Текст книги "У птенцов подрастают крылья"

Автор книги: Георгий Скребицкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 29 страниц)

– А мне хотелось лесничим быть, – грустно заявил я.

– Лесничим?! – подхватил Михалыч. – Расчудесное дело! Поедем, брат, с тобой куда-нибудь в тайгу, на Урал. Ты только представь себе: дом прямо в лесу. Выходим весной утром, а перед домом тетерева токуют…

– Глупости одни, – рассердилась мама и ушла.

А Михалыч, уже забыв о моем лесничестве, целиком переключился на мечты об охоте, о рыбалке и, незаметно для себя, уже перекочевал с Урала в Азовские плавни, где гнездятся гуси, утки, пеликаны, где на десятки верст одни болота да зеленое море камышей:

– Только представь себе, Юра, на десятки верст камыши да камыши, ни деревца, ни кустика… В этом тоже есть своеобразная красота.

– Но что же я, лесничий, буду там делать, – чуть не плача, возразил я, – если кругом на десятки верст ни деревца, ни кустика?

– Это верно, – сразу согласился Михалыч. – Ну, мы с тобой там рыболовством и охотой займемся…

Я понял, что у Михалыча совета не ищи. Это, как говорит мама, фантазер еще почище меня. Так я ни на что и не мог решиться. А время все шло, вернее, летело прямо на крыльях.

Наступило лето, занятия в школе кончились. Сережа уехал в Москву поступать в университет на медицинский. Уехала туда же и Соня. Многие, кто были на группу старше меня, разъехались кто в Москву, кто в Петроград.

А я? Ничего не придумав, я решил пока что готовиться к экзаменам по математике и физике. В университете по этим предметам экзамен держать было не нужно. Значит, не говоря даже самому себе, я сдался на мамины уговоры, стал готовиться к конкурсным экзаменам в ненавистное мне Высшее техническое училище.

Первая битва в жизни, битва за свое призвание, была мною с позором проиграна.

Конечно, я мог и другим, и даже самому себе сказать, что я, мол, еще не могу определить, в чем призвание. Сказать-то я это мог, но с большой-большой натяжкой. Пусть я не умел еще точно определить, куда меня больше всего влечет – быть актером, педагогом или лесничим, пусть так. Я мог выбрать один из этих путей и ошибиться. Но уж в техническое училище меня совсем не влекло. Тут уж никакой ошибки не было. Я просто струсил и пошел по проторенной дорожке, по избитому, накатанному пути. Пошел без любви к будущему делу, без всякого интереса, даже, наоборот, с явным отвращением к нему.

А куда заведет меня этот путь, какое мне даст материальное обеспечение, об этом я узнал только в будущем.

…Настроение у меня было очень неважное. Я чувствовал, что направляю свои стопы не туда, куда следует; будущая студенческая жизнь представлялась мне совсем не такой, о какой я давно мечтал. А кроме того, и лето было испорчено. Математика, физика хотя и давались мне легко, но я настолько не любил их, что почти ничего не знал. Приходилось начинать чуть ли не все сначала, значит, и на рыбалку сходить некогда.

И все-таки лето несло с собой не одни только огорчения, но и небольшие радости: кое-когда удавалось и рыбку половить, и в городской сад вечерком наведаться.

С отъездом Сони мне уже не было так мучительно туда заглядывать. В это лето я очень подружился с одной из учениц нашей школы, с Тамарой Розовой. Это была тоненькая, хрупкая девушка. Она напоминала мне фарфоровую статуэтку. Нежно-розовое лицо, золотистые волосы, зеленовато-серые задумчивые глаза. И была она скромная, тихая, задумчивая.

Сколько раз провожали мы с ней, сидя на берегу реки, уходящий летний день. Внизу тихо плескалась о берег, словно убаюкивая кого-то, ленивая волна, и прямо на наших глазах гасла, будто отцветала заря. А мы беседовали о жизни, о любви, о дружбе.

Я часто глядел на Тамару, на ее спокойное и всегда немножко грустное лицо, смотрел и думал о том, как хорошо иметь в жизни такого друга: умного, доброго, ласкового, который с полуслова понимает тебя, с которым чувствуешь себя так легко и просто…

Наши отношения очень скоро и перешли в настоящую дружбу, и эта дружба сохранилась на долгие годы.

В МОЛОДЕЖНОМ КЛУБЕ

После отъезда Рахмановых наш драматический кружок, как я уже говорил, совсем завял. Лишившись таких замечательных руководителей, мы растерялись и не знали, за что же теперь взяться. Прежние любительские спектакли нас уже не удовлетворяли, а продолжать и тем более развивать то, что начала Ольга Владимировна, мы без ее руководства не могли. Нардом опустел, однако жизнь чернской молодежи на этом не замерла. Она продолжалась в нашем клубе «Третьего Интернационала».

Ее инициатором был райком комсомола. Комсомольцы предложили нашему драмкружку сделать в клубе вечер из небольших сценок на злобу дня, из чтения стихов и хоровых песен под аккомпанемент нашего струнного оркестра.

И вечер вполне удался. Он был, конечно, не так красиво оформлен, не так режиссерски продуман и отработан, как прежние вечера под руководством Ольги Владимировны, по зато, должен сознаться, нам, участникам, да, кажется, и публике он понравился даже больше прежних.

На вечерах, устраиваемых Ольгой Владимировной, мы не могли, конечно, по-настоящему творить, как того требовал от нас режиссер, и в конце концов превращались в каких-то бездушных марионеток, которые порой совсем механически точно разучивали и выполняли то, что Ольга Владимировна от нас требовала.

А на этом вечере в клубе молодежи мы, лишенные опытного руководства, почувствовали и большую ответственность, и большую свободу. В общем, каждый старался изо всех сил и от всей души. Хороший, по-настоящему молодежный получился вечер.

Я, помню, участвовал в коротенькой комической сцене, изображавшей случайную встречу и разговор барина-прогрессиста с мужиком. Я играл роль барина. Для этой роли ребята достали мне откуда-то цилиндр и тросточку. Больше атрибутов, подчеркивающих мое барское происхождение, достать не удалось. Я попробовал примерить Михалычев костюм, но тут же убедился, что в него можно свободно уместить не только одного такого «барина», как я, но, очевидно, всю мою «барскую семью»… Нет, Михалычев костюм использовать было невозможно.

Итак, я предстал на сцене в своем обычном костюме, в каком ходила тогда вся местная молодежь, то есть в гимнастерке, в брюках-галифе и в сапогах. Но на голове у меня был цилиндр, все время сползавший мне на лоб, а в руках элегантная тросточка, с которой я абсолютно не знал, что делать.

Кто-то посоветовал вертеть ее в пальцах, играть ею. Я так и сделал и доигрался до того, что на спектакле она вдруг выскочила из руки и, крутясь, как бумеранг, полетела в публику, где и была с хохотом поймана.

Зрители так толком и не поняли, что это – досадное недоразумение или ловкий актерский трюк, подчеркивающий мои истинно барские ухватки. Большинство именно так это и восприняло. В общем, я в цилиндре, с тростью, в брюках-галифе и в сапогах походил, вероятно, не на барина, а больше на какого-то наездника из цирка, но это меня ничуть не смущало.

Роль мужика играл Толя Латин, играл великолепно. Я до сих пор не могу без улыбки вспомнить его изумленную физиономию, когда он слушал мои высокопарные разглагольствования.

Текст пьески был взят, кажется, из «Чтеца-декламатора». Я и теперь его дословно помню.

Действие происходит на окраине деревушки, недавно сгоревшей почти дотла.

Задний план декорации, самую деревушку, нарисовал Толя Латин.

Я выхожу из-за кулис, играя своей тросточкой, и, прогуливаясь по сцене, неожиданно сталкиваюсь с каким-то обтрепанным, замызганным мужичонкой.

Увидев перед собой «барина», мужичонка испуганно стаскивает с головы шапку и низко кланяется.

Но я, лихо закрутив своей тростью и стрельнув ею прямо в публику, протягиваю ему руку.

 
 –  Дай руку, пахарь! По принципам
Я демократ и радикал.
Но как же звать тебя?
 –  Антипом.
 –  Я твой гражданский идеал
Хотел бы знать хотя отчасти,
Защитник ты какой же власти,
Консервативной или нет?
В свои дорожные наброски
Хочу вписать я твой ответ.
 

Мужичок ничего не может понять из этой витиеватой, напыщенной речи и отвечает все время невпопад.

Дело кончается тем, что:

 
Смущенный странным языком,
Мужик пришел в недоуменье.
И прогрессиста с мужиком
На этом кончилось сближенье.
 
 
Один из них пошел домой,
Себя беседой растревожа,
Другой домой побрел бы тоже,
Да дом его сгорел зимой.
 

Великолепный образ Акима, созданный Толей Латиным, и мой цилиндр, и выстрел тросточкой в публику – все произвело на зрителей должное впечатление. В зрительном зале стоял хохот. Сцена удалась. Не менее удачно прошли и другие номера.

В общем, вечер прошел отлично, закончился он, как обычно, танцами.

– Ну вот, друзья, – весело говорили нам, артистам, наши товарищи-комсомольцы, – вот и без Рахмановой вечер неплохо устроили. А вы уж носы повесили… Если возьмемся дружно, и не такие еще вечера устроим. Организуем агитбригаду, по уезду с выступлениями поедем.

Мы сразу почувствовали в себе уверенность и подбодрились.

ДИСПУТ

Комсомольцы взялись за дело горячо. Они устраивали в клубе и в народном доме не только развлекательные вечера, но и серьезные лекции и диспуты.

Один из этих диспутов оказался для меня особенно важен. Он был на тему «Существует ли бог и нужна ли народу религия». Для участия в диспуте был приглашен из Тулы лектор, а из Черни – все три священника местных церквей. Не знаю, насколько охотно согласились наши священнослужители принять участие в этом диспуте, но все-таки они пришли.

Участвовал в диспуте и еще какой-то невзрачный человечек в сереньком пиджачке, в очках, сдвинутых на кончик носа. Он походил не то на приказчика из захудалой лавчонки, не то на безобидного мелкого канцелярского служащего. Этот человек был представителем какой-то секты, не помню уж какой.

На деле он оказался совсем не таким «безобидным», как на первый взгляд, – говорил очень складно и, что называется, с подковыркой.

Пришел я на этот диспут в нардом без особого интереса, так просто пошел, дома за алгеброй сидеть надоело.

В ту пору я как-то охладел к вопросам мироздания, вопросам о боге, о бессмертии души. Я даже не могу сказать, верил я тогда во что-нибудь или нет. Пожалуй, скорее, верил или, еще вернее, считал, что я верю, так, по старой привычке.

Все эти «божественные» вопросы отошли куда-то на второй план перед более существенными, не терпящими отлагательства, перед вопросами, куда идти дальше учиться, кем быть в жизни, в чем твое призвание, и нужно ли это выяснять и ему следовать, или идти по проторенной дорожке, куда идет большинство.

Все это целиком занимало меня, некогда было философствовать на «вечные темы». Поэтому я и пошел на этот диспут больше ради того, чтобы отвлечься и проветриться после занятий по математике.

Как протекал диспут, я уже, конечно, не помню. Кажется, никакого особого доклада не было, а был просто обмен мнений, сперва довольно вялый. Священники вначале побаивались говорить «начистоту», приглядывались к лектору из Тулы. Но постепенно разговорились, вошли в азарт, и диспут, что называется, разгорелся.

Помню ехидные, прикрытые маской смирения и благолепия наскоки человечка в очках на священников. Он-то, кажется, первый и подлил масла в огонь.

Кротким, елейным голоском он начал говорить о том, что они, сектанты, смиренные овечки, агнцы божьи, собираются во единое стадо, собираются для совместной молитвы, для воздаяния хвалы и благодарности господу богу за его превеликие милости. А в это время попы, разжиревшие, алчные, яко звери рыкающие, норовят растерзать их, кротких овечек, чтобы силой затащить в церковь и драть с них семь шкур, как дерут они с других прихожан.

Священники не выдержали такого публичного посрамления, стали упрекать человечка в сереньком пиджачке, что он совсем не овечка, а просто волк в овечьей шкуре, что они, сектанты, хотят расколоть церковь божью, ложью и клеветой оторвать от нее верных сынов, вовлечь их в богоненавистную ересь. Что они, сектанты, не Христовы овечки, а бесовы приспешники, что их всех в острог, на поселение сослать надо, в Сибирь упрятать, чтобы народ зря не смущали.

Приехавший из Тулы лектор вначале не вмешивался в этот жаркий спор, сидел скромно в сторонке. С виду он походил на рабочего с завода. Слегка улыбаясь, он поглядывал на сражающихся. Ораторствовал больше всех человечек в сером пиджачке. Но теперь он уже больше не походил на кроткого христианина, покорного воле божьей, наоборот, теперь он походил скорей на драчливого петуха: очки он передвинул на лоб, открыв полностью свой острый петушиный клюв. Даже волосы на голове взъерошил, точно петушиный гребень. Лицо его было багрово-красное, глаза метали молнии. Чувствовалось, что эта «овечка», пожалуй, сама волка сожрет.

Священники тоже разгорячились. Они дружно, всем скопом, нападали на своего противника. Все трое рослые, дородные, с богатой шевелюрой до плеч, С окладистыми бородами.

Мне казалось, что еще миг – и они все втроем перейдут от словесных убеждений к физическому воздействию. Признаюсь, мне очень хотелось поглядеть, сможет ли этот «серенький петушок» отбиться от трех бородатых гигантов.

Но дело до рукопашной, увы, не дошло. Все ограничилось словесной бурей. В ответ на горячие упреки священников в ереси, в своекорыстии «серый петушок» выждал удобный момент словесного затишья и обратился к одному из нападавших на него.

– Вот вы, святой отец, упрекаете нас в корыстии и ставите нам в пример свое бескорыстное служение господу богу. А припомните, как этой осенью в вашем приходе нищенка одна умерла, раба божья Сергеева Серафима Петровна. У добрых людей за ради Христа ютилась. Перед смертью-то ноги, руки у нее отнялись. Соседка к вам прибегала. Больная, мол, во грехах покаяться хочет. А вы, отец святой, какой ответ ей дали? «Я задарма по всем дворам ходить не обязан, мне, мол, господь бог тоже даром к сапогам подметки не подбивает».

– Врешь! – грозно ответил священник. Я сам в ту пору болел, потому и не пошел, а вовсе не из корысти.

– А вы, отец святой, вознеслись бы мольбой к господу богу.

– Правильно! крикнул кто-то из задних рядов.

– И то правильно, обрадовался поддержке «петушок». – Бог бы враз от болезни ослобонил. Придал бы вам силы, крепости на святое, богоугодное дело.

В зале послышался смех.

Священник не стерпел издевки. Он вскочил, огромный, страшный, готовый поддать еретику.

– Я те, сукин сын! – загремел он, наступая на сразу оробевшего «петушка». – Я те, чертово отродье!..

Но тут на помощь пришел лектор из Тулы. Он постучал карандашом по графину и, усмехнувшись, одними глазами указал разгневанному служителю культа на его нагрудный крест.

Священник спохватился, широко перекрестился.

– Прости, господи! Осквернил уста я из-за этой сво… – Он поперхнулся, махнул рукой и, тяжело дыша, сел на свое прежнее место.

– Разрешите и мне несколько слов сказать, – обратился лектор к своим собеседникам.

Все угрюмо молчали, верно, поняли сами, что зря так расходились.

– Так я вот что хочу сказать, – продолжал лектор. – Я сидел вот тут, в уголке, сидел и слушал, как мирно, воистину по-христиански беседовали между собой пастыри церкви божьей…

В зале опять послышался смех.

– …слушал и думал, чему же хорошему они могут научить народ, если готовы каждую секунду друг другу в глотку вцепиться. А чему они учат? – Он обратился к священнику, сидящему рядом. – Как у вас там, в священном писании-то, говорится: легче верблюду пройти сквозь игольное ушко, чем богатому войти в царствие божие. Так, что ли?

Священник утвердительно кивнул.

Лектор продолжал:

– Так почему же все ваши верующие – купцы, помещики и прочие богатеи – не раздали добровольно своих богатств? Неужто им всем не хотелось попасть в царствие божие, а хотелось в аду у чертей на сковороде жариться? – Он остановился, ожидая ответа.

Никто из священников ему не ответил. Зато «серый петушок» сразу приободрился:

– Правильно говорите! Истину Христову изрекаете. Церковники и их приспешники забыли слово божие, в богатстве, в мирской суете погрязли. Вот мы, агнцы божии…

– Подождите, – прервал его лектор, – я вас слушал да еще от побоев спас, послушайте и вы меня.

«Петушок» сразу умолк.

– Вы, я слышал, из Тургеневской волости сами-то?

«Петушок» утвердительно кивнул.

– Папаша-то ваш, кажется, скотом торгует? И вы вместе с ним?

«Петушок» опять кивнул, уже не так охотно.

– Так как же это получается? В святом писании сказано: «Раздай все и иди за мной», а вот вы, наоборот, все только приобретаете. Куда же вы на том свете попадете, в рай или прямо в ад? Неужто коровы дороже вам вечного райского блаженства?

– Я слаб, как все люди, – мрачно возразил «петушок», принимая опять обличив смиренной овечки. – Слаб духом, но надеюсь на великую милость божию. Надеюсь, что замолю грехи свои вольные и невольные.

– А вы не грешите лучше, – посоветовал лектор, – тогда и замаливать не придется.

– Слаб духом, вот и грешу. Грешу и надеюсь на прощение грехов своих. В милосердие божие верую, – отвечал человек в пиджачке.

– Значит, Иисус Христос наврал про верблюда и игольное ушко, попугал только богатеев? – спросил лектор. – Значит, и богатый тоже может рассчитывать попасть в рай?..

На это ему никто ничего не ответил.

– А если в этом он наврал, кто мне поручится, что все остальное в вашем священном писании не сплошная ложь? Вы бедноту, простой народ учите: не гонитесь, мол, за богатством на земле. Приобретете его – потеряете вечное блаженство на небе. А богатеи ничего из своего богатства народу не отдают, только твердят вроде того, – он кивнул в сторону «петушка», – слабы, мол, духом, господь простит грехи наши. Все ваше учение – жульничество, головы мутите простым людям, вот и все. – Он остановился в ожидании ответа от священников. – Ну, что ж вы молчите? Я ведь против бога вашего, против религии говорю. Докажите, что я неправ.

– Доказательство тут ни при чем, – нехотя ответил священник из собора. – Вера в господа бога в сердце человеческом обитает, а не в разуме его. Разум дьявол смущает. К сердцу надо прислушиваться, тогда благодать и откроется.

– Постойте, – улыбнулся лектор. – Насчет того, где у кого господь бог, речь впереди. Вы мне насчет богатства земного и царства небесного ответьте. Вот я еще вчера к вам в Чернь приехал. Вечером с ребятами-комсомольцами по городу гулял. Три церкви у вас. Возле каждой домик, прямо скажу, загляденье. И сад и пчельник. Всё честь по чести. «Чьи, спрашиваю, эти дома?» – «Поповские», – отвечают ребята. – Лектор снова взглянул на трех священников. – Что ж вы, отцы святые, свои дома-то неимущей братии не отдаете? Как же с этаким добром – да в рай к господу богу?

– Велико милосердие божие, – ответил второй священник. – Все мы люди, все грешны перед господом богом. Да помилует, да простит нам грехи наши.

– И в рай пригласит? – добавил лектор. – Нет, отец святой, тут что-то неладно. А ежели кто, к примеру, вашей проповеди-то поверит да и раздаст свое имущество, что тогда? Вот у поэта Некрасова есть такие строки:

 
Роздал Влас свое именье,
Сам остался бос и гол,
И сбирать на построенье
Храма божьего пошел.
 

К примеру говоря, помрет тот самый Влас, голый и босый, и представится перед богом, и, к примеру говоря, вы или кто другой из богатеев тоже к богу заявитесь в расчете на его милосердие. Что же богу-то делать, как поступить? Оказать богачам свое милосердие да вместе с голым Власом в рай отправить? Пожалуй, нескладно получится, пожалуй, Влас скажет: «Дурак я, дурак! Зачем имение свое зря раздавал, гол и бос остался? Вон дружки-то мои: и на земле богатеями жили, и в рай со мной вместе попали. Разве господу богу следует так бессовестно поступать? Выходит, зря про верблюда и игольное ушко в священном писании сказано». Правильно я говорю или нет? – обратился лектор прямо к публике.

– Правильно, верно! – дружно закричали в зале.

– Богачей прикрывают!

– Нашей темнотой пользуются! – раздались голоса.

А какой-то парень даже вскочил на стул и закричал:

– Долой попов! Долой религию!

– Вот, отцы мои, слышите, как народ кричит, – сказал лектор, когда шум утих. – А помните, как по старинке-то говорится: «Глас народа – глас божий!»

Дружные аплодисменты публики одобрили последние слова.

Потом был объявлен небольшой перерыв, чтобы, кто хочет, мог выйти покурить, поразмяться.

Я вышел в фойе, обдумывая все, что сегодня услышал.

– Здорово он насчет игольного ушка проехался! – подлетел ко мне Толя Латин.

– И ничего здорового нет, трепотня одна! – отозвался, подходя к нам, сын мельника Вася Годин.

– А ты что ж, хочешь прямо с папашиной мельницей в рай отправляться? – съязвил Толя.

– Никуда я не отправлюсь, потому некуда и отправляться-то: нет никакого ни ада, ни рая, выдумка одна, бабьи россказни, и только.

– Ну, это другое дело, – примиряюще ответил Толя.

Во время перерыва в публике говорили, что священники да и «серенькая овечка» пытались уйти. Но комсомольцы, устроители диспута, настояли, чтобы они остались.

– Что же это получится? – говорили им ребята. – Кто ж вашу идею будет отстаивать? Этак все подумают, что вы просто струсили и сбежали.

Нечего делать. Все участники диспута остались и вновь заняли свои места на сцене.

Первым после перерыва выступил лектор из Тулы. Он сразу же обратился к священнику из собора:

– Вот вы еще до перерыва отметить изволили, что господь бог у вас не в голове, а в сердце сидит.

– Я не говорил этого, – возразил священник. – Господь бог вездесущ. Он везде и всюду. Я говорил, что его благодать не разумом, а сердцем постигать надо.

– Ну вот и прекрасно, – согласился лектор. – Предположим, вам удалось наличие бога обнаружить, а мне никак это не удается. Вот я и хочу попросить вас: помогите и мне в этом деле. Вы же по долгу службы своей должны неверующих на путь праведный наставлять. Вот и наставьте меня.

– Можно только того наставить, кто душой к свету господню стремится.

– Нет, вот тут уж вы малость передернули. Как же может неверующий к богу стремиться, если он в него не верит. В том-то ваша задача и заключается, чтобы вразумить меня, чтобы я понял свое заблуждение. – Он помолчал и продолжал снова: – Вот вы сейчас сказали, что бог вездесущ. А откуда вы это взяли?

– Поглядите вокруг, – ответил священник. – Кто же, если не бог, сотворил всю эту землю, и небо над ней, и солнце, луну и звезды, и тебя самого…

– Так, так. Значит, мир сотворил господь бог, – сказал, как бы соглашаясь, лектор.

Священник утвердительно кивнул.

– Ну, а бога, самого бога кто сотворил? – спросил лектор.

Священник от изумления даже руками развел.

– Кто бога сотворил? – переспросил он. – Да никто. Бог извечно был, есть и будет.

– Так, если вы допускаете, что бог извечен, не проще ли допустить, что извечен сам мир? Этот мир мы и сейчас видим, осязаем, в нем мы и живем, а вот господа бога никто никогда и в глаза не видел, потому что все это только выдумка.

– Когда-нибудь в трудную минуту жизни и ты в бога поверишь, – наставительно сказал священник из церкви Николы. – Занедужишь – сразу к господу богу обратишься…

– Тогда скажите по-честному, по совести, – перебил его лектор, – когда у вас голова или живот заболит, вы что, в церковь или в больницу идете?

– Больница тоже от бога, – ответил священник.

– Ну ладно, – согласился лектор, – больница от бога, родильный дом от бога, столовая от бога, прачечная, надо полагать, тоже от бога… Церковь-то зачем же тогда нужна?

– Для молитвы нужна, для общения с богом.

– Да о чем же молиться-то в ней? Если для выздоровления в больницу идут, для родов – в родильный дом, для насыщения – в столовую… В церковь-то, выходит, и незачем ходить…

Лектор замолк на минуту и потом, озорно улыбнувшись, спросил:

– А вот разные увеселительные учреждения – театры, рестораны, трактиры – тоже бог создал?

– Это дьяволово измышление, – наставительно ответил священник.

– Ну вот еще до одного божьего деятеля договорились, – весело сказал лектор, – и до дьявола дело дошло. А его-то кто, тоже бог создал?

– Дьявол сам себя сотворил, – ответил священник, – был прежде праведным духом, в лике ангелов пребывал, а потом возгордился, против господа бога пошел. Господь и проклял его и ангельского обличня лишил…

– Позвольте, – возразил лектор, – вы же говорите: бог всевидящий, всемогущий. Как же он тогда пакость такую в своем божественном хозяйстве проглядел? Выходит, бог ангела сотворил, а тот в сатану превратился да еще против бога бунтует. А бог со своим всемогуществом его к порядку призвать не может. Да мало один сатана, тут еще черти ему на подмогу откуда-то появились. Их-то кто сотворил: сам бог или уже сатана? Здесь уж полное двоевластие получается.

– Греховные речи слышу я, – уныло изрек кто-то из священников. – Слушаю и молю господа бога, чтобы он просветил разум твой и укротил сердце твое.

– Нет, вас не переубедить! – безнадежно махнул лектор рукой. – От таких, как вы, и черти откажутся.

Слушатели в зале весело расхохотались.

– Да, друзья мои, – обратился лектор уже к публике, – все это было бы забавно и смешно, если бы за всем этим видимым благочестием, за всеми этими молениями и упованиями на милость божию не скрывалось столько лжи, столько стремления отвлечь внимание, чаяния народа от земных, важных дел и направить его мысли, чаяния в какой-то несуществующий потусторонний мир. Там, мол, тебе за все твои страдания и муки сторицею воздастся. А здесь, на земле, не хлопочи ни о чем мирском. Все мирское суета сует. Религия стремится к одному – к тому, чтобы усыпить народ. Поэтому-то великий ученый-материалист Карл Маркс и сказал: «Религия – это опиум для народа».

На этом диспут закончился.

Я вышел из зала, полный каких-то новых мыслей, сложных и вместе с тем простых и ясных.

На улице было уже совсем темно. Небо усыпано звездами, уже по-осеннему яркими и лучистыми. Они, как светящаяся крупа, буквально усыпали весь небосвод. Я поднял голову, долго глядел на них, глядел и думал: «Вот это и есть мир, Вселенная, то, где человек живет. И вне этого мира, без конца, без края, нет ничего. Этот мир вечно существовал и будет существовать. Никто его не создавал, никакого конца ему не предвидится». И все это как-то совсем просто укладывалось в сознании. И не было никакой потребности добавить еще сюда какого-то творца-бога, которого самого никто не сотворил и который, будто бы создав мир со всем его несовершенством, с несчастьями людей, болезнями, страданиями, почему-то вдруг исчез, как напроказивший мальчишка, исчез и наблюдает исподтишка, как сатана со своими приспешниками-чертями мудрит над людьми, над животными, над всем живым, заставляя всех страдать и мучиться.

«Вздор все это, – решил я, – нет ни чертей, ни сатаны, ни бога. Есть только Вселенная, в которой мы существуем… А умрем, что тогда с нами будет?» – пришла в голову прежняя, давно знакомая мысль. «Да ничего и не будет, ответил я сам себе. – Существовал же мир до меня, до моего рождения. Вот точно так же он будет существовать и после моей смерти. Умер Петр Иванович, и ничего от этого не случилось. Одни умирают, другие рождаются, а мир существует вечно», – решил я и пошел домой заниматься алгеброй и геометрией.