Текст книги "Макорин жених"
Автор книги: Георгий Суфтин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 20 страниц)
В бараке на топчане важно восседали, болтая голыми ногами, двое малышей, похожих
один на другого, с носами картофелиной. Мать суетилась около них, перебирала какие-то
тряпки, чего-то укладывала, другое развертывала.
– Здравствуйте, мамаша! – сказал Синяков.
Она от неожиданности охнула, обернулась.
– Здравствуйте...
И смутилась.
– Извините уж меня. Я тут со своими «мужиками»... Подвинься-ка, Мишенька, дай место
дяде сесть...
Мальчик послушно подвинулся по топчану. Синяков постоял в нерешительности, потом
сел.
– Ну, давай знакомиться, приятель. Тебя, значит, Михайлом, величают. А тебя?
– Меня Владиком...
– Привет Владику, – Синяков протянул ладонь. Малыш со всей серьезностью положил на
неё свою ручонку.
– Вот и добро, теперь знакомы будем. Вы что, лес заготовлять приехали?
– Мама будет заготовлять, а мы будем жить, – ответил Миша.
– А у меня будут кубики, – добавил Владик.
– Толковые мужики, – засмеялся Синяков и, обращаясь к матери, спросил:
– А у вас что – дома не с кем их оставить?
– Да кабы было с кем...
– Весёленькое дельце! Что, Иван Иванович, делать-то будем?
Мастер стоял в сторонке, молчал с видом полного недоумения. На вопрос начальника он
только повёл плечом, дескать, моё дело десятое, я мастер леса, а не нянька. Синяков подошел
к нему, сказал тихо.
– Вот что, надо попросить Макору Тихоновну, чтобы их в садик устроила. И придется
поискать, нет ли где отдельной комнатушки, не жить же им тут, в общем бараке...
5
В старых мужних шапках, в заношенных до дыр полушалках, в пестрядинных сарафанах
старинного домашнего тканья, уже видавших виды, в ватниках, будто в гофрированных
латах, бродили они в делянках по пояс в снегу, скопом кидались к упавшей лесине и терзали
её сучья с яростью неуёмной, накатывали бревна на сани то с песнями, то с плачем,
разводили костры и у огонька судачили, перемывая косточки дальним и ближним.
Поселковых женщин, знакомых с лесным производством, пришлось поставить бригадирами,
а некоторых и мастерами. Даже Машенька нашла себе дело в делянке: она стала
раскряжёвщицей, потому что, как утверждает Иван Иванович, во время своего болваночного
промысла она дотошно проштудировала инструкцию и нынче знает сортименты, почитай,
лучше всех в Сузёме. Показывая, как разделывать поваленное дерево, Иван Иванович не без
удовольствия спрашивал Машеньку:
– Марья, скажи-кось, из этой лесины пропса выйдет? Правильно, а рудстойка? Из
вершины, тоже правильно. А ну, пометь, где тут пиловочник... Добро... Вот, девоньки, так и
надо. Лесину разрезать не всё равно как, а с умом, с толком. К примеру, так же, как вы дома
сарафан себе кроите, – чтобы и в аккурат получился, и чтобы обрезков меньше осталось.
Понятно вам? Ну дак и ладно. Ты, Марьюшка, на примере им чаще показывай, понятственнее
будет. .
Женщины постигали эту лесную премудрость, иные с охотой и жаром, иные со смешком
да ухмылкой, но так или иначе в лесу работа кипела, стоял такой гам, что, если и водились в
трущобах волки, они поспешили убраться подальше от греха. Вечером женщины приходили
в бараки усталые, казалось, им больше ничего не надо, только бы добраться до топчана. А
отдохнут с полчасика, и уж неохота заваливаться спать. Вечера зимние длинны, а делом
заняться в бараке не так-то просто: на иной барак всего только одна, коптилка, тут тебе не до
шитья, не до вязанья, заплату на порванный рукав и то с трудом притачаешь. Вот и сидят,
скучают от безделья, тешат душеньку бабьими житейскими разговорами да сплетнями.
Всякое бывает.
Пчёлке дома не сидится, она по баракам ходит, в бабьи разговоры встревает, бабьи
докуки выслушивает. А приходит домой – восхищается.
– Какие женщины! Вы бы знали, Макора Тихоновна, какие женщины' Иные мужей
потеряли, дома у них всё рушится, заваливается, а ведь в лесосеку едут без слова, понимают:
это нужно для победы. А похвали её или, того хуже, посочувствуй, обидится, пожалуй...
Макора улыбается.
– Вот как тебе наши женщины понравились... На то они и северянки. Вот только ростом
чуть коротковаты, ну, да это не велик порок...
– Вечера бы у них, Макора Тихоновна, чем-то занять. Хоть читки, что ли, устраивать?..
В одну из таких бесед и возникла у Машеньки мысль организовать в поселке клуб.
Макора подхватила её.
Собрали женщин. Макора обратилась к ним со странным вопросом:
– Бабоньки, где мы с вами живём?
Женщины удивились столь наивному вопросу.
– Известно где, в лесу.
– То-то и дело, как в лесу, – поправила Макора. – Знаем лишь делянку да теплую печку.
Посплетничать в бараке – только и удовольствий. Хоть у колодца бы встретиться, да и
колодца-то нет. А что, если нам клуб свой устроить?
– Клуб?
– Ещё скажи: театр.
– Может, цирк сварганить, бабы?
Нашлись женщины, не забывшие клуба в старом ярмарочном амбаре на Погосте.
– Тебе, Макора Тихоновна, попредставляться захотелось? Смотри, чтобы топором не
зарубили, как тот раз Митя Бережной...
Девчата табуном около Макоры.
– Верно, верно, надо клуб. Сезон длинен, хоть попляшем, потопаем вечерами, и то
занятие. Зачинайте, Макора Тихоновна, мы всё поможем.
Нашлась поддержка и среди пожилых женщин.
– А что, девоньки, клуб-то бы и не мешал...
– Хоть на люди порой выйдешь...
Макора дала наговориться всем. Потом сообщила:
– У нас и музыканты есть. Вы и не знаете, что наша Пчелка в консерватории училась...
И пришла очередь ещё одному бараку, доживавшему свой век, преобразиться. Скопом
его чинили, скопом белили, скопом мыли и чистили. А когда первый раз собрались в клубе да
запели протяжные и голосистые старинные северные песни, многим пришлось прикладывать
конец полушалка к глазам.
6
Васька Белый, едучи с Погоста, всю дорогу разъяснял встречным, что он такое везёт.
– Не гроб ли у тебя, Василий? – спрашивали встречные, будто сговорясь.
– Эко дурень! Гроб... То ящик с музыкой. Пьяниной называется. Соображать надо.
Человек трезвый не запоет. Верно? А пьяный – он тебе на все лады. Бывало Харламка
говаривал (где-то он нынче, бедолага, в тюрьме нешто распевает), любая молитва поётся на
восемь разных голосов. Вот и этот ящик – сто голосов у него и сто подголосков, потому и
пьяникой называется. Чуешь дело? Пчелка наша как заведет ящик, тут, брат, выносись,
всякого радия громче и веселее. Она, не смотри что такая тощенькая, играть на музыке
горазда. В Ленинграде она, говорят, училась. На консервных банках, что ли, выколачивала
музыку. Так сказывали, мне что, я со слов передаю...
– На консервных банках музыка? Скажешь тоже.
– А что? Тут и фокус весь. Попробуй-ка ты сыграй. А она, оказывается, играет. Да ещё
как!
– Ты, Вася, слышал звон, да не знаешь, что означает он. Она училась в консерватории,
училище такое музыкальное...
– Я то и говорю, училище, на консервах, что ли...
Васька вез пианино бережно, на раскатах поддерживал сани за передок, под гору сводил
лошадь под уздцы. Он знал, каких трудов стоило Макоре заполучить этот диковинный ящик.
Его в свое время конфисковали у купчихи Волчанкиной, свезли на склад коопсоюза, и там он
стоял, забытый всеми и никому не нужный. А когда Макора добралась до него, оказалось, что
черный этот ящик числится на балансе и коопсоюзовское начальство ни за что не хочет его
отдавать. Была Макора в районе, писала в область – без пользы. Хлопотал рабочком,
хлопотали комсомольцы – не помогло. Тогда Макора послала Ваську Белого:
– Поезжай на коопсоюзовский склад. Знаешь его? Забери там пианино, скажи,
председатель велел. Понял? Так и сделай.
Ваську Белого учить не надо. Он приехал ко складу, потребовал пианино. Кладовщик
удивился, кому это барахло понадобилось.
– Вон стоит в углу под рогожками, только место занимает. Надо, так добывай.
Ваську Белого на мякине не проведёшь. Он делает суровое лицо и говорит сердито:
– Ты шутки не шути, кладовщик. Сам председатель приказал, чтобы из склада вынесли и
на сани поставили. Я, конечно, тоже помогу.
Кладовщик видит, делать нечего, приходится подчиняться. Человек строгий, не было бы
худо. Кликнул грузчиков. С трудом вытащили пианино из груды мусора, взгромоздили на
сани.
– Спасибо, хороший человек. Доложу директору, премию получишь, – обрадовал Васька
кладовщика и уехал.
Об исчезнувшем пианино вспомнили в конце года, во время инвентаризации склада.
Кладовщик только хлопал глазами.
– Приказ председателя был, я и отдал...
Шуму и канители этот случай навел немало. Но шум улегся, кооператоры
удовлетворились перечислением стоимости, а пианино осталось в Сузёмском клубе. И когда
Васька Белый слышал приятные звуки музыки, он расплывался в улыбке.
– Чуете? На моём ящике играют, на консервном, ишь, как усладительно...
Глава третья
ВЕТЕРОК В ГЛАЗА
1
Война шла к концу. Повеселели лица людей. Невзгоды и тяготы военной поры
переносились легче. Синяков сменил свою фронтовую шинелишку на добротную овчинную
бекешу, и лесорубы шутили, что нынче он хоть стал похож на начальника, а то ходил
замурзанный, помятый, самый последний рядовой, и подчиняться-то такому не хотелось.
Лесу стране стало требоваться теперь всё больше и больше, задания из квартала в квартал
прибавляли, и спокойного дня у Синякова не было. Приходилось требовать и требовать
увеличения количества людей. Ведь в делянках преобладал ручной труд, вывозили лес
преимущественно на лошадях да на истрепанных, чудом не рассыпающихся в ухабах
газогенераторных машинах. Синяков, было, пытался заняться техникой – электропилами,
тракторами, автомобилями, – да ничего у него не вышло: без квалификации за технику
браться пустое дело, а где их взять, квалифицированных механизаторов? Дедушкина пила
надежнее, любой подросток её дёргать умеет, а не умеет, так за день научится. Лошадка не
подведет, запасных частей не требует, возит-возит лесок и благополучно обходится без
текущего ремонта. Поэтому больше людей, больше лошадей – план будет. Эта простая
истина сама собой внедрилась в сознание и заставляла Синякова неотступно звонить по
телефону в сельсоветы, в райисполком, в леспромхоз. И он звонил, требуя людей, людей,
людей. Председатель райисполкома оборонялся от его настояний шуткой:
– Да ты, Синяков, оборудуй инкубатор там у себя в Сузёме, выпаривай лесорубов,
сколько тебе потребно, а у нас инкубатора нет. Учти.
Впрочем, председателева шутка мало действовала на Синякова, он был верен себе. И то
сказать, привычка – не старая рубаха, её легко не сбросишь с плеча. Новой техники
начальник попросту боялся. Лесорубы подтрунивали над ним: «Для нашего Синякова
аншпуг1 – первейший механизм».
2
И Миша и особенно, Владик были очень довольны детским садом. Никогда они за всю
свою короткую жизнь не ели так сытно и вкусно, как в садике, никогда они не видали столько
игрушек и таких красивых, как тут. Детям военной поры, им всё это казалось верхом
роскоши, и они наперебой каждый день рассказывали маме о новых играх, которым
научились в садике, о новых игрушках, которые сами мастерили из обрезков бумаги, из
палочек и дощечек, о новых передничках, красивых-красивых, которые надели вчера на всех
ребятишек перед обедом. А Владик, тот всё гордился тем, что над вешалкой для его
пальтишка наклеена картинка, а на картинке маленькая птичка, и она называется весело –
колибри.
Вера Никитишна украдкой смахивала слезу, слушая щебет своих несмышленышей.
Пусть радуются, пусть дольше не знают, что они сироты, сыновья погибшего на войне
солдата. Работала она не жалея сил, не убегая от самого тяжелого труда. Ещё молодая, она
выглядела старше своих лет: лицо огрубело от морозного ветра, а что касается фигуры, то в
лесорубческой одежде какая уж фигура у женщины. Да и не думала об этих вещах Вера
Никитишна. Ушла безвозвратно, казалось ей, та пора, когда хотелось глянуть в зеркало,
поправить волосы, улыбнуться своей красоте.
– Где тут мужики Михайло и Владимир живут? – раздался хрипловатый голос, и в дверях
показались длинные усы дяди Феди. Ребята, один другого шустрее, кинулись навстречу.
– Привет, лесорубы, привет...
Чинно, по-мужски поздоровались, заложили руки за спину и стали ждать. Федор
Иванович не заставил малышей томиться, из карманов бекеши он выгреб на стол ворох
орехов.
– Уплетайте, приятели. Не хватит, так ещё добавлю...
Вера Никитишна смущалась и вздыхала.
– Зачем вы, Фёдор Иванович, балуете-то их...
– Не избалуются, ничего. Как, мужики, не избалуетесь?
Ребята дружно крутят головами.
1 Аншпуг – толстый кол для перекатки брёвен.
До той поры, как встретился с этими «мужиками», Синяков и сам не знал, что ему не
хватало главного в жизни – ребят. Он стал заглядывать в отведенную ребятам каморку
сначала чтобы проверить, всё ли для них сделано, а потом и так, на попутье. Два задубевших
пряника, которые он прихватил по пути в буфете, привели его новых знакомых в такой
восторг, что Синяков в душе усовестился и решил на следующий раз принести гостинцев
больше и лучше.
3
Иван Иванович ковылял за Синяковым, то и дело соскальзывая «чужой» ногой с круто
утоптанной тропки, чертыхался, вытирал пот со лба и ворчал.
– Ты бы, начальник, не так размашисто шагал, ей-богу. Не удержаться за тобой. У тебя
хоть и худые лытки-то, да все свои. А у меня казенная, едри её корень, не слушается меня,
хоть ты что с ней...
Синяков сбавляет ход.
– Отдохнуть, что ли, устал если?
– А не лишне бы и отдышаться...
Они останавливаются около валежины, счищают с неё снег, садятся. Иван Иванович
извлекает из-за пазухи кисет.
– Ты нынче куришь ли, парнечок? Что-то я не вижу...
– Давно уж бросил. Много легче стало.
– Так-то так... Оно, конечно, как не легче...
Иван Иванович с аппетитом затягивается и заглядывает сбоку на начальника.
– Твоё-то нынче мнение какое, Фёдор Иванович, выполним дополнительное задание или
нет?
Синяков усмехается.
– Странный вопрос задает мастер начальнику. Выполним ли? Надо, так как же не
выполним…
Трёт переносицу.
– Вот людей бы ещё подбросили...
Иван Иванович кашляет от хорошей затяжки. Сквозь кашель пытается говорить.
– Людей-то уж неоткуда взять, начальник. Был я намеднись в Сосновке. Там коровы
ревут от голода, некому корму задать, все, вплоть до малышей, на лесозаготовках. А ты: ещё
бы подбросили...
– У нас-то тут, верно, резервов нет, – согласился Синяков. – А я хочу подальше
уполномоченных послать, в другие области. С райисполкомом согласовано, не возражают. И
из области добро получено. Не знаю вот, кого снарядить. Надо человека подбирать побойчее,
оборотистее, да и понахальнее.
Иван Иванович вспыхнул смехом.
– Ловкие ты, парнёчок, аттестаты даешь своим уполномоченным. Да тут и думать нечего.
По этой твоей анкете любой сразу скажет: посылайте Фишку. .
– А что, и в самом деле кандидатура. Он к тому же любит ездить, сам напрашивается на
командировки...
В тот же день Синяков оформил Фишке командировку, а через месяц он принимал его
чуть не с распростертыми объятиями: поездка оказалась удачной. Фишка привез с собой
группу завербованных. Правда, половина из них на той же неделе сбежала, но другая-то
половина осталась в Сузёме. Федор Иванович даже, вопреки протесту бухгалтера, оплатил
Фишке железнодорожный билет в купированном вагоне. И завхоз зачастил в дальние
командировки.
4
Узкоколейка, проложенная в глубь лесного массива ещё до войны, давно вышла из строя
и эксплуатировалась, только от времени до времени, когда удавалось залатать одряхлевшие
мотовозы и кое-как привести в порядок рельсовый путь. Возни всегда с этим было за глаза, и
производственный эффект пустяковый. Синяков поэтому не любил ходить в механические
мастерские, и там всё делалось без руководства, что бог на душу положит. И когда счетовод
конторы лесопункта Доретта, жеманная особа, привела к Синякову свою дочку, окончившую
школу фабрично-заводского обучения, с просьбой определить её в механические мастерские,
Синяков пожал плечами.
– Пусть идёт, только сладость там не велика...
– Специальность у Ниночки, товарищ начальник, такая, железная, слесарь она, куда же
ей в другое место?
– Железная, так ладно. Я не возражаю, пусть играет в железяки...
Доретта сделала начальнику глазки, на что он не обратил внимания. Она обиделась и,
уходя, хлопнула дверью. Случилось так, что он забыл сказать, чтобы Нину зачислили в
состав рабочих мастерских. Ей ответили там, что и самим скоро будет делать нечего, всё идёт
к упадку. Девушка расстроилась, вернулась домой в слезах. Доретта – к Макоре.
– Что же это такое делается, измываются над рабочим человеком, – запричитала Доретта,
едва открыв дверь. Макоры дома не оказалось. Машенька стала участливо расспрашивать,
что да почему. Доретта дала волю фантазии. Она так расписала дело, что вроде бы Синяков
потому не принял Нину на работу, что она, Доретта, отклонила его ухаживания.
– Видела, как он смотрел на меня маслеными глазами и облизывал губы, ровно кот перед
молоком. А мне нужен он, как собаке пятая нога. И не такие ухажеры у меня найдутся, да я
на них глазом не гляну. Так обманул: сказал примут, а сам дал приказ и близко не подпускать
к мастерской... Ежели рабочком не заступится за рабочего человека, я и дальше пойду, в
районе, а то и в области найду управу...
Маша очень расстроилась. Она пыталась успокоить Доретту, убеждая её, что та, наверно,
ошиблась, не может быть, чтобы Синяков оказался таким мерзким человеком. Доретта не
слушала.
– Ты его не знаешь, Мария Васильевна. Вот и всё. Такой, такой он и есть... Анфиса-то не
зря от него убежала...
Не выдержав Дореттиного напора, Маша пошла к Синякову. Тот долго думал, пытаясь
уразуметь, о чем идёт речь. Наконец, вспомнил, что давал обещание принять девчонку в
мастерские, да и забыл о нём. Неловко теребя ус, он стал извиняться перед Пчелкой.
– Затмение нашло, верно. Это, говорят, от старческого склероза случается такая заминка
памяти. Вы уж не попеняйте, товарищ Луганова. До вас, смотри ты, дошло дело, будь она
неладна, эта Доретта...
Маше самой было неловко перед Синяковым и, чтобы как-нибудь спрятать неловкость,
она спросила:
– Так можно Нину свести в мастерские?
Синяков засуетился.
– Конечно, какой разговор. Вот нате вам документ, ежели без него не обойтись...
Он вырвал листок из блокнота и написал записку. Маша пошла с Ниной в мастерские.
Там накололи записку на шило, торчащее из стены, указали Нине, где взять инструмент, и она
стала рабочим человеком.
5
Задумчивый, сосредоточенный, шагал по поселку Синяков. Он получил вызов в трест и
теперь денно и нощно готовил в уме нужные для отчета материалы. Кто знает, о чём там
спросят. С планом вроде на мази. Перерасходы не так велики, бывали и побольше. Ну,
техника используется так себе. Так у кого она в леспромхозах треста добро используется?
Соревнование в Сузёме есть. Особо беспокоиться будто нет причин. А всё же надо сто раз
обдумать и то и другое. Начальство всегда начальство. Ему иной раз такое в голову придёт, до
чего ты и вовек бы не додумался. Вот и узнай, чем оно заинтересуется...
Внезапно Синяков остановился, словно его ударили по глазам. Навстречу ему по
узеньким мосточкам шла Анфиса. Весёлая, румянолицая, из-под пухового платка выбились
белесые кудряшки, глаза светлые, будто прозрачные, а внутри горит нагловатый огонек. Она
не замедлила шаг, не свернула в сторонку, не опустила взгляд; так и прошла молча, словно не
заметив своего бывшего мужа, только вихлястее стала походка. Синяков видел, куда она
свернула, но не мог вспомнить, кто там живет. Маленький домик, калитка с надписью:
«Цъпная собака». «Почему через ять? – удивился Синяков. И тут же рассмеялся: Не всё ли
тебе равно, уважаемый товарищ, куда она пошла и почему цепная собака написана через ять.
Видно, им так лучше». Жена... Бывшая жена... Любил ли он её? Кто знает, кажется, любил.
Но вот прошагала мимо, и ему всё равно... Кабы всё равно, разве думал бы так?.. Синяков
поглубже нахлобучил шапку, будто хотел покрепче запрятать свои думы, и зашагал,
привычно раскачиваясь с боку на бок. Остановился около ларька, постоял, словно
раздумывая, махнул рукой.
– Девушка, налей-ко стакашек...
Анфиса постучалась у калитки, цепная собака тявкнула раза два, потом завиляла
хвостом, узнала. Щелкнули замки, и перед Анфисой открылась дверь.
– Своего встретила, – сообщила Анфиса, не успев поздороваться.
– Поленом он тебе в ноги не запустил? – ехидно спросил Ефим Маркович.
– Пусть попробует. Руки коротки.
– Про то вам знать, – смиренно потупился Ефим Маркович. – По какому делу, сестра
Анфиса?
Она бесцеремонно разделась, повесила на гвоздь шубку, пуховый платок, сняла валенки
и поставила их на печку, села на табурет, стала растирать ноги сквозь чулки.
– Намяла в дороге, портянки неловко навернула, что ли, – объяснила она. – По какому
делу, ты спрашиваешь? А на раденье пришла. Будет служба-то?
– Служба будет, как же, – благоговейно перекрестился Ефим Маркович. – А как жизнь
там, в Сосновке?
– Живут добро, тебе кланяться велели.
Горница у Ефима Марковича обширная, холодная и пустая. Тесовый стол, грубые скамьи
по стенам да окованный железом сундук в углу – вот и всё её убранство. Пол некрашеный,
затоптан дочерна. Анфиса поморщилась.
– Некому тебя изобиходить-то, что ли?
– Некому, Анфисушка. Люди приходят, помолятся, порадеют Христу-спасителю, а
грязца-та и остается... И то сказать, святая грязца, не вредная...
Анфиса, не спрашиваясь хозяина, затопила печь, нагрела воды и начала голиком с
дресвой продирать загаженный пол. Ефим Маркович молча наблюдал, лежа на печи.
– Дородная из тебя мытница, Анфиса. Хоть бы ходила раз в месяц, проворачивала у меня
грязь-то.
– Не жирно ли будет, батюшка. Своих, сузёмских богомолок заставляй, пущай
потрудятся во имя господа, не что и сдеется...
6
Из треста Фёдор Иванович вернулся мрачнее тучи. Видно, нахлобучку дали? Нет,
нахлобучки начальник лесопункта Сузём не получил. Наоборот, его не сильно, но
прихваливали: план-то выполняется, соревнование ведётся. Омрачила товарища Синякова
перспектива. Управляющий трестом так и сказал:
– Со стародедовской дубинушкой кончать пора, наступает новый период на
лесозаготовках. В лесные делянки косяком пойдет новая техника. Её надо встретить в полной
готовности и с распростертыми объятиями. Старые привычки, ставку на многолюдье
придется бросать. А кто не сможет разделаться со старинкой, тому самому придется
посторониться...
Синякову показалось, что, произнося последние слова, управляющий посмотрел на него.
Синяков невольно зажмурил глаза, будто ветерком дунуло, резким, морозным.
Глава четвертая
ГОРОДСКОЙ ГОСТЬ
1
Кто-то пустил слух, что завхоз Фишка загнал всех коз в старую конюшню. Женщины в
делянках, услышав об этом, побросали топоры и пилы, сбежались к узкоколейке. Туда
приезжают люди из поселка, можно узнать подробности. Мотовоза, как на грех, долго не
было, и женщины, столпясь между штабелями бревен, судили да рядили на все голоса. Тон
задавала белобровая толстушка в ватированных шароварах, в стёганой фуфайке и мужском
треухе.
– Своими ушами, бабоньки, слышала, мне счетоводова золовка сказывала, как
продавщица поварихе передавала, будто от завхоза Фишки поступил такой приказ...
– А на что ему наши козы?
– Как на что! Говорят, велено зарезать, а мясо сдать в колбасную...
– Это, видать, его хахальница настроила. У нее козы нет, вот она и науськивает...
– Ну, такого закону не выходило, чтобы завхозу чужими козами распоряжаться.
– А что, думаешь, он законов спрашивается? Ему твои законы ни при чём.
– Кабы спрашивался, не то бы и было...
Мастер Иван Иванович, прослышав о бабьем митинге, прихрамывая, трусил к штабелям.
– Да вы что, милые, сдурели? Слыхано ли в такую рань топоры бросать, – кричал он ещё
издали, размахивая метром.
Женщины все к нему.
– Так, Иван Иванович, козы-то пропадают же...
– Какие козы? Чего вы шебаршите понапрасну.
Мастер взывал к сознательности, стыдил и укорял – не помогало. Галдеж продолжался
до прихода мотовоза. Едва мотовоз остановился, женщины обступили моториста.
– Ты был в поселке? Что там делается?
Тот развел руками.
– События большие происходят: тетка Мавра дяде Прохору пироги печет.
– Ты не балясничай, говори толком: козы наши живы?
– Козы? Живы? – переспросил сбитый с толку моторист. – Холера вашим козам
сделается, грызут что ни попало. Да чего вы взбеленились? Какая муха вас укусила? – вдруг
рассердился он. – Работать надо, а они дурака валяют среди дня. Ты, Иваныч, что смотришь,
глупостям потакаешь?..
Иван Иванович виновато заморгал глазами и, приняв начальнический вид, распорядился
идти по делянкам. Но тщетны были его приказы. Как только мотовоз прицепился к
груженому составу, женщины со всех сторон облепили платформы.
2
По дороге к поселку двигалась подвода. В розвальнях сидел Юра Лычаков в пальто и в
кепке, неумело правя лошадью. В леспромхозе ему сказали, что эта подвода – порожняк и её
надо угнать в Сузём. Вот он и гнал. Подъезжая к поселку, он увидел у конторы лесопункта
толпу. Десятка два женщин окружили на ступеньках крыльца мужчину в синей суконной
гимнастерке с расстегнутым воротом. Он что-то говорил, размахивая руками, но слов не
было слышно, их покрывал нестройный гам женских голосов. Мужчина в гимнастерке под
напором толпы, пятясь, поднимался по ступенькам. Наконец он плюнул и, круто
повернувшись, скрылся за дверью. Юра остановил лошадь.
– Чего они? – спросил он сторожа, топтавшего снег около склада.
– Да козий бунт, – ответил тот весело.
– Бунт? – изумился юноша.
– Ну, так бабы, что с них возьмешь, товарищ уполномоченный, – разъяснил старик,
светясь лицом.
Юноша пожал плечами.
Женщины ещё погалдели и разошлись.
Юра спросил сторожа, куда поставить лошадь.
– Риковская, кабыть, – уважительно похлопал сторож лошадь по холке.
– Нет, из леспромхоза.
– А веди на конюшню, – махнул старик рукой. – Не будут принимать, скажите: Васька
Белый приказал. Это я, значит...
Юноша не совсем понял, почему нужен приказ сторожа, чтобы поставить лошадь на
конюшню, но поступил так, как сказал старик. Мальчишки-конюхи весело загоготали, когда
он сослался на Ваську Белого.
– Приказ есть приказ, – заливались они. – Ставь уж, раз Васька Белый велел...
Перебивая друг друга, они рассказали, что Васька Белый известен в поселке Сузём да и в
других лесопунктах тем, что считает себя то ли главным диспетчером, то ли старшим
помощником директора леспромхоза и всюду распоряжается, всех поучает.
Сдав лошадь, Юра пошел в контору. Сквозь щелявую дверь с табличкой «Начальник
лесопункта» неслись голоса. Слышался сердитый басок с хрипотцой.
– Ты мне план срываешь, понимаешь это или нет! Растравил баб, вот теперь и попробуй
сладить.
Юра остановился, раздумывая, войти или нет. Начальник распекает подчиненного,
неудобно. А впрочем, здесь, в лесу, такие тонкости ни к чему. «Зайду, чего там», – решил он и
шагнул за порог. На него не обратили внимания. Перед столом, стоял белобрысый человек в
широкоплечем и долгополом сером пиджаке, в белых поярковых валенках с блестящими
калошами. На валенки нависали широкие разутюженные брюки. По выражению лица
человека в калошах нельзя было понять, как на него действует разнос начальства. Оно
оставалось равнодушным и тусклым. А взгляд был направлен куда-то в сторону, кажется, на
большой ржавый гвоздь в стене, вокруг которого обсыпалась штукатурка. Начальник долго
кричал, пока не умаялся. Умаявшись, отер пот на лбу и сказал другим тоном:
– Ты, Фиша, вот что, отпусти коз, ну их к лешему...
Белобрысый вытянул трубочкой губы, будто свистеть собрался, поправил легким
прикосновением руки мерлушковую с проседью шапку, но глаз от гвоздя не отвел.
– Нет принципиальности у тебя, товарищ Синяков, – сказал он укоризненно. – Бабы на
тебя нажали, ты уж и осел...
– Согрешишь с ними, Фиша, сам себе не рад будешь...
Юра мало-помалу понял, что произошло в поселке. Распекаемый начальником и был тот
завхоз, который взбудоражил женщин. История эта началась давно. Жители поселка в воен-
ные годы развели коз видимо-невидимо. Беспокойные животные приносили завхозу массу
неприятностей. Они лезли в огороды, воровали сено, обгладывали деревья, мусорили и
пакостили. Со всем этим Фиша, скрепя сердце, мирился, пока чья-то глупая коза не изжевала
завхозовы брюки, вывешенные на забор для проветривания. Тут уж Фиша вскипел. Он решил
разделаться с козами, загнав их в старую конюшню.
– Отпусти их, Фиша, к лешему. Не будешь же вечно держать их в конюшне. Подохнут
ещё без корма. Отпусти, – то ли просил, то ли советовал начальник.
– Если начальник даёт директиву, мне ничего не остается, как повиноваться. Но имей в
виду, товарищ Синяков, когда выявится недостаток сена для конского состава, я
ответственность с себя слагаю.
Начальник махнул рукой. Фиша, поблескивая калошами, вышел. Юра переступил с ноги
на ногу и кашлянул. Начальник сидел за столом, положив большие с узловатыми пальцами
руки на треснутое настольное стекло, замазанное чернилами.
– Можно к вам?
– Заходи. Чего скажешь?
– Я на работу приехал, товарищ начальник.
Синяков осмотрел приезжего критическим взглядом.
– Добро! Люди нужны. Выбирай, какая подойдет должность, сейчас оформим. Хошь
кладовщиком, хошь завом на пекарне, а то можно в помощники к завхозу. Которое устроит. .
Юра пожал плечами.
– Спасибо. Только мне бы не должности...
– Ты чего? – начальник уставился на юношу с явным недоверием. – Не должности?..
– Я лучше на производство. Направьте в мастерскую...
Начальник поморщился.
– Ты что – специалист?
Юноша покраснел.
– Мне хотелось бы попробовать хоть слесарем...
– Да там у нас есть, справляются, – тусклым голосом сказал начальник.
– Что ж, пойду тогда в делянку.
– Как хошь, твоё дело, двигай к завхозу, пусть оформит на довольствие...
3
Завхоза Юра не нашел. «Наверно, с козами управляется», – подумал он и пошел бродить
по улицам поселка. Да, видимо, нелегко здесь достанется. Дела тут, выходит, неказистые. На
всём поселке лежала печать запущенности и бесхозяйственности. Крыши с иных бараков
сползли, стекла в окнах повыбиты, и рамы заткнуты чем попало. Конюшня вся завалена
навозом.
Юра разыскал механические мастерские. Они тоже выглядели неказисто. Дверь висела
на одной петле, вперекос. И чтобы пробраться вовнутрь, стоило немалого труда открыть её.
Огромное помещение казалось пустым. Посреди лежал намет снега, и снег не таял. Из
дальнего конца мастерских неслось постукивание. Значит, там кто-то работал. Привыкнув к
темноте, юноша различил остов мотовоза. Под ним копошились.
– Труд на пользу, товарищи, – сказал юноша подходя.
Из-под мотовоза сначала показались ноги в испачканных мазутом валенках, затем
засаленный ватник и потом огромная шапка-ушанка. Лица не разобрать, потому что оно всё
чернёхонько, только глаза сверкают, как у негра. По росту определил: подросток, может быть,
