умеет...
Ефим Маркович придвинулся по лавке ближе к Егору, приклонился к нему.
– Слышь, соседушка, иди ко мне в подручные, обучу ремеслу, при любой погоде свой
хлеб будет. Научишься, глядишь-смотришь, на паях будем работать, раздуем кадило, при
благоприятствии заводишко сварганим. А?
Ковыряя рыбьей костью в зубах, Егор размышлял, что ответить. Кожи выделывать и в
самом разе заманчиво научиться. Только не лежит душа к этому белоглазому уговорщику.
Чего-то в его словах есть тухловатое, вроде дохлой кошкой припахивает. Претит душе.
– М-да, оно так, – тянул Егор, внимательно рассматривая рыбий позвоночник.
Ефим Маркович не давал ему одуматься, ворковал и ворковал вкрадчивым медовым
голосом.
– На лесозаготовках надо сгибаться и сгибаться, чтобы заробить какой грош. И спи, где
попало, и ешь, что подвернется. В грязи да беспокойстве. А тут бы дома, в покое, на своей
воле... На первых порах со мной, а потом, даст бог, сам дело поведешь. Со всей округи кожи
пойдут, нам с тобой сырья хватит. Сперва на давальческом посидим, а там видно будет,
может, и скупку заведем... По рукам, что ли?
Бережной встал из-за стола, затоптался на месте, для чего-то пригладил ладонью волосы
на голове, поискал глазами шапку.
– Благодарствую на угощенье. Ко мне гостите. Отпотчую, чем богат... Прощайте-ко...
Он надел шапку, согнулся под полатями и нырнул в дверь.
2
Когда Егор захлопнул дверь, Платонида погрозила ему вслед костлявым кулаком.
– Балда, так балда и есть. Не сваришь ты с ним каши, Ефимушко. В кого только уродился
рыхляк такой. Пущай ломает загривок в лесу, ежели не хочет мёд ковшом хлебать. И правду
бают: шеей бык, а умом телёнок. Зря ты ему планты свои открыл...
– Ничего, не болтун он. А помаленьку да потихоньку, с богом со Христом обстругаем,
станет мягким, как юфть. Такие тяжкодумы лучше поддаются обработке, только с ними
исподволь надо, не сразу. .
Ефим Маркович аккуратно положил верхнюю корку пирога на старое место, собрал на
столе крошки, с ладони кинул в рот, перекрестился на лампаду, вздохнул:
– Прости меня грешного, спасе милостивый...
Ушел в боковушку, где мокли в деревянном чане кожи, распуская вокруг такую
кислятину, что с непривычки не передохнешь. Ефиму Марковичу этот дух нипочем, он к
нему привычен. Только тогда и взыграла Ефимова душа, как пахнуло кислой кожей из
боковушки. А до того она скорбела и сохла с тех пор, как довелось Ефиму Марковичу
раскидать, разворошить старое отцовское кожевенное заведение и уехать подальше от
родных мест, поступить на службу приёмщиком акционерного общества «Союзпушнина» и
сидеть тихо-мирно, не поднимая головы. Ныне, придя к Платониде в дом, женившись на её
перезрелой дочери Мусеньке, Ефим почуял, что можно вернуться на старую дорогу. Угол
здесь дальний, место тихое, глуховатое, удобнее такого места не найдешь. Да и теща
оказалась прямо клад: толковая, хитрая, расторопная. Она с полвзгляда поняла Ефима
Марковича, исподволь, незаметно выпытала, сама намекнула, чем заняться и какую линию
гнуть.
Платонида походила по избе, убрала пирог, вымыла стопки, сняла нагар с фитиля
лампадки, посидела в горнице. Всё размышляла, как лучше подступиться к Егору. Надо его
взять в руки, надо. От такого увальня, ежели с ним умело справиться, прав Ефимушко, будет
польза. Да и родственник всё же, хоть и седьмая вода на киселе. В случае будут придираться
– это тоже козырь. Да через него, может, и молокососа Митюшку удастся прищемить, а то
парень вовсе отбился от рук. Статочное ли дело – родители с мальчишкой не могут
справиться. Ну, к старым да почтенным уважения не стало, куда денешься, время такое. Но и
на бога руку поднимают, святых не признают, над божьим именем озоруют. И этот сопляк
Митюшка туда же. Надо его взять на притужальник...
Открыв дверь в боковушку, Платонида поморщилась. К кожевенному духу она никак не
может привыкнуть. Пересилила себя, спустилась по скрипучей лесенке.
– Не откладывай, Ефимушко, уговори Егорка-то. Нужен он нам будет со всех сторон. Не
тяни, а то уедет опять на лесозаготовки, не повернешь его...
3
Егор ушивал валенки. Из старых обрезков кожи он подбирал запятники, обсоюзку.
Лоскутки были разные – и черные, и желтые, и хромовые, и русской кожи, пропитанные
дегтем. За этим занятием его застал Ефим Маркович. Егор застеснялся, отложил валенок в
угол, чтоб не видно было, занялся цигаркой. От Ефима и это не укрылось. Он с нарочитым
интересом взял отложенный валенок и стал рассматривать Егорове мастерство.
– Ловкие у тебя руки, Егор Павлович. Ишь, как навострился: из дерьма козульку
стряпаешь. Да, довели мужичков до ручки, нечем катанки подшить.
Егор закашлялся от чрезмерной затяжки, повернулся лицом от света.
– Валенки-то барахло, выбросить бы их надо, да я думаю: в лесу еще потаскаю в
оттепель, не что и надо...
– В оттепель, конечно, – согласился Ефим. – Да ты зря-ко мне не придешь, свой ведь... У
меня есть кожа, добрая. Не только на обсоюзку, вовсе сказать, я бы тебе на полные калоши
дал. И подошвенная имеется. Вот погоди-ко, я схожу.
Не дав Егору слова произнести, он юркнул за дверь и через две минуты возвратился со
свертком.
– На-ко, соседушко, чего нам считаться, свои люди...
Он развернул сверток. Мягкий, хорошо выделанный товар скрипел под пальцами. Среди
«передов» оказался и кусок подошвы. Ефим пощелкал по коже ногтем, взял её на перегиб.
– Век носиться будет! Своей выделки, на совесть...
Он положил кожевенное добро перед Егором.
– Бери. А буде не хватит, так ещё возьмешь. У меня не в потребиловке, паевой книжки не
надо...
– Да что ты, Ефим Маркович, убери-ко... С чего это ты меня одолжаешь? Я не нищий,
чтобы по миру собирать...
– Какой ты ежистый, Егор Павлович, не пойму я тебя. Со всей душой к тебе, вовсе
сказать, по-родственному, а ты... Давай без счет. Заодно нам с тобой надо, свои люди...
Ефим Маркович сел к окну, облокотился.
– Хорошо, соседушка, заживем, когда развернемся вовсю. Ты в колхоз не идешь, верно
делаешь. Этот огород на один оборот. Подурят да одумаются. Рассыплется всё. Видано ли
дело – в одном дому семеро хозяев. Пустая блажь. Вот увидишь, достукаются до ручки и к
нам же с поклоном придут. А у нас к той поре и в мошне капиталец будет, и хозяйство
раздуем. С умом да с молитвой натворим такого, старики не поверят... Так-то, соседушка. Ты
подумай, о чём я говорю. Неволить я тебя не хочу, вовсе сказать, ты, сам большой. А подумай
и приходи ко мне. По-хорошему да по-родственному и завернём дельце...
Егор курил и курил. Он не поддакивал и не возражал. Слушал. В душе его боролось два
чувства. Одно говорило: выгони ты, Егор, этого белоглазого уговорщика. Чего он тебя
улещает? Не к добру это, ужли не видишь, какой он липкий человек... А другое возражало:
что он лихого тебе сделал? Учит уму-разуму, не на злое наставляет. Мастерством заняться
худо ли? Крепким хозяином будешь, горя знать не придется. Кожевенный промысел
наживной. Не отказывайся, Егор...
У Ефима Марковича терпения достаточно, и он твердо усвоил совет Платониды: Егора
надо взять в свои руки. Он то красочно расписывал выгоды затеваемого дела, то пугал Егора
колхозами, сулил ему всяческие беды и напасти, буде он не прислушается к словам сведущих
людей. Егор молчал. И трудно было понять, что у него на душе. Ефим Маркович решил, что
на сегодня достаточно. Распрощался. Сверток кож остался в углу на лавке.
Глава пятая
МИТЯ-КОМСОМОЛЕЦ ДЕРЕВЕНСКИЙ
1
Не напрасно Платонида вспомнила Митю. Он давно уже стал ей бельмом на глазу.
Деревенский комсомолец, он не переносил Платонидиного святошества и при всяком
подходящем случае высмеивал её. Она смиренно вздыхала и медвяным голосом возносила
молитвы богу, чтобы тот вразумил и наставил заблудшего младенца. Это ещё более
распаляло Митю. Какой же он младенец, если за его плечами высшее начальное училище и
школа второй ступени!
Окончательно Платонида возненавидела Митю после диспута в сельсовете. Этот диспут
он затеял вместе с друзьями-комсомольцами. С юной горячностью они взялись за его
устройство. На обороте старого плаката намалевали: «Диспут. Есть ли бог?». Вывесили эту
афишу у крыльца потребиловки. В назначенный час помещение сельсовета оказалось
переполненным. Митя, хотя и волновался, но был твердо уверен в победе. Ещё бы! Не зря же
он прочитал книжку Емельяна Ярославского и ещё кучу брошюр о боге и сущности религии.
Ему было совершенно ясно, что бога нет и быть не может. Он предвкушал тот момент, когда
припрет к стенке попов, если они придут. Но попы на диспут не пришли. Что ж, сказать по
правде, Митя в глубине души был этим доволен, хотя сам себя старался уверить в обратном.
Говорил он горячо и с подъемом. Приводил неотразимые, казалось ему, примеры
противоречий из библии, ссылался на научные авторитеты, старался как можно доходчивее
изложить теорию происхождения земли, которую ещё совсем недавно зубрил в школе. Всё
шло хорошо. Мужики и сверстники слушали внимательно. И если бы не отец, сидевший в
заднем углу, на которого Митя поглядывал не без опасения, лектор чувствовал бы себя
совершенно великолепно. Отца Митя побаивался, тот был религиозен и строг. Но он сидел
недвижимо, закусив бороду и глядя на ножку стола, около которого громил бога его сын.
Уверенный, что лекция получилась совсем недурной, Митя закончил её с пафосом:
– Итак, доказано, что бога нет и быть не может.
Охладив себя глотком воды из стакана, Митя спросил, будут ли вопросы. Все молчали.
Он подождал и задал тот же вопрос снова. Опять молчание. Только Митя хотел спросить в
третий и последний раз, имеются ли вопросы, встал отец. Среди общей тишины он сказал
негромким голосом:
– Так есть бог-то, сынок, али нет его?
Митя растерялся. Что он – в самом деле усомнился в боге или в этом вопросе таится
угроза сыну отцовской расправой? Как отвечать, что отвечать? После минутного колебания
Митя сказал, стараясь выговорить как можно тверже:
– Нет, бога нет!
И тут слушатели заговорили все разом.
– Как это так нет? Быть того не может...
– Ты докажи, докажи...
– Без бога, говорят, не до порога. Старые люди говорят, зря не скажут...
Митя стоял, недоуменно глядя на людей, и силился понять, что же случилось, почему все
его горячие слова и неотразимые доказательства остались втуне. Как же теперь быть?
Провал? Неужели провал? Ему хотелось убежать, скрыться, исчезнуть совсем. Безотчетно
взгляд его остановился на столе, покрытом блеклым кумачом, где лежала потрепанная
Митина кепка. Эта кепка и оказалась той спасительной соломинкой, ухватившись за которую,
утопающий обретает силы.
– Вот вы кепку видите? – спросил Митя, стараясь перекричать шум.
– Ну, видим, – недоуменно ответили в зале.
И тут Мите стало удивительно легко. Он ощутил почву под ногами. Продолжал
уверенно, с некоторым даже озорством:
– Надо доказывать, что кепка лежит на столе? Всякий может сам потрогать... Надо
доказывать, что она тут?
Руки сидящих на полу ребятишек одна за другой потянулись к кепке. Кто-то сказал:
– Верно, лежит...
Митя взял кепку и кинул её за шкаф.
– А вот сейчас я утверждаю, что здесь, на столе, вот тут, – он указал пальцем, – лежит
кепка. Вы видите её?
– Не видим,– раздались голоса.
– Вы потрогайте, кепка тут лежит.
Ребячьи руки опять дружно потянулись к пустому месту на столе. Мальчишки в голос
весело закричали:
– Пусто!
На лицах многих взрослых появились понимающие улыбки. Митя ликовал.
– Пусть тот и докажет, что бог есть, кто это утверждает. Бога никто не видел, никто не
трогал. Чего нет, того нет. Не доказать.
Митин голос зазвенел. Торжествующе глядя на людей, Митя закончил:
– Вот вам ещё доказательство, что бога нет. Попы говорят: бог наказывает
богоотступников. Я – богоотступник. Пусть он поразит меня, если существует.
Зал притих. Верующие опасливо поглядывали на потолок над Митиной головой, ожидая
чуда. Лектор с нарочитой медлительностью прошелся около стола, заглянул за шкаф, извлек
свою кепку, отряхнул её от пыли и натянул на голову.
– Лекция окончена, – сказал он будничным голосом.
Диспут завершился благополучно. Но когда Митя шел домой, на душе у него скребли
кошки. Как встретиться с батькой, что сказать?
Отец сидел за столом, ужинал. Митя приготовился к отцовскому гневу. Отец не проронил
ни звука. Митя положил свои конспекты на полочку рядом с божницей, стал раздеваться.
Отец молчал. Только когда Митя умылся и направился к своей постели, отец сказал:
– Ты чего без ужина-то? Садись, похлебай молока...
2
Егор подумал: «Приедет Митя, надо с ним посоветоваться. Толковый парень». Подумал
так и сам подтрунил над собой: «Ты бы ещё с младенцем советовался, Егор. Соску бы вынул
у него изо рта и спросил, быть тебе кожевником или нет. Верно, молод ещё Митюшка, совсем
не обсохло материно молоко на губах, и горяч, не хуже моего Рыжка, да мозговит
дьяволенок. И упрям: ежели захочет чего, так добьется, хоть нос в кровь расквасит. В
Бережных, в нашу породу...»
Егор не очень разбирался в мудрёностях, добытых Митюшкой из книг и газет, но как-то
так выходило, что сердцем он был на стороне племянника, когда тот затевал сражения с
богатеями да попами. Прошлым летом Митя вместе с одногодками-комсомольцами устроил
новый праздник, день леса. Вместо троицына дня. В троицын день крестьяне по обычаю
украшали свои дворы молодыми березками. Нарубят березок и наставят вокруг избы,
глядишь – вся деревня в зелени. Светло-изумрудные, будто прозрачные листочки трепещутся
на ветру, радуют сердце. А назавтра уже вянут, свертываются. Печально поникают березки
ветвями. Убирают их скорей мужики с глаз. Обрубят прутья, тонкие стволики пустят на
жерди в изгородь, а то свалят в кучу где-нибудь на задворках, и гниют там, трухлявятся
бывшие красавицы. Сколько лесу губится в троицу, не приведи бог. И задумал Митюшка с
товарищами искоренить этот обычай портить лес. Объявили по всему сельсовету: в
воскресенье будет день леса. С вечера на стене потребиловки, у крыльца, вывесили стенную
газету. Уж и как они её разукрасили! Нарисовали смешных картинок, ярко их размалевали.
Статейки написали крупными буквами, так что и малограмотный прочитает. А сверху
огромный красный лозунг:
«Не руби, а сади!»
Утром в воскресенье Митя встал ранёшенько, пошел на Погост посмотреть, как
действует их стенная газета. Кто в церковь идет, кто в лавку за товаром, кто в гости
направился – все увидят стенную газету, не минуют: потребилка на краю села стоит.
Идет Митя и видит: по селу движется толпа. Похороны – не похороны, крестный ход – не
крестный ход. Над головами сверкают на солнце голые, ободранные ветки ивняка. Впереди
идет Фишка Мизгирев, кричит, вихляется, машет белым ивняковым прутом. Митя
прислушался, чего же кричат: «Не руби, а сади! Не руби, а сади!» И вдруг Митя понял.
Краска залила лицо, захолонуло сердце. Пропал день леса, погибла стенгазета. Все пошло
прахом...
Незадолго перед этим комсомольцы начали поход против неграмотности. А чтобы
добыть деньги на учебники да на бумагу и чернила, устроили субботник. На бывшем
поповом лугу вымахали большие заросли ивняка. Ребята придумали вырубить ивняк, содрать
с него кору и сдать её в потребиловку. Ивовая кора хорошо ценилась, потому что вятские
кожевники ею дубили кожи. Кустарник ребята вырубили, кору ободрали, высушили, а ивовые
прутья так и оставили лежать в луговой болотине. Вот этим-то и воспользовался кулацкий
сын, Фишка Мизгирев. Он собрал своих приятелей, вооружил их ободранными прутьями и
устроил шествие по селу. А из окон домов, что побогаче, несся хохот, ободряющие крики.
Фишка ликовал...
– Не руби, а сади! – голосила толпа.
Митя прирос к месту. От растерянности он не мог переступить ногой. Уж мелькнула
мыслишка: не улепетнуть ли подобру-поздорову, пока не поздно. Но отступать не пришлось,
его заметили.
– Эй, голозадый селькор! Не пиши, а руби.
Фишкина ватага подошла к стенгазете, стала втыкать вокруг неё ободранные ивовые
прутья в щели и пазы. Длинные прутья ставили рядом, так что стенгазета оказалась
окруженной как бы венком. И в этом венке из мертвых, сверкающих белизной, будто
обглоданные кости, ветвей ракитника невыносимо ярко и насмешливо горели слова: «Не
руби, а сади!»
Митя, не помня себя, взбежал на рундук, повернулся лицом к толпе, растопырил руки,
как бы прикрывая стенгазету от покушения, и закричал:
– Ну и что! Думаете, ваш верх! Нашли зацепку, да?
Толпа загоготала. Но с разных сторон на помощь Мите уже спешили его друзья-
комсомольцы. Паша Пластинин летел босой, в раздувающейся рубахе, кулаки сжаты и
веснушчатый нос угрожающе вздернут. От перевоза мчался Славка Некрасов с засученными
выше колен штанинами. Не торопясь шагал через площадь меланхоличный, задумчивый
Миша Савельев. На плече тяжелые вилы. Фишка, завидев комсомольцев, исчез первым.
Бочком-бочком он ввинтился в толпу и постарался убраться к дому. Постепенно разошлись и
другие. Митя не сразу успокоился. Он пришел в себя, когда Синяков тронул его за плечо.
– Ну что стоишь, аника-воин? Убирай свои прутья. Да наперёд не попадай впросак.
Фишкина выходка, доставившая Мите немало волнений, впоследствии обернулась на
пользу. Она привлекла внимание к стенгазете. То один, то другой люди подходили к ней,
разглядывали рисунки, читали заметки, иные по складам, посмеивались про себя: «Складно
