Текст книги "Макорин жених"
Автор книги: Георгий Суфтин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 20 страниц)
занятие состоялось, хотя число курсантов значительно уменьшилось. В институтском
вестибюле появилась карта с флажками. Все перерывы у неё стояла толпа.
Нет, тогда ещё Макора не могла и представить, какие испытания обрушились на страну.
Она думала, что как-нибудь всё утрясется, война кончится быстро. Ведь бывали же и до этого
конфликты. А вскоре пришло письмо от Егора со штемпелем: действующая армия, полевая
почта...
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
Где-то милая помнит о друге
Как ни долго, а будет ждать,
Чтоб в такие надежные руки
Своё девичье счастье отдать.
Степан Щипачёв
Глава первая
БЕСЕДА В ДОРОГЕ
1
Синяков возвратился с фронта в разгар войны по болезни.. Он подвернул ногу, да так, что
сколько ни лечили, укрепить ее по-настоящему не смогли. Чуть неровность, неосторожный
шаг– ступня свихивается, и опять лежи неделю, а то и больше. Сустав распухнет, и ступить
невозможно – боль. Приехал он домой в такой день, что и себе оказался не рад. Ещё издали, с
реки, он увидел сияющие окна своего пятистенка. Что это? Постояльцы, может быть, живут
во всех комнатах? И в кухне свет. Видимо, постояльцы. Но когда стал подъезжать ближе и
услышал топот и пьяные песни, все стало понятно – Анфиса веселится. В помятой
шинелишке, в тяжелых кирзовых сапогах, с походным мешком за спиной он зашел прямо в
горницу, не боясь нарушить Анфисино охряное благолепие. Да и она сама, видать, не
особенно о нём теперь пеклась: сапоги и валенки пьяных собутыльников исшаркали и
замызгали некогда шикарные полы. Кругом валялись окурки, пустые бутылки, хвосты
селёдки. В пылу пирушки на Синякова не обратили внимания. Все были пьяны. Он поискал
глазами супругу. Она сидела на сундуке в углу, приклонясь к какому-то обрюзгшему
молодому человеку. Синяков подошел, остановился против этой пары и, когда жена мутными
глазами уставилась на него, сказал:
– Здравствуй, женушка!
С Анфисы слетел хмель. Она охнула и непослушными пальцами стала застегивать ворот
кофточки. Молодой человек бессмысленно моргал, не понимая, что случилось и кто такой
этот солдат, напугавший Анфису.
– Весело живешь, благоверная, богато пируешь, – сказал Синяков ровным хрипловатым
голосом, потом обвел взглядом продолжающих пировать гостей и громко крикнул:
– Ну-ка, очищайте горницу, хозяин отдохнуть желает...
Тут Анфисин молодой человек сообразил, кто такой солдат, тихо по-за столу ускользнул
на кухню и, торопливо накинув пальто, исчез. Гости потрезвее тоже сочли за благо очистить
место. Лишь один зело упившийся лежал головой на столе среди беспорядочно поваленной
посуды и размазанного по скатерти студня. Он тихо постанывал. Другой, ещё не совсем
потерявший способность держаться на стуле, продолжал горланить, нелепо кривляясь.
Синяков взял его за ворот, вытолкнул в сени. На спящего махнул рукой. Хватился жены – её
нет. Искал, искал – не нашел. У Анфисы недостало духу остаться с мужем наедине. Она не
пришла и назавтра. Соседи рассказали Синякову, что такие вечеринки в его доме
происходили частенько. Откуда понаезжали гости, шут их знает, то ли со станции, то ли из
города. Мухи на помойку летят отовсюду.
Федор Иванович разыскал Анфису, скандалить с ней не стал, а только спросил:
– С кем же это ты гуляла, супруга?
Анфиса с перепугу ляпнула:
– Да мы с Паранюшкой...
Фёдор мрачно усмехнулся:
– Две добрых подружки...
И вдруг щеки его побелели, скулы как-то выдались, он сказал таким голосом, от которого
Анфиса вся съежилась:
– Вот что, бывшая моя жена, кончать надо. Живи, как хочешь, а я ухожу. Искать меня не
смей...
Он натянул шинель, взял свой вещевой мешок, нахлобучил шапку, постоял. Анфиса
выжидательно навострила нос. Синяков шагнул и почувствовал боль в ступне. Нога
подвихнулась. Он, болезненно морщась, заковылял к двери. Каблуком царапало пол.
– Э! Теперь уж всё равно, не испортит мой каблук твоё былое великолепие, – процедил
он сквозь зубы.
Когда дверь закрылась, Анфиса стала укладывать волосы в прическу. На губах её
блуждала не то улыбка, не то гримаса. Казалось, Анфисе хотелось и смеяться и плакать
одновременно.
2
Синякову предложили должность начальника лесопункта Сузём. Он согласился. В
поселке он нашел только двух знакомых мужчин – старого мастера леса Ивана Ивановича да
Ваську Белого. И в делянках, и на трассе, и в мастерских хозяйничали женщины.
Федор Иванович обошел свои новые «владения», покачал головой, садясь в кабинете за
рыжий стол, покрытый треснутым стеклом.
– Как же вы с планом-то управляетесь? – спросил он мастера.
– Да как? – Иван Иванович почесал в затылке. – Выполняем помаленьку. С бабами оно,
конечно, хлопотно, да тянемся...
– Ну, ладно, дорогой подробно доложишь. Запрягай лошадь, в леспромхоз поедем.
Лесная дорога, разъезженная машинами, ухабиста, рыхла. Сани то раскатываются в
сторону, то ползут с натугой, задевая вязками о ребро глубокой колеи. Лошадка временами
пытается потрухтеть рысью, оглядываясь на кнутовище Ивана Ивановича, но скоро
переходит на развалистый натужный шаг. Старик подремлет немножко, свистнет, и лошадка
снова засеменит мухортыми ногами, да недолго, опять лениво закачается, вытянув шею.
Синякову эта дорога знакома, сколько раз он ездил по ней в Сузём и обратно. Ёлки,
подпирающие небо, со снежными панцирями на густых ветвях, хлипкие мосты,
сгорбившиеся над речушками. Из-под мостов идет чуть заметный парок. Там полыньи,
черные, что смола. Встречаются редкие развилки: уходящие в сторону дороги разъезжены
слабо, запорошены снегом.
Иван Иванович молчит, смотрит в сизо-белёсую дорожную даль, время от времени
посвистывает, а то, смежив веки, тихо чмокает губами. Спит ли, не спит ли, не поймешь.
Синяков не хочет беспокоить его разговорами. И самому ему приятно помолчать, подумать о
чём-нибудь дальнем-дальнем...
Неожиданно Иван Иванович крякнул, поправил шапку, сбившуюся от толчка саней,
выпрямился и лихо взмахнул кнутом. Сани запрыгали веселее. Уловив недоумевающий
взгляд Синякова, Иван Иванович сказал:
– Докладывать ты мне приказал, товарищ начальник. Так о чём, думаю, докладывать?
Интересно тебе, как мы тут без мужиков? А так вот. Ежели на фронте горько, то и у нас,
поди, не слаще. Ей-право...
Он уселся поудобнее лицом к Синякову.
– Оно, конечно, далеко от нас до фронта, а война, она, брат, не обошла, пущай и самый
глухой угол. Понятно дело, пушки у нас в Сузёме не грохочут, мины не рвутся, а и нам всяко
приходится. Главная у нас мужская сила – я, хромой, да Васька Белый. Ваську, вишь ты, на
фронт не взяли, как он ни просился. Пешим ходил в район, в добровольцы определялся. Не
взяли. На военкома, говорят, кричал, требовал, чтобы по телефону дали с областью
переговорить. Ну, кто-то захотел подшутить над мужиком. Дали Ваське телефонную трубку и
сказали, что его слушает областной военком. А телефон-то был соединен с соседней
комнатой. Васька сразу же петухом, даже каблуками стукнул.
– Разрешите доложить, товарищ самый главный военком, это Васька Белый жалуется. На
кого? Да на районного. Одна у него шпала, так уж не знаю, кто он по чину будет – комиссар
али политрук, комбат али ротный – мне всё равно, не в этом дело. В чём? А в том, что он
меня на войну не берет. Как, стрелять не умею? Из винтовки-то не приходилось, нет. Из
дробовика стрелял. Ну, так и из винтовки научусь. Ты не смейся, товарищ самый главный
военком, все наши сузёмские мужики воевать ушли, почему я один должен с бабами
оставаться? Повестку пришлешь? Вот и спасибо, буду ждать. А затем до свиданья...
Сказывают, будто он после этого разговора заглянул в кабинет районного военкома,
подмигнул ему.
– Не обессудь, товарищ районный, выговор за меня получишь. Будь здоров...
Дома Васька ждал повестки, ходил, как неприкаянный, вздыхал.
– Долго не шлет областной. Запарился, наверно, мужик. Мало ли дела-то у него нынче. А
фашисты проклятущие всё прут и прут... Без меня там удержат ли их?
Женщины наши горько потешались над стариком.
– Без тебя, Василий, там всё дело пропало. Ты-то бы уж навел порядки...
Иван Иванович снял рукавицы, распустил наушники у шапки, связал у подбородка
тесьмой, снова надел рукавицы.
– Да, Федор Иванович, сразу опустел в ту пору нащ Сузём. В делянках не стало слышно
мужского голоса. Женщина с топором, женщина с пилой, женщина и на тракторе. Лес,
понятно дело, по-прежнему нужен стране. Лесозаготовки нарушить нельзя. Макора наша
стала бригадиршей. Женские руки, сам понимаешь, им бы иглу белошвейную али кухонную
кастрюлю, а тут берись за топор, бревна ворочай. Дело с непривычки не ладилось. Бывало,
приду к ним лес принимать, помусолю карандаш, закрою тетрадку и, отойдя подале, плюну.
При них этого, понятно, не делал, зачем обижать, они ведь не виноваты. И всё-таки, что ни
говори, лес заготовляем, тихо-скудно, а штабеля на катище растут.
Иван Иванович намотал вожжи на передок, сунул кнут под сено и, отвернувшись от
ветра к задку саней, стал свертывать цигарку. Его примеру последовал и Синяков. Пустив
облако дыма, старый мастер поискал глазами лицо спутника и, удостоверившись, что тот
готов слушать, продолжал:
– Вечерами в моей конторке и ныне женщин полно. Там у меня радиоприемник, и все
хотят послушать. Нынче-то уж не так, а что было, когда наши отступали! Как услышишь,
начинают тилинькать, аж сердце зайдется. Диктор говорит: «В последний час...» А тебе
кажется, и впрямь последний час наступает. Идут, мол, тяжелые бои с превосходящими
силами противника, наши войска, слышь, отходят на новые позиции, оставили один город,
другой город... Никогда я в этих городах не бывал, а хоть ложись да помирай, как бабы
голосом заревут, услышав о сдаче городов. Ведь небось каждая думает: «Не там ли мой?»
Мутилось, поверишь ли, в глазах...
3
И все-таки война где-то там, далеко. В поселке тихо, будто и мирно совсем. Но вот и
дальние лесные жители увидели её, проклятую. Стали в Сузём привозить беженцев из
Ленинграда. Весь поселок выходил встречать подводы. Людей привозили больных,
истощенных, многие не могли сами передвигаться. Женщины ахали, причитали и брали
приезжих нарасхват: каждой хотелось приютить ленинградку. Макора тоже привела в свою
комнату старушку, еле живую. Уложила в постель, укрыла потеплее, зарезала курицу и стала
давать больной понемножку куриного бульона. Слыхала, что сильно изголодавшихся нельзя
сразу много кормить.
Когда новая Макорина квартирантка пришла в себя, она долго не могла понять, где
находится. На стене ходики, сквозь окошко сосны видны. Постель мягкая, простыня чистая.
– Где я? – спросила больная.
– В Сузёме, бабушка, на лесопункте.
Лицо больной сморщилось.
– А я и не бабушка...
Макора смотрит, смотрит, а ведь та совсем не старуха, а девчонка. Что же она перенесла,
милая, ежели её можно за старуху принять!
– Вы простите меня, в потемках не разглядела, – извинилась Макора.
– Что ж, разве вы виноваты, – чуть слышно ответила девушка. Она хотела поднять руку,
видно, затем, чтобы смахнуть слезу, да силы не хватило. Макора полотенцем вытерла лицо
девушки.
И что тут сказать? Как прибыли ленинградцы на лесопункт, работа в делянках пошла
заметно лучше. Дивился Иван Иванович, глядя, как женщины, стиснув зубы, с
остервенением дёргали пилу, будто она виновница всех бед, выпавших на долю людей.
Ленинградки постепенно пришли в себя. А чуть опамятовались, тоже не захотели сидеть
сложа руки. Помогали хозяйкам по дому, хлопотали в столовой, мели и мыли в общежитиях.
А затем пошли и в делянки. И грех и смех на них было смотреть, как робко они подходили к
дереву, неумело взмахивали топором. А повалится дерево – с визгом отскакивали в сторону.
Макора пришла однажды в конторку за нарядом. Иван Иванович читал только что
полученную важную бумагу и не обратил на нее внимания. Сидит, читает, шевеля губами,
карандашиком подсчеты делает. Не сходятся подсчеты. Сдвинул он на лоб очки, кинул
сердито карандаш, чертыхнулся. Увидел Макору – стал рыться в столе, чтобы скрыть
смущение.
– Чем расстроен, Иван Иванович? – спрашивает Макора.
– Чем, чем... Вот Егорки Бережного нет, тем и расстроен...
– Не его одного, многих нет, – чуть слышно произнесла Макора.
– Не его одного, правда... Да лучше его не найти лесоруба для этого задания.
– Какое задание?
Спохватился Иван Иванович, да поздно. Выходит, выдал военную тайну. Делать нечего,
строго смотрит на Макору, говорит:
– Секретное задание, видишь ты, получено... Вот какое дело, Макорушка. Тебе-то уж
ладно, скажу. Болванки ружейные приказано заготовлять. Для винтовочных лож, для
автоматов... Березовые болванки, особого качества. Их только умелые лесорубы раньше
заготовляли, специалисты. А где взять таких? Одному уж мне придется. А задание такое, что
на три года одному-то хватит да и не справиться. Нога у меня «казенная», шут её дери...
Макора потеребила кончик полушалка и тихо, несмело говорит:
– Попробую и я, Иван Иванович...
– Ты?! – брови десятника так поднялись, что очки вылезли на самую лысину. Уставился
он на Макору, смотрит и часто-часто мигает.
– А что, девка? – говорит он раздельно, – может, и толково ты баешь. Придется, видать,
попробовать...
И будто оправдываясь, дополняет:
– Задание-то выполнять надо... Давай-ко поговорим...
Растолковал Иван Иванович Макоре, как надо искать в лесу пригодные берёзы, как
вырубать, колоть и вытесывать ружейные болванки. Потом увел её в лес и на деле показал
все тонкости этого хитростного ремесла.
Назавтра глядит Иван Иванович в окошко рано-рано: Макора в мужских штанах на
лыжах пошла в лес. «Как-то у тебя, голубушка, получится? – думает старый мастер. – Не
каждая береза пригодна для выделки ружейной болванки».
Макора вернулась домой, от усталости валясь с ног. А назавтра снова двинулась в поход.
Всю неделю бродила на лыжах по лесным буеракам, а когда сказала, сколько заготовила,
Иван Иванович только свистнул.
– Изведешься, – говорит, – ты вся, девка, и без толку. Отступись лучше.
– Нет, не отступлюсь.
Макорина ленинградская гостья Маша стала замечать, что с хозяйкой происходит что-то
необычное. Вся похудела, щеки запали, домой приходит поздно, еле живая. Спросить Маша
стесняется, ещё не обжилась, чувствует себя чужой.
Прошли месяцы. Маша поправилась, стала изредка гулять по улице, начала помогать
своим товаркам в уборке общежитий. Тогда она и узнала, чем занимается Макора. Все в
поселке удивлялись Макориной дерзости. Знающему человеку незачем говорить, что не
каждый мужик смог бы успешно промышлять ружейные болванки. А она, женщина, никогда
и не видавшая, что это за болванка такая, не страшась, пошла по лесу и хоть со слезами, да
научилась не бабьему ремеслу.
Маша-ленинградка слушала-слушала про болванку и спрашивает однажды:
– Макора Тихоновна, а их много вам надо, болванок этих?
– Мне бы ни одной не надо, – отшутилась Макора. – Заводы ружейные требуют. .
На следующее утро Маша увязалась за Макорой. Сколько та ни уговаривала её не
заниматься глупостями, поберечь себя, Маша и слушать не хотела. Что делать, разыскали на
складе старые лыжи, пошли. Худенькая эта девчушка ещё недавно от ветра шаталась, а на
ногу оказалась бойкой. Она бежала по суметам легко и быстро. На свежем воздухе
раскраснелась вся, посвежела. И совсем не похожа на недавнюю старуху.
Но с топором у Маши не ладилось. Он казался ей тяжелым, топорище не по руке, береза
очень тверда и свилевата. У одного дерева девушка провозилась полдня, так и не вырубила
ни одной болванки. Макора дружески съехидничала, басню напомнила про сапожника да про
пирожника. Маша зарыдала, что дитя. Макора растерялась, утешает. А Маша всхлипывает и
говорит, будто она плачет не от насмешки, а от неспособности топор держать.
– Да надо ли вам его держать? Не всем же с топором, – говорит Макора.
– Нет, надо, – отвечает Маша. – Надо и всё...
Поели они после этого всухомятку, стали продолжать работу. Макора старалась не
уходить очень далеко, посматривала на Машу и дивилась её упорству. Одержимая какая-то, в
чём душа держится, тонкая, деликатная вся, а топором машет, будто и впрямь врага рушит.
Напряжется, нос обострится, зубы сжаты...
Месяц прошел, два месяца прошли, у Машеньки загрубели ладони, и топор ладнее стал
держаться в руке. Настала та пора, когда Макора предъявила к сдаче заготовленные болванки,
и Иван Иванович не поверил своим глазам.
– Да ты, дева, когда успела столько? Больше моего...
– Не одна я, Иван Иванович, – созналась Макора.
– А с кем? Не с мишкой ли косолапым?..
Услышав имя Маши, мастер рассердился.
– Эко, шутить ты мастерица. Девка едва на ноги встала, а ты её в лес...
– Да она сама за мной увязалась. Я, говорит, скорее поправлюсь на лесном-то воздухе, –
оправдывалась Макора.
Иван Иванович поискал в карманах очки, примотал ниточкой к уху, выписал квитанцию.
– А знаешь, Макора Тихоновна, – сказал он миролюбиво, – мы с тобой ошибку большую
допускаем. Ей-право. Ты, например, научилась спецсортимент заготовлять, дюжишь. И эта
тощенькая ленинградка, смотри-ка, тоже удивила... А чего удивляться? И другие, думаю, не
хуже. Давай-ка посмотрим, нельзя ли из наших женок бригадку сколотить. Может, и осилим
заданье-то...
Попримеряли, посудили, пришли к выводу, что надо попытаться. Макора собрала
женщин. Объяснила им, что и как. Желающих нашлось много. Выбрали самых сильных и
смекалистых. Остальные стали обижаться.
– А мы что, отрепи? Почему нас не берут?
– Бабоньки, нельзя же всех, – пришлось Макоре уговаривать женщин. – Вы не
бездельничаете и так. Лес тоже нужен. Кто его будет заготовлять? Идите в делянки,
обижаться не к чему.
Назавтра Макора и Маша вернулись из лесу расстроенными. Новая бригада за весь день
заготовила даже меньше, нежели заготовляли они вдвоем. Иван Иванович слушает, а сам
смеется и говорит:
– Эко дело! Забыли, как сами-то на первых порах из пяти берез одну болванку
вытесывали? Обойдётся, научатся...
4
Лошадь неожиданно остановилась. Седоки только тут заметили, что уж стало темно. Над
верхушками елей помигивали звезды. Путники не смогли сразу сообразить, куда их занесло.
Справа и слева торчала изгородь с пышными подушками снега на жердях и верхушках
кольев. А путь лошади преграждал стог, початый, скособоченный. Лошадь мирно
похрупывала пахучее сено, довольная нежданной удачей.
– Куда это мы втесались, парнечок? А? – забеспокоился Иван Иванович, вылезая из саней
и оглядывая окрестность. – Ишь, на Прилуковский сенокос нас, кажись, занесло. Смотри ты,
верст полдесятка лишних отмахали. Экая незадача! Ну, ты! Добралась...
Он сердито схватил лошадь под уздцы, будто только она и была во всём виновата, не без
усилия оторвал её от сена и, путаясь в сугробе, заворотил сани обратно. Лошадь поплелась
неохотно, с сожалением оглядываясь на оставленный стог, мотая головой, будто укоряя: экие
несознательные люди! Столько хорошего сена, а приходится оставлять...
Синяков почувствовал, что продрог, поднял воротник. Под скрип саней ему стало
дрематься. Вспомнился почему-то Васька Белый. Вот он, кончив свою смену на посту у
склада, передаёт ружьишко сменщику и идет в контору, строго спрашивает начальника
лесопункта:
– Как сегодня план, товарищ Синяков?
Синяков отвечает тяжелым словом. Он видит, будто Васька крякает, светясь лицом.
Иван Иванович слегка подтыкает локтем своего спутника.
– Эк и горазд ты на слова, Федор Иванович...
Синяков во сне старается глубже зарыться в сено.
Глава вторая
ТРУДНЫЕ ГОДЫ
1
Горит маленькая лампа на Макорином столе. В разрисованное морозом окно легонько
постукивает лапчатой веткой сосна. Шум ветра доносится с улицы. На стене мирно тикают
веселые ходики. Взгляни на них, Макора, уж поздно, пора на покой! Она склонилась над
маленьким листочком, бережно расправляет сгибы на нём, читает-перечитывает, может быть,
десятый раз. Шепчет Макора: «Спасибо тебе, Митюша, хоть ты утешаешь, находишь
душевные слова. Как ты понимаешь всё, будто здесь, рядом со мной... Всё видишь и всё
знаешь...» Слезы льются из глаз. Разве их удержишь?
Иногда соседки-солдатки завидуют Макоре: ей что! Одна голова не бедна, а бедна, так
одна. Не страдает её сердце, не болит душа, как у них, солдаток, денно и нощно думающих о
своих мужьях-фронтовиках. У Макоры нет на фронте мужа, ей легко. А легче ли ей, знать бы
вам, бабоньки. Трудно вам, если не получаете долго письма. А сколь труднее ей, когда она
давно-давно не видала корявых строк на свернутом треугольником листке. Где он? Что с
ним? И поделиться горем она не может ни с кем. Смешно горевать о чужом муже! А та,
законная жена, не горюет, нет. Не одна весть приходила из Сосновки о веселой жизни
Парани. Будто ножом по сердцу резали эти вести. Ведь может быть и так, что письма-
треугольнички потому не идут к Макоре, что они идут к той, законной. Будь так, Макора
нашла бы в себе силы унять чувства, если б знала, что Параня верна мужу, страдает о нём,
ждет его. А каково же знать, что та обманывает его, открыто насмехается над ним, гульбой и
бесчинством позорит его имя...
2
Пришла Машенька, расстроенная, взволнованная.
– Макора Тихоновна, простите, я вам помешаю... Но знаете, не могу утерпеть. Иду по
улице, слышу в домишке детский крик. Остановилась, прислушалась – кричат неимоверно.
Решила зайти. И вот трое их, старшему не больше шести, младшему – года три, сидят в
темноте, в холоде, забрались на печку и воют. Спрашиваю, где мать. Говорят, из лесу не
приходила ещё. Еда, что была оставлена с утра, давным-давно съедена, весь день ребята
голодные. Шалили – разбили стекло в раме. Кое-как заткнули отверстие тряпьем, по комнате
всё равно ходит ветер. И печка остыла, не греет. Неужели нельзя, Макора Тихоновна, детский
садик оборудовать?
– Садик-то есть, да не вмещает всех.
– Дорогая Макора Тихоновна, давайте поищем возможности расширить садик или
устроить новый. Посмотрели бы вы, сердце не выдерживает.
Макора встала, положила руки на Машины плечи.
– Хорошее у вас, Машенька, сердце. Оно и не должно выдерживать. Подумаем. Наверно,
сумеем что-нибудь сообразить...
Маша успокоилась. Разделась, стала хлопотать у примуса. А сама всё рассказывала и
рассказывала, у кого она сегодня побывала, с кем поговорила. Старушке помогла добиться
пособия за пропавшего без вести сына, выпросила в магазине валенки для ребят солдаток:
сидят дома, в школу не в чем ходить. Около столовой субботник устроила.
– Субботник? Что за субботник?
– Да занесло двор снегом, пройти невозможно. И никому дела нет. Помои выносят на
крыльцо и прямо в сугробы выливают. Думаю, что же будет весной? А тут идет в столовую
группа женщин. Вязнут в сугробах, смеются и поругиваются. Я говорю: «Товарищи, такой
закон вышел: кто хочет пообедать, тот должен пятнадцать лопат снегу со двора выкинуть.
Давайте поработаем». Они отговариваются: «Лопат нет». Я приметила Дуню Петялину, знаю
её, бойкая и общественная. «Слетай-ка, – говорю, – Евдокия, к завхозу за лопатами, а мы
пока теми, что тут найдем». Заведующая столовой (видать, задело её за живое) вышла,
благодарила, оправдывалась. И нашим субботницам по лишней порции киселя на третье
дала. Ничего, вкусный кисель...
Щебеча, Машенька вдруг заметила, что Макора, хотя и слушает, а вид у неё неважный,
да, кажется, недавно и плакала. Маша оборвала щебет.
– У вас горе, Макора Тихоновна? Простите, а я так бесцеремонно.
– Что вы, Машенька! С вами всякое горе легче... Я не хочу от вас скрывать, вижу, что вы
славная, светлая...
И Макора поведала о своих горестях и печалях, о неудачной своей любви... У Маши
задрожали ресницы. Чтобы не разреветься, она стала с азартом накачивать примус. Потом,
ставя на стол чашки, сказала:
– У всякого свое горе. Что только не наделала война! Вот так бы, думаешь, всё отдала,
чтобы не было у людей печалей и тревог...
В этот вечер они говорили долго, до ночных петухов. Уже в постели Машенька грустно
вздохнула.
– А я ведь, Макора Тихоновна, хотела музыкантшей стать. Училась в консерватории.
Преподаватели поговаривали, что и задатки есть. Училась по классу фортепьяно... А
пришлось вот играть топором...
Макора даже с кровати вскочила.
– Ты что же молчала до сих пор! Почему скрывала?
Маша растерялась, стала оправдываться:
– Я не скрывала... Просто не приходилось... Вы уж извините...
Макора затормошила её.
– Ну ладно, Машенька. Это ты меня прости, грубиянку, накричала на тебя. Но я от всего
сердца...
3
У нас говорят: какова девка, такова ей и припевка. Прошло время, и в Сузёме все узнали
Машеньку. Ребятишки встречают её веселыми криками: «Тётя Маша! Тетя Маша!» Взрослые
уважительно кланяются, провожают улыбкой. Старухи щурят подслеповатые глаза, твердят:
«Это, кажись, она идет, наша Пчелка...» Скоро ласковое имя Пчелка так пристало к девушке,
что и в глаза её стали им величать. Она спервоначалу немножко обижалась, не понимая,
зачем ей дали прозвище, а потом привыкла. Да и впрямь она была похожа на пчелку –
маленькая, стройная, живая, вечно хлопочет, вечно трудится, всем пользу принести
старается.
Макора радовалась, видя отношение людей к её юной подруге, всячески помогала
девушке, поддерживала её. С устройством детского садика пришлось немало повозиться.
Собрали женщин и решили оборудовать его своими силами. Что говорить, досталось и
Пчелке, досталось и Макоре, несладко было и другим их товаркам. Вечер не в вечер, ночь не
в ночь. Зато, когда в старом заброшенном бараке, отремонтированном, очищенном,
побеленном зазвенели детские голоса и лица матерей повеселели, Машенька ходила светлая,
возбужденная.
– Милая Макора Тихоновна, как хорошо-то!
У Макоры тоже пела душа, но она не без суровости покрикивала на шаловливых
ребятишек и наставляла старушку няню:
– Ты, Петровна, построже с ними, не давай воли. А то они готовы всё перевернуть вверх
дном.
Зашел в детсад и Синяков, походил, покрутил ус.
– Вы, товарищи женщины, толково придумали, – сказал он, будто выдал награду. –
Придется благодарность в приказе объявить...
– Помогли бы, Федор Иванович, посуду достать, – окружили его женщины. Он довольно
улыбался из-под усов.
– Скажу завхозу, чтобы позаботился.
Фишка-завхоз появился на лесопункте незаметно: как он стал завхозом, не помнят ни
Иван Иванович, ни сам Синяков. Почему молодой и видный собой парень не на фронте, это
казалось удивительным многим, иной раз его и спрашивали об этом. Он смеялся. Одним
отвечал, что забронирован, другим заговорщически подмигивал: «Состою на спецучёте»,
третьим говорил, ухмыляясь: «Я не дурак, чтобы к фашисту под автоматную очередь идти...»
Так и прижился, примелькался, интерес к нему охладел. Как-то Синяков вызвал его по
поводу ремонта бараков. В тесный кабинет зашел представительный детина в ладно
скроенной бекеше из желтой овчины, в белых поярковых валенках с блестящими калошами.
На валенки нависали широкие разутюженные брюки. Завхоз сел на дощатый диванчик в углу
кабинетика, с достоинством заложил ногу на ногу, щелкнул портсигаром и стал ловко
пускать к потолку ровные колечки дыма. Синяков посматривал на него, примеряясь в
мыслях, как бы начать разговор, потому что разговор предстоял неприятный. Что-то знакомое
показалось ему то ли в лице, то ли в повадках завхоза. Синяков, прищуря глаза, наблюдал.
Вдруг он вспомнил. Этот молодой человек вот так же сидел на стуле и пускал кольца дыма к
потолку в его, Синякова, горнице среди гостей в тот памятный день возвращения с фронта.
– Мы, кажется, с вами имели честь встречаться, – проговорил Синяков, и левый ус его
задергался. Завхоз оживился, закивал головой.
– Как же, Федор Иванович! Мы с вами соседи. Ведь Фишка я, неужели не узнали?
Синяков развел руками.
– На-кося, какой вымахал... Не может быть, что ты тот Фишка-нетопырь, который от
Мити Бережного бегал, будто заяц... А?
– Тот самый, – подтвердил завхоз. – Бегал, было время... Вы меня вызывали, начальник?
Они говорили о ремонте бараков. Синяков горячился, упрекал завхоза в
бесхозяйственности, в отсутствии заботы о простых вещах, а сам в это время думал: «Ну и
прохвостина, ведь ни разу в глаза не глянул. Чего он там нашел на стене? Уставился в одну
точку. .» Синяков невольно посмотрел в направлении взгляда завхоза. В стене зияла дыра от
вывалившегося гвоздя. Не отводя от неё глаз, завхоз безучастно повторял:
– Так точно. Был грех. Слушаюсь, начальник!
4
Синяков спал по три часа в сутки. С воспаленными веками он ходил по поселку,
покрикивая и распоряжаясь. В лесопункт прибывали сезонники, их всех надо было принять,
разместить, распределить по лесосекам. А вечерами начальник лесопункта не отпускал от
уха телефонной трубки: то передает дневную сводку, то разговаривает с начальством, то
звонит по сельсоветам и до поту кричит, чтобы немедленно направляли людей, не затягивали
ни на единую минуту. А ещё позднее приходят мастера, бригадиры, приносят сведения. Дело
вроде налаживается, радуется душа начальника – график пошел в гору, и, если поднажать,
можно даже надеяться и на выполнение плана, чего давно уж не бывало.
Старые бараки все переполнены, а люди прибывают и прибывают. Всё больше женщины.
Галдят, суетятся, ссорятся – ничего, уживутся как-нибудь. Был бы народ, а дело постепенно
пойдёт. Как-то после полудня в окно постучал Васька Белый.
– Товарищ начальник, тебя Ваня-мастер зовет.
– Какой еще Ваня-мастер?
– Ну, Иван Иванович, неуж не знаешь? Говорит мне: «Пулей, Васька, лети, дело-то
срочное, всё равно будто военное. По ихнему-то, по-фронтовому, чепе называется. Меня хоть
и не взял военком, обманул, едри его корень, да я маленько-то смыслю, как чего по-
фронтовому называется...»
– Да что случилось-то? Болтаешь зря...
– И вовсе не болтаю, спроси кого хочешь, все скажут, что я даже устав нутряной службы,
почитай, наизусть выучил. Боевой устав пехоты, было, начал зубрить, да очки сломались,
надо бы склеить стеклышки-то. У тебя, Синяков, нету клею для стекольного склеивания?
– Нет у меня клею. А ты говори, в чём там дело.
– Дело-то? А в чём, видишь ли... Баба тут приехала одна, сезонница, с ребятами...
– С какими с ребятами?
– Да со своими. Двое у неё, один-то уж годиков четырех, а другому и двух нет...
– Что ещё за фокусы!
Синяков крупным шагом двинулся к поселку. Завидя его, встречные улыбались, а
миновав, прыскали. Новость распространилась уже по всему поселку: «Ребятишек на
лесозаготовку повезли...» Васька Белый, семеня за Синяковым, пытался, забежав сбоку, что-
то ему толковать, но тот отмахивался, и Васька делал обиженное лицо.
У входа в барак толпились женщины, стрекотали. При виде Синякова примолкли.
– Что у вас там? – спросил начальник.
– Семейства прибавилось...
– Уж и малышня в лес поехала.
– Скоро и грудные младенцы, наверно, будут кубики давать...
