Текст книги "У птенцов подрастают крылья"

Автор книги: Георгий Скребицкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 29 страниц)

ПОСЛЕДНЯЯ ОСЕНЬ

Наступила настоящая осень. В юности это было мое самое любимое время года. Любимое прежде всего потому, что осенью начиналась охота с гончими. Но, помимо всякой охоты, я любил осень за ее тихую грусть в природе, за шорох облетающих листьев, за пепельные, слегка туманные вечера, за все то, что так хорошо отображено на полотнах Левитана.

С самого детства я просто преклонялся перед этим художником, повсюду собирал открытки и другие репродукции с его картин.

Если б меня в те годы спросили, чем именно мне дорога осень, я, конечно, не сумел бы на это ответить, не сумел, потому что сам этого не понимал. Не понимал, но чувствовал всем сердцем, всей душой.

Каждый раз, когда в осенних сумерках я возвращался из леса или с реки, мне становилось грустно до слез и вместе с тем так радостно на душе и бесконечно жаль чего-то дорогого, уже прошедшего, может быть, лета с его солнцем, с его теплом. Но эта грусть была не безнадежная, в ней самой уже таился залог чего-то другого, светлого, радостного, что непременно ждет меня впереди.

Думая обо всем этом теперь, спустя полвека, я, пожалуй, сумею правдиво ответить, почему именно в детстве, в юности я так любил осень. Да потому, что сам-то я был еще очень молод, потому именно, что моя собственная «осень» была еще очень и очень далеко.

Позднее я написал четверостишие, оно куда короче и проще объяснит суть дела:

 
Друзья, когда я молод был,
Я осень хмурую любил.
А вот теперь, на склоне лет,
Милее мне весны расцвет.
 

^{Наступила настоящая осень.}

А почему так? Да все по той же самой причине: «осень» уже на дворе. Ну, да не об этом сейчас идет речь.

Итак, наступила осень 1920 года, моя последняя осень в Черни, ведь уже будущую мне придется встречать и проводить в Москве, в ненавистном Высшем техническом училище.

Всего обиднее было то, что эту последнюю чернскую осень я не мог провести так, как бы мне хотелось. Самая моя большая страсть – охота с гончими – совсем разладилась.

Прежде всего я лишился главного компаньона, инициатора и руководителя всех наших охотничьих похождений, лишился Коли Кускова.

Еще в конце лета он явился как-то ко мне очень веселый, явился и объявил, что устроился на работу.

– К черту теперь все подметки, набойки! Надоели они мне, мочи нет!

– На какую же ты работу устроился? – поинтересовался я.

– Инспектором по школам по всему уезлу, – не без гордости ответил Коля.

От изумления я просто онемел. Ведь Коля еле-еле подписывал свою фамилию. И вдруг он – инспектор школ!

– Постой, а что же ты будешь делать? – все-таки решил я уточнить.

– Как – что? Буду разъезжать по уезду и проверять, хорошо ли учителя ребят учат, – нисколько не смущаясь, ответил Коля.

– Но позволь… но, извини за откровенность, ведь ты сам-то… Ну, в общем, как же ты это будешь делать?

– А что ж тут хитрого? Ты что, хотел сказать, что я сам не больно учен?

Я утвердительно кивнул.

– Так мне ж и не придется ребят учить. Я только учителей проверять буду. – Коля лукаво подмигнул. – Я только их жучить буду, на это учености больно много не требуется. Знаешь пословицу: «Горшки бить – не щи варить». Такого страха нагоню, будь здоров!

Он ушел от меня очень довольный своей новой должностью. А я остался в грустях. Было как-то неловко и даже страшновато за моего друга. Какой же он инспектор? Но, самое главное, теперь Коли, конечно, и в глаза не увидишь. Кого и как он будет инспектировать, это трудно сказать, а уж что он, разъезжая по уезду, поохотится всласть, за это я мог поручиться. Было очень жаль потерять такого удалого товарища.

Мои предчувствия быстро сбылись. Больше охотиться с Колей в Черни мне не пришлось.

Правда, из инспекторов отдела народного образования его после первой же ревизии с позором вы гнали. Однако местные власти опять поставили его ревизором, только теперь уж не школ, а мельниц. Вот тут Коля оказался как нельзя больше на своем месте. Точно не могу сказать, была ли какая-нибудь польза от его ревизий государству, по мельники им оставались чрезвычайно довольны. Да и он сам не желал для себя лично ничего лучшего. В его распоряжении были теперь лошадь, тележка и седло. Поезжай хоть верхом, хоть в упряжке, а главное, полная свобода, никакого контроля. Никто еще не додумался поставить ревизора над ревизором. Приехав как-то в Чернь, Коля хвастался, что на всех мельницах он завел по гончей собаке.

– Откуда ж ты их понабрал? – удивился я.

– Дурак ты, и больше ничего, – решил Коля. – Дураком родился, дураком и помрешь. – Он насмешливо взглянул на меня и добавил: – Покупал, за наличные денежки везде покупал. Веришь ай нет?

Я с сомнением покачал головой.

– Ну тогда соображай, коль котелок мало-мало варит, – продолжал он. – «Куплю» этак в одном конце уезда, в мешок ее, купленную-то, да на лошадку, да в другой конец, верст за сорок, за пятьдесят. Ищи ветра в поле! Привезу на мельницу какому-нибудь дружку-мукомолу. «Видишь, говорю, собака – клад, золото, а не собака. Даю тебе на полное сохранение. Береги пуще жены, пуще мельницы своей береги… Сбережешь – никакой недостачи в муке ай еще в чем ни в жисть у тебя не признаю. А не сбережешь – пеняй на себя».

– Ну и что же?

– Ну и то же! – передразнил Колька. – Берегут, пуще жен и детей берегут. А я, дружище, из этого самого местечка тоже «купленную» опять куда подальше на мельницу завожу. Вот так и езжу теперь из одного конца уезда в другой, ни отдыха, ни покоя не вижу. Куда ни приехал, собачка к твоим услугам – сытая, ухоженная. И от хозяев почет да привет, потому что у каждого мукомола рыльце малость в пушку. А мне от того лафа, да и только. – Коля неожиданно поднял свою увесистую лапищу да так хлопнул меня по коленке, что я даже охнул. – Живем помаленьку, – закончил он, – живем да хлеб с мякинкой жуем!

Я слушал эти дружеские речи, глядел на удалого Кольку, испытывал к нему какое-то странное, двойное отношение. Все, что он делал и о чем с такой бесшабашной откровенностью рассказывал, вызывало у меня чувство негодования. Но это негодование тут жё и блекло именно от одной Колькиной чистосердечности. Видно, у него было одно убеждение в жизни «Не пойман – не вор!» А поймать его – он был крепко в этом уверен – просто невозможно.

Ну, сообщит кто-нибудь, ну, назначат ревизию самому ревизору. Да в этой муке, крупе, по выражению Кольки, сам черт вместе с рогами утонет. Попробуй-ка разберись! А Колька – парень башковитый, это все сразу признали, и «сам живет и другим жить дает», значит, всё в порядке.

Дика и непонятна мне была такая «философия». Незадаром же, видно, и прозвал меня в детстве Сергей «Пупочка-мумочка».

Итак, Коля Кусков из Черни уехал, исчез наш главный коновод. А следом за ним и Миша Ходак на сторону подался. Коля устроил его куда-то приемщиком муки.

«Вот уж этот не сумеет ловчить, как Коля, – сразу решил я. – Ну что ж, сыт будет, для него и этого хватит».

– Я, Юрка, не из-за денег на мельницу иду, – пояснил мне перед отъездом Мишуха. – На кой мне деньги сдались! Я из-за рыбалки, – как бы извиняясь, продолжал он. – Уж больно язей на той речке много, словно поросята под кустами ворочаются. Ты, Юрка, только представь себе, – продолжал он, – река тут же, под боком. Утром на зорьке встану и прямо к омуту, к старым ветлам. Кругом тишина, только голуби на мельнице воркуют да петухи и деревне орут. Сядешь под ветлами, удочки закинешь, а сам поглядываешь, как солнце из-за леса встает, как пар над водой поднимается. Ох и хорошо же! Поймаешь пару-тройку язей – вот и жарево! Можно и обратно на мельницу идти. Поджаришь рыбешку, позавтракаешь. Глядишь, пора уже и за работу приниматься, а вечером, как кончится помол, опять удочки в охапку и снова на речку. Не житье, а малина.

Вот и Мишуха уехал куда-то на речку верст за тридцать, уехал вешать муку и ловить язей. Остались от прежней охотничьей компании два старика – Михалыч с Копаевым, да я к ним в придачу. Обеих гончих – Секрета и Зулейку – Коля Кусков перед своим отъездом подарил Копаеву. Да что в них теперь было толку! Михалыч и раньше с гончими уже не охотился – больно грузен, тяжел стал, трудно много ходить ему. Копаев тоже последнее время сдал, все на поясницу жаловался. Выходит, на поверку, и на охоту с гончими не с кем сходить. А одному скучно. А самое главное, проклятые физика да математика! Ух, конкурсные экзамены не за горами, какая тут охота!

От Сережи из Москвы пришло письмо. Оно очень встревожило Михалыча и маму. Сережа писал, что в университет в этом году поступить не удастся и поэтому он едет в подмосковный городок Нарофоминск к своей маме. Она там теперь работает. Сергей решил тоже пока устроиться работать на заводе и параллельно готовиться к поступлению в высшее учебное заведение в будущем году. Почему он не поступает теперь, об этом в письме ничего не говорилось.

– Не хочет Сергей дальше учиться, – с грустью сказал Михалыч, – думает, что работать легче и веселее. Ну что ж, пусть попробует. Потом сам свою ошибку поймет, зря только время упустит.

– А ты напиши ему, скажи, чтобы он так не делал, – сказала мама.

Михалыч печально ответил:

– Конечно, напишу, только навряд он послушает. Уж если задумал что – попробуй-ка его переубедить.

В этот же вечер Михалыч написал Сереже длинное письмо, старался убедить, чтобы он все-таки приложил все силы и поступил в университет.

Ответ на это письмо пришел довольно скоро, но, как Михалыч и предчувствовал, не очень утешительный. Сережа писал, что в медицине он разочаровался. Хочет быть инженером-электриком на заводе, а чтобы получше познакомиться с этим делом, намерен годик поработать просто электротехником – учеником.

Михалыч прочитал письмо и с грустью взглянул на меня и на маму.

– Вот и ответ: «Разочаровался в медицине». Ну, пусть попробует электротехникой займется. Может, и понравится.

Михалыч помолчал, закурил и добавил:

– Так, так. Ни Сергей, ни Юра не хотят медициной заняться. Значит, некому мне свой опыт передать. Думал, Сережа врачом будет. Думал, да не вышло дело. Ну, у каждого человека свой путь. Пусть и идет по нему.

ПОСЛЕДНЯЯ ЗИМА

Незаметно промелькнула осень. Вот и зима пришла, завалила наш городок сугробами снега. Все кругом бело, тихо, будто уснуло. И только по вечерам, когда красная студеная заря разливается на западе, городбк на несколько минуа оживает. Он вдруг наполняется неистовым карканьем ворон и мелодичными криками галок. Огромные стаи этих птиц носятся над крышами домов и потом сплошным черным ливнем обрушиваются на деревья какого-нибудь сада и мигом превращают их голые сучья в сплошную черную массу. Вороны и галки ищут себе приют для ночлега. Чтобы лучше согреться, они садятся на ветви и сучья деревьев одна подле другой, плотно прижавшись друг к другу. По птицам редко удается сразу найти себе подходящее место для ночлега. Только уселись, угомонились немножко, и вдруг снова, как по команде, все разом Срываются с места, взлетают и вновь с невероятным шумом и криком носятся над городом, пока не успокой гея и опять не заполнят чей-нибудь сад.

Я часто интересовался, почему птицы вдруг ни с того ни с сего срываются с деревьев и начинают кружиться в воздухе. Кажется, никто в сад не входил, никто их не побеспокоил. В чем же дело?

Причину такой всеобщей тревоги я однажды случайно открыл, но до сих пор не знаю, всегда ли именно она поднимает птиц с облюбованного для ночлега места.

Один раз зимой я шел по переулку мимо какого-то сада, сплошь занятого галками и воронами. Было еще светло, только чуть-чуть смеркалось, но птицы уже уселись на деревьях одна подле другой, очевидно греясь и готовясь к ночлегу.

И вдруг словно ураган пронесся над садом. Вся масса птиц рванулась со своих мест и понеслась сплошной черной тучей куда-то вдаль. В тот же миг что-то светло-серое метнулось над самыми верхушками деревьев, и я увидел ястреба-тетеревятника. Ловко скользя в воздухе, он преследовал отбившуюся от стаи галку. Хищник мигом настиг добычу, тут же на лету схватил ее цепкими когтями и все так же низом, над самыми деревьями, полетел, унося добычу куда-нибудь в укромное место.

Вероятно, именно это неожиданное появление крылатого разбойника и напугало некоторых птиц. Тревога тут же передалась всей стае, и вот сотни, а может, и тысячи птиц в ужасе заметались в воздухе.

Ястреб давно уже улетел, а галки и вороны долго еще носились над городом, оглашая воздух тревожными криками.

Помню, мне тогда неожиданно пришла в голову довольно странная мысль: «А ведь нечто подобное и у человека бывает. Кажется, на душе все тихо, спокойно, и вдруг какая-то непрошеная мысль промелькнет и сразу нарушит все спокойствие, внесет в душу сумятицу, тревогу. И сама мысль-то эта давно забылась, но прежнего спокойствия уже нет, на душе смутный страх, все ждешь чего-то. И даже сам не можешь толком объяснить, чего именно».

С грустью должен признаться, что такое состояние неожиданной, казалось бы, беспричинной тревоги все чаще и чаще стало посещать меня и очень мешало работать. А работать приходилось много: ведь в этом году я кончал школу второй ступени.

На одном из школьных собраний Владимир Михайлович прямо обратился к нам, кончающим.

– Друзья мои! – сказал он. – Эта зима последняя в вашей школьной жизни. Вы уже теперь не дети. Я обращаюсь к вам не как учитель, а как ваш старший друг. Я прошу вас приложить все старания к тому, чтобы с честью кончить школу, чтобы при поступлении в высшее учебное заведение не посрамить свою школу и всех нас, ваших педагогов. Может быть, мы и не сумели передать вам всего, что хотели, всех наших знаний, но поверьте, что мы старались как могли. Постарайтесь же и вы и дополните все то, что по нашей или по вашей вине было не доделано. Давайте подадим друг другу руки и общими усилиями с честью перейдем этот ваш первый рубеж рубеж к самостоятельной жизни.

И мы все дали друг другу слово не посрамть нашей школы, взяться за учебу по настоящему, как только могли.

Наш учитель Федор Алексеевич Попов предложил всем желающим приходить в школу на дополнительные занятия. Занимались иной раз до поздней ночи. Мы знали, что Федор Алексеевич занимается с нами бесплатно, что у него дома жена и маленький сынишка, с которыми ему, конечно, хотелось бы побыть вместе. Но эти немногие часы досуга он урывал у себя и у семьи ради нас.

Как же после этого нам то было не подналечь изо всех сил! А сил у нас самих оставалось немного.

Вот когда сказались потерянные даром два учебных года. Трудно, очень трудно было их наверстать.

Может, потому и становилось порою тревожно и тоскливо на душе, и не у меня одного.

А у меня к тому же примешивался полный разлад с самим собой. Я готовился поступать в техническое училище против своего желания, только по настоянию мамы. Предстоящие мне четыре года студенческой жизни казались сплошным кошмаром, каким-то проклятьем, неизвестно откуда свалившимся на мою голову. Мне хотелось поступить в университет на филологический факультет. Но что я буду делать после окончания? Стать учителем, «влачить полуголодное существование», как предрекала мама, – это было слишком страшно.

Вот где сказалось мое полное незнание жизни, неумение бороться за свои идеалы, неумение даже как следует осознать их.

Как ни странно, но, думая об университете, я ни разу не вспомнил еще об одном факультете – о факультете естественных наук. Впрочем, я и не знал, что, кончив этот факультет, можно заняться не только педагогикой, но и научной работой – путешествовать и изучать природу, ту самую природу, которую я так страстно любил.

А географическое отделение? Вот уж откуда именно открывались пути-дороги по всей нашей необъятной стране.

Но я ничего этого даже и не знал. Михалыч, первый главный мой наставник по части охоты, рыбалки, никогда не говорил со мной о научной деятельности естествоиспытателей и географов. Думаю, что он и сам довольно туманно представлял все это.

А школа? Да разве до этого было нашим учителям? Им предстояло нелегкое дело передать нам за два года тот минимум школьных знаний, который мы должны были бы пройти в четыре года. А тут еще недостаток в учебниках; или случалось, что нельзя проводить уроки из-за отсутствия дров, керосина, из-за того, что подчас негде было достать фанеры, чтобы заколотить выбитые стекла окон.

Нужно вспомнить все это, вспомнить то трудное, голодное и холодное время, когда мы учились и не винить наших учителей за то, что большинство из нас вышло из школы не очень-то грамотными, а, наоборот, сказать им большое спасибо за то, что они все-таки, невзирая на все трудности, помогли нам встать в жизни на собственные ноги. Об общем научном кругозоре нечего было и думать.

Но очень многое, конечно, зависело и от самого себя. Те, кто уже раньше наметил, куда идти дальше, были счастливчики. Увы, я не попал в их число.

А тут еще, как на грех, в голову лезли непрошеные мысли на самые отвлеченные темы Много масла в огонь подлил и последний диспут в нардоме о боге и религии. После этого диспута я окончательно потерял веру в бога. Собственно, это случилось, конечно, не сразу, а подготавливалось в моем сознании уже давно. Я видел полное несоответствие того, что проходил по закону божьему в школе бабки Лизихи, с тем, что наблюдал в окружающей жизни. Никакой божественной справедливости вокруг меня не существовало. Ни разу в жизни я не увидел того, чтобы бог помог кому-нибудь в трудную минуту. Я и по собственному опыту уже в детстве убедился: молись не молись все равно бог не услышит и ничего хорошего не сделает. Разговоры с Левой еще более поколебали мою веру в бога, да, кстати говоря, бог мне был и совсем не нужен. Просить его о помощи в трущую минуту бессмысленно, взывать к по премудрости и справедливости, когда видишь какое-нибудь вопиющее безобразие, тоже бесцельно. Бог и тут никак себя не проявит. Да я с самого раннего детства был и не приучен мамой о чем-нибудь его просить. Мама только обычно говорила: «Вот бог увидит и накажет». С самых детских лет бог остался в моем сознании и воображении чем-то вроде бабки Лизихи с ее дубовой линейкой, только еще куда злее и страшнее.

Так что расстаться с таким злым, жестоким и несправедливым богом для меня не представляло никакого огорчения.

Дело тут заключалось совсем в другом. Прежде, до этого памятного мне диспута, я иной раз задавал себе вопрос: «Если нет бога, то кто же тогда сотворил мир?» Ответа не было. Значит, его сотворил бог. Хорошо он это сделал или плохо – вопрос другой, а все-таки сотворил.

И вдруг на тот же самый вопрос: «Кто же, если не бог, сотворил мир?», заданный кем-то из священников, лектор из Тулы ответил вопросом: «А кто сотворил самого бога? Никто, он существует вечно. Так не проще ли признать, что не бог, а именно сам мир существует вечно».

Сознаюсь, такое простое соображение мне самому в голову никогда не приходило. А тут я его сразу понял и как-то сразу осознал его необыкновенно простой и глубокий смысл. Ведь правда же: признание наличия бога совсем не решает вопроса о первопричине, о возникновении основы всех основ. Ведь и бога тоже кто-то должен создать. А если допустить, что он существует вечно, тогда гораздо проще допустить вечность мира.

Итак, этот вопрос был мною решен. Но за ним последовало немало других, не менее сложных и запутанных.

Раньше, когда я признавал существование бога, не то вроде злющей бабки Лизихи, не то вроде полицейского, который за любую провинность схватит тебя и накажет, тогда было понятно, почему я и другие люди не должны делать ничего плохого. Убьешь кого-нибудь, украдешь или сделаешь еще какую-нибудь подлость, тебе за это не поздоровится, жди божьего наказания если не здесь, на земле, так, еще хуже, после смерти сразу к чертям в ад попадешь.

А если нет ни бога, ни чертей, ни ада… кто же тогда будет хватать и наказывать за всякие дурные поступки? Может быть, можно все тогда делать: и грабить и убивать. Нужно только так это делать, чтобы тебя не поймали, не наказали люди, а совесть, грех – все это одни только выдумки.

Я мучился, не находя ответа на все эти возникающие у меня вопросы.

Кого же спросить? С кем посоветоваться? Поговорить с мамой, с Михалычем? Нет. Я не знал отчего, но как-то чувствовал, что в этом деле ни Михалыч, ни мама мне не помогут.

«Спрошу у Владимира Михайловича, неожиданно решил я.

И вот я начал буквально охотиться за Владимиром Михайловичем. Мне хотелось застать его одного где-нибудь в пустом классе или на улице, чтобы никто мне не помешал спросить все, о чем я теперь так неотвязно думал.

Чтобы чего-нибудь не забыть при свидании, я даже конспект вопросов себе написал на бумажке и все время носил с собой.

И наконец счастливый случаи представился. Я шел как-то под вечер по улице, шел, кажется, к Толе Латину попросить у него задачник по геометрии и вдруг встретил Владимира Михайловича. Он был один, шел не торопясь, наверное, прогуливался, отдыхал после школьных занятий.

Мы поздоровались, и Владимир Михайлович неожиданно сам начал со мной разговор.

– Ну, решили наконец, куда поступать? – с явным участием спросил он.

– Готовлюсь в техническое, но ничего не решил, – ответил я.

Владимир Михайлович посмотрел на меня вопросительно.

– Ах, я ничего не знаю: ни куда поступать, ни что делать, ни как дальше жить…

Я почувствовал, что голос у меня задрожал.

Владимир Михайлович ласково положил мне руку на плечо и сказал:

– Вы никуда не торопитесь? Давайте немножко пройдемся, уж вечер больно хорош.

Мы пошли по заснеженной, совершенно пустой и тихой улице. Я начал рассказывать Владимиру Михайловичу обо всех моих сомнениях и недоумениях. Потом совсем запутался и в полном отчаянии вытащил из кармана свой конспект вопросов:

– Вот это я давно уже написал, хотел вам показать, у вас спросить.

Владимир Михайлович взял бумажку. Мы подошли к какому-то домику. Из окна на улицу падал свет. Владимир Михайлович внимательно стал читать мою записку. Но вот он дочитал. Некоторое время стоял молча, потом обнял меня за плечи и с какой-то грустью проговорил:

– Ах, Юрочка, Юрочка! Вполне вас понимаю. В вашем возрасте и меня подобные же вопросы мучили. Хорошо, что они вам в голову приходят. Каждый мыслящий человек должен хоть раз в жизни задуматься над тем, зачем он живет и каково его место в жизни.

– Владимир Михайлович, – заторопился я, – ведь бога нет, правда, нет? Его люди выдумали?

– Конечно, нет, – спокойно ответил Владимир Михайлович.

– Но если нет ни бога, ни черта – никто не накажет, почему же нельзя жульничать, обманывать, воровать?..

– Потому, что это вредит тому самому обществу людей, в котором мы живем.

– А если общество меня не поймает? Не узнает, что я вор-злодей?

– Все равно нельзя, перед самим собой, перед своей, человеческой совестью.

– Да почему же, ведь никто этого не узнает? – настаивал я.

Вместо ответа Владимир Михайлович вдруг сам задал мне вопрос.

– Вот вы охотник, любите природу. Видели в лесу муравейники?

– Тысячу раз видел.

– А наблюдали когда ппбудь, как все муравьи трудятся, строят свое жилище?

– Конечно, наблюдал.

– А как вы думаете, они верят в бога или в черта?

– Ну конечно, нет, они же неразумные, – ответил я на этот странный вопрос.

– Так почему же они все-таки все трудятся, помогают друг другу, а не лодырничают, не отлынивают от общей работы?

Теперь я начал понимать, к чему Владимир Михайлович ведет.

– Ну, муравьи – не люди, – ответил я, – они трудятся бессознательно, инстинктивно.

– Вот именно, – согласился Владимир Михайлович, – они трудятся вместе для общего блага, даже не имея сознания, не понимая, как мы, люди, той пользы, которая получается в результате общественного труда. А уж нам, людям, обладающим разумом, самосознанием, и подавно трудиться нужно. Муравьев инстинкт заставляет, а нас с вами – сознание долга, наша совесть, вот что.

– А если меня, к примеру, сознание и совесть не заставляют, если я бессовестный, чем же я виноват? Возмездия мне на том свете не будет, вот я ничего и не стану делать для людей. Почему я обязан для кого-то трудиться, что меня может заставить? Не хочу, и только!

Владимир Михайлович добродушно улыбнулся.

– Юрочка, вы сами сшили эту куртку? – спросил он, трогая меня за рукав.

– Нет, портной.

– А из чего? Вы сами эту материю соткали?

– Ну конечно, нет. Мама в магазине купила.

– И сапоги тоже не сами сшили? И школу, в которой учитесь, не сами выстроили, и поезд, на, котором в Москву поедете… Все-все сделали для вас другие люди. Вы живете в обществе других людей, которые обеспечивают вам возможность жить, учиться, работать. А вы говорите, что никому ни в чем не обязаны? Нет, обязаны, раз пользуетесь результатом людского труда, значит, должны людям, обязаны им тоже своим собственным трудом заплатить. А если не заплатите, увильнете, значит, вы совершили преступление не перед богом, а именно перед людьми. Вот тут ваша совесть и должна вам подсказать ваш общественный, человеческий долг. Мы все, Юрочка, живем не на необитаемом острове, а в обществе других людей, и каждый из нас должен принять участие в этом общественном труде. А бог тут совсем ни при чем, – еще раз повторил Владимир Михайлович.

Долго гуляли мы с ним в этот вечер, гуляли по тихим, занесенным улицам, мимо освещенных окон.

Я искоса поглядывал на эти окна и думал о том, что за ними живут люди, чужие мне люди, чужие и вместе с тем близкие, потому что мы все друг с другом связаны общим трудом.

На душе сразу стало как-то спокойнее и легче.

Прощаясь с Владимиром Михайловичем возле его дома, я сам, уж не зная как, обнял его и поцеловал.

И Владимир Михайлович этому не удивился. Он потрепал меня по плечу и добрым, но в то же время твердым, уверенным голосом сказал:

– Идите, Юрочка, в жизнь, смелее идите. Будьте инженером, педагогом, артистом… Кем хотите. Но главное, никогда не забывайте одного, самого главного: не забывайте, что вы Человек.