Текст книги "Макорин жених"
Автор книги: Георгий Суфтин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 20 страниц)
не научит.
Скрепя сердце Нина пошла с ними. Встретил Ефим Маркович. Он маслено улыбался,
мотал головой, колол девушку белым глазом. Вручил' ей молитвенник – толстую книжицу в
засаленном переплете, пахнущую ладаном.
После общего моления, во время которого Нине казалось, что она попала в какой-то
странный потусторонний мир, Ефим Маркович взял её за руку и вывел на середину комнаты.
– Мы наречем тебя, отроковица, сестрой нашей во Христе, и будешь ты среди нас
непорочной голубицей, источающей свет истинный. И да будет житие твое
присноблаженным и всеправедным...
Он помолчал, сделал смиренно-строгое лицо и, уставившись на Нину глазами так, что
она вся затрепетала, изрек:
– Но знай, девица: отныне жизнь твоя в руце божией. И ежели ты пошатнешься в вере
истинной православной, вовсе сказать, не будет тебе спасу ни на земле, ни на небе. Молись,
соблюдай духовные каноны наши, и благо ти будет, и воссияет имя твое во веки веков.
Аминь.
После этого вечера за Ниной неотступно следили, поучали её, заставляли молиться и
молиться. Нина чувствовала себя опускающейся в какую-то мрачную бездну, но сил и путей
удержаться от страшного падения не находила. Порой у нее мелькала робкая мысль
обратиться за помощью к товарищам, рассказать обо всем Юре, но в таких случаях она с
ужасом сжимала голову руками. Нет, нет, пусть лучше никто не знает о её несчастье.
Она смотрела на нежданных своих «сестер» и «братьев» и не могла понять, что это за
люди, к чему они стремятся, куда зовут. У них даже и религии-то не было, все их «учение»
сводилось к воспеванию бога да к проповеди житейских запретов. То нельзя, другое нельзя.
И выходило, что нельзя именно то, что идет на пользу обществу.
Ефим Маркович внушал девушке:
– Пойми умом своим, чадо моё, что все эти светские затеи: собрания, кружки,
увеселения, – вовсе сказать, бесовское утешение. Безбожники выдумали их, чтобы радовать
сатану. Будь в стороне от них, не поддавайся соблазну. Бери пример со старых, верных,
истинных христиан. Вот хотя бы бабушка Курначиха. Стара и немощна, а проявила не так
давно, вовсе сказать, дух твердости и божьей гордыни в схватке с безбожниками.
Новоявленный апостол поведал, как во время выборов в местные Советы Курначиха
отказалась принять избирательный бюллетень. Сколько ни старались агитаторы разъяснить
ей значение выборов, сущность советской демократии, роль Советов в жизни общества,
старуха стояла на своем: участвовать в выборах она не будет и на избирательный пункт не
пойдет.
– Может быть, бабушка больна, идти к урне не в состоянии? Так мы принесем бюллетени
и избирательный ящик сюда,– говорили агитаторы. Она твердила одно: голосовать не будет.
Тогда агитаторы привели ей слова из священного писания: «Несть власти, аще не от бога».
Неужели и после этого бабушка откажется участвовать в выборах? Она слова из священного
писания выслушала и ответила:
– Так ведь это не про советскую власть...
Нина слушала, и у неё сердце сжималось от боли. Куда, в какое болото тащат её? Дома
она с плачем кидалась к матери, просила, умоляла спасти её, не губить, вытащить из ямы.
Мать и сама приходила в смятение, поняв, что происходит. А что она могла сделать?
Обратиться к Фишеньке? Тот слушал, пуская ровные колечки дыма к потолку, и усмехался.
– Чего ты хочешь, Доретта? Дело сделано, и переигрывать нельзя.
– Не боишься ты, Фиша, бога...
Он похохатывает.
– Страсть как боюсь. Боюсь и потому божью дочь Нину возвратить безбожникам не могу.
Поздно, Доретта. Пойми, поздно...
2
В рабочкоме они сидели вдвоем – Макора Тихоновна и Нина. Нина вытирала слезы и
молчала. Макора завела с ней разговор о производстве, о заработке, спрашивала, хватает ли
ей денег, не нуждается ли она. Нина отвечала движением головы да редкими отрывистыми
словами.
– Почему же ты не хочешь со мной говорить? Я добра тебе желаю. Вижу, что у тебя
какая-то тяжесть на душе. Расскажи, легче станет. Если нужна помощь, постараюсь помочь...
Нина чувствует, как у неё стучит сердце, словно хочет вырваться из груди. Но она
зажимает его, не дает ему воли. Хотелось броситься на грудь Макоре Тихоновне, рассказать
ей всё, всё, но страшно: не поймут, засмеют, будешь посмешищем у всего поселка. Молодая
девка в святошество ударилась, адовых мук испугалась, а давно ли ещё подумывала о
вступлении в комсомол. Как хорошо бы там было – свои ребята, подруги. И Юра был бы
вместе... А теперь всё погибло для неё, ничего не вернешь, вся жизнь исковеркана...
– Макора Тихоновна, мне можно идти?
Робость, унижение, слабость – чёрт те знает что! – звучит в этом вялом голосе. Да та ли
это Нинка, вострушка, затейница, «мальчишка в ватнике», какой была она недавно? Макора
смотрит ей вслед и видит почти старческую походку, согбенную, всему покорную фигуру.
Макорина рука резко задергивает штору на окне. Нет, этого так оставить нельзя.
Она идет к Мите, рассказывает ему о Нине, просит совета.
– А её родителей ты знаешь? С ними говорила?
– У неё одна мать. Счетоводом у нас в конторе. Женщина недалекая и не без изломов.
Была Федорой, стала Дореттой...
– Понятно. А отец?
– Отец у Нины погиб. Доретта связалась с нашим завхозом Афиногеном Мизгирёвым.
Знаешь? Такой форсистый кудрявчик...
– Да что ты мне рисуешь его портрет! Мы ещё в юности с Фишей «дружбу» водили,
День леса праздновали... Парень аховый. Слушай! А он, Фиша, не прибрал девчонку к
рукам? Ты знаешь, он с Платонидиным зятьком священные псалмы распевает. Тут, наверно, и
зарыт редькин хвост. Это, кажется, повторение истории с Гришей Фереферовым. Знаешь,
Макора, не надо ждать, когда болезнь углубится, лечить требуется немедленно и радикально.
Пойдем в партбюро, поговорим. Против Платонидиных наследников надо действовать
активно.
3
В доме тихо. Висящая над столом электрическая лампочка притушена самодельным
абажуром из синей тряпки. Стол пуст. Кроме алюминиевой миски, на нем ничего нет. В
миске зажаренная курица. Она дымится. Ефим Маркович гложет куриное крылышко. Один
его глаз от удовольствия прищурен, другой устремлен в темный угол. Обсосав косточку,
Ефим кидает её за печь. Жирными пальцами раздирает нежную тушку, принимается грызть
ножку. Жир стекает на бороду и застывает белыми сосульками. Отдельные капли попадают
на клетчатую рубаху, давно не стиранную, потерявшую цвет, на мятые лацканы пиджака.
Увлеченный едой, Ефим Маркович не обращает на это внимания. Не впервой так делается,
видно по всему. Утолив аппетит, он вытирает руки о штаны, громко, от великой сытости
рыгает, ставит миску в шкафчик и запирает его на ключ. Садится на скрипучую койку,
покрытую грязным залосненным одеялом, задумывается.
Один. Один, как перст, остался Ефим. Единственный сын где-то в дальних краях, не
держит связи с отцом, забыл, бросил. Жизнь прошла ни за грош, ни за денежку. А ведь копил
добро, изворачивался, ловчил – всё пошло прахом. Нынче осталось пожрать всласть да
потешить исподтишка свою глухую злобу. Нет, не все ещё зубы потерял Ефим Маркович.
Только он не будет выказывать себя, как Платонида. Глупа была покойная теща, глупа и
прямолинейна. А этот Харлам так просто дурак. Ефим Маркович умнее своих
предшественников; умнее и тоньше. Он только наставник. Его дело – божественные
проповеди. Тихие и мирные. Попробуй к нему придраться. А кусается он втихаря, втихаря...
Жук-короед не шумит, не гремит, а могучие дерева подтачивает. Так и он, ласковый, добрый,
всему покорный... Живёт чем бог послал, о суете мирской не печется, одной печалью
полнится – блюсти заповеди Христа-спасителя.
Ефим Маркович тихо смеётся, устраивая удобнее подушку. Смешно, что есть еще люди,
которые и впрямь верят в бога, ищут в нем душевное утешение, с благоговением ловят
каждое слово новоявленного апостола Ефима. А этот апостол, при людях благочестивый до
самозабвения, в одиночестве ни разу не перекрестится, не шепнёт молитву, не взглянет
умильно на божий лик. Была когда-то вера, да вся вышла. Что это за всевышний и
всемогущий, ежели ни разу не помог на крутых раскатах Ефимова жизненного пути! И выше
его и могущественнее оказались и Федюня Синяков и Митька Бережной...
Старый «апостол» нырнул под одеяло, подтянул коленки к животу. Он любил спать на
правом боку, свернувшись калачом. Закрыв глаза, продолжал думать. В бога бывший
кожевник не верит, а ученье его проповедует. Почему? Да потому, что в этом осталась
единственная возможность для него быть сильным, не сдаваться, вести борьбу. Раз находятся
верующие, почему бы не стать апостолом? Нет, Митрий Иванович, не думай, что ты силён, а
мы так тебе и сдались! Мы ещё потягаемся... Он высунул кулак из-под одеяла и погрозил.
В это время стукнула калитка. Ефим, Маркович навострил ухо. Кто бы это в такую
поздень? Задребезжало окно. Фишку леший несёт! Ефим Маркович, недовольный, вылез из-
под одеяла, сунул ноги в валенки, натянул полушубок.
– Ты чего по ночам? – спросил он, выдвигая засовы да открывая крючки.
– А ты уж не спал ли?
– Собрался. Давно пора...
– А я думал, апостолы по ночам молятся, – захохотал Фишка.
Идя за Фишкой в избу, Ефим Маркович шмыгал носом.
– Ты чего принюхиваешься? – обернулся Фишка.
– Да от тебя, как от куста шипицы, цветочным духом разит.
– Зато от тебя святым духом зело припахивает, – сморщил нос Фишка.
Он сел к столу, закурил. Пустил несколько дымных колечек.
– Хреново дело-то, проповедник, – сказал он. – Безбожники хотят нашу отроковицу Нину
отлучить от нас. Брыкнет, кажется, твоя овечка и ускачет. Плохо, брат, ты её просвещал...
– Такую дикую овцу, вовсе сказать, ты в наше христианское стадо загнал, – сверкнул
белым глазом апостол. – Сам и управляйся теперь с ней.
– Да вот как управиться, ума не приложу, – почесал затылок Фишка. – К тебе
посоветоваться пришел. Что будем делать-то?
Ефим Маркович задумался. Он сидел, не снимая полушубка, из-под которого торчали
голые ноги с волосатыми икрами. Вид его был столь живописен, что Фишка не удержался
пошутить:
– Таким тебе на проповедь выходить, ей-богу, бы фасонно было. Всамделишный апостол,
будто с древней иконы, – баранья шкура и голые лытки...
– Не богохульничай, святой странник, – огрызнулся Ефим Маркович. – Дело-то и впрямь
не шутёвое. Ежели её у нас вырвут, большой урон нашей общине будет. И так, вовсе сказать,
вхолостую столько проповедуешь. Нынешний народ не скоро заговоришь. А ежели эта
девчонка выскользнет из наших рук, тогда греха не оберёшься. Так я считаю. И тут уж твоя
забота, странник. Ты её завербовал, ты и крепи.
– А ты, выходит, хочешь руки умыть? Хитрее Понтия Пилата... Нет, Ефим Маркович,
легко так не отделаешься. Вот слушай. Я к тебе её направлю. Ты ей мозги помешай, да покру-
че. Посадим на пост да молитвы. Припугнем всеми чертями и адовыми муками. Надо
сломить её, чтобы она уж не могла поддаваться, ежели они начнут её агитировать. Говорят,
Макорка за неё берется. Эта баба, сам знаешь, опасная для нашего дела. Вот так, Маркович.
Действуй!
Бурча под нос, Ефим Маркович проводил ночного гостя, заложил все засовы и крючки.
Зайдя в избу, потоптался посреди пола. Сверкнул глазом на божницу. Достал оттуда
Евангелие. Стал листать.
– Действуй! Начальник нашелся, командует. . Стал бы я тебе подчиняться, наплевал бы...
Да тут уж не ради твоих душистых кудрей. Тут Ефимовы интересы задеты. А когда Ефим
стоит за интересы, он не привык отступать. Воспитаем отроковицу, не таких уламывали.
Писание не поможет – у самих толк найдется. Так что ты, Фишенька, милый кудрявчик, вовсе
сказать, ещё мелко плаваешь...
Глава одиннадцатая
НИНА ИСЧЕЗЛА
1
Встает над Сузёмом солнце, большое, лучистое, но пока ещё не греющее. Серый,
запорошенный снегами поселок весь оживает, тянется к нему ровными и прямыми
столбиками дыма из труб. Окна рассыпавшихся по крутому берегу домиков загораются
аловатой позолотой. Косые солнечные лучи, пронизав вершины коряжистых сосен, тонут,
растворяются в сизоватой стыни лесных прогалин. С пригорка, что возвышается над речкой,
весь поселок словно на ладони. Егор Бережной из шоферской кабины смотрит на знакомые
места и радуется морозному утру, любуется веселым видом знакомого посёлка, синим
разливом лесов, широкими волнами уходящих вдаль.
– Постоит, надо быть, погода. Ишь, благодать-то какая, – говорит он шоферу. Тот
согласно кивает, не поворачивая головы, легко, будто играючи, крутит баранку руля.
Порожнюю машину подбрасывает на невидимых ухабах дороги.
– Гляди, словно божьи коровки! – кричит Егор.
– Прытки больно для коровок, – улыбаясь, возражает шофер.
По прибрежному склону от поселка на реку высыпали лыжники. Их красные, синие,
коричневые, зеленые спортивные костюмы на блистающей белизне наста выделяются ярко,
горят.
– Соревнованья у них, что ли?
– Молодяжки, что им! Пусть потешатся в выходной.
– А нам вот с тобой и в выходной дело находится...
Шофер на минуту забывает дорогу, смотрит скоса на Егора.
– Не на лыжах ли ты захотел побегать, Егор Павлович?
– А что! И побегал бы. В молодости мы и не слыхали о таком чуде – лыжные
соревнования. Лыжи, правда, у меня были, из осины сам вытесал, широкие, почитай, пол-
аршина поперёк. Знамо дело, не соревновательские. За белкой иной раз сходишь али за
зайцем, лесосеку попутно приметишь... Где-то они ещё и ныне сохранились, валяются в
Сосновке. Взять, что ли, да присуседиться к этим бегункам, да обскакать их? Ещё приз, того
гляди, дадут – игрушку из глины или пузырек из-под духов. Как ты думаешь?
– На что тебе из-под духов? Проси побольше размером да не пустой...
– Вот правильно, я не догадался...
В поселке машина остановилась у домика, где жил в комнате для приезжающих Дмитрий
Иванович. Он ещё только наливал воду в умывальник.
– Вот это дядя! – встретил он Егора Павловича шутливым ворчанием. – Поспать не даст
в выходной.
– А ты ещё не укатил под крылышко к своей Валюшке? Небось она тебя потеряла?
– У вас тут потеряешься. Приезжай на неделю, в месяц не управишься. Ты бы, дядюшка,
сходил за кипяточком в соседнее общежитие, пока я привожусь в порядок. Не в службу, а в
дружбу. А?
– У вас так принято – гостям работу давать? Где чайник-то?
Вскоре пришел Бызов, прихромал Иван Иванович, появился Синяков/
– А Макору Тихоновну что ж ты не прихватил? Али профсоюзу незачем вмешиваться в
производство? – шутливо спросил Егора Иван Иванович, с кряхтеньем залезая в машину.
Бережной в тон ему ответил:
– Стряпня... Бабье дело, ничего не попишешь. Она говорит: «Ивану Ивановичу все
профсоюзные полномочия даны. Он член, рабочкома».
– Ну, тогда ладно, – умиротворенно согласился старый мастер. – Раз полномочия даны,
так держись, поблажки тебе не будет. .
– Я уж привык, каждый день под домашним профсоюзным контролем...
Машина фыркнула сизым чадом и понеслась по улице поселка.
2
Егор взялся за дело без шума, спокойно. Он объехал все участки лесопункта,
присматривался, соображал, подсчитывал. И пришёл к заключению, что и всюду, как на
Крутой Веретии, успеха можно добиться путем планомерного сочетания отдельных
процессов единого потока, начиная с валки деревьев и_ кончая разгрузкой лесовозных
составов на нижнем складе. Егор скромничал, когда в разговорах подчеркивал недостатки
организации своего бывшего участка. Немало он ухлопал на Крутой Веретии сил и энергии,
но и дело там нынче налажено толково. Может, и не образцово вовсе, но что правда, то
правда, там не было такой неурядицы, какая наблюдалась на иных участках. Ныне Егор
самолично убедился, побывав на Кисличном мысу, сколь горьки плоды неорганизованности.
То валка с корня отстает от трелёвки, машины стоят, им нечего делать, случается, по полдня;
то, наоборот, трелевщики не справляются с очисткой делянок, сваленный лес остается лежать
у пня по неделе, бывает и дольше, а случись ненастье, его и не разыщешь; то погрузка и
разгрузка леса никак не обеспечивает бесперебойного движения лесовозных машин,
происходят «пробки» у эстакад. Егор сравнивал это положение с тем, как стало нынче на
Крутой Веретии, и думал: «Да, самое главное так рассчитать производственные процессы
отдельных звеньев, чтобы «пробки» и разрывы исключались. А уж ежели и возникнет иной
раз затор, так чтоб это случалось не столь часто и считалось аварийным происшествием».
Егор с часами в руках следил за ходом работы. Он исчертил свою тетрадку графиками,
исписал её расчетами и пришел к выводу, что метод, который он применил на Крутой
Веретии, можно взять за основу для всех мастерских участков. Вместе с начальниками
участков они кое-что уточнили и нашли, что, если на всем лесопункте ввести строго
плановую и четкую организацию труда, можно сократить значительную часть наличного
числа рабочих, причем общая выработка не снизится, а увеличится. Одно смущало и
беспокоило Егора: очистка срубленных деревьев от сучьев, или, как называли лесорубы этот
процесс, окарзовка. Она была самым трудоемким звеном везде, на всех участках. Она
задерживала весь поток. Егор поделился по этому поводу своим огорчением с Дмитрием
Ивановичем. Главный инженер поморщился.
– Что поделаешь, атавизм...
Егор не понял.
– Старина с мохом, вот что, – с улыбкой разъяснил Дмитрии Иванович. – Ты смотри, всё
у нас механизировано. На валке леса электропила, на трелевке лебедка или трактор, на
вывозке автомобиль, трактор, мотовоз, паровоз, на разгрузке и погрузке краны. А вот сучки
обрубаем топориками, как полвека назад. Это, пожалуй, равносильно, если современный
франт наденет форсистую шляпу, узконосые ботинки, фасонистый галстук, а бедра обмотает
бараньей шкурой. Наша окарзовка – самая настоящая баранья шкура. И когда мы от неё
избавимся, неизвестно. Приходится пока мириться, ничего не поделаешь...
У Егора первоначально было намерение налаживать производственный процесс
постепенно: сперва на одном участке, потом на другом, на третьем. Но такая очередность
привела бы к чрезмерной затяжке – срок последнего участка не наступил бы, пожалуй, до
конца сезона. Поэтому он предложил сделать так: на Кисличный мыс послать Бызова – там
большинство вербованные, а он с ними умеет ладить. Участок Кривой Березы – Дмитрию
Ивановичу. Участок Гарь и центральный участок возьмёт Егор Бережной. А на Крутую
Веретию пусть съездит сам Синяков. Начальник лесопункта и не помнит, когда он последний
раз был на этом отдаленном участке. Егор Бережной беспокоил его редко, людей не просил,
план выполнял, и Синяков привык не вспоминать о Крутой Веретии, будто её и не
существовало в лесах Сузёма. Ехать ему туда не хотелось и сейчас. «Уж не за тем ли меня
посылают на Крутую Веретию, чтобы не мешал хозяйничать на лесопункте?» – думал он. И
был не далёк от истины. Предложение Егора о поездке Синякова на Крутую Веретию
поддержал и Дмитрий Иванович, подумав: «Пусть съездит, своими глазами посмотрит, как
можно организовать лесное производство по-иному. Да и здесь без него легче избавиться от
косности. Пусть съездит...» А пока решили все вместе объехать два мастерских участка.
Осмотрели лесные массивы, проверили рельеф лесовозных трасс. Бродили в делянках по
пояс в снегу, умаялись. В поселок вернулись вечером. Всей гурьбой закатились в столовую.
Буфетчица даже ахнула.
– Начальства-то!
Синяков заглянул на кухню, о чём-то стал шептаться с поваром.
– Ты, начальник, там особых директив не давай, – сказал Дмитрий Иванович. – Пусть
кормят тем, что есть. Тебе полезно узнать, чем рабочие питаются.
– Да я сказал только, чтобы обслужили...
– А мы сами в состоянии обслужиться, – весело воскликнул Егор Бережной, забрал у
буфетчицы талоны и через кухонное окно принял огромный поднос с дымящимися
тарелками. Он нёс его осторожно на вытянутых руках, мелко переступая ногами, боясь
сплеснуть. Дмитрий Иванович сдвинул со средины стола солонку и горчичницу.
– Ставь давай, ставь, а то уронишь. Плоховатый из тебя, дядюшка, официант...
Егор вытер пот с лица.
– На такую ораву за один раз и ресторанный молодец не принесёт.
Все принялись за еду.
– Жидковат супец-то, – сказал Иван Иванович, поглядывая на Синякова. Того задело это
замечание.
– Ещё бы в полночь пришли, откуда наварному супу взяться, – возразил он и вдруг
колюче посмотрел на мастера. – Я, что ли, тебе супы варю, спрашивай с повара...
– Супы здесь ничего, супы подходящие, – примирил их Дмитрий Иванович. – А выбор
вторых не богат. Утром свиная котлета, в обед она же, и на ужин её же, милую, подогревают.
Синяков хмуро склонился над тарелкой.
– В вашем районном ресторане есть и антрекоты, и форшмаки, и башмаки. Нам уж с ним
не уравняться, с рестораном... Нам добро и котлета.
– А знаете что, товарищ начальник? Придётся, видимо, и столовой вашей заняться...
– Займись-ко, займись. Это дело как раз главного инженера.
– Представь себе, его это дело.
– Ну, дак я и говорю, – не без насмешки согласился Синяков, ковыряя спичкой в зубах.–
Давай лучше договоримся, что завтра будем делать. Ты тут, Егор, остаешься, так знаешь, чем
заняться-то?
Егор Бережной, не торопясь, закончил обед, вытянул треугольничек бумажной салфетки
из стакана, обтер губы.
– Планы у меня не какие особенные...
Он рассказал, как мыслит перевод мастерских участков лесопункта Сузём на новую
технологию производства. Предлагается на участках создать малые комплексные бригады,
ввести хлыстовую вывозку древесины, на Кисличном мысу и на Гари начать вывозку
деревьев с кронами.
3
В лыжном соревновании Юра занял третье место. И он действительно получил приз –
флакон тройного одеколона. Придя в общежитие, он поставил флакон на стол.
– Бреемся, братцы! Всех освежаю...
Лесорубы посмеивались.
– Шустр ты на ногу, Юрочка. Сегодня одеколон выбегал, в следующий выходной – духи
«Алая роза», а достигнешь скорости рысака, небось ладаном от тебя запахнет.
– Да у нас и так уж ладаном отдает, – сказал Бобриков, подручный слесаря из
мехмастерских. – Появится в цеху Нинка – и не знаешь, что делать: то ли за ручник браться,
то ли «Свете тихий» петь... От неё, как от кадила, разит ладаном...
У Юры округлились глаза, он уставился на Бобрикова, готовый кинуться на него, приняв
его слова за оскорбительную насмешку.
– Про Нину ты не смей!
– Ишь, защитник выискался, – пренебрежительно покосился Бобриков. – Уж и ты не из
той ли блаженной Ефимовой компании?
Юра ничего не ответил, потому что начал понимать: никакой загадки, ничего странного в
поведении Нины не было и нет. Словно именно этих злых слов Бобрикова и не хватало,
чтобы всё стало на свои места. Нина подпала под влияние сектантов. Как это произошло?
Кто они такие? И как он сам не мог заметить этого? Мелко же, выходит, он плавает, если не
предупредил происшедшего на его глазах страшного падения девушки. Да главное сейчас и
не это. Сейчас главное – немедленно найти средства и принять меры, вырвать Нину из-под
пагубного влияния. Юра оделся и пошёл, решив во что бы то ни стало увидеть Нину,
откровенно поговорить с ней.
На этот раз он не бродил мимо калитки Федориного домика. С бьющимся сердцем
постучал в крылечную дверь. Открыла сама Доретта.
– Вам кого? – спросила она, настороженно осматривая нежданного гостя.
– Нина дома? – ответил он вопросом на вопрос.
– Она, кажется, дома, – замялась Доретта. – А вам зачем?
– Мне нужно видеть её.
Юра решительно шагнул за порог, Доретте пришлось невольно посторониться. В комнате
он застал странную картину: Нина стояла на коленях лицом в угол и держала перед собой
открытую книгу с горящей свечой, прилепленной к переплету. У стола, развалясь на стуле,
сидел Фиша, пил чай. Румяное холеное его лицо светилось довольством и самоуверенностью.
Нина, увидев Юру, вскрикнула, книга выпала из рук. Фиша поставил стакан на стол,
загородился рукой от света, всматриваясь в непрошеного посетителя. Узнал Юру, принял
надменный вид.
– Тебе, Лычаков, чего? – спросил он, играя бархатистым баритоном.
Юра стоял, не зная, что же ему дальше делать. Он шагнул вперед по направлению к
Нине.
– Ниночка, я бы хотел с вами поговорить...
Нина сжалась в комочек, молчала. Широко открытые глаза странно вспыхивали. Доретта
быстро встала между Юрой и девушкой.
– Что вам надо? Какие ещё разговоры?
– Я хочу говорить с Ниной, – твёрдо сказал Юра.
Но Доретта заслонила дочь, готовая, если потребуется, пустить в ход коготки.
– Какие у вас могут быть разговоры с чужой девушкой?
Доретта красноречиво глянула на Фишу, и тот поднялся со стула. Юра понял, что он
оказался в глупейшем положении. Отступать было невозможно: ни честь, ни совесть, ни
чувство не позволяли ему оставить девушку в этом темном логове. Он должен, обязан
вызволить её. Но применять силу нелепо, а слова, он видел, не помогут. Решение возникло
внезапно.
– Я пришел к Нине, чтобы предложить жениться на ней, – сказал он, ощущая, как кровь
волной ударила в лицо.
Доретта с Фишей переглянулись. Фиша сделал чуть заметный кивок. Выражение лица
Доретты смягчилось. Она подвинулась в сторону, как бы освобождая дорогу,
– Вы бы сразу так и сказали, молодой человек. Присаживайтесь к столу, поговорим... А я-
то думала... Ниночка, ты бы сменила кофточку да пришла к столу. .
Нина молчала, стоя неподвижно, как столб. Вдруг она громко вскрикнула, зарыдала и
кинулась вон из комнаты. Хлопнула крылечная дверь, фигура Нины промелькнула под окном.
– Куда она в одном платьишке-то! – воскликнула Федора.
Юра бросился вслед за Ниной.
Вечерняя улица была пустынна. Юра пробежал переулком – Нины нет. Ни на реке, ни на
лесной дороге он её не заметил. Что же делать? Запыхавшийся, встревоженный, он влетел без
стука в комнату для приезжающих.
– Дмитрий Иванович! Что делать? Нина исчезла...
Глава двенадцатая
БОЛЕЗНЬ КОНЧАЕТСЯ ВЫЗДОРОВЛЕНИЕМ
1
Как она попала на Крутую Веретию, почти босая, в легком ситцевом платьишке, Нина и
сама не понимала. Посреди поселка она, обессилев, упала в снег, и её подобрали случайно
проходившие рабочие. Макора ахнула, узнав Нину. Она велела отнести девушку к себе,
сейчас же послала за фельдшерицей и позвонила в Сузём, чтобы привезли врача. К счастью,
руки и ноги оказались обмороженными не сильно, их растерли снегом, смазали гусиным
салом. Уложили Нину в кровать, заставили выпить горячего чаю с мёдом. Она долго не могла
по-настоящему прийти в себя, теряла сознание, бредила. У неё начался жар. Приехавший
врач сказал, что простуда не очень сильная, легкие чистые, возможно, обойдется
благополучно, но неплохо бы обратиться к невропатологу. А пока надо дать девушке покой,
стараться ничем не тревожить её.
Целую неделю Макора не отходила от Нины. Юра каждый вечер после работы на
попутной машине мчался на Крутую Веретию. Там сидел в маленькой Макориной комнате
один – к Нине его не пускали. Долгими казались Юре эти вечерние часы. Он не знал, куда
себя деть, чем заняться. Чуть появлялась Макора, он в сотый раз выспрашивал у неё, что
сказал врач, ловил каждое слово Нины, передаваемое устами Макоры. Поведение девушки
ему казалось непонятным, нелепым. Хотелось самому с ней поговорить, но как поговоришь,
когда не дают даже в дверь заглянуть.
Макора успокаивала Юру, а сама волновалась не меньше его.
Весь Сузём в эти дни был взбудоражен. Сначала пошли разные слухи, быль
перемешивалась с вымыслом, и трудно было понять, что произошло. Но когда люди узнали
истину, Федоре и Фишке пришлось нелегко. В магазине женщины окружили Федору и взяли
её в такой оборот, что она, никогда за словами в карман не лазившая, молчала, не смея
шевельнуть языком.
– Ты в молчанку не играй, нечего глаза опускать, – наступала Авдотья Петялина, тесня
Федору в угол между прилавком и бочкой с треской. – Поглядите, бабы, на эту сузёмскую
принцессу. Родную дочь довела до горячки...
Тесный магазинчик всё заполнялся и заполнялся покупательницами, уж трудно
становилось протиснуться к прилавку. Продавщица взмолилась:
– Да вы бы хоть торговать не мешали, гражданки. Оставьте проход от двери-то...
Женщины пытались расступиться, но из этого ничего не получилось. Прижатая к
тресковой бочке, Федора беспомощно хлопала ресницами.
– Я сама не знаю, как это вышло, – лепетала она.
Женщины взорвались.
– Как это так не знаешь! Не увиливай, твоих рук дело...
– Красавцу Фишке дочь пожертвовала...
– Чуть не загубила девку. .
Авдотья Петялина взобралась на бочку и ораторствовала, словно с трибуны.
– Нельзя этого, гражданки-женщины, так оставлять. Эта что же такое получается?
Платонидины корешки живы остались и ростки ядовитые дают. Примирись с ними, они хуже
осота разрастутся, житья не будет. Помните, Гришу Фереферова квасниковой водичкой в
чахотку вогнали, Семена Бычихина гирей окрестили и вместо купели в пруд сунули. Теперь
опять безобразничать начинают.
Она нагнулась, взяла Федору за Плечи и повернула её лицом к людям.
– Не прячься от народа. От него не спрячешься. Кайся!..
Федора вдруг кинулась на колени и сквозь рыдания заговорила:
– Простите меня, граждане... Виновата, виновата я... Боялась, что его потеряю... Думала,
ничего плохого нет... Богу молятся...
– К ответу их, богомолов, вот что! – бушевала Авдотья. – Пойду к Макоре Тихоновне.
Пусть собранье созовут... Нечего на их проделки глаза закрывать, этих фишек да ефимов...
Пошла отсюда! Марш! – скомандовала Петялина, слегка подталкивая Федору в спину.
Женщины расступились. Втянув голову в плечи, глядя в пол, проходила Федора по живому
коридору к выходу.
Захлопнув дверь магазина, она остановилась, привычным движением вынула из сумки
зеркальце и провела помадой по губам. Поправила шапочку, взбила сзади волосы и пошла по
поселку, как всегда, стройная, не по годам легкая. Встречный и не подумал бы, что только
сейчас она стояла перед женщинами на коленях и рыдала.
Она ничего не поняла. Шла и негодовала про себя. Что они так обрушились? Видать,
завидуют. Самим бы такой Фишенька достался, не то заговорили бы. Подумаешь, нашлась
экая Дуня-генеральша. Марш!.. К Макоре пойду... Собранье созову... Собирай, ежели хочешь.
Ничего ты с меня не возьмешь. Нинка моя дочь, и никому нет дела, как я её воспитываю.
Молиться заставила? Так что! И заставлю. И будет молиться... А то пусть и не молится, мне-
то ровным счетом наплевать... Вот ещё расстраиваться... И чего она, глупая, убежала? Тот-то,
Юрка, свататься пришел. Ничего парень, выходила бы... А она будто одурела, в одном
платьишке да на Крутую Веретию... Ну да всё уляжется, вот выздоровеет...
На крыльце стоял Фиша.
– Где была?
– Да в лавку заходила... Ой, бабы там, будь они неладны, напали. Еле отбилась...
Фиша в комнате, не раздеваясь, плюхнулся на стул. Закурил, но колечек, как обычно, не
пускал. Нервно грыз мундштук папиросы.
Доретта растерянно уставилась на него.
– А что я хотела тебя спросить, Фишенька... Нам ничего не будет?
