Текст книги "Макорин жених"
Автор книги: Георгий Суфтин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 20 страниц)
распустил слух, что Митя – это не кто иной, как антихристов служка, и его холодный огонь –
чертова выдумка, а туманные картины – дьявольское наваждение. Митю не пустили в школу,
не нашлось ему места на ночлег во всей деревне. И уезжал он под улюлюканье ребятни,
проклятия и угрозы взрослых.
А чаще в деревнях его встречали с недоверием, подчас с насмешками, а провожая,
спрашивали, когда он снова заглянет да пусть долго не задерживается. После нескольких
поездок Митя почувствовал себя старше и взрослее. Дело не столько в том, что он больше уж
не боялся забыть обтюратор, а в том, главным образом, что стал он сживаться с народом. На
первых порах чем люднее в помещении, тем больше дрожали у механика поджилки, детали
падали из рук и самое простое вдруг выскакивало из головы, будто и не знал. Потом это
прошло. В казавшейся ранее безликой, чужой и неприязненной публике он стал ныне
находить любопытство, заинтересованность и дружбу. Теперь он уж не ограничивался
вступительным словом, а после сеансов, разобрав и прочистив аппаратуру, подолгу
разговаривал с крестьянами о новостях техники, о религии, о колхозах. И с удовольствием
замечал, что к его словам прислушиваются. В Верхотурье после беседы пятеро записались в
колхоз. В Мотовилихе молодежь потребовала создать у них комсомольскую ячейку. Впрочем,
бывали и печальные недоразумения. В Овсянке Митя прочитал женщинам газетную заметку,
в коей рекомендовалось доить коров не двумя пальцами, а всем кулаком.
– Ты уж нам покажи, сердечный, как это делается, – просили женщины, в
простосердечии своем полагая, что раз парень газеты читает и картины кажет, то всё знать и
уметь обязан, Митя не смог отказаться, пошел в хлев, надеясь, что доить коров – премудрость
не велика. Но там получился полный конфуз, корова никак не хотела подпускать его к
вымени и под конец мазнула хвостом по щеке.
– Пелагея, дай ты ему свою кофту и платок, – посоветовали женщины.
Растерянный Митя и на это согласился. Кто-то из мужиков, наблюдавших с сеновала,
предложил надеть и сарафан: без сарафана, мол, всё равно ничего не выйдет. От сарафана
Митя отказался. Но каково же было его изумление, когда корова, обнюхав кофту и платок,
подпустила механика. Но лучше уж она его боднула бы или лягнула, или совсем от него
убежала. Доберясь до вымени, Митя с ужасом почувствовал, что ничего у него не
получается: он не может выдавить из сосков ни капли молока.
Хозяйка коровы Пелагея сокрушенно ахала, подталкивая соседок под бока.
– Вот как, оказывается, кулаком-то, а мы, темные, и не знали. Глядите-ко, до чего народ
доходит!
Соседки хихикали, переговаривались. А с Мити градом катился пот. Он рад бы убежать,
да как убежишь. Помогла сердобольная старушка.
– Ну-кось, бабоньки, хватит тешиться. Стойкое ли дело мужику за коровьи титьки
дергать...
Когда Митя рассказал об этом злоключении в комсомольском райкоме, все покатились со
смеху. А строгий секретарь посоветовал:
– Ты, брат, с бухты-барахты за коровьи-то титьки не хватайся. И для титек тоже умелые
руки требуются...
2
Домой Митя приехал в бодром настроении. Ступив в избу, он недоуменно остановился
перед отцовскими праздничными нарядами. В переднем простенке висела растопыренная на
спицах суконная бекеша, которую отец извлекал из сундука лишь по двунадесятым
праздникам, да ещё вёснами, чтобы развесить на изгороди просушить, проветрить и убить
благодатными солнечными лучами злую моль, буде она завелась. В другом простенке
красовалась черная жилетка с пристегнутыми часами на серебряной цепочке. И часы
тикали... А ведь в обычные дни они с неподвижными стрелками мирно лежали на божнице.
Заводил их отец в редких случаях, ради больших торжеств. Картину завершала раскинутая на
столе сатиновая голубая рубаха – предел отцовского щегольства. «Что за праздник у батьки?»
– подумал Митя. Только он хотел задать этот вопрос матери, как она сама с таинственным
видом полушепотом сообщила:
– На свадьбу собираемся. Батько посаженным отцом будет. .
– Да кто женится?
– Ты не слыхал, что ли? Егорко-то наш за ум взялся. Высватал девку хорошую,
справную.
– Макору?
– Куды Макоре! Провертелась она, упустила парня. Да и к лучшему дело-то. Не Макоре
чета невеста Егорова. Параню Медведчикову знаешь? Так вот она. И сама толста, и лицом
красна, и в дом принесет немало добра...
– Параню! – Митя свистнул и уставился на мать. – Кто же его обработал, бедного
дядюшку?
Мать рассердилась.
– Много ты понимаешь! Обработал... Парню счастье подфартило. Гляди-ко, ему уж скоро
третий десяток сполнится, а всё не женат. Так и на всю жизнь холостяком не мудрено
остаться. А он эку девку отхватил! Чуть помоложе бы, и тебе в невесты не худо...
– Мечтал о такой. Не можешь ли, матушка, присватать похожую?
– Ну-ну, не насмехайся над матерью. Знаю тебя! Тебе бы чики-брики на высоких
каблучках. Смотри, парень, в крестьянском деле такая неподходяща.
– А как же! Каблучки – самое главное.
Митя подошел к матери, взял её за плечи.
– Да что ты, мама, женить меня собралась? Рановато вроде. Дай-ка мы с тобой хоть
поздороваемся как следует. .
Он обнял и поцеловал мать. Та расчувствовалась, всплакнула, засуетилась.
– Ты поешь с дороги-то. Соберу я тебе. Наголодался, поди, в чужих людях.
Сын не дал матери убрать со стола отцову рубаху.
– Сытехонек я, мама. И чужие люди добрые бывают. Пойду лучше дядюшку навещу,
поздравлю его.
3
В Егоровой избе шло великое мытье. Полдюжины соседок, заткнув подолы за пояс,
сверкая голыми икрами, взобрались на высокие помосты и натирали потолочины, матицу и
стены голиками с дресвой. Их шутки и смех гулко раздавались в просторной избе,
освобожденной от мягкой рухляди. Заметив Митю, соседки обсыпали его дресвой.
– Не подглядывай, бесстыдник!
Митя проворно захлопнул дверь. С повети выглянул Егор.
– Что, попало?
– Стыдливые скромницы, что с них возьмешь, – смеясь ответил Митя. – Здравствуй,
дядюшка. Поздравить тебя пришел.
Дядин вид, смущенно-виноватый, развеселил племянника. Он степенно раскланялся.
– Любовь да совет на сотню лет.
Егор недоверчиво покосился на него.
– Спасибо, ежели не шутишь.
– Вот тебе раз! До шуток ли. Как это ты, дядюшка, столь круто завернул, что и одуматься
некогда?
Пряча глаза, Егор взялся за кисет.
– Когда-нибудь да всё равно придет пора.
– То верно.
Помолчали. Егор спросил:
– Как поездилось?
Митя ответил:
– Неплохо.
Опять помолчали. Дядя не выдержал, повернулся прямо к племяннику, держа цигарку в
больших ладонях, чтобы искра не упала на сено или в мякину, раструшенную по повети.
– Так приходи, Митяш, на свадьбу. Твое место на передней лавке.
– Спасибо, дядюшка.
Нет, не хватило у Мити духу начать разговор про невесту. Стоит ли лезть не в свое дело?
Дядюшка не мальчик, своя голова на плечах. Поговорили о предстоящей свадьбе: наварено ли
пиво да много ли, сколько гостей будет позвано, в какой день начнется пир, кто дружками,
кто сватом. Будто между прочим, намекнул Митя и на приданое. И тут дядя помутнел
взглядом, сник.
– Ты что? Не думаешь ли, будто за приданым я погнался? – спросил он глухо, глядя в
угол сеновала.
Растер в пальцах потухшую цигарку, приклонился к самому Митиному лицу.
– Скажу я тебе, Митяш, не утаю: против сердца женюсь. Знаю, что надеваю на шею
хомут, а иначе не могу. Извела она меня...
Он споткнулся, посмотрел на Митю отсутствующим взором, выдавил из горла:
– Макора-та.. извела...
Митя не сдержался.
– Не Макора тебя, а ты её извел. Она к тебе всей душой, а ты, прости за прямоту, в назем
от неё лезешь. В лесу начудачил, со святошей снюхался, в Ефимкиного подручного
превратился. Вместе с этим хитрованом мужиков надуваете кожевенными махинациями. Ну
и что? Она не знает, думаешь, всего этого? Ей безразлично, кто у неё муж – добрый ли
человек, или чудотворная хапуга...
Егор слушал эти резкие слова с широко открытыми глазами. Они его оглушили так, как
не оглушил бы, пожалуй, удар березовой кувалдой, которой бьют быков. А Митя хлестал и
хлестал, называя дядюшку и кулацким прихлебалой, и собственником-жадюгой, и чуть не
гидрой контрреволюции. Егор остолбенело слушал и только, когда прозвучало слово гидра,
взял племянника тихонько за плечи и чуть приподнял.
– Митяш, чего ты говоришь-то, одумайся...
– Это тебе, а не мне одумываться надо, – запальчиво отрезал племянник.
– А может, ты и прав, – вздохнул Егор, – может, и прав, да уж поздно вертаться...
Он опустил Митю и зашагал от него, большой, тяжелый. Мостовины взвоза скрипели и
гнулись под его ногой. Митя пожал плечами и вышел вслед за ним.
4
Свадьба была громкой и веселой. Сколько лагунов пива выпито – никто не считал.
Козырем ходили все, начиная от посажённого отца: и дружки, и сваты, женихова и невестина
родня, и любой из соседей, пусть званый либо незваный, кто пришел из любопытства или
пображничать на даровщину. Невеста сидела довольнешенькая, пышная, со щеками, будто
две сочные свеклы. Жених временами хмурился, попадал рукой вместо рыбного пирога в
блюдо с киселем. Но на это никто не дивился: перебрал малость жених, велика ли беда. За
первым столом сидели два батюшки – свой и пустынский, а промеж них сама Платонида,
сменившая по такому торжественному случаю черную одежду на белую. Она не пила, а
только прикладывала финифтяную стопку к тонким тубам, но на впалых её щеках всё же
заиграла слабая краска. Платонида не кричала «горько», сидела, словно проглотив аршин, и
лишь время от времени истово благословляла новобрачных костлявой рукой. Отец Сергий
пил без меры, шумел без удержу, лихо отплясывал вприсядку, на ходу тиская хмельных баб и
говоря им скабрезности, от которых те взвизгивали. Зато отец Евстолий выпивал сдержанно,
закусывал благочинно, а захмелев, сидел пригорюнясь, склонив лысую голову набочок. Его
попадья – баба ростом чуть не вдвое выше своего кругленького супруга, ширококостная и
мужикообразная – упилась зело и всё плакала, всё плакала, не утирая слез.
Митя не пошел на свадьбу. Он лежал на полатях и зажимал уши ладонями, накладывал
на голову подушки, чтобы не слышать свадебных пьяных криков, разгульных песен,
могучего топота мужицких сапог, от которого не только плотные половицы, а и земля ходила
ходуном.
Гуляли до рассвета. Утром, когда жених направился к колодцу умыться, дружки по
обычаю поджидали его, притаившись за углами, чтобы окатить холодной водой из ведер. Но
жених оказался не промах. Он выбил ведра из рук дружек, схватил полный ушат воды и
окатил их обоих с ног до головы. Гости с восторженными криками подхватили жениха под
руки, осыпали его хмелем. Словом, свадьба удалась. А Макора... Что ж Макора! Ее подушки
никто не видел; какая она была в ту ночь, мокрая или нет, неизвестно. А утром Макора ушла
мять лен и стучала мялкой весь день до потемок.
Глава одиннадцатая
БЕРЕЖНОЙ СТОИТ НА РАСПУТЬЕ
1
В кожевне работали от темна до темна. Бережной и ещё трое мужиков мяли кожи,
стругали мездру, не разгибая спин. Сам Ефим Маркович не уходил из амбара ни на час.
Торопились разделаться с кожами до заморозков. Даже и спали тут же, в избушке мельника,
трухлявой, кособокой, но всё-таки укрывающей от ночной мокрети и осенних стылых ветров.
Ужинали при свете лампадки, что теплилась перед закопченным образом то ли Николая-
угодника, то ли Пантелеймона-целителя. Под слоем копоти трудно было разобрать, кто там
изображен. Ели торопливо, молча, каждый своё, извлекаемое из лукошка, из корзинки, из
берестяного кузова.
– Гутен морген, гутен таг!
В распахнутой двери показался Харлам Леденцов. Он любил щеголять вывезенными из
германского плена, уцелевшими в памяти немецкими словами.
– Рутен морген, гутен таг – бьют по морде, бьют и так, – балагурил Харлам, строя при
этом уморительные рожи. Оскаленные крупные зубы блестели в темноте, над ними прыгала
бабочка усов. Курчавая шевелюра отливала медью. Схватив еловый чурбак, Харлам
подставил его к столу, сел и вытащил из кармана бутылку с красной головкой. Обмяв сургуч,
он смачно ударил донышком бутылки по широкой ладони. Пробка вылетела с громким
хлопом, отскочила от потолка Ефиму Марковичу в нос. Тот крутнул головой, вызвав смех.
– Братие, пиите от нея вси. Сия есть кровь моя нового завета, – пропел густым баритоном
псаломщик, обвел глазами столешницу и продолжал в том же тоне:
– А где же у вас подходящая посуда, братие?
– Да какая же посуда, Харлам, – откликнулся, всё ещё морщась, Ефим Маркович, – на
всю-то братию по капле достанется. Пей сам, а мы тебе подмогнем, станем слюнки глотать...
– О неверные! – возгласил псаломщик и левой рукой вытащил другую бутылку. Тогда
кожевники, ухмыляясь, начали вынимать из своих лукошек, корзин, кузовов кружки, чашки,
стаканы, расставляя их рядком на столе. С особым тщанием Харлам разлил водку – всем
поровну, себе оставил на донышке в бутылке не больше и не меньше, чем другим.
– Вонмем! – рявкнул он и единым духом выплеснул содержимое из бутылки в горло.
Остальные не заставили себя ждать. Выпив, стали закусывать кто чем. Харлам, как
сморщился после глотка, так и сидел, ждал, глядя на свою братию. Никто не предложил
закуски. Тогда он провел рукавом по губам вправо и влево и крякнул:
– Эх, нету такого Христа, как в Канне Галилейской...
Пропустив по одной, собутыльники ждали по второй, но псаломщик не спешил. Он
смотрел на кожевников стеклянными глазами филина, в них отражалась зеленая лампадка.
Бережному от этого взгляда стало не по себе. Он отвернулся.
– Ничего вы, братие, не знаете, а вас решено ликвидировать как класс, – произнес
ровным голосом Леденцов и вдруг взъелся. – Чего сидите, как статуи! Вам говорю:
последние деньки доживаете.
Кожевники сначала не могли понять, всерьез он это говорит или валяет дурака. Первым
забеспокоился Ефим Маркович.
– Ты, Харлам, уж не лишнее ли перехватил? – ласково опросил он.
– Может, малость и так, – согласился псаломщик. – Тут, милый, без бутылки не
разберешься...
Он поставил бутылку на середину стола, придвинулся и наклонился к Ефиму Марковичу
так, что почти задел усиками Ефимово ухо, стал говорить гулким шепотом, слышным на всю
избу.
– В сельсовете был сегодня. Слышал про вас толковали. Мол, каюк им скоро придет.
Налогом придушить хотят. Да и твердые задания пропишут. А потом...
Он сделал выразительный жест, прижав ноготь к столешнице.
– Поняли, чада мои? Поняли, так давайте по этому поводу выпьем.
Ефим Маркович беспокойно ёрзал на лавке. Его белесые глазки совсем разошлись: один
глядел на псаломщика, а другой на Бережного.
– Да мы что? Мы же ничего, мы труженики...
Псаломщик захохотал так раскатисто, что с потолка тонкой струйкой посыпался песок.
2
Наутро Егор встал с тяжелой головой. Скребок валился из, рук. Он бросил его, сел на
груду кож, свернул толстенную цигарку. Но затянувшись раза два, кинул её, наступил
сапогом. Вышел на чистый воздух, зашагал в гору, к дому. Ефим Маркович удивился
неожиданному уходу Егора. Выглянул из дверей сарая, крикнул:
– Ты куда, Егор?
Егор не ответил. Придя домой, он не знал, за что взяться. Постругал черенок для
граблей, отложил. Принялся вить веревки – пряди никак не шли ровно, скручивались
петлями да узлами. Взял топор, вышел поправлять ворота у санника, чуть не посек ногу,
почти насквозь просадил носок у сапога. Плюнул, вернулся в избу и забрался на полати.
Параня почувствовала, что муж не в себе, молча наблюдала, как он мается, а спросить не
смела. Не очень он ласков с ней, не открывает души.
– Ты бы хоть поел, Егор, – сказала она, осторожно косясь на полати. – Рано
заваливаешься. Здоров ли?
– Как бык, – ответил Егор, но с полатей слез, почесался. – Принеси-ка капусты да
рассольцу побольше...
Параня многозначительно поджала губы, ходко побежала в погреб. Принесла целое
блюдо капусты. Свежезасоленная, она душисто пахла и похрустывала на зубах. Но поел Егор
немного. Зато он с жадностью выпил весь рассол через край. Стало легче. Шутя подтолкнул
жену в бок.
– Ты чего уставилась-то, ровно корова на новый тарантас? Невесть какой я патрет...
– Да мне показалось, занемог ты, Егорушко...
– Чего сдеется! Вишь, вот и поправился.
Он пошарил на лавке за столом кепку, натянул её и вышел из избы. Параня посмотрела в
окно, куда он направился. К племяннику, к Митяшке...
Митя сидел в горнице за книгами. Он не расслышал дядиных шагов. Егор кашлянул.
Митя оглянулся и не очень радушно кивнул дяде. С ним он после памятного разговора перед
свадьбой избегал встречаться. Митя сказал, что отца дома нет, и повернулся к книге. Но дядя
не уходил, стоял за спиной и пыхтел.
– Митяш, я ведь к тебе...
Племянник неохотно поднял голову от книги.
– Я к тебе, – продолжал твердить Егор. – Вишь ты, незадача какая получается...
Большой, могучий, он неловко опустился на табурет, мял в огромных руках выцветшую
кепку.
– Стряслось что-нибудь? – встревоженно спросил Митя.
– Не стряслось, да, видать, стрясется... Чует душа... Вчера псаломщик пьяный болтал. Не
знаю, сказывать ли тебе...
Митя ощетинился.
– Не знаешь, так и не надо. Я не тяну за язык.
– Да ты не серчай. Я к тебе, видишь ли, за помощью пришел...
– Что ж помогать, в самом силы на десятерых, – усмехнулся Митя.
– Сила что, – развел руками Егор. – Она, сила-то, вроде и есть, да пустая. Надо, чтобы
ещё тут варило.
– Так выкладывай, что у тебя, – сдался Митя.
И дядя подробно рассказал о вчерашней попойке.
– Ты скажи мне напрямик: прижмут нас?
– Вас? – переспросил Митя. – Кулаков прижмут, это факт. Эксплуататорам будет конец,
это истина. А ежели ты себя к ним относишь, то и тебе, стало быть, не сдобровать.
– Митяш, ты по-родственному скажи мне, кто я нынче – неуж эксплуататор этот
окаянный или нет?
– Поразмысли сам, дядюшка. Это полезно. Хоть поздновато, а всё-таки полезно.
– Вот загвоздка! – наморщил лоб Егор. – Никогда таких загадок не разгадывал... Ежели
по приданому, так вроде и туда... А по кожевне, то...
– Тоже вроде туда, – подсказал Митя. – Вот что я тебе, дядюшка, скажу без всяких
экивоков: развяжись ты с этой кожевней да вступай в колхоз. И вся загвоздка...
– Так-то так... В колхоз, говоришь... Ишь, какое дело...
Всю следующую ночь ворочался Егор на полатях, не мог уснуть. Из головы не выходило
проклятое слово: эксплуататор. Бухало там, словно цепом. Ни в жизнь не думал, что экое
привяжется. И выдумают же! Кто только его первый сказал? Неуж это он, Егор, – не просто
Егор, а ещё эксплуататор. Бережной не понимал самого смысла слова. Оно его угнетало
своей необычностью и жестокостью. Будто молотит, молотит кто: эксплуататор,
эксплуататор... Наверно, надо послушаться Митюши, он парень вострый, всё видит...
Отвязаться надо от Ефима, леший с ним...
Под утро Егор услышал: голодный Рыжко грызет мостовину. Надо подбросить ему сена.
Встал, натянул кафтанишко, пошел на поветь. Рыжко, почуяв хозяина, негромко заржал. Егор
накидал в ясли сена. Потрепал меринка по холке.
– Ешь, наедайся, шельмец. Вот попадешь в колхоз...
Рыжко будто понял, обернулся к хозяину, горячими ноздрями дохнул на него и стал
собирать с плеча сенинки, дотягиваясь шершавыми губами до хозяйского уха.
– Эк ты, дурной, – ласково обругал меринка Егор и слегка толкнул ладонью в морду,
направляя её в ясли.
Морозный утренний ветерок дул в щелявое окошко. Егор поежился, взял горсть яровой
соломы, свил её жгутом и стал затыкать щель. «Заморозки уж начинаются, зима скоро на
двор придет», – подумал он. И вдруг ему стало страшно от мысли, что вот он, может быть,
последний раз затыкает щели в стене своего двора.
3
События повернулись круто. Харлам Леденцов болтал не зря. Первый раскат грома
грянул вскоре. Сельсоветский сторож принес Ефиму Марковичу повестку. Кожевник,
прочитав её, опустился на лавку.
– Там чего, Ефим? – высунула голову из своего угла за печью Платонида, почуяв
неладное.
– Добираются, – скорее поняла она по движению губ, чем расслышала. Мигом натянула
на себя одежду, выскочила из закутка. Увидела на столе казенную бумагу, потрогала её сухим
пальцем, требовательно сказала:
– Читай-ко.
Ефим вяло произнес:
– Чего читать-то... Налог...
– Сколько?
– А ежели и с меня и с тебя кожу содрать, то и тогда, вовсе сказать, не рассчитаться...
Платонида поджала губы, задумалась. Ефим одним глазом смотрел на её бледное
пергаментное лицо, ждал. И дождался. Платонида оттолкнула повестку, заговорила
отрывисто и повелительно.
– Вот что, Ефим, кожевню порушим. Сегодня же раздай все кожи мужикам. И
выделанные и сырые. Свои спрячем. Хлеб ночами вывезем к нашим в Бабурино, и в
Котловку, и куда ещё, след сообразить. Этого рохлю Егорка придется приструнить, пущай он
поймет, что его дорожка с нами... У него в межуголке да в подзорах1 можно кожи
прихранить... Я ни во что не вмешиваюсь, буду молиться. Со Христом да с богородицей
обойдется...
Она уже преобразилась, лицо стало благостным. Встала, перекрестилась на божницу,
заметила, что в лампадке масло на исходе, велела дочери подлить.
Ефим покорно выслушал все наставления, но в душе его не было уверенности в
благополучном исходе. Мятая бумажка на столе пугала его.
– Иди-ко, иди к Егору сперва. Делать надо, а не чесаться, – не удержалась Платонида
подбодрить зятя. Он, вздыхая, натянул пальто.
Ступив за порог Егоровой избы, Ефим Маркович застал Параню в слезах. Она заливала в
ушате кипятком капусту и всхлипывала. Егор крутил дратвы для подшивки валенок.
Кожевник присел к столу, не зная, начинать или нет свой разговор. Он хотел сначала
выяснить, какая ссора произошла между супругами. Но Егор молчал, углубленный в свое
занятие, а Параня стала поспешно вытирать лицо подолом фартука.
– Я к тебе, Егор Павлович, – начал Ефим.
Егор поднял голову, почуяв в таком начале разговора необычное.
– Хорошее мы с тобой дело завели – кожевню. И мужики довольны, и мы не в накладе.
Так ведь?
Ефим подождал ответа и, не дождавшись, сам подтвердил:
– Так. Большой доход иметь бы можно, раздуть бы нам кадило. Да не дают. Сегодня
повестку принесли. Хотят порушить нас. Раздеть собираются. Что, неуж нам самим класть
палец в рот? А, Егор?
Бережной продолжал сучить дратвы, бросая равнодушные взгляды на Ефима. На Ефимов
вопрос он ответил усмешкой.
– Ты чего ухмыляешься? – повысил голос кожевник. – Думаешь, твой палец уцелеет? Как
бы не так. Мы нынче с тобой одним миром мазаны, Егор. Вместе нам и думать надо, как
быть.
Он замолк, уставился на Егора белесыми неподвижными глазами. Бережной молчал.
Тогда кожевник придвинулся к Егору по лавке, заговорил глухо:
– Придется нам пока разворошить кожевню, Егор. Поделим доходы по-божески. А добро
надо на время припрятать. У тебя межуголок удобный, туда спустим, затрусим мусорном,
лешему не догадаться. В иодзорах место неплохое. Ты к ночи подготовь всё, а стемнеет,
улягутся соседи, мы и сварганим...
Параня давно перестала всхлипывать, слушала со страхом и любопытством. Даже забыла
и про капусту. А Егор усердно водил ладонью по колену, закручивая дратву. И казалось, он
даже не слушает собеседника. Ефим Маркович разозлился. Белёсые глаза его, устремленные
на Бережного, вспыхнули недобрым синим огнем. Но он сдержался, притушил глаза, сказал
мягко и даже просительно:
– Не подведи, Егор Павлович. Вместе нам с тобой горе горевать.
Бережной неторопливо заделал конец готовой дратвы, аккуратно повесил её на спинку
стула, свернул узлом горсть льна, из которой брал пряди.
– Горевать-то вместе, – сказал он раздумчиво. – Только не было бы худа, Ефим Маркович,
от такого дела. Веревочка вьется, а конец ей бывает. Не лучше ли вовремя остановиться? Я,
вишь, надумал в колхоз вступать...
Последние слова он произнес, как кувалдой ударил. Параня взвыла и сквозь плач стала
жаловаться Ефиму Марковичу:
– Ты подумай-ко, чего ему в голову взбрело! Всё отдать, не знаешь за что, чужим людям.
Ломай гриву на какого-то голопузого председателя, чтоб ему пусто было... Ты уговорил бы
1 Межуголок – пространство, образованное стыком зауголков двух изб, построенных рядом; подзор – дощатые
резные набойки от края ската крыши к стене избы.
его, Ефимушко...
Ефим Маркович терпеливо ждал, когда она кончит. Она выкричалась вся, остановилась,
размазывая слезы по щекам подолом передника.
– Успокойся, Парасковья. Слезами да криком делу не поможешь. Надо подумать да
раскумекать. Может, Егор, вовсе сказать, и дельное замыслил. Бывает, что клин клином
вышибают. Если с божьим словом да со Христовым именем, так и камень вместо хлеба
сгодится.
Надевая картуз, Ефим сказал Бережному тоном приказа:
– Ты, Егорушко, межуголок-то и подзоры подготовь к ночи. А про колхоз мы еще с
Платонидой посоветуемся. Как она скажет. Прощайте-ко...
Бережной остался стоять с растерянным видом.
– Ну-ко! И Ефим в колхоз толкает... Вот так оборот...
Глава двенадцатая
СПЕКТАКЛЬ В ЯРМАРОЧНОМ АМБАРЕ
1
Сырая дождливая осень расхлябила дороги, мутной водой наполнила речки. Не стало
дальнего пути ни конному, ни пешему. Мите невольно пришлось прервать поездки с
передвижкой. Да он был и рад отдохнуть. А тут еще комсомольцы надумали ставить на
Погосте спектакль. Трудно сказать, кому первому пришла на ум эта затея, но она понравилась
всем. Как ставят спектакли, никто толком не знал. Но раз решили, что за отговорки могут
быть – ставить и никаких гвоздей. Пашка Пластинин запустил руку в свои рыжие вихры,
похмыкал под нос и высказал не очень уверенно:
– Ежели к Екатерине Ивановне сходить? Не поможет ли...
Многим предложение понравилось.
– Сходим. Как не поможет. Она этих спектаклей в городе видала тысячи, ей полдела.
Другие возражали.
– Так она вам и станет представляться! Учительша же...
И добавляли:
– Да и старая епархиалка1. Их на клиросе петь учили, а не на сцене ломаться.
Всё-таки решили рискнуть, послать к Екатерине Ивановне делегацию. Главным ходатаем
назначили Митю – он тоже не лаптем щи хлебает, киномеханик, не шутите! С ним
учительница не захочет, да будет разговаривать. Митя согласился пойти, хотя в душе и
потрухивал. Ведь не так ещё давно он дрожал перед Екатериной Ивановной у классной доски
и не раз, бывало, выводил её из терпения своими дерзостями. Ах, да что вспоминать, нынче
он взрослый, как-никак тоже с образованием, к тому же комсомолец. Пошли. Когда
переступили порог маленькой комнатки учительницы, Митя почувствовал себя школьником и
произнес: «Здравствуйте, Екатерина Ивановна!» – совсем так, как бывало в ученические
годы. И от смущения покраснел. А Екатерина Ивановна ничего этого не заметила или не
хотела заметить, поздоровалась почтительно, как и положено здороваться со взрослыми,
усадила всех на стулья, сама села напротив. Митя набрался духу и выпалил:
– Мы к вам, Екатерина Ивановна, по делу. Спектакль хотим ставить и просим вас быть
руководительницей.
Неожиданная просьба смутила учительницу.
– Что вы...
Она по привычке чуть не сказала «ребята», но спохватилась и поправилась:
– Что вы, товарищи! Какой же из меня режиссер. Не смогу я...
Тут вся делегация дружно на неё набросилась:
– Сможете, Екатерина Ивановна! Вы в театрах бывали. Нам вы только растолкуйте, мы
всё сделаем. Не уйдем, Екатерина Ивановна, пока не согласитесь.
– Ну хорошо, а где же вы хотите устроить ваш театр? – стала сдаваться учительница.
1 Епархиалка – окончившая епархиальное училище; клирос – место в церкви для певцов.
Ребята это почувствовали. Наперебой они начали с азартом объяснять:
– За хлебной магазеей1 старые ярмарочные амбары остались. Знаете? Просторные,
высокие. Без потолков только. Но это ничего, от дождя и крыша защитит, а пока до зимы и
так тепло будет. Сцену мы настелем, декорации намалевать тоже сумеем, у нас художники
есть.
Ребята посмотрели на Митю. Тот снова вспыхнул.
– Какой я художник, – промямлил он. – Афишу-то нарисую как-нибудь. Вот Сима
Кубасов, сын попа... простите, священника, – быстро поправился Митя. – Он хорошо рисует,
может и масляными.
– Я это знаю, – подтвердила учительница. – А он согласится?
Согласится ли сын попа участвовать в затее, ребята не знали. Им это и в голову раньше
не приходило. Но Митя быстро нашелся.
– Мы вас, Екатерина Ивановна, попросим с ним переговорить. Вам-то он даст согласие.
– Что ж, я, чем могу, помогу вам. Только уж как получится, не посетуйте.
2
Ах, с каким жаром взялась молодежь за подготовку спектакля! Задолго до начала
репетиций была намалевана красочная афиша во весь простенок потребиловки. Впрочем, о
предстоящем событии ещё раньше знала деревенская округа. Новое, мудреное, пока ещё
совсем не понятное слово «спектакль» повторялось и у колодца, и на гумне в минуты отдыха,
и вечерами на посиделках, и за столом вокруг дымящейся каши-поварихи. Девчата гадали,
что это такое, и нетерпеливо ждали дня, когда загадка откроется. Мужики усмехались, качали
головами: «Опять эта комсомолия чего-то чудное придумала». Старухи крестились: «Как бы
греха не вышло, прости господи...»
А у доморощенных артистов шел великий спор: что ставить? В бедненькой школьной
библиотеке нашелся томик Пушкина с трагедией «Борис Годунов». Отыскали «Бедность не
порок» Островского. В одной из чеховских книг кто-то обнаружил пьесу «На большой
дороге». «Бориса Годунова» большинство отвергло сразу: про царя не дело комсомольцам
спектакли ставить. Заглавие пьесы Островского привлекало, но очень уж она длинна, разве
выучишь такие роли! А вот эта, про большую дорогу, и коротенькая, и смешное есть, и
страшное. В самый раз для начала. Так и решили ставить «На большой дороге». Когда же
стали распределять роли, выяснилось, что главную женскую роль играть некому. Девчата,
желающие играть, были, но не оказалось матерей, которые бы позволили своим дочкам
«ломаться на посмешище перед всем народом». Препятствие казалось непреодолимым. Но
выход в конце концов всё-таки нашелся. Митя пошел к Макоре, и она согласилась.
– Вы только подучите меня. А то я ни слова молвить, ни шагу шагнуть не сумею,
наверно. Буду вот штёкать да окать по-нашему, по-деревенскому...
– Ну, как сумеешь, – успокоил Митя. – У нас не ахти какой императорский театр.
Привыкнешь постепенно.
– Да, я переимчивая, – согласилась Макора. – Другой раз сама, одна начну по-городскому
говорить – и выходит. Не такие уж мы непути...
Сима Кубасов, поповский сын, вялый, застенчивый, весь вспотел, когда учительница
передала ему приглашение комсомольцев. Заикаясь от волнения, он сказал, что декорации
сделает, а на сцене выступать пока не решается: надо узнать, как к этому отнесутся родители.
Вечером Сима появился в амбаре, которому отныне уготовано было стать театром. Там стоял
дым коромыслом. Правильнее, конечно, не дым, а пыль. Многодавняя, ещё со времен былых
ярмарок, густая, серая, она, сметенная со стен, носилась в воздухе плотными тучами. Но её
