Текст книги "У птенцов подрастают крылья"

Автор книги: Георгий Скребицкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 29 страниц)

ДОЛОЙ БУКВУ «ЯТЬ» И ДРУГИХ «ВРАГОВ»

В старое, дореволюционное время на сцене с большим успехом шла веселая музыкальная пьеса «Иванов Павел». Главный ее герой – лентяй-гимназист. Он никак не может освоить премудрость учения. Один из его основных врагов – это буква «ять». Этому врагу посвящена целая ария на мотив популярной в то время песенки:

 
Я хочу вам рассказать,
Рассказать, рассказать,
Как девицы шли гулять,
Шли гулять, да!
 

Мотив оставался тот же, но слова совсем другие:

 
Кто не знает буквы «ять»,
Буквы «ять», буквы «ять»?
Где и как ее писать,
Где писать, да!
 

Вспоминая эту пьесу и эту песенку, я должен честно признаться, что буква «ять» являлась заклятым врагом не одного только Иванова Павла, но и большинства нас, ребят.

И вот в январе восемнадцатого года приказом правительства старое правописание было заменено новым. В нем прежде всего отменялась ненавистная буква «ять». Узнав об этом, все ребята вздохнули с облегчением. Из нашей тройки этой отмене радовался больше всех я. У меня всегда была очень слаба механическая память на заучивание различных правил, шаков, слов, вообще всего того, что я не мог осмыслить, а должен был просто вызубрить. Поэтому буква «ять» была моим исконным врагом – врагом, который во всех диктантах, сочинениях и прочих письменных работах неизменно одерживал надо мной решительную победу. Этот враг поражал меня двадцатью и большим количеством грубейших ошибок.

Сколько я ни старался, я никак не мог понять, почему в одних словах надо писать обыкновенное «е», а в других «ять»?

Кстати, этого тоже не понимали и остальные ученики.

Наша прежняя суровая наставница – бабка Лизиха – бывало, прямо из себя выходила от ярости.

– Дурачье! – кричала она, стуча по столу дубовой линейкой. – Буква «ять» пишется в тех словах, где слышится открытый звук «е»: бег, бегун, беглянка, бека, бедняжка… Слышите, «е» звучит открыто. Когда вы его произносите, вы растягиваете рот в стороны. Вот тут и нужно писать букву «ять».

Но я, увы, никак не мог уловить эту разницу. Почему, например, слово «мех» – через «ять», а слово «меч» – через «е». Или «сметана» – через «е», а смена – через «ять». Еще труднее было запомнить так называемые исключения, то есть слова, где явно слышался закрытый звук «е», а все-таки надо было писать «ять». Например, существительные: гнезда, звезды, седла, или глаголы: цвел, брел, надеван, запечатлен…

Конечно, на все это имелись точные обоснования и правила, но поди-ка вспомни их все сразу во время диктанта. Да пока будешь одно слово вспоминать, весь диктант кончится. Вот я и сажал с этим злосчастным «ять» ошибку на ошибке.

Совсем другое дело, если данное слово в твоей памяти свяжется с чем-нибудь ярким, определенным. Вот, например, я на всю жизнь запомнил, что в слове «запечатлен», там, где слышится звук «ё», надо было писать букву «ять».

Запомнил я это при следующих обстоятельствах. Тогда еще мы учились в школе бабки Лизихи. Помню, учебный год только начинался. Сентябрь стоял жаркий; мы, ребята, после школы бегали обычно на речку выкупаться.

Вот однажды прибегаем вдвоем – я и Боря. Разделись. Гляжу, у Бориса на том самом месте, на котором сидят, огромный синяк. Да какой интересный, словно линейка отпечаталась, будто нарисовал ее кто.

– Когда же это тебе досталось? – спрашиваю у Бориса.

Он беззаботно махнул рукой.

– Вчера бабка Лизиха припечатала.

– За что же?

– Да, помнишь, диктант писали? Ну, я «запечатлен» через «е» написал. Лизиха мне и запечатлела линейкой для памяти.

– Теперь не забудешь, – засмеялся я.

– Да где там упомнить! – Борька безнадежно махнул рукой. – Подживет – опять забуду. – И он бултыхнулся в реку.

А я вот на всю жизнь это запомнил. Да только, выходит, зря запоминал – отменили букву «ять». Зря тогда и Борька пострадал. А впрочем, он столько всегда страдал: одним разом больше, одним меньше – это, как говорится, уже не в счет.

Отменили тогда же и твердый знак. Много кое-чего отменили.

– Правильно сделали, – радовались ребята.

В общем, один наш злейший враг – правописание – был если не совсем уничтожен, то, во всяком случае, здорово разбит; справиться с ним теперь было много легче.

Но оставались и еще враги. С ними мы тоже боролись по мере сил.

Немецкий язык мы наотрез отказались изучать из патриотических чувств: «Станем мы еще язык врагов изучать!» Хуже дело обстояло с французским. Тут уж патриотизмом не отговоришься: французы ведь были нашими союзниками.

Тут мы пошли совсем по иному пути. Раз союзники, значит, и действовать должны в согласии с нами. У нас упростили правописание, а у них почему не упрощают? Написано одно, а читать нужно совсем другое – чепуха это. Кто-то даже пустил в школе слух, что и у французов тоже все упростили, только наши учителя об этом еще не знают, а может, и знают, да помалкивают. Им-то что?! Они в свое время все эти премудрости назубок выучили, им самим легко. Вот и измываются над нами: позубрите-ка, мол, и вы теперь, голубчики.

Нет, дудки! Не такое время теперь, чтобы над молодежью издеваться! Не хотят учителя идти в ногу с веком, мы сами пойдем. И вот мы самостоятельно произвели маленькую реформу во французском языке: стали писать так, как слышится, без всяких там старорежимных выкрутасов.

Учительница была старенькая, очень добрая. Соберет, бывало, наши тетрадки, почитает, почитает и за голову схватится.

– Что же вы, разбойники, делаете?! На каком же это языке написано?

– На новофранцузском, – хором отвечали мы. – Он уже во всей Франции введен, только вы это от нас скрываете.

– Да почему же я скрываю? – ужасалась учительница.

– Потому что вам буква «ять» очень дорога. Ее уже вконец изничтожили, а вы все ее пишете. Вот и французские «яти» на память бережете.

Старушка в отчаянии махала рукой и, совсем расстроенная и сбитая с толку, уходила из класса.

Хуже всего дело обстояло с самым опасным врагом – с математикой. Тут уж сколько мы ни ломали голову, так ничего и не удавалось ни выкинуть, ни упростить.

В младших классах было попроще. Там кое над чем еще можно подумать, например насчет дробей. К чему эти десятичные? Ну, дроби и дроби. Не все ли равно, на сколько частей яблоко разделить: на две, на три, на пять или на десять? Там, в младших классах, конечно, кое-что можно было и выкинуть и упростить. Но ведь десятичные дроби мы давно уже прошли и усвоили. Стоит ли с ними возиться? Разве только из желания облегчить жизнь малышам. Но как ни стыдно сознаться, а старая русская пословица восторжествовала: «Своя рубашка ближе к телу». Поэтому мы прежде всего думали о реформе того, что угнетало нашу личную жизнь.

Алгебру упростить никак не удалось да и геометрию тоже. Единственно, до чего мы додумались, – это позволяли себе не придерживаться каких-то обязательных «геометрических» выражений. В одних случаях почему-то написано вращаем вокруг какой-то точки, до тех пор пока другие не совпадут. А рядом накладываем одну фигуру на другую, чтобы соответствующие точки совпали.

Что за ерунда! Почему в одном случае надо вращать, а в другом накладывать – не все ли равно? Пусть кто как хочет, так и говорит. Важно, чтобы точка в точку попала, а уж как она там попадет – накладкой или вращением, – это уже сущие придирки.

Конечно, немножко это дело упростило, но, к сожалению, маловато. Все эти «подобные» треугольники, эти окружности, касательные, секущие как были, так и остались. Прямо черт ногу в них сломает.

Но, в общем, нужно сказать, что учение в новой школе резко отличалось от учения в школе бабки Лизихи. Отличалось прежде всего по самому принципу, подходу к изучаемому предмету. У бабки Лизихи мы всё учили наизусть, все назубок, от доски до iockh, совершенно не размышляя, не анализируя, не критикуя. Здесь же как раз наоборот: мы почти ничего не учили, но зато все время размышляли, критиковали и анализировали. Особенно много мы анализировали, правда всегда в одном и том же плане: нельзя ли что-нибудь упростить, выкинуть или хотя бы сократить?

Да, я чуть было не забыл упомянуть еще об одном поверженном враге – это о законе божьем. Для меня лично этот враг был, пожалуй, пострашнее буквы «ять». В младших классах, пока мы учили разные легенды про сотворение мира, про Адама и Еву, про Иисуса Христа, все это было похоже на занимательные сказки и даже интересно. Но вот в старших классах вместо этих сказок пришлось учить богослужение, какие-то славянские тексты… И тут моя память совершенно отказала. К своему ужасу, я убедился, что сколько ни долблю какие-то непонятные мне тексты, запомнить их я не в состоянии. А ведь в старой школе закон божий считался самым главным предметом. По русскому, по математике, по любому другому предмету можно было получить тройку. Неважная отметка, но все-таки удовлетворительная. А тройка по закону божьему – это считалось просто позор, скандал! Но я и на тройку не мог ничего осилить. Учи не учи – все равно ничего не помню.

Даже теперь, спустя почти полвека, я без содрогания об этом не могу вспомнить. Что бы я стал делать, как дальше учиться?!

И вдруг – о радость, о счастье! Закон божий в школе отменяется, совсем отменяется! Я спасен!

Вместо него такие предметы, о которых нам в школе бабки Лизихи и не говорилось: пение, рисование, ручной труд. На уроках русского языка, которые бывали почему-то крайне редко, – диспуты насчет социальной принадлежности Онегина, Ленского и семьи Лариных. Насчет отсталости взглядов у «старосветских помещиков», насчет шаткости платформы, на которой стоял Тургенев. И уточнение вопроса: можно ли его считать революционером или соглашателем со старорежимной властью.

Уроки-диспуты бывали бурные, даже, скорее, буйные. Ребята частенько входили в раж, и даже трудно было порой понять, кто кого учит: учитель нас или мы учителя.

Чаще всего каждый оставался при своем мнении: ни учителю нас, ни нам учителя все же не удавалось переубедить.

А бывало и так, что когда наши силы ослабевали и мы чувствовали, что учитель берет перевес, кто-нибудь из ребят неожиданно затягивал:

 
Вихри враждебные веют над нами,
Темные силы нас злобно гнетут…  —
 

и тут все дружно подхватывали:

 
В бой роковой мы вступили с врагами,
Нас еще судьбы безвестные ждут.
 

Тут уж учитель перекричать нас никак не мог, и победа неизменно оставалась за нами.

Так, не слишком перегружая себя занятиями, мы учились, в основном, большую часть зимы.

СЧАСТЬЕ

Об этом мы все, конечно, сейчас же узнали. Да разве могло остаться в тайне в нашем крохотном городке такое событие?

В этот день с утра, собравшись в школе, мы ждали Маргариту Ивановну с замиранием сердца. Ее урок должен был быть первым.

– Не придет, – говорили многие. – Разве ей сегодня до уроков, до нас?

С этим все были согласны и все-таки ждали: а может быть, придет?

Она пришла минута в минуту. Ровно в девять часов дверь класса широко раскрылась, и мы увидели Маргариту Ивановну.

Да она ли это?! Может, сестра? Совсем такая же, только лет на десять моложе. Нет, это она, она сама – счастливая, сияющая, совсем молодая.

– Ребятки, друзья мои! – начала Маргарита Ивановна. – Вы, конечно, знаете, что…

Она вдруг закрыла лицо руками и заплакала.

Мы растерянно глядели на нее. Всегда такая мужественная, она стояла теперь посреди класса и плакала, и смеялась от счастья. И у многих из нас тоже на глаза навернулись слезы.

Маргарита Ивановна немного оправилась от волнения, взглянула на наши заплаканные физиономии, посмотрела так ласково, так благодарно и тихонько сказала:

– Спасибо. Я всегда знала, я чувствовала, что вы мои друзья, настоящие добрые друзья.

Конечно, никакого урока пения в этот день не было. Мы обступили Маргариту Ивановну, и она рассказывала, рассказывала без конца: как сидела вчера вечером у себя дома и вдруг скрипнула дверь, и она оглянулась и не узнала его. А потом, когда узнала, в первую секунду не обрадовалась, а испугалась – испугалась, что ей это кажется или что это кто-то другой, только очень похожий. Испугалась, что все исчезнет. А потом, а потом…

Тут Маргарита Ивановна опять начала смеяться и плакать.

– Ах, друзья мои! – радостно восклицала она. – Это только мать, только мать понять может. Два года, два года назад похоронить сына, похоронить в своей душе и вдруг увидеть его, увидеть не во сне, а наяву, живого, здорового, такого же, как и был!

Тут Маргарита Ивановна приостановилась и, покачав головой, добавила:

– Ну, не совсем такого, даже, может, совсем уже не такого. Но главное – что он жив, жив и опять здесь, со мною.

Мы начали расспрашивать, где же он был эти два года, почему не давал о себе знать.

– В плену, в Германии. Писал. Сначала писал, потом отчаялся меня разыскать, думал, что умерла. Писал-то в Ефремов, а там в нашей квартире какие-то чужие люди живут, меня и в глаза не видали и, где я, жива ли, нет, понятия не имеют. А сам-то он два года назад по ошибке в списки убитых попал, мне об этом и сообщили. Ну, да все это теперь позади.

Маргарита Ивановна приостановилась, перевела дух.

– Знаете, ребятки, до сих пор опомниться не могу, поверить не могу, что Андрюша вернулся. Вот рассказываю вам, и вдруг в голову придет: а может, это только сон, проснусь сейчас, а его нет. И так вдруг страшно станет. Ведь это не сон? – как-то по-детски улыбнувшись, спросила она.

– Не сон, не сон! – гаркнули мы все разом, да так старательно, что Маргарита Ивановна в ужасе заткнула уши.

– Тише, тише, ради бога! Сейчас все сюда сбегутся. Верю, верю, что я не сплю. – Она весело взглянула на нас. – Ах, как бы мне хотелось всех, всех в гости к себе позвать, всех моих друзей! Да некуда, комнатушка-то у меня одна, никак в ней не поместимся.

– Маргарита Ивановна, – вдруг сказал Лева, – а вы лучше позовите как-нибудь вашего сына к нам сюда, в класс, в школу. Может быть, он нам и про войну что-нибудь расскажет.

Маргарита Ивановна взглянула на Леву и хитро, совсем по-мальчишески улыбнулась.

– А может, я его уже и позвала.

– Позвала, позвала, ура! – загалдели ребята. – Когда он придет? Сегодня, сегодня, да?

– Как-нибудь, наверное, зайдет, – все так же лукаво улыбаясь, отвечала Маргарита Ивановна.

Но ждать нам совсем не пришлось. Скрипнула дверь, и в класс вошел какой-то военный.

Маргарита Ивановна увидела его, вскочила со стула, пошла, нет, побежала навстречу, схватила за руку, подтащила к своему столу.

– Ну вот вам мой Андрейка! – опять вся просияв, представила она сына.

– Здравствуйте! – разом гаркнули все мы, и десятки любопытных глаз устремились на виновника всех этих событий.

А он стоял рядом с величественно полной, празднично одетой Маргаритой Ивановной, стоял такой худенький, на вид совсем еще мальчик, одетый в защитного цвета гимнастерку. От смущения опустил голову, улыбался и мял в руках старенькую, повидавшую всякие виды фуражку.

Наконец прошли первые минуты смущения, неловкости. Андрей огляделся, успокоился. Мы все окружили его.

А вблизи-то он выглядел не таким уже мальчиком. Собственно, лицо было совсем молодое, но на этом лице будто кто-то нарочно, из озорства провел много глубоких, резких морщин.

Я украдкой глядел на это молодое и в то же время будто старое лицо, и мне казалось, что перед нами мальчик, неумело загримированный под старика. Вот так же недавно гримировались мы сами для школьного вечера.

Но я понимал, конечно, что его грим смыть уже ничем не возможно.

Андрей рассказывал нам про войну, как там страшно, особенно когда начинается артиллерийский обстрел. Сидишь в окопе, а то и просто лежишь в какой-нибудь яме, а кругом ад кромешный, будто сотни, тысячи вулканов начали извергаться, грохот, огонь, дым… Земля вверх летит, дождем на тебя сыплется, только дождь-то этот – камни, глина, песок… Лежишь, в глазах все кружится, кувыркается, в ушах непрерывный звон, во рту горечь, песок на зубах хрустит… Лежишь и не знаешь, что это – явь или бред?

Я слушал и невольно вспоминал такие же рассказы про войну Алеши.

Как хорошо, что Ленин предложил всем странам кончить войну, помириться! Как это хорошо, только почему же до сих пор никто не мирится!

Потом Андрей рассказывал, как он попал в плен, как работал у какого-то немца на ферме, потом на каком-то заводе и как он тосковал по России, по своему родному Ефремову.

– Маму-то я уж и не надеялся увидеть: думал, в живых давно нет. Страшно было домой возвращаться. Что-то там дома? Кого найду? Приехал в Ефремов, про маму никто ничего не знает; знакомые и те не знают, говорят, еще в начале войны уехала, куда – неизвестно, никому ничего не сказала. Нашел просто чудом. Четыре дня по городу слонялся, все без толку. На пятый сижу на бульваре, на лавочке. Мимо человек какой-то идет. Я на него и не поглядел – мало ли народу по бульвару ходит? А он вдруг приостановился и прямо ко мне:

«Простите за беспокойство, вы не сынок Маргариты Ивановны будете?»

Гляжу на него, будто лицо знакомое, но, кто такой, вспомнить никак не могу: старенький, седой весь, смотрит на меня, улыбается.

«Да, сын», – отвечаю.

А он мне:

«Мамашу-то вашу я недели две назад повстречал. По улице шла с какими-то ребятишками, видать, со школьниками. Я ей поклонился, и она мне тоже. Только, верно, не узнала меня, так, значит, из учтивости одной поклонилась».

Я его как за руку схвачу, чуть совсем не оторвал.

«Где, здесь, в Ефремове, видели?»

«Нет, говорит, не здесь. А есть такой городок неподалеку – город Чернь. Вот там мы с ней и свиделись».

«Да она ли это? – спрашиваю. – Может, похожа просто, может, не она?»

«Она, отвечает, уж это точно. Годов двадцать на одной улице по соседству жили. Я и вас-то, говорит, оченно хорошо знаю. Еще мальчиком маленьким помню. Вы все голубками тогда интересовались, по крышам лазили. Разок на мой сарай забрались. А у меня там яблоки просушивались, все их как есть перемяли. Ну, я тогда осерчал, поймал вас да хворостиной, хворостиной! Не так, чтобы всерьез, а для острастки больше!»

Рассказывая это, Андрей заулыбался, стал совсем мальчишкой, даже морщины на лице разгладились.

– Ах, озорник, озорник этакий! – качала головой, слушая его, Маргарита Ивановна.

– Ну, как он рассказал мне про яблоки да про хворостину, – продолжал Андрей, – я его сразу вспомнил.

«Акимыч, Николай Акимыч!» – кричу.

Обнялись мы с ним тут же на бульваре, как старые друзья-приятели. Смотрю на него. Как он за эти годы переменился, совсем старый стал! И он на меня смотрит, вздохнул и говорит:

«Ишь как тебя война-то разукрасила. Ну ничего, теперь наладишься. К мамаше поезжай, она небось ждет не дождется».

«Сегодня ж поеду, – отвечаю ему. – Спасибо вам за такую весть, спасибо!»

Опять мы с ним обнялись. А мимо какая-то женщина проходит, поглядела на нас, головой покачала: «Ишь что водочка-то с людьми делает – кто дерется, а кто целуется!» За пьяных, значит, нас приняла.

Затащил меня Николай Акимович к себе, обедом угостил, потом на двор вывел, на сарайчик показывает.

«Узнаешь? – говорит. – Вот тут-то ты мои яблоки и расшуровал. Тут-то я тебя и поучил маненько».

А я слушаю старика, а сам на сарайчик гляжу. Все такой же он низенький, даже как будто еще ниже стал. Какими-то старыми досками покрыт. И доски-то, наверное, все те же самые… Да неужели же я тут по сушеным яблокам бегал? И вспоминается, и не верится. Ведь сколько потом всего было… Война, окопы, немецкий плен… А этот сарайчик все тот же, да и Николай Акимович все такой же, только старенький стал, совсем уже старенький.

И знаете, ребята, о чем я вдруг пожалел? – заулыбавшись, сказал Андрей. – Пожалел, что той самой хворостины не сохранилось, какой Николай Акимович меня тогда отстегал. Как бы она теперь, после всех моих бед, сладка мне показалась!

Ребята рассмеялись.

– В этот же день я на поезд – и в Чернь. С какой-то попутной подводой со станции в город приехал. Ну, Чернь – не Ефремов, два дома с половиной. Сразу маму нашел. А дальше вы уже знаете. Вот и все, – улыбаясь, закончил он.

А через несколько дней мы всей школой провожали Маргариту Ивановну с Андреем в Ефремов.

– Жалко мне с вами, ребятушки, расставаться, – творила нам на прощание Маргарита Ивановна, – жалко, да ничего не поделаешь. Не могу, тянет меня назад в родной городок. Ведь в Ефремове Андрюша родился и вырос там. Оттуда и на войну ушел. Хочу опять походить по тем местам, где я с ним, с маленьким, бывало, бродила. Я ведь там без малого тридцать лет прожила. Там все свое, родное. Страшно мне было одной, без Андрюши, по тем местам ходить. А вот теперь тянет туда.

Подошел поезд. Маргарита Ивановна и Андрей сели в вагон. Гулко ударил звонок, паровоз свистнул. Вагон медленно двинулся по рельсам.

Мы побежали рядом, крича:

– До свиданья!..

Поезд прибавил ходу. Мы отстали.

– Вот и уехала наша Маргарита Ивановна, – сказал, подойдя ко мне, Лева. – Я рад за нее. А все-таки жаль, что уехала.

Я ничего не ответил. Мне не хотелось говорить.