Текст книги "Макорин жених"
Автор книги: Георгий Суфтин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 20 страниц)
сказал:
– Всё от бога, Егор Павлович, всё от бога...
– Неуж, батюшка, она святая? Знаю ведь я её, соседка...
Отец Евстолий потупил глаза.
– Бывает. Всякое бывает. Мария Магдалина даже блудницей была, а ко господу припала и
уподобилась...
Хоть не вполне убедил Бережного отец Евстолий, а всё же слова его не остались втуне.
Егор старался заглушить свою неприязнь к Платониде. Кто её знает, может, она и впрямь
угодницей становится. От острого Платонидиного взгляда не ускользнула эта перемена. Она
поняла – парень поддается, надо не зевать, уловить его душу. Однажды она подошла к нему
тихая, скорбная.
– Все ты вздыхаешь, соседушко, сумрачный шибко. Тоска-печаль тебя грызет, замечаю.
Помолись богу-то, всевышнему, не жалей-ко поклонов, всё пройдет, родимый...
Егор посмотрел на соседку, ничего не ответил, стал прилаживать защелку к воротам
санника1. Платонида покачала головой, благословила его спину.
2
Успеньев день, осенний крестьянский праздник, весел и широк. Сено – в стогах, хлеба –
либо в скирдах, либо на гумне, можно и погулять. Небо заволокло. Но солнышко, ещё жаркое
и веселое, нет-нет да и проглянет между туч. И тогда Сосновка будто засмеётся вся,
засверкает окошками изб, зацветет расписными мезонинчиками, выставит напоказ наличники
в затейливой резьбе – нате, люди добрые, любуйтесь! Хорошо стоять Сосновке на вершине
высокого холма, открытой со всех четырех порой. Всё видно, куда ни погляди. И всё
близехонько, рукой подать. За реку посмотришь – кресты пустынской церкви блистают ещё
не облинявшей позолотой, вверх по течению глянешь – железнодорожный мост, что
кружевной шарф, перекинулся через речной простор. С противоположной стороны у
подножия холма вьется крутыми петлями малая речка Лисёнка, на ней мельница с
полуразрушенной запрудой. Оттуда тянут кисловатые запахи Ефимовой кожевни. А за
мельницей у полевых ворот неширокая полянка среди ольховника да вересковых кустов. Это
– излюбленное место сельских гулянок. В праздник к полудню полянка пестра от девичьих
лазоревых платков да полушалков, цветистых сарафанов, вышитых кофт. Девушки сидят и
стоят полукругом, поют песни, покачиваясь в такт напеву, протяжные, многоголосые,
подмывающие сердце. И вдруг, изменив напев, зальются лихой частушкой, веселой и
озорной. Ребята – поодаль, кто где, небольшими группами, с гармошками. Играют не
поймешь что – писклявые голоса тульских тальянок и басовитые вятских гармошек
переплетаются в невероятной сумятице с бархатистыми голосами венских полухромок. Но
это ничего, орали бы гармони, а пляска будет.
Вот от девичьего полукружья отделяется одна, плывет павой по лужайке. В руке у неё
белый платок. С особой церемонностью она взмахивает им и легонько ударяет по плечу
приглянувшегося кавалера. Уплывает на место ровными мелкими шажками, не
1 Санник – сарай для саней и телег, часто ставится в виде пристройки к скотному двору.
покачнувшись, строгая и важная. Вслед за ней выходит её подруга и также приглашает
платком своего кавалера. Минуты две красавицы стоят рядом, ждут. Парни, будто нехотя,
встают, вразвалочку идут к своим партнершам, делают первый круг, не глядя на девиц, с
напускным безразличием. Потом подхватывают девушек под руку и начинают кружиться.
А поодаль, в тени ольшаника, сидят бабы, судачат, перемывают косточки отсутствующих
соседок, не забывая одним глазом наблюдать за молодежью, примечать и строить догадки. У
изгороди на бревнах расположились мужики, курят, тешатся побасками, одна другой солонее,
толкуют о предстоящей молотьбе, о зимнем извозе. А кругом шныряют неугомонные
ребятишки, барахтаются в кустах, лазят по изгороди, кидаются шишками. Им всюду есть
дело, они не оставят в покое ни старую елку, поднявшую над пригорком мощную
остроконечную крону, – доберутся до самой её вершины, ни глубокий родник, чистый и
студеный, вода которого так вкусна, что пил бы и пил её без конца, если бы не столь она
холодна, что ломит скулы. Вокруг родника на вересковых кустах понавешены берестяные
черпачки – подходи и пей. Они не бездействуют – на вольном воздухе, под солнцем человека
долит жажда. И во время гулянок не бывает такой минуты, чтобы кто-нибудь не склонился
над родничком. Мочажину эту издавна в народе прозвали «квасником».
3
У Егора Бережного оплетенная медью, украшенная зеркалами голосистая тальянка с
вышитым нарукавником и с многоцветными кистями. Он играет, склонив голову и отрешась
от всего мира, однообразный, всё время повторяющийся мотив. Он сам его придумал,
разучил и играет только его, другого не умеет. Так все сосновские парни. У каждого есть своя
игра, только он играет так и никто другой. Сосновских гармонистов узнают по игре.
Егор вздрогнул, когда белый платок ударил его по плечу. Тальянка в нерешительности
замолкла, но через мгновение зазвенела с новой силой. Повернув голову, Егор увидел
Макору, удаляющуюся плавным шагом. Он подождал, сколько требовалось, передал тальянку
приятелю и, не спеша, будто нехотя поднявшись, вышел на полянку. Макора улыбнулась ему
чуть заметно, одними уголками губ. Егор сделал круг, другой, подхватил Макору под руку и
закружил её так, что над лужайкой поднялся вихрь. Бабы заахали, мужики поднялись с
бревен. Макора, разрумянившаяся, с сияющими глазами, перешла в ровный и плавный пляс,
кругами уходя от Егора. А он вприсядку, сбив свою кепку набекрень, выплясывал за ней
отчаянные колена. Казалось, будто ноги его не касаются земли, летит он по воздуху, сильный
и легкий. А рядом другая пара старается не отстать в пляске от Макоры и Егора.
Плясали долго, насколько хватило удали. Последний круг делали изнеможенные,
медленно, шагом, вразвалочку. Наконец, плясуньи остановились на том месте, с которого
начали. Парни стали против них. По обычаю кавалеры вынули из карманов аккуратно
сложенные платочки и вытерли губы. То же сделали и девушки. Не прикасаясь друг к дружке
руками, они наклонились и троекратно поцеловались, чуть прикладывая губы к губам. Всё
получилось чинно и порядочно. Снова взвизгнули гармошки, новая пара девушек взмахнула
платками, новые плясуны и с наигранной ленцой вышли на поляну.
Егор заметил, что кашемировый Макорин полушалок мелькнул меж кустов. Тряхнув
тальянкой, он встал и направился в ту же сторону, к «кваснику». Родничок, пробираясь
сквозь мох и осоку, скатывался в лог и бежал дальше, говорливо булькая, набирая силы. Там,
где лог расширялся, словно раздвигая отлогими скатами веселый березняк, родниковая струя
встречалась с другой такой же и мчалась дальше уже малой речонкой. А вокруг неё мягкая
луговина лоснилась свежей зеленой отавой, на которой то тут, то там горели золотисто-
желтые – березовые и красные – осиновые листочки, сорванные ветром.
Макора остановилась, подняла березовый листок. Егор тоже остановился, взял гармонь
под мышку.
– Быстронога ты шибко, не догонишь, – сказал Егор.
– А и догонять нечего, – ответила Макора.
Парень потоптался, поискал каких-то круглых да мягких слов, не нашел и выпалил
прямо:
– На днях свататься буду. Пойдешь ли?
Макорино лицо стало строгим, безулыбчатым. Она вскинула ресницы и опустила их.
Сказала тихо, одними губами:
– Кислые кожи считать?
Егор не понял. Он шагнул к ней, даже не заметив, что тальянка, выскользнув из-под
локтя, упала в траву. Макора увернулась, со смехом указав на гармонь.
– Подними, отсыреют голоса-то...
Березовый лист, кинутый Макорой, пристал к Егорову плечу. Бережной машинально взял
лист за стебелек и крутил между пальцами. Сам глядел на тальянку, валявшуюся у ног. А
Макорин кашемировый полушалок уже мелькал за «квасником».
– Чертова девка, – пробормотал Егор, поднял тальянку и так развернул, что меха
выгнулись дугой.
На опушке леса стояла Платонида. Она, смиренно поджав, губы, с состраданием
смотрела на Егора, поклонилась ему истово, с почтением.
– Здравствуешь, Егорушко. Каково гуляешь?
Егор легонько кивнул, продолжая играть с надрывом, взахлеб. Когда он прошел,
Платонидино лицо расплылось в довольной усмешке. Шепча про себя, она мелкими
шажками пробиралась по тропке, поминутно крестясь. Увидев черную Платонидину фигуру,
девчата оборвали песню, сделали постные лица и сидели, уставясь в землю, будто самые
первые скромницы на земле. Женщины завздыхали, некоторые стали креститься. Платонида
сурово глянула на девушек, поклонилась женщинам. А ребята, не обращая внимания на
праведницу, продолжали наяривать на своих разномастных гармошках, кто во что горазд.
Самые отчаянные, будто нарочно, грянули частушку, такую забористую, что даже мужики
крякнули. Платонида пронесла свое тощее тело невозмутимо, словно её уха, прикрытого
черным платком, не коснулись крепко закрученные слова. Она только подняла руку и
благословила парней широким благочестивым крестом.
4
Перезрелая дева Параня плохо спала по ночам. Разметается на жаркой пуховой перине,
вздыхает, обнимает подушку. Жениха бы надо, а его нет и нет. И телом она крупитчата, и
лицом румяна, и в платьях ей от батьки отказу нет, и приданым стоило бы прельститься
жениху, – почему они, женихи, не видят всего этого, не замечают, трудно уразуметь. Мается
Параня ночи, грустит вечера, а и днем не сладко, когда смотрят на тебя и думают:
«Перестарком ты, девка, становишься». Того и гляди начнут величать старой девой. А кровь
девичья бурлит, и сны видятся такие, что хоть вой-кричи.
Паранина мать испробовала все извечные способы приманки женихов – попусту.
Опоздала, видать, пропустила сроки. Как дочери помочь, ума не приложишь. И надумала
мать сходить к Платониде: говорят, она божьей благодатью тронута. И верно, не успела
Паранина мать произнести три слова, Платонида сама всё ей высказала – зачем пришла и
чего хочет. Прозорливая, как есть прозорливая!
– Не убивайся попусту, молись богу да не бойся приносить ему от щедрот своих,
всевышний и поможет. Девка твоя не кривая, не хромая, не шадровитая. Найдется жених,
коли смилостивится отче наш всеблагий и всеправедный.
Платонида велела сходить Паране в ночь под четверток, после вторых петухов ко
«кваснику», зачерпнуть водички от самого дна туеском, в котором семь дней сидела мышь с
обрубленным хвостом. Эту воду Платонида освятит, даст, кому надо, попить али окропит при
удобном случае и тем присушит к Паране какого хочешь жениха.
Параня не побоялась ночи, сходила ко «кваснику», добыла водички со дна, принесла её
Платониде. Та поставила туесок перед образом Парасковы-Пятницы, прилепила к его краю
свечку, затеплила её, стала молиться, приказав и Паране встать на колени. После молитвы
Платонида отлила водички в малый стеклянный пузырек и велела при случае незаметно
брызнуть на того парня, которого хочешь присушить.
– По сердцу ли, по душе ли будет тебе, кралюшка писаная, парень видный, дородный,
работящий, сосед мой Егор Бережной? – спросила Платонида.
Параня поужималась, потеребила концы полушалка, ответила:
– Шибко гож...
И стеснительно засмеялась.
– Его и окропи святой водой родниковой, твой будет.
Сама не своя улетела Параня от Платониды, отлила дома родниковой водички в другой
пузырек и дала его матери с наказом покропить тайком на Егора Бережного. Мать поделилась
водичкой со снохой. Ой, Егор Бережной, дивиться тебе и дивиться, отчего это появляется
мокреть то на пиджаке, то на рубахе.
5
Вечером после гулянки у «квасника» Макора плакала в чуланчике на повети. А Егор
жадно тянул пиво из Платонидиной ендовы и сам удивлялся способности столько выпить за
один присест. Ефим Маркович подливал в ендову, а Платонида потчевала.
– Пей, Егорушко, ты ведь правнук Афоньке Бережному...
По рассказам деда и отца, а немножко и по личным детским впечатлениям, Егор помнил
своего прадеда. Тот жил в Емелькином Прислоне, версты за три от Сосновки. Дважды в год
гостил он у внука Павла – в день вешнего Егорья и на Успенье, осенью. Спозаранку, не
привернув, пройдет на Погост, к обедне, а уж от обедни направляется в гости. К тому
времени на подоконнике раскрытого окна у Павла приготовлено угощение: ведерный ушатик
забористого пивка. Афонька подходит к окну, говорит:
– С праздником вас, внук мой, внученька и правнуки с правнучками...
Мать из-за ушатика в окне кланяется, поёт:
– Кушай-ко на добро здоровье!
Старый берет ушат, припадает к нему и ставит обратно на подоконник только тогда, когда
посуда опустеет. Закончив питиё, Афонька крякает, разглаживает усы, кланяется.
– Благодарствую за угощеньице.
И идет восвояси. Вот как было.
Егор раздувает пену, колпаком нависающую на края ендовы.
– Ну, где мне с прадедом тягаться, с Афонькой! Слаб брюхом...
Слаб-то слаб, а в ендове остается только гуща на донышке. Ефим Маркович подливает
снова, смеется.
– Пей пива больше, брюхо будет толще...
Бережной мотает головой, отнекивается. Его уже начинает развозить. Язык заметно
заплетается.
– Нет, за прадедом Афонькой мне не угнаться, – говорит он. – И брюхом... и духом...
хиловат я. Ишь, и язык охромел.
– Да что ты, Егор Павлович, – тянет Платонида, придвигаясь ближе к гостю. – Такой
справный парень, одно загляденье. Любая девка за тобой побежит. От девок-то ведь тебе,
поди, отбою нет...
Ох, не растравляли бы лучше сердце парню! Он осоловелыми глазами уставился на
Платониду.
– Любая? Девка?..
Встал. Пошатнулся. Собрал всю силу, чтобы удержаться.
– Девка?.. Любая?..
– Да ты сядь, Егорушко, – ухватила его Платонида за рукав. – Посиди, в ногах правды
нет...
Егор послушно опустился на лавку. Платонида придвинулась к нему вплотную,
зашептала:
– Ты нам не чужой, Егорушко. Хоть и не ближний, а всё родственник. Сердце иссохло, на
тебя глядючи. И чего ты привязался к ней, к Макорке-то! Была бы хоть богата да с приданым.
А то... Да и неуж ты не видишь, светик наш, что она над тобой потому изгиляется, что
неровней тебя своим хахалям считает...
– Хахалям? Ты чего такое, Платонида, сказала?
– А то и сказала, что есть. Мало ли конюхов-то на базе в Сузёме...
С Егора слетел хмель. Он провел ладонью по лицу, будто стараясь сбросить с себя хмарь.
Отодвинулся от Платониды вдоль по лавке.
– Благодарю покорно за угощенье. Ходите к нам...
Твердо, не шатаясь, вышел. Платонида мелконько засмеялась.
– Как его оглушило. И хмель, как с гуся вода.
– Ты знаешь, какое место прищемить. Самое пущее, – хохотнул Ефим Маркович.
Платонида шикнула на него.
– Уймись! Господь-бог помогает мне, андели-хранители, честные угодники...
Глава девятая
СВАТЬЯ СТУПАЕТ ЗА ПОРОГ
1
Правду ли, нет ли, а говорят, до тридцати лет жениться легко, после тридцати трудно.
Егору до тридцати ещё далековато, а вот с женитьбой у него не выходит. Невеста бы и
хороша, пригожа и люба, да не понять парню, почему она дает от ворот поворот. Неужели
оставаться старым холостяком, жить бобылем, маяться, ворочаясь на жесткой постели? Вся
Сосновка знает; о Егоровых ухаживаниях за Макорой. Даже ребятишки и те, завидя издали
Егора, кричат:
– Макорин жених! Макорин жених!
Бережной добродушно усмехается и кышкает на ребятню.
– Я вам, сопленосые...
С ребятами-то разделаться просто, да этим дела не решишь. А задумается Егор о жизни
всерьез, и тревожно становится на сердце. Сестра Лушка на выданье, мать остарела, еле ноги
передвигает, надо, чтобы не осталась без всякого догляду. И с парнями уж в одной ватажке
Егору стало водиться не в пору. Посмотришь, безусики кругом, птенцы желторотые.
Егоровы-то сверстники в батьках ходят, бороды поглаживают. А он что – в бобыли записаться
хочет?
Соседки судачат, Макоре косточки перемывают. И чего девка нос воротит, упустит вот
экого парня, потом локти кусать станет, да поздно. Подбирают Егору невест, одну другой
лучше. У каждой кумушки найдется хоть дальняя, да родственница, – и так хороша, и эдак
прекрасна, пара бы Егору, хоть сейчас сватов засылай. Да вот не сватается, ходит меж девок и
девок не видит.
А красавицы – и не только сосновские, но и из других смежных деревень –
посматривают на парня, прихорашиваются, стараются привлечь его внимание – та улыбкой,
эта взлетом бровей, иная легкой ступью, иная великой скромностью. Напрасно! Егор, что
деревянный, сух и безответен. Шушукаются между собой девушки:
– Приколдовала его Макора, девки, вот и всё...
– Так чего же тогда сама губы поджимает?
– А она, девоньки, хочет, чтоб ни себе, ни людям...
Егорова мать не раз заводила тайный разговор с сыном. И жалела его, и уговаривала, и
попреками донимала – ничто не берёт. Молчит, либо хмурится, либо улыбнется виновато и
скажет:
– Почто ты, мама, горюешь. Парень – материн сынок, а мужик – женин поясок. Похожу
ещё и в парнях, голову завязать – нехитрое дело...
Мать сжимает губы, смотрит на сына укоризненно-жалостно, качает головой:
– Ой, присушила она тебя, Егорушко! Лихо тебе будет. Как ты от неё оторвешься, не
знаю. А оторвись, перестань на неё глядеть. И чего ты в ней увидел? Другие девки не хуже, а
найдутся и почище её. Да и, грех сказать, люди бают: кто про неё ведает, как она там на
лесной базе-то живет. Сама я не видела, не знаю, а уж людской-то говори шибко много.
Может, и зря болтают, да и то: дыму-то, сынок, без огня не бывает...
У Егора под скулами ходят желваки, глаза темнеют, лоб перерезает морщина. Он молча
слушает мать, очищая резную деревянную солоницу обломком стекла. Стекло, хрупнув,
переламывается. Острый уголок впивается в палец. Зажав ранку, чтобы не выпустить кровь,
Егор тяжело поднимается и начинает ходить по избе. Мать, охнув, кидается в кут, ищет там
среди тряпок чистый лоскуток для перевязки. На перетянутом холстинкой пальце появляется
и медленно расходится красное пятно.
– Эк не вовремя угораздило порезаться, – сетует Егор. – Кож в Ефимовой квасильне
накопится, не перемнешь...
– Ну, подождут кожи, бог с ними. Ты уж похранись, не береди. От кожевенной грязи ещё
заразу схватишь. Сходи лучше сегодня в потребиловку за солью, на исходе соль-то у меня. Да
спроси, грибы соленые принимают ли. Три ушата насолила для продажи, да все не соберусь
на Погост сбродить, ноги-то мои утлые, дома по полу и то худо передвигаются... Спроси-ко,
буде берут, так унесешь, все лишняя копейка...
Мать принимается за свое печное хозяйство, Егор неторопливо одевается и идет на
Погост.
2
У потребилки на рундучке место пусто не бывает. Зайдешь в лавку, купишь соли, спичек,
табачишку, женке на платье, ребятишкам по гостинцу, как не присесть на рундучок,
посудачить о том, о сём, послушать, что люди говорят, всласть затянуться свежей
махорочкой. Едешь мимо, лошадь сама за угол тянет: останови, дай сена да присуседься к
рундучку. Не в частом и быванье, посиди, покалякай минутку-другую, а то и часок. Так вот
один к одному и собираются люди у крыльца потребилки. Есть и завсегдатаи рундучковых
бесед, они, почитай, с утра до вечера тут, побасенками закусывают, слухами обедают, а на
ужин, случается, и песню подхватят. В старое время такие мужичьи посиделки в церковной
сторожке водились, а ныне её заменил потребиловкин рундучок.
Егор сделал покупки, вышел из лавки, незаметно присел на бревнышко за рундучком.
Присел, да и сам не рад: разговор-то как раз о нём.
– Бабьи сплетни, может, я в том не ручаюсь, только от самостоятельных людей в Сузёме
слышал, не от пустобрехов, будто Макорка-то ему голову крутит, а сама над ним же
изгиляется, – говорил Семен Бычихин, поглаживая бороду. – Парня-то прямо жалко, смирный
он, работящий, не вертопрах...
– Такие чаще и попадают на удочку, – рассудил проезжий мужик из дальнего села. –
Нынешние девки что – оторви да брось. Она глаза щурит и недотрогу из себя выказывает, ты
втюришься по самые уши да ещё и выше. Она тебе чище богоматери видится, а отвернись на
часок – и такое она навытворяет, что язык не поворотится сказать.
– Макорка, она экая и есть, – перебивает мужика Фишка Мизгирёв.
Приезжий недовольно смотрит на него: юнец, а в беседу взрослых встревает. Но Фишку
строгий взгляд не остановит. Он, как ни в чем не бывало, продолжает.
– Кто её не знает, Макору? В деревне не пожилось – в лес метнулась. А там, на базе-то,
конюхи кровь с молоком, переходи, знай, от одного к другому. .
Он не успел закончить. Страшный в своей ярости, с побелевшими щеками, Егор шагнул
через бревно и, ни слова не говоря, поднял над Фишкой мешочек с солью.
Семён Бычихин схватил Егора за рукав.
– Что ты, парень, Христос с тобой, одумайся...
Фишка крикнул по-заячьи, увернулся от удара и побежал к: дому, голося на всю округу.
Бережной обвел всех невидящими глазами, тряхнул рукой, освободил рукав из
Семёновой горсти и направился по дороге к Сосновке.
3
По-разному люди думают. У одних дума, что весенний ручеёк бежит, легко и быстро
перебирается с камушка на камушек„ позванивает струйкой. У других – будто широкая река,
течет просторно, плавно, уверенная в себе, гордая глубиной и полноводьем. Третьи думают,
словно жернова ворочают. Их дума похожа на пруд: сперва вода копится, помаленьку,
потихоньку, поднимается, заливает берега, тяжело напирает на плотину и уж когда
переполнит запруду, с шумом-грохотом обрушивается на лопасти мельничного колеса.
Первых зовут легкомысленными, вторых – рассудительными, третьих – тяжкодумами. Егор
был тяжкодумом. И Платонидина злая напраслина, ловко пущенная по миру, оказалась той
каплей, которая переполнила пруд. Не поверил ей Егор, как не верил всем сплетням и
наговорам о Макоре. Но жернова-думы заворочались медленно-медленно, грузно-грузно в
одном направлении. Что же, в самом-то деле, век так ходить вокруг неё, поклоны класть?
Пусть люба, пусть пригожа, а мы-то что сами – в рогоже?
А пока со скрипом и стуком ворочались Егоровы жернова-думы, в это время Платонида
развила бурные хлопоты. Со всех сторон начали окружать Егора, оплетать его святошины
сети. Не сама, а через других Платонида настроила Егорову мать. Это было нетрудно, потому
что старухе и самой хотелось, чтобы сын забыл Макору и женился на другой. Мать чаще и
чаще стала заводить разговоры с сыном о женитьбе. Называла и прихваливала Параню, девку
видную, дородную и не без приданого.
О Паране Егор слышал и от других, сном-делом не ведая, что это не без Платонидиных
наветов. Незаметно для себя он стал подумывать о ней. Параня, Параня! С Макорой её не
сравнишь, и Егора совсем к ней не тянет. Но старики, может, и вправду врут, что поживётся –
слюбится.
Встретится Параня на улице, поклонится чиннехонько, потупит глаза, покраснеет. И на
посиделках случайно ли, нет ли довелось Егору сидеть рядом с ней и раз и два. Иногда и
сама Параня заходит в Егорову избу то за дрожжами для стряпни, то за утюгом. А то соли
взаймы попросит: «Уселись ужинать, хвать – а соли-то и нет». Иной бы удивился: пришла за
солью, дома ужин ждет, а она с Лушей ленты перебирает битый час, броши примеривает, на
Егора ласково поглядывает, не спешит домой. Егору невдомек девичья хитрость, он сам
хитрить не умеет и других на свой аршин меряет.
Недавние холостяки-приятели, теперь уже женатые мужики, иногда при встречах,
бахвалясь прелестью семейной жизни, в шутку жалеют Егора, сочувствуют ему и намекают,
что одна только в небе луна, а невест – полон насест. Егор привычно отшучивается, говорит,
что не питает к женатым зависти. А невест найдется, стоит лишь поискать... Так говорит, а
сам думает о Макоре. Может, свата к ней послать? У самого ничего не выходит, так не
поможет ли сват?
4
Егор пришел к Анне Прохоровне, Митиной матери. Помялся у притолоки, походил по
избе, прислонился к печному кожуху. Анна Прохоровна чистила картошку. Через плечо она
оглянулась на позднего посетителя.
– За делом каким-то, чую, Егорушко...
Он водил ладонью по печной щеке, горячей, неровной, переступал с ноги на ногу.
– Дело небольшое, Анна Прохоровна. Не сходишь ли ты свахой? Жениться задумал.
От неожиданности Анна Прохоровна уронила картофелину, повернулась на стуле.
– В добрый час, в добрый час, Егор Павлович! От хорошего человека и свахой быть
хорошо. К кому идти-то, сокол?
Она ждала, что услышит ответ: к Паране. Ещё вчера об этом был разговор с Егоровой
матерью, и та прямо называет Параню невесткой. Да и Анне Прохоровне казалось, что
Параня – самая пара Егору. А он ответил:
– К Макоре.
Анна Прохоровна закашлялась, стала искать в ведре недочищенную картошину, поджала
губы.
– А мать-то как, Егорушко, согласна?
– Не она ведь женится, я вроде бы женюсь...
– То так... Приданое-то просить ли? Да много ли просить-то? – не без насмешки
спросила сваха.
– Три воза соломы да фунт пелёвы, – пошутил Егор. – Не с приданым жить, Анна
Прохоровна, ты о нём не пекись. Так сходишь ли?
– Что делать, схожу уж. Не чужой ты, как не уважить...
Огрофена сразу поняла, зачем пришла соседка, не по будням принаряженная, не по-
всегдашнему чинная.
– Заходи-ко, заходи, соседушка. Садись да хвастай, – захлопотала Огрофена.
Анна Прохоровна отвесила поясной поклон, ответила:
– Пришли не гости гостить, не беседки сидеть. Нам велено доброе слово сказать, о
хорошем спросить.
– Спроси-ко, не куражься, ответ дадим, не покуражимся.
Пока они так вот, по старому обычаю переговаривались, в избе появилась Макора.
Увидев принаряженную гостью, стоящую, опираясь рукой на голбец, она всё поняла,
покраснела и вопросительно посмотрела на мать. Та кивнула дочери, мол, уйди в кут. Макора
пожала плечами, но послушалась матери. Сватовство продолжалось. Макора сидела за
занавеской и боялась, что не выдержит, засмеётся. Её сватают, дикость какая! Но когда она
услышала имя Егора, будто кто её подстегнул, не могла усидеть на месте.
– Он сам вас послал, Анна Прохоровна? – тихо спросила она.
– Сам, Макорушка. Кто же ещё пошлет, – ответила сваха, потеряв тот торжественный
тон, коим было начато сватовство. Огрофена делала дочери знаки, но та не обращала на них
внимания. Еле сдерживая себя, она подошла к свахе:
– Скажи ему, Анна Прохоровна, так... Скажи ему... «купцу» вашему... Как это в
сватовских прибаутках говорится? «Не по купцу товар, не по товару купец». Так вот и
передай...
С непокрытой головой, резко стуча каблуками, Макора выбежала из избы. Огрофена
сокрушенно зажевала губами.
– Что с ними сделаешь, с нынешними девками! Сами себе хозяйки.
Анна Прохоровна тоже пригорюнилась, села на приступок.
– Своевольные стали. К добру ли, не знаю.
– Жить-то им, сватьюшка...
Обе старухи долго судачили о житье-бытье, о новых, совсем не понятных порядках.
Сватанье так и не состоялось.
Анна Прохоровна жалостливо смотрела на Егора, принеся ему отказ. Старалась утешить.
– Ты не горюй, Егорушко, не клади близко к сердцу. Я тебе такую высватаю, век будешь
благодарить. Найду невесту, что телом добра, лицом баска, а в мужний дом не в рямках1
придет, от приданого сундуки ломятся.
– Где тебе такая подвернулась, Анна Прохоровна? Вроде у нас эких и девок-то не
водится. Не из-под Устюга ли привезти норовишь? – горестно посмеивался Егор. – На
сундуках, кабыть, женить меня собрались, а не на девке...
– Будет девка, Егорушко. Чем худа Параня, Олексина внучка? Про неё я думаю, тебе её
взять советую. Возьмешь ли?
– Как не возьмет! – ответила за сына Егорова мать. – Лучше и искать не надо. Иди-ко,
благословясь, сватай...
В этот день кожам Ефима Марковича досталось от Егоровых, могучих рук. Он мял их
так, что хозяин даже пожалел – не работника, конечно, а кожи.
– Ты бы полегче малость. Так и порвать немудрено. Вовсе сказать, не хуже медведя...
5
Макора встретила Егора на улице, скромно поклонилась.
– Здравствуешь, Егор Павлович.
– Доброго здоровья, Макора Тихоновна.
Она проходит, голова прямо, спокойная, равнодушная. Только глаза прикрыты
ресницами, не посмотреть в них Егору. И хорошо, что не посмотреть...
1 Рямок – лоскут, тряпка.
Егор делает несколько шагов дальше и не выдерживает, вернувшись, догоняет Макору.
Хочет сказать хоть что-нибудь, а слова подобрать не может. Идет молча рядом. Макора
ускоряет шаги.
– Такая, значит, судьба, Макора Тихоновна? – говорит Егор.
– Что ж, Егор Павлович, поздравляю, – отвечает Макора.
– Ты сама виновата...
– Наверно, виновата...
– Я к тебе был всей душой.
Макора остановилась, взметнула ресницами. Егору стало жарко, он располил ворот
рубахи.
– Егор Павлович, ты женись, не укоряй себя, – сказала Макора твердо. – Насильно
милому не быть. Забудь всё. Будто встретились вот так и разойдемся...
Она поклонилась, хотела идти. Егор остановил её.
– Скажи хоть напоследок, почему ты...
– Хорошо, скажу. Я ошибалась в тебе, Егор, думала, у тебя широкая душа... А ты такой...
такой...
Егор ждал. Макора с минуту стояла, прижав ладонь к груди, потом выпалила:
– Единоличник...
Егор ничего не понял, так и остался стоять столбом.
Глава десятая
ВЕСЁЛАЯ СВАДЬБА В СОСНОВКЕ
1
Митя вернулся из очередной поездки с кинопередвижкой по дальним сельсоветам.
Худой, черный от загара, он был полон впечатлений. И не так уж широка округа, по которой
он колесил, все названия сел и деревушек знакомые с детства – Овсянка и Залисье, Учка и
Мотовилиха, Зеленино и Верхотурье. Но одно дело слышишь названия, другое дело видишь
село и его людей собственными глазами. Вот Учка – глухой заброшенный край, куда даже
письма с трудом доходят. Митя помнит, как в детские годы он вместе со сверстниками,
завидев идущих в город учецких баб, с тайным умыслом спрашивал их:
– Бабоньки, откуда вы?
– С Учки, с Учки мы, милый, – отвечали бабы, не ожидая подвоха.
А ребятам того и надо.
– Вы сучки? А где же у вас хвостики?
Бабы ругаться, а ребятня врассыпную.
И вот Митя на Учке. Просторная школа набита битком. Слушают вступительное слово
киномеханика, затаив дыхание. Электрический свет вызывает невообразимое восхищение. А
картина буквально всех ошеломляет. Почитай, всю неделю пришлось Мите катить картину
по три-четыре раза в день. Всем хочется посмотреть, многие приходили дважды и трижды. А
были и такие, что умудрялись не пропустить ни одного сеанса. Вечером школьная сторожка,
где ночевал Митя, превращалась в склад продовольствия. Несмотря на Митины протесты,
ему несли и молоко, и яйца, и картофельные шанежки, румяные, аппетитные, и жимки,
тающие во рту, и ячменные хворосты, приятно похрустывающие на зубах. На столе не
хватило места, съестным добром заполнялся подоконник, лавки и даже койка. Митя разводил
руками.
– Что я со всей этой едой делать-то буду?
– Ешь, ешь, милый, – лукаво улыбались женщины. – Пока всё не съешь, не отпустим.
Ешь да показывай нам живые картины.
– Да у меня только одна картина. Надоест она.
– Ничего, не надоест. Показывай знай. Другой-то раз невесть когда приедешь, да и
приедешь ли... Кушай на добро здоровье.
Механику не оставалось ничего иного, как повиноваться.
Зато в Зеленино с ним случилась другая беда. Там сбил с толку всех коновал-знахарь. Он
