Текст книги "Макорин жених"
Автор книги: Георгий Суфтин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 20 страниц)
Неужели он такой заскорузлый собственник и единоличник? Егор, Егор! Как бы тебе открыть
глаза? А кто будет открывать? Ты, Макора? Тоже мне открывательница... Она стала
уничижать себя за свою нерешительность, безрукость и отсталость... Да, да, отсталость.
Потому что глупа... глупа... глупа...
Макора села на пенёк и заплакала...
– Эгей! Член рабочкома в горьких слезах...
Из-за ёлки показался Синяков.
Глава вторая
„КАКАЯ ОНА ТАКАЯ – КОММУНИЗМА?"
1
Собрание было назначено в том же бараке, где когда-то судили Бережного. Он вспомнил
об этом, пробираясь между скамей, заполненных лесорубами. Места были в первых рядах, но
Егор не захотел туда. На виду у всех сидеть? Оборони бог... Вот Ваське Белому там в самую
пору, пущай покрасуется, он это любит. Забравшись в угол за печку, Егор с усмешкой
наблюдал, как Васька Белый, действуя острыми локтями, назойливо стремился пробиться
вперёд среди стоящих в проходе. И ведь пробился! Сел на первую скамью, снял шапку,
расправил усёнки и принял горделивую позу, изображая на лице важность и солидность.
Ещё до начала собрания в бараке сделалось так душно и дымно, что становилось трудно
дышать.
– Граждане, куренье прекратите! – громко крикнул Иван Иванович из переднего угла. –
Ишь, густота какая...
Он помахал рукой в воздухе. Навстречу ему протянулась другая рука, с шапкой.
Опустила шапку, та упала на колени соседу.
– Не столь ещё густо, – сказал шутник. – Шапка не держится...
– Можно курить, раз шапка не держится, – засмеялись кругом. Многие вынули из
рукавов спрятанные было цигарки. Иван Иванович махнул рукой и сел на место.
– Им, табакососам, в привычку, – сказала женщина у стены.
– Вытолкать надо всех курителей, – поддержала её другая.
– Бойка! Хочет одна остаться, одна за нас все дела решить...
Смех.
– Сегодня вроде ещё не восьмое марта...
Смех.
И внушительный, строгий возглас:
– Хватит балясничать! Дышать нечем. Хоть бы двери открыли...
Распахнули дверь в сени. Стало свежее. По ногам пошла волна холода. Некоторые
закашляли.
– Простудить, что ли, хотят? Закройте...
Дверь прикрыли, но оставили щель. Чистый воздух хоть понемногу, но поступал в
переполненный барак.
Зазвонил колокольчик. У стола появились Синяков и директор леспромхоза Сёмушин.
Иван Иванович, жмурясь от непривычного света лампы-молнии, объявил собрание
открытым. Помолчал, достал из кармана карандаш, повертел его, засунул за ухо, покосился
на директора.
– У кого предложенье будет президиум избрать?
Никто не подымал руки, не подавал голоса. Иван Иванович, загораживая бьющий в лицо
свет от лампы широкой ладонью, обвел всех глазами. Все молчали. Он оглянулся назад и,
увидев в углу Пашу Пластинина, закричал:
– Ты что, Пашка, забыл, что ли? Ведь у тебя предложенье о президиуме-то...
Паша схватился за голову – вот подкузьмил! Он с трудом пробрался через сидящих на
полу к столу.
– Предлагаю, товарищи, избрать президиум из десяти человек.
Иван Иванович спросил:
– Хватит?
Ему ответили от дверей:
– Шибко много. Чего они робить будут?
– Дело найдется, – отрезал Иван Иванович. – Давай, Паша, говори кого.
Егор, услышав свою фамилию, не поверил ушам. Он в темноте за печкой густо
покраснел. «Чего они выдумали? Срамить меня, что ли?»
Когда список был зачитан до конца, Иван Иванович спросил:
– Голосовать?
– Голосуй, – ответили ему, – подходящие...
Кто-то от двери добавил:
– Васьки Белого нет, не полон список...
Лесорубы засмеялись и захлопали. Васька Белый хлопал усерднее всех.
– Выбранные, займите места, – сказал Иван Иванович и облегченно вздохнул: он передал
председательствование Синякову.
Избранные в президиум, смущенно оглядываясь, будто не веря, что в самом деле их
избрали, стали один по одному подниматься с мест и пробираться к столу. Егор несколько раз
вставал и опять садился, не в состоянии перебороть неловкость. Он не понимал, за какую-
такую заслугу выпала ему эта честь, небывалая и нежданная. Синяков, улыбаясь в усы,
глядел на него. Он понял Егорове состояние. Решил помочь.
– Бережной, ты задерживаешь собрание, – сказал он, стараясь придать голосу строгость.
Егор, готовый провалиться сквозь землю, пошел к столу. Табуретки не хватило. Он
растерянно поискал её глазами, не нашел и сел прямо на пол. Хорошо, что никто этого не
заметил.
Собрание шло своим чередом. С докладом выступал директор леспромхоза Семушин.
Егор стал слушать и незаметно-незаметно задремал. Очнулся будто от укола. Директор
назвал его имя.
– На вашем лесопункте у него самая высокая выработка, – говорил директор. – Да и не
только на вашем. Во всём леспромхозе некому с ним потягаться. Не день, не два, а с самого
начала сезона он ломит, как медведь... Ты прости меня, товарищ Бережной, за грубоватое
сравнение. – Директор полуобернулся в сторону, где сидел Егор. – Как настоящий медведь.
Столько наломал, другому бы на три сезона хватило. Поэтому дирекция считает
необходимым отметить ударный труд товарища Бережного, выдав ему в награду денежную
премию.
Семушин опять обернулся к столу президиума, но не найдя за ним Егора, остановился с
разведенными руками, недоуменно пожимая плечами.
– Да вот он! Вон сидит на полу, – крикнул Васька Белый. – Ты чего не откликаешься,
Егорко? Встань-ко да благодари директора. Мы с тобой, парень, вместе робили...
Взрыв смеха потряс барак. Совершенно потерянный, Егор встал, неуклюже, почему-то
боком, приблизился к директору, словно во сне принял протянутый конверт и, в
растерянности не пожав директорской руки, заспешил на свое место.
– Ошалел от почестей, – расслышал он сквозь шум возглас от двери.
2
В пилоставне жарко. Печурка, устроенная из железной бочки, пышет раскаленными до
бордового цвета боками. Лесорубы в одних рубахах, босые сидят на скамьях, расставленных
вдоль стен. Они млеют от жары, наслаждаясь ею, и всё подбрасывают, всё подбрасывают в
печку дров. Егор Бережной снял и рубаху, склонился над пилой, похожий на статую. Мягкий
шум напилков в руках точильщиков сливается с яростным гудением печки. У самой двери на
груде поленьев пристроился Васька Белый. Он точит пилу сосредоточенно, с великим
усердием. Его редкая бороденка мокра от поту. Время от времени он вытирает лоснящийся
лоб подолом рубахи. Васька первый не выдерживает, бросает пилу, захлопывает дверку
печки.
– Хватит! Зажарили совсем. В аду у чертей и то прохладнее...
– А тебе там случалось бывать?
– Ну-ко, не случалось! И на сковороде сиживал, не то что...
– Добро?
– Еще как! Час посидишь – три часа от тебя пар идёт.
– Бывалый же ты, Васька, мужик, – говорит Егор, отложив выточенную пилу. – Дай-ко
мне твою заслуженную, подправлю малость.
Васька с готовностью подает свою пилу. Егор осматривает её зубья, заточенные так и сяк,
проверяет развод, крутит головой.
– Здорово ты её развел и выточил! Мастак.
– Да ведь кто точил-то, Васька Белый! Ещё бы...
Бережной правит развод Васькиной пилы и нахваливает, нахваливает Васькино
мастерство. В пилоставню заходят ещё лесорубы, ухают, охваченные теплом, раздеваются.
– А ты что именинником сидишь? – спрашивают они Ваську.
– Да у него полный коммунизм наступил: сиди да считай тараканов.
– Коммунизм-то у него кособокий получается, по правилу, они будут робить, а я буду
есть.
– И верно, ребята, добро при коммунизме, ничего не делай, хошь – на печи валяйся, хошь
– иди в казёнку. Пей, сколько твоей душеньке угодно. В лавку пришел – бери, чего надо:
масла так масла, керосину так и керосину. Пиджак захотел новый справить – нет отказу.
Сапоги поистрепались – бери новые..
Егор слушал-слушал эту болтовню и думал: «Эк ведь чешут языки. Может ли такое быть
– все разбогатеют, никто ничего делать не захочет. А где богатство возьмется? Манна
господня только в Платонидиной сказке бывает».
Егор передал Ваське выточенную пилу, натянул рубаху, пригладил пятерней волосы.
– Никто не знает, какая она такая коммунизма, – сказал он – Может, вовсе и никакой не
появится...
– Раз знающие люди говорят, нам сумлеваться не приходится.
– Ты знающий, так поясни.
– Что я? Я беспартийный... Пущай партийные поясняют...
– Вон Пластинина спросим, он – комсомол, должен знать.
Паша только что зашел в пилоставню, он не слышал разговора. Жмурился от света,
снимая ватник.
– Что в бане у вас, хоть пару поддавай...
– Поддай-ка, поддай пару вон Егору Бережному. Он в коммунизму не верит, говорит,
неизвестно, какая она получится. Как там в книжках-то ваших, партейных, сказано?
Паша смущен и общим вниманием, и трудностью вопроса. Он берет с полочки
напильник, ищет себе место на скамье. Лесорубы теснятся, освобождая ему конец скамьи.
– Коммунизм известно какой будет, – Паша старается говорить авторитетно. – Без
буржуев и кулаков, одни трудящиеся. Всё общее, и нет эксплуатации. Вот и коммунизм...
– Так, лонятно. А лес рубить, к примеру, кому придется?
– Доживешь – будешь и ты лес рубить...
– Эко! – разочарованно всплеснул руками Васька Белый. – А сказывали, робить никого не
заставят, один отдых, сиди да ешь...
– Не удастся, выходит, тебе полегостайничать, Вася, – захохотали лесорубы.
– А насчет чекушки? Будут подносить чекушку бесплатно или нет? Объясни...
– Глупости нечего объяснять, – рассердился Паша. – Кто о чекушке думает, тому не до
коммунизма. Какой коммунизм будет, мне трудно объяснить, я там не был. У меня есть
книжка, в ней про это сказано. Ежели хотите слушать, принесу прочитаю.
– Послушали бы, оно занятно.
Паша сунул пилу под скамью и, не одеваясь, побежал в свой барак. Вернулся
запыхавшийся, с книжкой в руках. Сел на чурбак и стал читать. Перестали шуметь напилки.
Лесорубы закурили. Свет лампы поубавился в густом облаке сизого табачного дыма.
Слушали, не прерывая, шикали на тех, кто пытался разговаривать. Брошюрка была
простенькая, короткая. Паша прочитал её быстро. В ней о коммунизме говорилось в общих
словах и возвышенных тонах. «Коммунизм – это такое общество, где не будет эксплуатации
человека человеком, исчезнет разделение людей на имущих и неимущих, бедных и богатых.
Полное правовое и экономическое равенство, полная свобода личности, полный расцвет
дарований. Коммунизм – это светлое будущее человечества, и мы его завоюем».
Паша сложил брошюру, сунул её за пазуху. Все некоторое время молчали. Один за
другим стали одеваться, направляясь к выходу.
– Слушать-то занятно, да и спать пора...
– Не выспишься – завтра придется в пень носом клевать...
– Пока коммунизма нет, работать приходится...
Бережной подошел к Паше, помялся...
– Ты, Паша, всурьёз этому веришь? – негромко спросил он.
– Как же не верю! – воскликнул Паша. – А ты, что ли, сомневаешься!
– Пошто сумлеваюсь, не сумлеваюсь. Только откуда же всё это возьмется? Ежели всех
богатых порушим, откуда деньги-то получатся?
Паша развел руками.
– Чудной ты, Егор Павлович! Неужели богатеи пашут, жнут и хлебы пекут? Простой
вещи не понимаешь: труд – всему голова. Понятно?
– Это вроде понятно, – чешет Егор затылок, – да без капиталу-то как? Без денег ведь и
соли не купишь...
– Соль будут бесплатно давать, – выпалил вгорячах Паша.
– Всё может быть...
Егор забрал свои точильные приборы, направился домой.
Пилоставня опустела. Паша один склонился над пилой. Он волновался, расстраивался,
думал, что не так разъяснял, не те слова говорил. Не понимают. Почему они не понимают?
Счастье для всех – вот что такое коммунизм. Неужели это не ясно? А вот какой он будет. .
Какой же в самом деле? Хоть одним бы глазком взглянуть! Неужели не дожить? Не может
того быть. Доживу!
– Ты чего, полуночник, лампу-то жжешь? Так на тебя и керосину не напасёшься. Ну-
кося! Сидит один, да ещё и бормочет чего-то. Где был, раньше не выточил? Прогулял, что ли?
Иван Иванович выпроводил Пашу из пилоставни, повесил на дверь замок.
Глава третья
ПУТЕШЕСТВИЕ В ХАНЮГУ
1
Паша Пластинин осмотрел свою бригаду и понял, что она жидковата. Гриша Фереферов
сидит на ворохе сучьев, щечки, что яблоки, губы пухлые, как у девчонки. Шапка сползла на
лоб, один наушник торчит вверх и в сторону, другой опустился вниз. Руками Гриша охватил
колени, закрыл глаза – дремлет. Миша Савельев у костра сосредоточенно подсчитывает что-
то на клочке бумаги, мусоля карандаш. Этот широк в плечах, корпусен – настоящий мужчина.
Только приподнятый нос, обсыпанный веснушками, словно льняными семечками, придает
его лицу детское выражение. Костя Челпанов с Ваней Мезенковым – те совсем мальчишки,
барахтаются в сугробе, кидаются снежками. И усталость их не берёт, огольцов. Сенька
Некрасов ничего бы парень, толковый, прилежный и крепок на выдюжку, только ноги
почему-то зябнут у бедняги. Вот и сейчас стащил валенки, мотает-перематывает онучи, суёт
ноги чуть не в пламя костра. «Молодняк!» –снисходительно подумал Паша о своей армии,
забывая, что и он, ее командарм, далеко от остальных не ушел.
Настроение у ребят, как говорит Паша, неважнецкое. Первого пылу хватило ненадолго.
Вначале казалось, что таким молодцам всё нипочем, стоит только захотеть – и «кубари» так и
посыплются, будто шишки с елок. А они, проклятые «кубари», сыпаться не хотели,
требовали поту и поту. Да что пот! Его ребята не жалели и жалеть бы не стали, будь толк.
Толку-то не получалось, вот беда. И знай Чуренков, какие в его адрес отпускали «похвалы»,
ночи бы не спал. И так, наверно, икалось мужику много раз. Возятся – язык за поясом, а
подсчитают вечером – плюнут. Выходит меньше того, что заготовляли в одиночку. Митя
лишнюю неделю прожил в Сузёме, сам перепробовал и валку, и раскряжевку, и обрубку
сучьев – дело всё равно не клеилось. А понять, где зарыта собака, не мог. Так и уехал в
расстроенных чувствах. Почти каждый день бригаду навещала Макора, старалась
подбодрить ребят, утешала тем, что, мол, вначале всякое дело не ладится. Да утешение-то
было липовое. Долго она крепилась, не выдержала, пошла к Бережному.
– Помоги ты, Егор Павлович! Хоть посмотри, может, совет дашь...
Он пришел в лесосеку бригады. Огляделся кругом, похмыкал, взял пилу, принялся валить
деревья. Да так до вечера и проработал с ребятами. В этот день «кубарей» оказалось намного
больше, нежели в другие дни. Егор был доволен – он показал молодяжкам, как надо
трудиться у пня. Ребята его благодарили, но полного удовлетворения в душе у них не было.
На следующий день выработка уменьшилась. Ещё бы! Одно с Егором Бережным, другое без
него. Этакой богатырь руками может наломать. Не у каждого такая силища...
Гриша Фереферов кинул топор в снег, сел на пень:
– К лешему! Больше не буду я с вами играть, хватит.
Паша Пластинин вскипел.
– Ты что? Бригаду развалить хочешь?
Гриша капризно надул пухлые губы.
– А на кой ляд такая бригада, ежели без неё больше дам...
– А обязательство? А авторитет? Тебе это нипочем?
– Авторитет! – Гриша выговорил это слово с насмешкой. – Всей оравой заготовляем
столько, что одна худая баба переплюнет. Вот твой и авторитет.
Паше нечем было крыть. Он засунул топор за ремень и повернулся к Грише спиной.
Ребята молчали. Неохотно собрали инструмент, поплелись домой. Всю дорогу не вязался
разговор. Только у спуска в лог Костя, увидев заячьи следы, сказал:
– Завтра пойду поброжу за косым...
Ваня Мезенков поддакнул.
– Силков бы понаставить. Их много тут, лопоухих. И шуму-треску дьяволы не боятся...
Паша обернулся, ничего не сказал, поправил шапку.
Назавтра с утра ребята были все в своей делянке. Паша как ни в чем не бывало
командовал, откуда начинать валку деревьев, куда валить вершинами. Застучали топоры,
зашуршали пилы. Ребята работали, а в глаза друг другу смотреть избегали. Паше топор
почему-то казался тяжелым, топорище неловким. В обед он нерешительно высказал
предложение:
– А не съездить ли кому-нибудь, братцы, к Чуренкову. Может, посмотрели бы – пошло
дело...
– Поезжай. У него там, поди, сахар. Чудеса в решете. Шевельнет пальцем – и елка на
боку, – съязвил Фереферов.
– Можно бы и съездить, вреда не будет, – неуверенно поддержал Пашу Сеня Некрасов.
Несколько раз возобновляли ребята разговор об этом. Сошлись на одном: пусть Паша
поговорит с рабочкомом. Если поддержат, отчего не съездить. В рабочкоме Пашу
поддержали. Дали немного денег на дорогу. Ребята тоже раскошелились малость. Паша
повеселел.
– Вы, братва, тут без меня не рассыпайтесь. Уж дотяните как-нибудь...
2
До Ханюги Паша еле добрался через неделю, измученный, голодный, с обмороженным
кончиком носа. Пробирался где пешком, где на попутных лошадях. Ночевать приходилось
как попало, иной раз прямо в лесу, у костра. Обтрепанный, неумытый, с распухшим носом,
он выглядел похожим на бродягу. В Ханюге с трудом нашел ночлег. После подозрительных
взглядов и расспросов хозяев улегся спать на лавке близ самой двери. И проспал беспробудно
чуть не сутки. Проснулся, когда хозяйка затопляла маленькую печурку, чтобы под вечер, к
приходу хозяина из делянки, было тепло в избе.
– Здоров спать-то, – приветствовала она Пашу. – Али уходился крепко?
– Был грех, – позёвывая ответил он.
Пришел хозяин, стали ужинать, позвали и Пашу.
– У тебя, брат, завтрак ещё, – пошутил хозяин.
– А я уж забыл, когда завтрак, когда ужин, – усмехнулся Паша.
– Да, издалека путешествуешь. Небось по важному делу?
Глаза хозяина испытующе ощупывали незваного гостя. Паше не хотелось говорить о
цели своего путешествия. Здесь, в Ханюге, она вдруг стала казаться ему несерьезной,
легкомысленной. Засмеют ещё. Он начал не очень складно толковать о комсомольском
поручении – будто послала его ячейка ознакомиться с опытам работы комсомольцев Ханюги.
– Из Сузёма? В Ханюгу? Пешком? Ну-ну! – покачал головой хозяин и больше
расспрашивать не стал.
Паша чувствовал, что ему не верят. Краснея, он распорол зашитый внутренний карман
пиджака и показал комсомольский билет. Хозяин успокоился. Разговор пошел лучше. Паша
выяснил, где делянка Чуренкова. Хозяин об этом лесорубе отозвался хорошо.
– Мужик работный, и голова на плечах. Какой он из себя? Да обыкновенный, небольшого
роста, коренастый. С лица? Чего ж с лица! И нос и рот на месте, без финтифлюшек. Для чего
тебе дался Чуренков? Он ведь не комсомолец...
– Это я так, к слову, – смутился Паша. – Человек-то он известный. У него, говорят,
бригада хорошая...
– Головастый парень, верно...
Хозяин, видимо, сам знал Чуренкова понаслышке.
Участок Щепки, где заготовлял лес Чуренков со своей бригадой, Паша назавтра
разыскал. Добрался и до делянки, но к бригадиру сразу не пошел, а стал наблюдать со
стороны. Смотрел час, смотрел два, уж начали зябнуть ноги, а ничего особенного высмотреть
не мог. Трое мужчин и трое женщин работали не спеша, с отдыхом, перебрасывались
шутками, временами слышался смех, прозвенела короткая частушка. Который же Чуренков?
Тот, в буденовке, что подпиливает деревья? Нет, говорят, Чуренков приземист и кряжист, а
этот сухощав и высок. Да и с лица вроде не русский. Может, так издали кажется? А не этот
ли, с зеленым шарфом на шее? Вон сейчас раскряжевывает дерево. Он? Моложав, вряд ли.
Так вот же, с девчатами сучья обрубает. Правильно, он – и не высокий, и плотный. Только
зачем бригадиру становиться за сучкоруба? Нехитрая эта работа, справится с ней и
девчонка...
Приспела пора завтракать. Девчата развели костер. Лесорубы уселись в кружок. Паша
подошел к ним.
– Хлеб да соль.
– Присаживайся, гостем будешь.
Лесорубы оглядели незнакомого. Без инструмента, с припухшим носом, странноватый
человек.
– Куда дорогу направляешь? – спросил скуластый в буденовке грубоватым баском.
– Чуренкова ищу.
Все повернулись к тому загорелому, коренастому, что с девчатами обрубал сучья. Он
встал, держа в одной руке цигарку, в другой кисет.
– Это я. Закуривайте.
И протянул кисет. Паша взял, долго свертывал цигарку, не зная, с чего начать разговор,
чтобы не получилось смешно. Чуренков выручил сам.
– Вижу, издалека. Наверно, «секрет» узнавать?
Паша, прикуривая, излишне усердно тянул дым, закашлялся.
– Как вы угадали? – спросил он, вытирая выступившие от кашля слезы.
– Узнать не мудрено. К нам частенько приезжают за «секретом», да уезжают ни с чем.
Чуренков сокрушенно вздохнул, а в глазах мелькала лукавинка, уголки губ вздрагивали.
– Ни с чем уезжают. Походят-походят вокруг да около, понаблюдают... А чего наблюдать?
Только ноги морозить... Да еще носы...
Тут Паша не выдержал, расхохотался.
– Зорок же ты, товарищ Чуренков! А я думал, никто меня не видит, дай, понаблюдаю со
стороны...
– И чего же высмотреть изволили?
– Да как сказать, – в Пашин глаз залетела соринка, он заморгал. – Я ведь недолго...
– Тогда так, – серьезно сказал Чуренков, – вон там, у этой сосенки, топор и лучковка.
Забирай да становись в наши ряды. «Секрет» делом узнается.
– Вот хорошо-то! – обрадованно воскликнул Паша. – Совсем ладно...
Чуренкову понравился этот наивноватый паренек.
– Становись, покажи себя. А заработок получишь по коэффициенту, не обидишься.
– Что ты, товарищ Чуренков! Да я разве...
– Ладно, ладно, действуй... Да ты завтракал? Девчата, покормите его, только быстрей.
Уж и старательно же трудился Паша в этот день на чужой лесосеке! От спины валил пар
облаком, волосы слиплись на лбу. Чуренков посматривал на него, усмехался, ничего не
говорил.
Вечером десятник принял нарубленный лес. Паше показалось, что он ослышался, когда
десятник назвал кубатуру. Он не удержался, заглянул через плечо в ведомость.
– Что? Неверно записал? – насмешливо спросил скуластый лесоруб.
– Я совсем не поэтому. .
Паша готов был сквозь землю провалиться.
– Ты, Хабибула, не смущай человека, – сказал Чуренков. – Где остановился-то, Павел?
– В Ханюге...
– Тогда вот что – иди ночевать к Коле. Пастушенко, приюти товарища, места у тебя
хватит. Ладно? Вот и добро. А ты, Павел, вечером заходи ко мне. Потолкуем, познакомимся
как следует...
Они просидели с Чуренковым за полночь. Павел после шутил, что он прошел вечерний
лесорубческий университет. Простые вещи, кажется, говорил лесоруб, а у юноши буквально
открывались глаза.
– Что самое главное? – спрашивал Чуренков и отвечал: – Самое главное – труд разделить
в бригаде так, чтобы каждый по силам и способностям дело получил. Мы с Хабибулой на
лесном промысле собаку съели. И как видишь, не подавились. Лучковкой владеем, не боюсь
похвастать, изрядно. Стало быть, наше дело – валка деревьев с корня. На раскряжевке у нас
два Николая. Вполне справляются. А трое девчат – Лида, Поля и Катя – с сучками успевают
разделаться. Вот и идет у нас всё как по маслу. Правда, не всегда как по маслу. В лесу
работаем, не в заводском цеху. Случается то там, то тут закавыка. Тогда маневрируем. Коля
Савочкин у нас знаешь как называется? Скользящим. Он и верно скользит. Девчата с сучьями
не справляются – он на сучья. Валка отстает – он на валку. А так его дело – раскряжевка. Ну,
и я сам, бывает, перехожу на тот процесс, который отстает. Мне, как бригадиру, надо всё
держать под наблюдением, всё видеть. А главное моё место на валке. Вот так и ковыряемся
помаленьку. Получается, нельзя жаловаться. Поработаешь с недельку – сам увидишь.
Чуренков помолчал, будто вспомнил, что-то, потер лоб.
– Иные говорят: как же ты, лучкист первой руки и силой не обделенный, соглашаешься
на девчушек робить, которые ещё и для обрубки сучьев не совсем сноровисты? А я отвечаю:
кто знает, я ли на них роблю или они на меня. А правду скажу, я пробовал, один заготовлял –
выработка была почти такая же, чуточку даже меньше, чем в бригаде. Выходит, стало быть, я
ничего не теряю. Тоже и Хибибула. А Коли наши, те выигрывают. О девчатах и говорить
нечего. Получается похоже на чудо: из ничего вино. Чуда, понятно, нет. Выигрыш дает
правильная организация труда, совместная работа.
Паше хотелось спросить, а как, мол, с оплатой? Всем поровну али нет? И нет ли обид?
Да спросить не решался: еще подумает, что такой корыстный человек. А Чуренков сам
заговорил об этом. Он объяснил, как строится у них оплата с учетом способности и умения.
И обид никаких нет, все довольны. Чуренков примолк, легонько позвякивая ложечкой о
стакан. Потом продолжал неторопливо.
– Оплата – дело не последнее. Это так. Но она все же не главное. Соль в том, куда
человек глядит. В моей бригаде народ хороший. Не за деньги работают, нет... Рубишь елку –
простая штука, бревно и бревно. Раз топором – щепки летят. Уж, кажись, грубее твоего труда,
лесоруб, и на свете нет. А ты не просто маши топором, а и думай. Вот раскряжевал ты
лесину. А это и не лесина вовсе – толстая ученая книга, листай её страницы да набирайся
ума. Или, может, это та самая фанера, из которой будут сделаны крылья самолета, и ты,
лесоруб, на них поднимаешься до самых облаков. Возможно, из твоей лесины сделают
скрипку, и, когда она заиграет, какое удовольствие получат люди! Слыхал я, что скоро из
наших бревен будут делать шёлковые рубашки. А что? Наверно, будут. Так вот срублю я
этакую красавицу в обхват, распилю на кряжики, а придет какое-то воскресенье – и она на
мои плечи ляжет, зашелестит, охолодит немножко. Выряжусь в новую шелковую рубаху,
срубленную мной в делянке Щепки. Нет, я, лесоруб, не просто спину сгибаю ради лишнего
рубля. Рубль, он придет, не ленись только. Я и вперед гляжу, желаю хоть краем глаза увидеть,
какой ступенькой к коммунизму ляжет моя лесина...
Чуренков провел растопыренными пальцами против волос по Пашиной голове.
– Наговорил я тебе, пожалуй, думаешь: «Ну и болтун». Что делать? Люблю поговорить с
хорошим человеком. А нос-то ты изрядно же поморозил. Долго придется ходить с такой
шишкой. Ну, да ничего, за общее дело и пострадать можно. Сузёмские комсомольцы по носу
увидят твои старания. Только ты, смотри, довези до них, не растеряй почерпнутый опыт. Он
ведь жидок, растечется дорогой.
– Не растечется, Пётр Сергеевич. За недельку-то, может, и закрепится здесь,– он
постукал по черепу. – Хоть и дыровата посудинка, да что-нибудь удержится...
– Ладно, иди спать. Завтра рано в делянку.
Чуренков проводил Пашу до порога, подал руку.
– Посоветовать тебе хочу: через силу-то не убивайся в делянке. Не в этом корень. Не
силой, а уменьем стремись брать. На поту далеко не уедешь. Вот тебе и весь мой «секрет...»
Иди спать.
Паша шагал по ночной, улице поселка. В морозной тишине потрескивали зауголки
домов. Далекие звезды смотрели на юношу. Видели они или нет, как хорошо у него на душе?
Ему вдруг захотелось в Сузём, к своим комсомольцам. Он повернулся в сторону не видимого
отсюда Сузёма и сказал:
– Не падайте духом, ребята.
Глава четвертая
ХАРЛАМ ТЯНЕТСЯ К САНУ
1
Отец Евстолий пришел домой поздно. В широких грубого сукна штанах, заправленных в
валенки, в легкой ватной кацавейке с воротником из остриженной овчины, он ничем не
напоминал того кругленького, благообразного попика, каким был ещё недавно. Только
пышная борода, тронутая куржевиной, осталась от недавнего поповского облика. Космы
волнистых волос, ниспадающих от закрайков плеши, он тоже сохранил, они, упрятанные под
шапку, не были видны. И внешне отец Евстолий походил на пожилого старомодного
мужичка, какие в деревне ещё водились. Работал он дровоколом на железнодорожной
станции и, говорят, работал неплохо. По старой привычке многие называли его отцом
Евстолием. Он откликался, но при этом смущенно склонял голову набок и теребил бородку.
Местная интеллигенция обращалась к нему по имени и отчеству – Евстолий Ильич, – и это
ему нравилось. А когда товарищи по работе – дровоколы, не знавшие его прошлого,
грубовато покрикивали ему: «Евстоха!» он и это принимал, как должное, хотя украдкой
вздыхал.
В кухне было темно. Отец Евстолий положил колун под приступок у печи, разделся,
аккуратно развесив на спицах заколевшую на морозе кацавейку, снял валенки и поставил их
на печь. И только тут заметил, что попадья сумерничает не одна. Против нее сидит женщина.
Всмотревшись, он узнал Платониду.
– Здравствуй, здравствуй, Платонида Сидоровна, – ответил он на её приветствие, шлепая
по полу босыми ногами. – Вы зачем в потемках-то? Зажгли бы хоть свечку. Есть ещё свечки-
то, сохранились... Чего их беречь, не понадобятся...
– А мы с матушкой посумерничать захотели, – ангельским голоском пропела Платонида.
– Садись-ко и ты, батюшка.
Евстолий нащупал в печурке спички, зажег тонкую желтого воска свечу в медном
позеленелом подсвечнике, поставил на стол.
– Вот так-то приятнее будет сумерничать... Чайком побалуемся... Густенька, вскипел ли
самоваришко, глянь-ко...
Длинная, чуть не до потолка, Густенька переломилась надвое, наклонясь к самовару,
продула его, сунула уголек – и самовар вскоре зафыркал и тоненько засвистел. Отец Евстолий
не без усилий водрузил его на стол. Самовар был вполне поповский, размером не меньше
хозяина.
– Сима не приходил ещё? – опросил Евстолий.
– Нет, он нынче поздно приходит, – отозвалась Густенька и пояснила Платониде:– На
службу поступил Симка-то, взяли. В этом самом, как его?.. Не научусь выговаривать...
хопкрылосе... Прости, господи, язык сломаешь.
Поп захохотал.
– Крылосе... Тут крылосом и не пахнет... Коопералес, лесная кооперация, вот что, –
расшифровал он супруге мудреное слово.
Она всё равно не очень поняла.
– Ну ладно, пущай. Вроде потребиловки, значит... Так вот, поступил Сима-то. Что
поделаешь, жить надо, – пригорюнилась бывшая попадья.
– Как не надо, – поддержала её Платонида. – Проживем. Кончится наказание божие...
Господь не даст погибнуть рабам своим... Надо только не забывать всевышнего, в трудах и
муках помнить его заветы. Так ли, батюшка?
Евстолий перебирал бороду пальцами, склонив головку и потряхивая ею в такт
Платонидиным словам. Платонида говорила негромко, но с большим жаром и благочестием в
голосе. Она посокрушалась, что церковь разрушена и её уже не восстановишь, но тут же
сделала бодрое заключение: и без церкви можно веровать в бога, и без церкви можно
молиться. Однако без священника нельзя, он нужен.
– Ты бы, батюшка, не ронял свой сан, служил бы... В приходе-то тебя знают и любят. И
духом ты светел, и нравом ты мягок, и ликом ты настоящий служитель божий, – стала
Платонида улещать бывшего попа. – Почто тебе дрова колоть? Возглашай ты в алтаре осанну
и аллилуйю.
Евстолий слушал молча, только быстрые его глазки беспокойно бегали. Платонида
собрала все свои проповеднические способности. Она сыпала словами из священного
писания, ссылалась на авторитеты пророков и святителей, то подливала елей, то стращала
гневом божьим, то прельщала земными выгодами. Бывший поп молчал. Тогда Платонида
обратилась за помощью к попадье.
– Ты-то, матушка, как соображаешь умом? Скажи-ко...
– А и вправду, чего молчишь, отец! Так и будешь хрястать дрова? Вишь, люди хорошие
говорят: служить можно...
Евстолий вздохнул, почесал за лопаткой, ещё вздохнул и с виноватым видом посмотрел
