Текст книги "Макорин жених"
Автор книги: Георгий Суфтин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 20 страниц)
прошение. А какой я писака? Лучше уж я на лесозаготовки поеду. Там привычнее. Моё дело
топором махать, а не прошения писать...
– И мудренастый же ты мужик, леший с тобой, – хлопнул Синяков ладонью по папке,
встал, шагнул по скрипучим половицам. – В лес задумал – поезжай, дело нужное,
государственное. А хозяйство всё-таки пусть в колхозе будет. Вон Кеша накатает тебе
заявление, коли хошь...
– Эй, берегись!
Егор, вытирая рукавицей пот с лица, наблюдает, как сосна со свистом валится в снег,
высоко подбросив сверкающий белым обрубом комель. Снежная пыль столбом взвивается
вверх, с головы до ног осыпает Егора и Ваську Белого. Оба они отряхиваются, как куропатки,
и начинают обрубать сучья.
– Ничего лесина, полкуба будет, – говорит Егор.
– Кабы полкуба, – не верит Васька. – Эдак с дюжину лесин чикнули бы – и, глядишь,
норма.
– Силен, с дюжинку... А не хошь два десятка?
Егор ловким ударом топора счищает несколько сучьев подряд. Топор у него, будто
играючи, скользит, позванивая, с той и другой стороны ствола, сучки срезаются легко и
ровно. Васька старательно отрубает вершину, пыхтя, оттаскивает её в сторону.
Облюбовав новую сосну, Егор с минуту смотрит на неё, обходя кругом. Кивает Ваське.
Тот срывается с места, пляшет около ствола, отаптывая снег. Егор неторопливо берет пилу,
пробует большим пальцем зубья, прищурясь, проверяет их развод. Всё в порядке. Оба
лесоруба сгибаются перед комлем дерева в три погибели, делают запил. Направляемая
твердой Егоровой рукой, пила ходит ровно и свободно с характерным мягким шуршанием.
Поглядеть со стороны – не работают, а играют. Но какова эта игра, подтверждает парок, что
вьется с сгорбленных спин. Кончив запил, Васька сощипывает с редких волосков своей
бороденки ледяные сосульки, морщится. Егор легонько покрикивает на него: мол, некогда
канителиться. Васька бежит за колом, упирается в ствол подпиленного дерева, помогая ему
правильно упасть.
Когда Егор приехал в Сузём, десятник Иван Иванович, отводя ему делянку, объяснил
строго:
– Три плотных кубометра – норма. Понятно? Не дашь нормы – не выходи из лесу. Так?
Делянку я тебе отвожу баскую, не сосняк, а ровная конопля. Ясно?
– Вроде ясно, – хмыкнул Егор. – Нам норма ни при чём, хоть плотная, хоть рыхлая, все
одно...
– Как так ни при чем! – возмутился десятник. – Ты, браток, шутки не шути. В лес
приехал, не куда-нибудь, понимать должен. И никакой рыхлой нормы не бывает. Бывает
складочный и плотный кубометр, по техминимуму. Да ведь ты техминимума-то и не нюхал.
– Ты уж тут считай, как знаешь, на то тебя и начальством поставили, – добродушно
согласился Егор. – А моё дело лес рубить. Вот напарника бы найти...
– Возьми-ко вон Ваську Белого, – предложил десятник. – Никто беднягу в напарники не
принимает.
В ту пору, когда Егор Бережной с Васькой Белым взялись за ручки пилы, в Сузёме
появились первые тракторы и сам этот лесной поселок получил горделивое имя тракторной
базы. Егор немало чертыхался, усмиряя Рыжка, напуганного трескотней невиданных машин.
И он же от души восхищался, глядя, какой возище тащила играючи эта окаянная машина.
– Фу ты, орясина проклятущая! Штабель какой прет. Нам бы с тобой, Рыжко, за год не
перевезти.
С появлением тракторов потребовалось усилить валку леса и подвозку бревен из
лесосеки на верхние катища. В делянках стало людно – понаехали крестьяне из всех
окрестных: деревень. И не только мужики, привычные к топору и пиле, а и женщины, ловкие
искусницы за прялками да кроснами, лесорубы же никудышные, с коими горе одно, а не
работа. Были тут слезы, ругань, укоры, обиды – от этого штабеля на катищах не прибывали.
Бережной посмеивался, глядя на всю эту возню – ему до неё нет дела. Он в свою делянку
приходит первым, а уходит из делянки последним. Весь день сгибается у соснового комля до
того, что Васька Белый под конец застонет.
– И, чего ты убиваешься так, Егор! Кубышку медяками набивать будешь?
Бережной, с удовольствием распрямляя спину, шлепает Ваську рукавицей.
– Не ной. Робить так робить, носом шишки околачивать нечего. Давай-ко закусим...
Он усаживается на ворох прутьев, будто на пружинистый матрац, достает краюху хлеба,
берестяную, плетенную в виде лаптя солонку, густо посыпает хлеб солью. Ест молча,
медленно и, пожалуй, даже торжественно. Поснедав, собирает крохи с тряпицы в ладонь и
отправляет в рот.
– Никому мы с тобой, Васька, не нужны, – говорит Бережной, как бы продолжая вслух
свои раздумья. – А ежели и нужны, так чтоб от нас выгоду иметь. Чуешь? Так уж мы лучше
будем свою выгоду блюсти...
Он встает, затягивает кушак, берется за пилу.
– Что зароблю, то мое. И никому я своего не отдам...
Идет к дереву.
– Хрястаю, да знаю: в свой карман. Вот как. Примемся-ко, Василий...
Глава пятнадцатая
ПСАЛОМЩИК ЧИНИТ СЕННЫЕ ВИЛЫ
1
Вечером, крадучись по задворкам, к Платониде пришла Анфиса. От ветру ли, от скорой
ли ходьбы ее белое крупитчатое лицо в алых пятнах, грудь ходит ходунам. Нервно
перекрестясь, подошла к Платониде под благословение. Та в душе удивилась: такого еще не
случалось, чтобы председателева женка благочестие выказывала. Но виду не подала,
смекнув, что такое не напрасно и Платонидиному козырю в масть.
– Проходи-ко, девонька, со Христом-спасителем, – пропела Платонида, осенив гостью
щепоткой. – Садись-ко да хвастай.
Анфиса обвела горницу взглядом, чтобы удостовериться, нет ли кого лишнего, и
зашептала прерывисто, торопясь:
– К тебе я, Платонидушка, прости ты меня ради господа. Грешница я, из-за своего-то не
молилась и приношений не делала, вид показывала. Теперь уж всё равно, откроюсь, замолю
прощение. Федюня-то мой, сама знаешь, еретик неверующий, из-за него и я... Только нынче
мне до него дела нет, опостылел он. Каюсь, каюсь, помилуй ты меня, грешницу...
Хозяйка, поджав губы, слушала сбивчивые излияния, силясь уловить в них суть. Догадки
одна за другой быстро сменялись в ее голове: «Поссорились опять. Стукнул, может? Али и
впрямь он к другой переметнулся, лопнуло терпенье. А то, чего доброго, не она ли сама с
другим снюхалась?» Платонида не перебивала, дала Анфисе выговориться до конца. Из
путаного рассказа поняла одно: у председательши с мужем нелады. Она пришла за
Платонидиной помощью. Надо не упустить случая...
– Садись, девонька, да успокойся, – медвяным голосом сказала Платонида, смахнув с
лавки пыль передником. – Царь небесный милостив и незлоблив, он всё прощает, ежели к
нему прибегают с верной душой. Чую, у тебя горькая напасть. Рада тебе помочь, помолясь и
припадя к стопе всевышнего. А что ты грех на душу брала, бога гневила, показывала себя
неверующей, так это замолить можно, постом, да усердием, да благими делами умилостивить
страстотерпца и заступника...
Анфиса мало-помалу успокоилась, присела на струганую лавку, приняла из
Платонидиных рук чашку с дымящимся чаем, с хрустом откусила частыми зубками сахару от
большой голубоватой глыбы. Беседа потекла ровно, благостно, с приятностью. Платонида,
наконец, уразумела, зачем пожаловала нежданная гостья. Анфиса хотела, чтобы «праведная
заступница» стала преградой между Харламом и Параней. Что тот, пользуясь отъездом Егора
в лес, постукивал иногда в Паранино окошко, и после этого негромко звякала щеколда, – это
не было для Платониды тайной. Но какого дьявола понадобилось Анфисе встревать тут?
Платонида не сомневалась, что со временем всё раскроется и станет явным, потому ни о чём
не расспрашивала, а только поддакивала и непрестанно сыпала божественными словами. Она
не скупилась на обещания молиться и просить божьей помощи и вразумления. А сама в душе
ликовала: отольются волку овечьи слезки! Уж она сумеет использовать Анфису так, чтобы
испытал председатель на собственной шкуре плату за реквизицию кож и предание суду
Ефима Марковича, страдающего ныне где-то на дальних лесозаготовках.
По мере того, как Анфиса постепенно раскрывала себя, Платонида становилась всё
холоднее и суровее, медвяность в голосе давно исчезла, он стал глухим и жестким.
– Грешна ты, баба, шибко грешна. Много тебе надо, чтобы смилостивить спаса. Надейся
на него и будь послушной. Только тем искупишь грех, – напутствовала она, выпроваживая
гостью. А та, помявшись, вытащила из-под шубейки сверток в ситцевом платке и неуверенно
протянула его. Хозяйка нахмурилась, убрала руки за спину.
– Недостойно соблазнять меня земной суетой, – прошипела она. – Богу принесла, богови
и отдай.
Но видя, что Анфиса в замешательстве готова сунуть сверток обратно под шубейку,
Платонида повела бровью в угол горницы: там, мол, оставь. Помешкала и для пущей ясности
указала рукой. Председательша сунула узелок в угол, торопливо раскланялась и выбежала из
горницы. Заперев дверь, Платонида с любопытством развязала узелок. Под платком оказался
горшок с маслом. Хозяйка скривила губы.
– Не велико приношение. Ну да ладно, и то добро, что масло-то не простое,
председательшино...
2
Харлам Леденцов несколько зим подряд не ездил на лесозаготовки. То прикидывался
больным и ухитрялся получить форменную справку о болезни со штампом акушерского
пункта, которая почему-то удовлетворяла вербовщиков леспромхоза, то нанимался ночным
сторожем на кирпичный завод Коопералеса, где под перекошенными соломенными навесами
давно уж не было ни единого кирпича, то с осени брался крутить сепаратор на маслобойке, а
лишь закончится вербовка сезонников в лес, благодарил девчат за вкусные сливки и уходил
шататься неведомо где. Колхозники не раз в один голос на собраниях корили бродягу-
псаломщика бездельем, величали его злостным дезертиром. А с него, как с гуся вода.
Похохатывает, играя бабочкой усов. Люди удивлялись, чем он живет: всегда сытый, форсисто
одетый и, почитай, каждый день хмельной. Одни догадывались, что продает купчихино
тайное наследство. Другие многозначительно произносили: «Баб-то мало ли...». Третьи
намекали, что случается иное и плохо лежит. Поди разберись!..
А правда в том, что от купчихи Волчанкиной у псаломщика в самом деле кое-что
осталось. Да о пропитанье у Харлама и тревоги не было, ибо в Сосновке, в Лунданге, в
Паршивом починке и во многих других деревнях Харлам находил теплые ночевки с оладьями
под ярую брагу, с груздями да рыжиками под зелено вино, с пышными ватрушками под
наливочку. А о том, что плохо лежит, сказать нечего – не пойман не вор. Так и жил Харлам:
легко, весело и беззаботно. Дома ночевал редко, а когда ночевал, трещали рамы, летели на
пол чашки и ложки, поутру Харламова жена приходила к соседям вся изукрашенная
синяками.
У Платониды ухо чуткое: вечерний стук в соседское окно не ускользнул от её внимания.
Для зоркого глаза и темнота не помеха: разглядела Платонида, кто шмыгнул возле поленницы
на крыльцо. Звякнула щеколда, плохо смазанные дверные крюки скрежетнули, и, переждав
немного, Платонида закуталась в черную свою накидку, взяла глиняный кувшинчик и,
вздыхая да крестясь, отправилась к соседке. Переступив порог, она истово помолилась на
образа и, будто только тут увидела псаломщика, сделала удивленное лицо.
– Харлам Мефодьевич, ты-то тут как?
Леденцов в усмешке шевельнул бабочкой усов.
– Вилы, вишь ты, матушка, у Парасковьи сломались, нечем утром трясеницы1 коровам
натрясти. Так позвала меня.
Параня, сперва растерявшаяся, покрасневшая, обрадовалась Харламовой находчивости,
подхватила:
– Чистое горе без вил... Руками много ли натрясешь... А кого позвать поправить вилы?
Мужики все в лесу...
Платониде хочется уязвить соседку, но она сдерживается, согласно кивает головой,
протягивает Паране свой кувшинчик.
– Дрожжей плесни-ко мне, Паранюшка. Квашню творить собралась, а дрожжей и нет.
Думаю, схожу к соседке, она запаслива. Не ведала, что помешаю... вилы чинить.
Когда Параня спустилась в голбец за дрожжами, Платонида прищурилась на Харлама.
– Уж ты и блудодей! Нет на тебя хороших вил у мужиков.
– Плохие у мужиков вилы, в том и горе... – бабочка усов псаломщика вновь
затрепыхалась.
Получив кувшин и прощаясь, Платонида смиренным голосом пропела Харламу:
– Починишь вилы, так ко мне зайди Харламушко. По божьему делу поговорить надо.
3
– Вас ис дас, майн мутер? Зачем звала?
– Ну тебя к лешему, немтяк. Не марай ты язык этой поганой говорей...
От псаломщикова хохота задрожали рамы.
– Могу и по-иному. Благослови мя, святая мать, Христова невеста...
– Угомони хайло! Вот благословлю тебя ухватом.
1 Трясеница – смесь сена и яровой соломы, приготовляемая для скармливания коровам
Резкие Платонидины слова никак не соответствовали выражению её лица. Она смотрела
на псаломщика ласковыми глазами. Строго сложенные её тонкие губы вздрагивали. Казалось,
она держит за ними смех и удержать не может. Псаломщик по-домашнему свободно разделся,
повесил шубу на деревянный крюк, вбитый в стену под полатями, шапку кинул на полицу. Не
крестясь, сел к столу.
– Маленькую сулила, матушка. Жду...
– Поставлю, поставлю, не обману.
Из шкафчика вынырнул графин, появилось блюдо с груздями, краюха ржаного хлеба. Не
ожидая потчевания, Харлам опрокинул стопку, понюхал корочку, и смачно захрустели грузди
между мощными челюстями. Платонида подождала, когда он кончит закусывать, и безо
всякого подхода спросила:
– Ты давно?
Он понял, возвел глаза горе.
– На днях сподобился.
– А Егор узнает?
Псаломщик выпучил глаза, будто от страха, торопливо налил вторую стопку и проглотил
разом.
– И как тебя хватает, Харламушко? – насмешливо вздохнула Платонида.
Подцепив вилкой аппетитный груздок и понюхав его, Харлам убежденно произнес:
– Хватит!
Платонида села на лавку рядом с псаломщиком.
– Ты уж, Харламушко, по бабьим делам как знаешь, учить тебя не буду, охальник
опытный, только не забывай ты божеского-то служения, хоть и ходишь нынче без крыласного
места.
Псаломщик выпил через край груздевой рассол, уставился на Платониду соловыми
глазами.
– На шута мне твой крылас сдался! – рявкнул он. – Слушать, как попик в алтаре
гнусавит: «Бог мой, спаситель мой, коровы боюся...» И отвечать ему: «Помело скажи, помело
свяжи, брось в пузо кадилом...»
Каламбур развеселил Платониду, она тоненько захихикала, прикрыв рот концом
рушника, висевшего в простенке на гвоздике. Очень уж ей забавным показалось, как вместо
«кого убоюся» псаломщик протянул «коровы боюся», а привычное, часто повторяемое
«господи помилуй» у него превратилось в «помело скажи», а под конец даже оказалось
«брось в пузо кадилом». Но тут же она спохватилась.
– Совсем ты безбожником стал, Харламко.
– Каким был, такой и есть, – отрезал Леденцов, выдвигаясь из-за стола и слегка тесня по
лавке Платониду. – Ты говори дело, мать, да я пойду. Ведь больше не поднесешь.
– Хватит с тебя, и так побусел. А дело вот какое: с Анфисой-то у тебя как?
– И это уж знаешь? Да ты и впрямь прозорливая, Платонида. Ясновидица, убей меня
архистратиг...
Платонида засияла.
– А ты как думал? Ясновидица и есть. Выкладывай-ко грехи начистоту, всё равно не
скроешь, знаю.
– Ну, знай. Я и не таюсь. Не тяни только душу.
Платонида отобрала у Харлама шубу, повесила на старое место и, приклонясь к нему,
заговорила полушепотом.
– С Анфисой ты постарайся быть ласковей. Она нам нужна. Через неё мы Синякова в
бараний рог согнём. Ведаешь? Ну, а уж я тебя не оставлю. Дай срок, в силу войду, не только
псаломщиком, попом будешь. Да ещё каким! В масле кататься станешь... Начинай загодя
бороду отращивать. С бородой тебе от баб отбою не будет...
– Да я и без бороды им не рад. Бороду подожду пока. А усы, ладно, пущай
разрастаются... У тебя все? Прощай тогда, Анфиса ждет...
С сожалением он посмотрел на пустой графин.
– Подорожник-то надо бы...
– Ой, Харлам, сгинешь ты, ей-богу... На уж, плесну тебе.
Налилось с походцем, водка растеклась по столешнице. Псаломщик сделал горестное
лицо.
– Сколько добра втуне пропало...
Дурачась, он подставил Платониде скрещенные ладони под благословение. Оба с полной
серьезностью и даже немножко торжественно благословила его.
Леденцов шел задворками, через огороды, мимо бань и посвистывал. Утоптанная тропка
впотьмах была еле заметна. Псаломщик часто сбивался, проваливаясь в снег, чертыхался и
искал руками, где она, тропа, запропастилась. Платонидины стопки, прибавленные к ранее
принятому, оказались тяжеловатыми. Харлама развезло, и найденная тропа вновь увертыва-
лась куда-то, и опять он её разыскивал, ползая на коленях, урча и рыкая, словно
растревоженный медведь в берлоге. Наверно, поэтому псаломщиком и заинтересовались
собаки. Сперва залаяла одна, потом другая, к ним стали присоединяться ещё и ещё, пока не
образовался такой хор, что в деревне забеспокоились.
– Чего там? Ишь, заливается собачня...
Мужчин-то в деревне нет, так женщины, что похрабрее, с дробовиками да навозными
вилами двинулись по направлению собачьего лая. Это ободрило собак, они ближе
подступили к псаломщику, окружили его, более дерзкие с привизгом хватали за полы шубы.
Харлам с пьяной дури по-медвежьи рявкал на них и тем растравлял ещё больше.
– Бабы, да ведь это Топтыгин! Палите-ко скорей! – крикнула та, что бежала позади.
Передняя молодка вскинула дробовик и, прижав приклад к груди, начала целиться в темноту.
Её соседка дернула за рукав.
– Подожди, девонька, не пали. Двинской голос-то. Не псаломщик ли пасть дерёт?
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Друг на друга глядучи,
улыбнёшься.
Русская пословица
Глава первая
ЛЮБИМ И... РУБИМ
1
Митя приезжал в Сузём, почитай, каждый месяц. По вечерам в ту пору самый большой
барак в поселке бывал набит до отказу. В духоте и тесноте люди смотрели картину, а после
сидели до ночных петухов, беседуя с киномехаником. Иной раз десятнику приходилось
разгонять полуночников. Митя виновато оправдывался.
– Да что сделать, Иван Иванович, раз люди хотят но душам поговорить?
– А ты говори засветло, нечего до утра лясы точить. Завтра я за них в делянку-то пойду,
что ли? – ворчал десятник.
Те, кто из других бараков, нехотя расходились, тамошние укладывались на свои топчаны;
а Митя в уголке со свечкой долго ещё сидел, мусоля карандаш. Он был не только
киномехаником, но и нештатным инструктором райкома комсомола и юнкором юношеской
газеты. Где бы он ни побывал со своей передвижкой, отовсюду посылал в газету заметки,
подписываясь по тогдашнему обычаю под ними то Ухо, то Шило, то Свой Брат, а однажды
подписался даже так: Я Тут Был. И все знали, что это Митина рука. И Мите за это был почет
от сверстников, а кое-кто поглядывал на него и косо. Куда бы Митя ни приезжал, вокруг него
собирались ребята, и обязательно возникала какая-нибудь затея – диспут ли, концерт ли,
лекция ли с химическими и физическими опытами, почерпнутыми из книжек Перельмана.
Какие только кружки не возникали в тех местах, где появлялся киномеханик – и «Доброхим»,
и «Долой неграмотность», и «Любители книги», и «Безбожник», и даже «Друзья пернатых».
Пожилые посмеивались над Митиными затеями, но охотно шли к нему написать письмо
сыну в армию, составить прошение, чтобы скостили налог, выяснить, «отчего это бывает, что
под ложечкой сосет и сосет, ажио лихо. И пойти ли к фершалу либо так пройдет». Митя
никому не отказывал и временами становился то адвокатом, то лекарским помощникам, то
писарем. А было у него ещё занятие, о котором никто не знал: тетрадка в клеенчатых
корочках по ночам заполнялась стихами. Однажды мать, Анна Прохоровна, озабоченная
ночными бдениями сына, подсмотрела, чем он занимается. Днем, когда Митя ушел из дому,
достала из укромного местечка тетрадку и долго шёпотом слагала буквы в слова.
– У люди еры буки како он иже кратко – улыбкой, слово веди есть твердо люди еры иже
кратко – светлый...
Сын писал небрежно, скорописью, матери приходилось долго догадываться, какую букву
означает иная каракуля. Но она читала и читала, несмотря ни на что.
Улыбкой светлый день расцвел,
Как КИМ на левом отвороте – солнце
О мой любимый Комсомол,
Привет тебе от комсомольца...
– Складно...
Анна Прохоровна вздохнула, бережно разгладила ладонью помятый листок и положила
тетрадь на старое место. И после этого в разговорах с женщинами, когда приходилось
говорить о сыне, она с достоинством сообщала:
– Мой-то парень, Митенька-то, выучился добро, живые картины кажет, механиком,
слышь, зовут. Да еще комсомольский инструктор – это будто у них за главного, у
комсомольцев. Какие-то, слыхала, директивы им выдает, бумаги, что ли, с печатями, важные,
ответственные... Сама-то я не шибко разбираюсь. Ну и ещё в сочинителях состоит...
– В сочинителях? – переспрашивают собеседницы.
– А как же, – с гордостью подтверждает мать. – Сама читала. Про солнце и про значок,
красненький такой, с тонкими буквами. Складно-складно...
Она поделилась этим своим открытием и с отцом. Тот поперебирал пальцами бороду,
подумал и ответил:
– Ничего, не тревожься, пройдёт...
В Сузём Митя любил приезжать: там народу много, дела край непочатый. И в Сузёме
Митю ждали, встречали, как своего.
2
Еще не успел он распрячь лошадь и вынести аппаратуру, его окружили приятели-
комсомольцы. И ни лошади, ни аппаратуры он больше не видел, ребята управились с ними в
один миг. Митя подозвал Пашу Пластинина.
– Пока аппарат согревается, пойдем-ка, Паша, посмотрим просеку.
Паша знал: раз Митя зовет на просеку – значит, у него есть что-то новое, хочет
поговорить наедине. Прямая, как стрела, просека убегала в глубь могучего леса. Деревья
стояли тихие-тихие. Сквозь их прозрачные верхушки мерцали звезды. А прямые ровные
стволы, будто стена частокола, тянулись по сторонам. Казалось, идешь по дну глубокого
жёлоба, и чуть кособокая луна смешливо заглядывает через его край.
Друзья шли рядом, касаясь локтями. Под ногами похрустывал снег. Воздух, густо
пропитанный запахом хвои, наполнял легкие.
– Лес-то! – тихо сказал Митя. – Лучше, кажется, ничего не найдешь.
– Так природа же, – объяснил Паша. – Её все любят...
– Любим вот... и рубим. У тебя душа не болит, Паша?
– Ты чего? – от удивления Паша даже остановился. – Как же не рубить?
– Ну, не пугайся, это я так. Конечно, надо рубить... раз спущен план. Против плана, брат,
не попрёшь.
Паша успокоился, подтвердил.
– Не было бы плана, не рубили бы... Именно...
Митя неожиданно схватил его за рукав и горячо заговорил:
– Душа болит, когда видишь гибнущую красоту. Вот они стоят, мощь-то какая, величие...
А приходит дядюшка Егор с топором и пилой, и к вечеру на этом месте только пни да
раскиданные сучья, да мятый снег, усеянный щепами. Помнишь, мы березки защищали. День
леса неудачно справили. А ведь те березки – капля в море по сравнению с тем, что рубят
теперь...
Паша слушал, не прерывая. Шел, стараясь попадать в ногу с Митей. И вдруг
расхохотался.
– На тебя, Митька, чего нашло? Жалко – лес рубят? Так рубят-то не для баловства, на
пользу же....
Митя некоторое время молчал. Скрип снега под ногами разносился по просеке,
повторялся в чащобе. Будто завершая свою думу, Митя повторил Пашины слова:
– Да, на пользу, конечно...
Становясь, Митя прислушался.
– Кого это и темень не берет?
– Дядюшку твоего, Егора. Кого больше? В щепки твою красоту переводит, – съязвил
Паша.
– Потом да временем берёт мужик. Уламывает силушку... А вот был я в Кудимском
леспромхозе. Там валку леса ведут по-новому. Неплохо получается. У Чуренкова переняли.
Есть такой лесоруб в Ханюге. Слыхал? Он толково придумал. Не вдвоем они валят лес, как
ныне у нас, а бригадой. А в бригаде каждый свое дело знает. И что ты скажешь! Выходит,
говорят, чуть не по десять кубарей на душу. В Кудиме тоже крепко двинулись вперед, когда
применили чуренковский способ. Может, и вам бы, Паша, попробовать?
Он посмотрел на своего спутника, но лица не увидел. Показалось ему, что Паша
усмехается.
– Ты чего хихикаешь? Не веришь?
– Не хихикаю я, с чего ты взял. Мне просто занятно, какие у тебя ковылянья происходят...
– У меня? Ковылянья? О чём это ты?
– А как же, то жалеешь, что лес рубят, то придумываешь, как бы побольше его
нарубить...
Митя взял товарища за плечи, затормошил его. С веселой торжественностью изрек:
– Тут, Паша, нет противоречия. Тут, понимаешь ты, диалектика!
И уже серьезно продолжал.
– А насчет чуренковского метода попробуем? А?
– Надо с ребятами поговорить. Попробовать-то недолго...
3
Никому не рассказывала Макора, сколь тяжело ей было, когда женился Егор. Она не
додавала виду, а у самой все валилось из рук, и жизнь казалась не мила. Горше всего было от-
того, что сама оттолкнула, сама отдала его другой. Ой, воротись былое назад, не так бы,
кажется, поступила. Хорошая у него душа, чистая и простая. А что за старину цепляется
Егор, так в этом виновата и сама она, Макора. Поговорить бы с человеком откровенно, без
утайки, от всей души, показать ему, в чём он неправ, – так нет, подняла нос и отвернулась.
Сердце не позволило! Теперь и страдай. И ему тоже не сладко. Это она видит. И думает,
думает, как поступить. Не пойти ли к нему прямо и сказать: «Егорушка, родной, ошиблись
мы. Оба сделали не так, как велело сердце. Исправим ошибку, пока не поздно...»
В дверь постучали. Макора вздрогнула.
– Да, – сказала она негромко и, увидя вошедшего, воскликнула:
– Ой, Митенька! Как хорошо, что ты приехал...
В маленькую Макорину комнатушку Митя принес волну холодного воздуха со свежим
запахом хвои. По виду девушки он понял её настроение. Не раздеваясь, присел рядом, взял ее
руку.
– Ты всё убиваешься? Не пора ли забыть, выкинуть из головы и сердца?
Она всхлипнула, разрыдалась и ткнулась лицом в его грудь.
– Митенька, тяжело мне... Ты не знаешь, как тяжело и как я виню себя. Митя, ты не
смейся надо мной, если я тебе скажу. .
Она подняла голову, мокрыми глазами смотрела на него.
– Митя, я хочу исправить ошибку, – прошептала, сжав руку. – Я вырву его от неё и от
всех их...
– Да... Нелегко это будет, Макора, – осторожно сказал Митя, встал и зашагал по комнате.
Половицы поскрипывали – Митя потяжелел за последнее время, стал похожим на своего
дядю. Макора следила за ним, притихшая, настороженная. Когда он остановился, она
выжидательно встала. Митя протянул ей руку.
– Если потребуется поддержка, можешь всегда надеяться...
Она постепенно успокоилась, захлопотала вокруг стола.
– Да ты раздевайся, Митенька. Видишь, сколь внимательная хозяйка, даже забыла
предложить гостю раздеться...
– Гостю... Скажешь тоже...
– Гость не гость, а самый родной человек, – выпалила Макора с таким жаром, что Митя
смущенно заморгал. Разделся, сел к столу, с удовольствием потянул крепкий чай из кружки.
– Стаканов-то у меня нет, – извинилась Макора, подвигая ему эту вместительную
посудину.
– Ты что оправдываешься, – улыбнулся Митя. – В нашем лесном краю не так просто
достать стакан.
Попивая чаек, он рассказал Макоре, о чем беседовал сегодня с Пашей Пластининым.
– Надо ребят подживить. Думаю с неделю тут пробыть, попробуем, как и что. Ты уж не
спускай с них потом глаз. Мало ли какие заминки, чтоб не расхолодились... Пойдёт?
– У меня теперь, Митенька, всё пойдет. Сердце окрылилось.
Он шутливо погрозил пальцем.
– Ну-ну, ты не очень зазнавайся. Всё впереди.
– Да, – вздохнула Макора, а глаза у неё горели. – Было бы что кпереди... Хоть уголек
тлеет, а всё же светится...
В эту ночь Макора уснула крепко, как давным-давно не спала. Утром чуть свет побежала
в делянку. Там ещё было тихо. Лишь в дальнем углу квартала одиноко шуршала пила. Сердце
у Макоры екнуло – ведь это Егор. Может, сейчас и пришел тот решительный миг, который
повернет всё?
4
Егор привычным жестом смахнул со лба капли пота, распрямил плечи, посмотрел на
бледный серпик месяца, зацепившийся, за верхушку сосны. Недавно народился, погода,
значит, постоит хорошая. Он усмехнулся, вспомнив, как Митя учил его различать
(безошибочно молодой или ущербный месяц. Приставь к его концам палец, и если получится
буква Р, значит, молодой, родился недавно, растет. А ежели получится буква У, значит,
ущербный, убывает. Придумают же люди! И забавно и толково.
За спиной послышался шум шагов. Кто бы в такую рань? Егор обернулся. По немятому
снегу шагала женщина. В потемках Егор лица различить не мог.
– Доброе утро, Егор Павлович, – услышал он голос Макоры.
Её-то уж никак не ожидал встретить здесь спозаранок. «Да ведь она нынче профсоюзной
начальницей стала, соревнованьем заведует, – вспомнил он. – Меня, наверно, втягивать
пришла в соревновательство».
– Здравствуешь, Макора Тихоновна. Рано ты встаешь. Да и в лес одна прикатила. Не
боишься?
– Кто треску боится, тот в лес не пойдёт, – ответила она тем наигранным тоном, каким
нередко скрывают свое волнение. – Волки от нашего шуму-гаму давно убежали, а медведя...
Вот одного встретила, да он, наверно, не кусается... ручной стал...
– Язычок же у тебя, Макора. Топор бы мне такой, десять кубов нарубил бы в день, ей-
богу...
«Ну вот, никакого серьезного разговора и не выйдет, побалагурим так и конец», – с
горечью подумала Макора. Она переменила тон.
– Я к вам по делу, Егор Павлович, – произнесла она, покусывая губы.
– По делу, так слушаю. Что скажете?
– Мы бригаду молодёжную создали. Она по методу Чуренкова решила работать... Так
вот... так вот...
А что «так вот», Макора наскоро придумать не могла. Егор добродушно улыбался, глядя,
как она теребит зеленую рукавичку.
– Вроде и меня в эту бригаду захотели втянуть?
– Вот правда! – обрадовалась Макора неожиданной подсказке. – Мы думаем, что вы нам
поможете... Мы вас бригадиром поставим...
– Благодарствую за честь!
Он даже поклонился.
– Только я уж не молодежь... Играть мне не пристало...
– Какая же это игра! – обидчиво воскликнула Макора. – Дело серьёзное...
Она стала объяснять суть метода организации труда, применяемого Чуренковым.
Говорила горячо, но сбивчиво, потому что и сама ещё не очень понимала, что и как. Егор
слушал, опершись локтем о ствол сосны, чуть сдвинув на лоб шапку.
– М-да, дело важное, – сказал он с легкой насмешкой. Макора этой насмешки не уловила
и с увлечением повторяла:
– Очень, очень важное, Егор...
А он наклонился, вынул топор из бревна, привычно глянул на острие, тронув его
легонько пальцем и с размаху всадил топор в ствол дерева.
– Мне нечего встреваться в эту затею, Макора Тихоновна, – сказал он, обернувшись. – Я
уж один, в усторонье...
Макоре хотелось сказать Егору, что он неправ, что добиться настоящего успеха можно
только коллективно, а не в одиночку. Но он уже не слушал, захваченный работой. Она
шагнула в сторону, оберегаясь от щеп, брызгавших из-под топора, постояла, невольно
любуясь ловкостью и силой ударов. А сама думала: «Ты всё такой же отсталый, Егор...
Неужели таким и останешься?»
Обратным путем в поселок Макора шла по делянкам, мимо работающих лесорубов. Они
её окликали, здоровались, заговаривали. Она отвечала рассеянно, погруженная в свою думу.
