Текст книги "У птенцов подрастают крылья"

Автор книги: Георгий Скребицкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 29 страниц)

^{Через город потянулись какие-то поисковые части…}

Эти дни пронеслись над Чернью, как призрак чего-то страшного, неотвратимого.

Но черная туча так и не дошла до нас. Деникин был остановлен под Мценском войсками Красной Армии, разбит и начал отступать. Опасность миновала.

Все с облегчением вздохнули, распаковали вещи, расставили все на прежние места. Жизнь как будто снова вошла в свою колею. Только, увы, прежняя беззаботная веселость у нас, молодежи, как-то померкла. Все мы сразу словно повзрослели после того, как страшное бедствие чуть не обрушилось на наш городок. Повзрослели и почувствовали, что жизнь – это не только спектакли и пикники. Вслед за отъездом Рахмановых вскоре уехал не то в Орел, не то в Тулу и Сергей Леонидович Благовещенский. Без них наш нардом совсем осиротел.

ВСЕ ПО-НОВОМУ

Осенью 1919 года для нас, ребят, произошло весьма важное событие: из какого-то соседнего городка, не то из Ефремова, не то из Ельца, к нам в Чернь была переведена гимназия, вернее, ее учительский персонал в полном составе.

Вместе с учителями к нам в Чернь приехало и довольно много учащихся. В общем, наша школа, бездействовавшая уже два года, сразу ожила.

Бывший директор гимназии, а теперь директор нашей школы Владимир Михайлович Успенский, устроил общее собрание всей школы и объявил нам, что уроки начнутся на следующий же день и что он очень просит нас всех отнестись к школьным занятиям с полной серьезностью.

– Мы живем теперь в свободной стране, – сказал он, – и на вас, на молодежи, лежит огромная задача – строить новую жизнь. Вы должны быть во всеоружии, а потому должны учиться не как раньше, не за страх, а за совесть. Мы выберем ваших же представителей, организуем учком. Вы сами и будете подтягивать тех, кто по каким-либо причинам этого потребует. Но я уверен, что среди вас таких вовсе не окажется.

Дальше Владимир Михайлович говорил о железной дисциплине, которая должна существовать теперь в новой, трудовой школе.

Мы, ребята, слушали всё это, невольно приуныв. За два года полного безделья в школе мы уже совсем отвыкли от учения и просто не представляли себе, как это мы снова засядем за ежедневные занятия.

Правда, некоторые попытались кое-что «выяснить». Например, как же мы будем заниматься, если даже не ясна программа, да и учебников почти ни у кого нет.

На это Владимир Михайлович ответил, что программа, в основном, вполне ясна. Во всяком случае, по таким предметам, как математика, физика, география, литература, будем проходить курс, как его проходили раньше в гимназии. А если не у всех есть учебники, в этом тоже беды большой нет. Можно собираться группами по нескольку человек.

– Было бы желание! А желание, я уверен, у вас есть, – закончил Владимир Михайлович и еще раз напомнил, что занятия на следующий день начнутся ровно в девять часов и он убедительно просит всех не опаздывать.

– Вот те и свободная трудовая! – огорченно сказал, догнав меня на дороге, Толя Латин. – Ох, чувствует мое сердце, – продолжал он, – задаст нам перцу этот дядя. Сразу видно, хватка старорежимная. Съест и не поморщится.

Я ничего не ответил. Понимал только – настал конец привольному житью-бытью.

…Насчет того, что приволью, вернее, нашему лодырничанью настал конец, мы угадали.

Придя на следующий день в школу к девяти утра, мы и самой школы-то не узнали. В коридоре тишина. Никаких дружеских прогулок ни парочками, ни цепочкой. Прогуливаются только два, очевидно дежурных, педагога и всех ребят сразу же приглашают в свою группу.

Ровно в девять часов зазвонил давно уже бездействовавший звонок. К нам вошел учитель, одетый в синий форменный сюртук, только пуговиц блестящих да погон на нем не было. Учитель поздоровался с нами, проверил по списку, все ли налицо. Отсутствовали двое. Учитель неодобрительно покачал головой:

– Нехорошо, нехорошо! Прошу дежурного к завтрашнему дню выяснить причину отсутствия. Если неуважительная – поставим на школьном совете… Вы понимаете, – обратился он к нам, – каждый не явившийся на урок вредит не только себе, но и всей группе. Вот я сегодня буду вам объяснять, а они не услышат. Как же быть? Еще раз повторять объяснение или просить, чтобы им товарищи объяснили? Нехорошо, очень нехорошо. Прошу обязательно выяснить, почему они отсутствуют.

Этот учитель должен был преподавать у нас математику. Начал он свой урок для нас весьма нежелательно. Он не стал спрашивать, что мы знаем, а сам сказал нам, что мы обязаны знать по программе.

– Да мы уже и что знали, половину забыли! – чистосердечно заявил кто-то из задних рядов.

– Очень жаль, очень жаль! – посочувствовал учитель. – Тем, кто кое-что из старого позабыл, я посоветую вспомнить дома. К сожалению, времени на повторение в школе у нас нет. Мы и так на целый месяц позже начинаем заниматься. А нужно пройти то, что положено. Ведь через год вы уже кончаете школу. Советую всем подтянуться.

И он начал объяснять новый раздел по алгебре.

Что уж мы поняли из его объяснений, я сейчас не помню, вероятно, очень мало. Во-первых, старое все позабыли, а главное, совсем разучились слушать учителя и следить за его объяснениями. В общем, нужно признаться, что всем нам пришлось очень туговато. Приходилось здорово подтягиваться еще и потому, что приехавшие вместе с преподавателями ребята знали все гораздо больше и лучше нас. По ним и равнялись педагоги. Вот когда мы не раз и не два вспомнили басню Крылова насчет стрекозы и муравья.

Особенно туго пришлось по математике и физике. Тут незнание предыдущих разделов просто не давало возможности двигаться дальше.

Первое время учиться по этим предметам было очень трудно. Но зато, как только удалось немножко освоиться с предметом, я лично почувствовал большую радость, радость оттого, что я наконец-то занимаюсь делом, которым нам, ребятам, и положено заниматься.

Нужно сознаться, что в прошедшие два года, когда мы ровно ничего не делали, радость полной свободы нет-нет да и омрачалась мыслью о том, а что же будет дальше. Как же дальше жить, что будет, когда придется поступать в высшее учебное заведение? Теперь же сразу все прояснилось. Теперь мы обычные ученики, учимся, хотя и с большим перерывом, но все-таки учимся в школе тому, чему и полагается, а главное, что за наше будущее теперь думают и отвечают руководители-педагоги. И когда учитель математики чиже сердился и говорил: «Ума не приложу, что с вами делать», то даже и в этом чувствовалось что «ум»-то должен прикладывать в основном он, а не мы. Теперь он отвечает за наше будущее.

С приходом новых учителей в школу явились не только трудности и огорчения, но и радости. Самый грозный из наших новых наставников, Владимир Михайлович Успенский, стал преподавать нам русскую литературу.

До этого лично я даже не представлял себе, что это за предмет. У Елизаветы Александровны мы все просто учили русский язык: грамматику, синтаксис, писали изложения, сочинения. Кроме того, Елизавета Александровна задавала нам прочитать что-нибудь из литературы и рассказать прочитанное своими словами. Все это было очень неинтересно. Даже стихи и рассказы Пушкина приобретали какой-то удивительно нудный, школьный отпечаток. Какая уж там поэзия, красота образов, слова, когда перед тобой с линейкой в руках сидит грозная бабка Лизиха и за малейшую ошибку или неточность ты получаешь физическое возмездие!

Потом, в новой трудовой школе у нас и учителя-то по литературе не было; преподавал по совместительству то историк, то географ. И вот только теперь я услышал из уст Владимира Михайловича, что такое литература, услышал и был покорен.

Если Михалыч оказался первым моим учителем в области знакомства с природой, то Владимир Михайлович Успенский первый по-настоящему со всей серьезностью привил мне любовь к литературе. Правда, я любил ее и раньше, с тех самых пор как Михалыч читал нам по вечерам Аксакова, Тургенева, Некрасова, Толстого, Тютчева, но это было, скорее, художественное отображение все той же природы. Ведь именно рассказы и стихи о природе, в основном, и читал нам Михалыч.

Владимир Михайлович Успенский раскрыл перед нами всю красоту и мудрость творений наших великих писателей.

Особенно в памяти осталось, как Владимир Михайлович рассказывал нам про Гоголя, о его последних днях творчества.

Помню, на дворе стояла уже зима, суровая, морозная. Дров в школе почти не было и керосина тоже, лампы не горели.

Мы сидели в нетопленном темном классе, одетые в шубы, согревая руки, засовывая их поглубже в рукава пальто.

Класс освещался только лунным светом, который проникал сквозь густо заиндевевшие окна.

И вот в этом голубом полумраке перед нами расхаживал тоже одетый в пальто Владимир Михайлович и не читал лекцию, не объяснял урок, а именно рассказывал, как о чем-то очень близком, чему, может быть, даже сам лично был свидетелем, как Николай Васильевич Гоголь в припадке глубокой тоски и душевного смятения бросил в горящую печь страницы своего гениального произведения.

– Представьте: комната, темно, только красноватый отблеск пламени из открытой печи мечется по стенам, по ближайшим предметам. Этот тревожный отблеск падает на изможденное лицо человека, лицо с огромным, как клюв у птицы, носом, лицо Гоголя. Гоголь в смятении. Он уже бросил в печь часть страниц своей поэмы. Они горят. Это горят не бумаги – горят мысли Гоголя, горит его душа, сердце, горит он сам, великий и ничтожный, гениальный и безумный, одинокий в блеске своей славы, несчастнейший из людей. Это Гоголь сжигает сам себя.

Несколько лет спустя в Третьяковской галерее я увидел картину «Гоголь сжигает вторую часть «Мертвых душ».

Картина сразу показалась мне удивительно знакомой: «Где же я ее видел раньше?» Да ведь именно об этом рассказывал нам зимой девятнадцатого года и нетопленной темной школе Владимир Михайлович.

И тогда впервые в жизни я понял, вернее, почувствовал силу художественного слова. Владимир Михайлович рассказывал так, что казалось, будто ты видишь то, о чем он говорит.

Никогда не видя этой картины, я уже «видел» ее в рассказе Владимира Михайловича, и «видел» именно так, как увидел ее в Третьяковской галерее.

Вспоминаются мне и другие уроки Владимира Михайловича, связанные уже не со зрительными образами, а, в основном, с глубоким раздумьем о жизни, о людях.

Онегин Пушкина, Печорин Лермонтова… И уже совсем не похожий, совсем из другой среды Рудин Тургенева, и все-таки между этими столь различными людьми как будто есть что-то общее. Это общее – их отстраненность, отчужденность от окружающей жизни, невозможность, нежелание принять ее. Все они по-разному, но одинаково лишние люди. «Лишние люди» – это целый раздел в литературе девятнадцатого века, это особый тип людей, очень разных и все же отчасти друг на друга похожих.

Как хорошо говорил об этом Владимир Михайлович! Он говорил, по своему обыкновению прогуливаясь взад и вперед перед притихшей группой. А мы все слушали. И лично у меня вдруг закрадывалась тревожная мысль: «Лишние люди» в России в девятнадцатом веке. А разве в нашем, двадцатом веке их не может оказаться, оказаться таких людей, которые очутятся в стороне от жизни, не смогут включиться в ее стремительный поток?! А не окажется ли и кто-нибудь из нас среди этих людей, не окажусь ли и я сам?»

Даже дрожь пробирала от такой мысли. Но что же нужно делать, чтобы этого не случилось, как включиться в жизненный поток? Конечно, надо учиться, кончить школу, а потом?.. Потом поступить учиться дальше, но куда? Надо ведь обязательно найти свое призвание в жизни, заранее точно определить свой дальнейший жизненный путь. А как это сделать и не ошибиться? Вот у меня, к чему у меня способности – к литературе, к театру? Кем мне стараться быть – артистом или заниматься литературой? И опять же вопрос: как ею заниматься? Быть писателем, исследователем или учителем, вот таким же, как Владимир Михайлович?

В последнее время меня больше всего тянуло стать учителем, преподавать в школе литературу.

Я уже мечтал, как я кончу университет, вернусь обратно в Чернь и буду преподавать литературу в той самой школе, где я теперь учусь. Владимир Михайлович к тому времени будет уже совсем старенький. Он придет ко мне на урок, сядет в уголок, может, на ту самую парту, где сижу теперь я, и будет затаив дыхание слушать. А я начну рассказывать про Гоголя, как он сжигал свою поэму, буду рассказывать точь-в-точь как Владимир Михайлович, нет, даже еще более ярко, более образно. Может, даже, кто-нибудь из учеников вдруг не выдержит и зашепчет: «Мне страшно». А я скажу: «Так и должно быть. Гоголю в эти минуты было еще в тысячу раз страшнее».

А потом зазвенит звонок, ученики, как в тумане, выйдут из класса. И тут ко мне подойдет старенький Владимир Михайлович, обнимет меня и скажет: «Я не ошибся в вас. Я передаю в надежные руки самое дорогое – сердца нашей молодежи. Будите в них высокие, благородные чувства, учите любить нашу родину, наш народ и нашу великую русскую литературу».

Итак, решено. Я пойду на литературный факультет, буду педагогом-словесником и на всю жизнь останусь работать в школе в моей дорогой Черни.

КЕМ БЫТЬ!

Помню, как-то раз я поделился своими планами на будущее с мамой. Мама выслушала меня совсем без восторга и даже с явным огорчением.

– Ты хочешь стать учителем, да еще всю жизнь работать в Черни?

– Разве это плохо?

– Всю жизнь влачить полуголодное существование, что же тут хорошего? – в свою очередь, спросила мама.

Вот насчет материальной стороны выбираемой мною профессии, об этом я, признаться, не думал.

– Ты любишь и на охоту поехать, и собак иметь, – продолжала мама. – А на те гроши, какие получает у нас учитель, дай бог себя только с грехом пополам одеть и накормить. Уж и на лето никуда не поедешь. Все время только и думай о том, откуда взять деньги на жизнь. А взять-то их ему неоткуда.

– Зачем же тогда на учителя учатся? – спросил я.

– Мало ли зачем… – ответила мама. – У одних нет способности к математике, физике, вообще к точным наукам. А другие… – мама грустно взглянула на меня, – а другие, ну потому же, почему и ты, – по неопытности. Слушать советы старших не хотят, а некоторым даже и некому посоветовать. Вот и идут в учителя. Потом всю жизнь мучаются.

– А куда же идти, чтобы не мучиться?

– Да в любое инженерное училище, – сразу, без колебаний ответила мама. – Инженерное дело – это верный кусок хлеба. А заработал его – можешь дальше чем хочешь заниматься. Когда ты кончишь школу, – продолжала мама, – тебе будет всего восемнадцать лет. Еще четыре года в высшем училище, и ты уже инженер, ты на своих ногах. А дальше делай что хочешь. Желаешь на литературный факультет – иди, желаешь в театральную школу – поступай, но у тебя в руках нечто вполне определенное, верный кусок хлеба при любых обстоятельствах.

«Может, мама и права, – думал я после таких разговоров. – Но какой ужас после школы еще целых четыре года учиться нелюбимому делу, да еще такому делу, которым в жизни заниматься не собираешься. Учиться только для того, чтобы потом иметь бумажку в кармане – диплом, иметь кусок хлеба на всякий случай, на случай, если любимое дело в дальнейшем не заладится или, еще хуже, окажется на поверку совсем не таким любимым.

Я начал приглядываться к Владимиру Михайловичу. Может, мама отчасти и права. Он ведь далеко не всегда с таким жаром говорит на уроках, чаще, наоборот, бывает усталый, раздраженный. А как-то я встретил его на улице; он тащил санки, а на них мешок картошки.

Я попросил разрешения помочь. Потащили вместе. Снег был глубокий, тащить санки трудно. Оба запыхались, особенно Владимир Михайлович. Среди дороги он вдруг остановился и, тяжело дыша, сказал:

– Давайте немножко отдохнем. Сердце болит. – Потом помолчал и вдруг добавил: – Разве думал когда-нибудь, что придется вот так. – Он указал на мешок картошки. – Был молод, как вы, мечтал о профессуре, о лекциях, о научной работе… И вот – финал. Ну, потащили дальше, – закончил он, берясь за обмерзшую лямку.

Я так и не понял, к чему относились эти последние слова – «потащили дальше»: к мешку картошки или ко всей его жизни? Вернее всего, и к тому и к другому.

Помню и другой случай. Это было уже в марте месяце. День был совсем весенний. Солнышко пригревало, и снег с южной стороны весь будто истыкан острыми пиками. Это лучи солнца его так разукрасили.

Мы с Владимиром Михайловичем шли из школы каждый к себе домой и разговаривали о каких-то пустяках.

– Ну, Юра, а что вы думаете делать, когда школу кончите? – неожиданно спросил меня Владимир Михайлович. – Куда дальше учиться пойдете?

Я обрадовался, что могу рассказать ему о своих планах и спросить насчет них его мнение.

Владимир Михайлович внимательно меня выслушал.

– Выть учителем? Что ж, дело хорошее, полезное дело, – проговорил он. Помолчал немного, подумал и добавил: – Только нелегкое это дело, ох нелегкое!

– Владимир Михайлович, а вы как бы посоветовали? – робко спросил я.

– Как бы я посоветовал? Трудно, Юра, за другого человека такой вопрос решать. Быть учителем – это все-таки жертва, жертва ради призвания, ради любви к делу, к людям. Не каждый на это согласится, не каждый потом не раскается.

– А вы бы, если бы на моем месте были, пошли бы опять в учителя?

– Я бы? – задумался Владимир Михайлович. – Я в данном случае не пример. Мы, старые педагоги, кто уже вкусил сладость общения с молодежью, это – ну как бы вам выразить? – это стремление передать ей свою любовь к литературе, к любимым ее героям… кто все это хоть раз познал, никогда уже не расстанется со своим делом. Не расстанется, – повторил Владимир Михайлович, – как бы трудно жизнь ни сложилась.

Он замолчал, обдумывая что-то, и потом, обернувшись ко мне, сказал:

– Это я говорю про тех, кто уже изведал и тернии и розы нашего школьного дела. А вот вам, не изведавшим еще этого, нужно ли вступать на этот путь? Уж больно он тернист. А что ваши родители вам советуют? – спросил он.

Я сказал, что мама хочет, чтобы я сначала окончил инженерное училище, получил диплом, а потом уже занимался чем хочу. Могу хоть дальше пойти учиться, хоть на литературный факультет или в театральное училище.

– Разумный совет, – одобрил Владимир Михайлович.

Но мне показалось, что он при этом чуть-чуть улыбнулся, может быть, только показалось.

– А вы читали Гончарова «Обыкновенную историю»? – неожиданно спросил он.

– Читал, – ответил я. – Читал и боюсь, что и из меня в конце концов тоже ничего не получится.

– Ну из Александра-то получился, получился настоящий человек. – Владимир Михайлович как-то особенно подчеркнул это «настоящий».

– Что же, по-вашему, быть таким, как Александр Адуев или как его дядюшка, значит быть настоящим человеком? – спросил я.

– Это значит всегда быть сытым. А что такое настоящий человек, дорогой мой Юрочка, уж это каждый по-своему понимает.

– Я хочу быть не только сытым, – с обидой ответил я.

– Не только? – чуть-чуть улыбнувшись, переспросил Владимир Михайлович. – А вот быть учителем – это значит не «не только», а гораздо меньше, именно: «не всегда». Вот подумайте, взвесьте, а потом уж и решайте: сможете ли вы ради любимого дела отказаться от разных материальных благ, тех самых, к которым вы уже привыкли? А в общем, идите-ка вы лучше в инженерное… – неожиданно закончил он уже как-то совсем не так душевно, как говорил несколько минут назад. – Будете инженером, обеспеченным человеком. А захотите заниматься литературой – кто ж вам помешает? Понимаете: литературой, как десертом после сытного обеда…

Мы дошли до перекрестка, простились, и я пошел в свою сторону, с грустью думая о том, что Владимир Михайлович, конечно, не верит, что я способен ради любимого дела на жертву. «А и вправду, способен ли я?» – вдруг мелькнула тревожная мысль.

Я спросил Сережу, куда он пойдет учиться, когда кончит школу.

Сережа удивленно взглянул на меня:

– Конечно, на медицинский, куда же еще? Отец ведь врач.

– И ты тоже мечтаешь стать врачом?

– Ну при чем тут «мечтаешь»? – усмехнулся Сережа. – Мечтать можно о том, чтобы выиграть его тысяч, а тут не в мечтах дело, а в жизни. Куда же еще идти? Математику я терпеть не могу да и неспособен к ней, инженера из меня не выйдет.

– А быть ну хотя бы учителем?

– Учителем? – изумился Сережа. – Да ты что, спятил, что ли? Учителем! Всю жизнь не жравши сидеть да таких же олухов, как мы с тобой, обучать. Да чтобы они же еще над тобой издевались! – Он в недоумении пожал плечами. – Уж лучше тогда в офицеры: и форма, и паек, и дел никаких.

Я хотел было возразить ему, сказать о призвании, но передумал – еще на смех поднимет, опять, мол, «пупочкой-мумочкой» стал.

А может, Сережа и прав, думал я, когда он ушел на свидание с Тоней. Вот он, окончив университет, будет врачом-хирургом, непременно хирургом, ведь Сережа такой спокойный, решительный. Они с Тоней поженятся, у них будут дети, будут жить всей семьей, как мы теперь. Сережа станет лечить больных, а в свободное время ездить на рыбалку, на охоту. Может, даже в Черни останется. Михалыч тогда уже старенький будет и больницу, и все свои знания – все ему передаст. Разве это плохо? Мне стало очень не по себе. Ну, а я, что я буду делать со своим призванием? К чему оно у меня? Поработал немного с Ольгой Владимировной – решил стать актером; теперь послушал, как здорово Владимир Михайлович про Гоголя, про Тургенева рассказывает, – захотел быть учителем. А может, завтра еще кем-нибудь сделаться захочу? Да и к чему у меня способности к сцене, к литературе? Может, ровно ни к чему и нет. Из-за чего же тогда огород городить!

Наверное, мама права: нужно сначала верное, определенное место в жизни себе заработать, а потом уже пробовать свои способности, свои силы.

«А вы читали «Обыкновенную историю» Гончарова?» – вдруг вспомнился мне вопрос Владимира Михайловича и его чуть заметная усмешка при этом.

«Ничего из меня не выйдет, – с горечью подумал я, – и инженера тоже не выйдет, потому что я не люблю, ненавижу инженерное дело. Как же можно работать, когда само дело тебе ненавистно?»

Я чувствовал, что в своих исканиях я все больше и больше запутываюсь и захожу в тупик.

В этом тяжелом душевном состоянии я невольно присматривался к другим ребятам, моим товарищам. Я надеялся на их примере найти разрешение мучавшего меня вопроса «кем быть?»

«А они кем хотят, кем они будут?» – постоянно задавал я себе один и тот же вопрос.

Из моих друзей многие этот вопрос уже решили. Толя Латин отказался от прежнего решения стать художником, заявил, что непременно будет инженером. По какой специальности – это не так уж важно, но только инженером, обязательно. То же самое решил и Юра Белокуров. Он тоже учился в нашей группе. Про Леву Пяткина и говорить было нечего: он с самого первого дня нашего знакомства сказал, что будет врачом-терапевтом. Как сказал, так на том и остановился.

Знакомые девушки из нашей группы, кажется, не собирались дальше идти учиться, по крайней мере, ни Катя, ни Клава никогда об этом не заговаривали: Зато Соня объявила, что она непременно поедет в Москву на медицинский факультет. Правда, об этом я узнал не от нее. Соня училась на группу старше меня, и даже не в нашей, а во второй смене. Я с ней теперь почти никогда не встречался.

Конечно, больше всего меня интересовали ребята, которые учились со мной в одной группе. Из моих новых товарищей, приехавших вместе с учителями, особенно мне нравился один – Леня Кожин. Нравился он мне своим приветливым, сразу располагающим к себе видом и своим, даже, пожалуй, не по летам уравновешенным, спокойным характером. Учился он очень хорошо и как-то тоже совсем не по-школьному, а, скорее, по-взрослому, вот уж именно не за страх, а за совесть. Особенно хорошо знал он математику и, когда его вызывали к доске, отвечал не волнуясь, будто беседовал с учителем, как равный с равным.

«Кем же Леня собирается быть в дальнейшем?» – интересовался я.

Как-то раз уже весной после уроков я вышел на школьный двор.

– Юра, иди сюда на скамеечке погреться, – окликнул меня Леня.

Мы сели и разговорились.

– Что у тебя за книжка? – спросил я.

– Алгебра, подчитываю понемножку, – ответил Леня.

– К будущим экзаменам готовишься?

Он утвердительно кивнул головой.

– А куда думаешь? В техническое какое-нибудь?

Леня улыбнулся и отрицательно покачал головой.

– Нет, техника меня что-то не тянет.

– А куда же? – сразу заинтересовался я.

– Сам не знаю. Хочу в Лесной попробовать, чтобы к лесу, к деревьям поближе, – пояснил он. – Я до города, до всякой суеты небольшой охотник.

– И я тоже! – с радостью ответил я.

– Вот и хорошо, – одобрил Леня, – значит, вместе поступать будем. В лесу жить куда лучше, чем в городе, – один воздух чего стоит! А красота какая!

В этот раз мы проговорили с Леней до самого вечера.

– Ну, пора домой, – наконец сказал Леня, вставая, – а то мне еще к завтрему обед себе нужно сварить.

– Ты разве сам себе варишь? – удивился я.

– А кто же мне будет делать? – в свою очередь, удивился Леня. – Я, брат, ведь не дома, а на квартире живу, за мной некому здесь ухаживать.

И эта маленькая бытовая черточка, что Лепя не только отлично учится, но сам дома и хозяйничает, еще больше укрепила мою симпатию к новому товарищу.

Придя домой, я поспешил разыскать маму и с радостью сообщил ей, что наконец-то решил, кем быть.

– Ну, и кем же ты решил? – не без тревоги спросила мама.

– Лесничим! – радостно ответил я.

И опять мама не выразила никакого восторга.

– Лесничим? – с изумлением протянула она. – Но почему же именно лесничим? Ведь совсем еще недавно ты собирался быть артистом, потом учителем. А теперь вдруг лесничим.

Я постарался как можно обстоятельнее объяснить маме все мотивы, которые привели меня к этому решению. Вернее, добросовестно повторил все, что говорил Леня, и насчет лесного воздуха, и насчет душевного спокойствия…

Но мама как-то плохо все это восприняла.

– Для того чтобы подышать воздухом, можно всегда на дачу выехать. Да если жить в небольшом городе, так и без дачи воздух совсем неплохой. А насчет душевного спокойствия… не думаю, что лесничим быть уже так спокойно. Одна сводка леса замучает: то места для рубки отводи, то не там лес срубили, то вывезли не то, что следует… Вот наш чернский лесничий ни днем, ни ночью покоя не видит.

Я был совсем сбит с толку: кому же верить – Лёне или маме? Беда, когда у тебя нет собственного опыта, собственного мнения и приходится полагаться на чужое, – поневоле запутаешься. А мама, поселив в моей душе новые сомнения, с какой-то невольной досадой продолжала:

– Почему, Юра, у тебя все какие-то крайности: то сцена, то лес дремучий?.. Почему ты не хочешь делать так же, как большинство твоих товарищей? Вот Толя Латин, вот Юра Белокуров. Встретила их как-то, спрашиваю: «Куда думаете поступать?» Оба отвечают: в техническое. Почему тебе все чего-то особенное нужно? Ну, хочешь особенного, ищи себе на здоровье, разве я против? Будь артистом, учителем, лесничим, хоть всеми сразу, только сперва окончи то, что для жизни нужно. А потом учись чему хочешь, времени хватит, у тебя еще вся жизнь впереди.

Мама ушла к себе в комнату, расстроенная моими постоянно меняющимися увлечениями, а я опять остался один со своими сомнениями и тысячами нерешенных вопросов.

Главное, что меня постоянно мучило, – это мысль о том, что каждый человек должен найти в жизни свое истинное призвание. Я считал, что если я поступлю в высшее техническое училище без любви, только из корыстных побуждений, чтобы обеспечить себе в будущем на всякий случай тепленькое местечко, то я поступлю нечестно, непорядочно, изменяя своему истинному призванию.

Но в чем оно? Может, мне суждено судьбой быть великим актером, вторым Качаловым, Орленевым, Дальским… Суждено потрясать сердца зрителей.

То мне казалось, что я должен стать замечательным лектором, профессором университета, и я ясно видел огромную аудиторию, битком набитую молодыми, жаждущими знаний юношами и девушками. Я видел себя на кафедре рассказывающим потрясенным слушателям трагедию Гоголя, сжигающего плоды своей жизни – сжигающего самого себя…

А может быть, мое призвание совсем другое, в том, чтобы брести сентябрьским утром по усыпанной желтыми листьями дорожке нашего школьного сада, идти в родную школу, где когда-то учился сам, где я учу ребят вот уже третий… четвертый десяток лет.

Или лучше стать лесничим, выращивать новые леса, ухаживать за старыми… И вот я иду по знакомой лесной тропе, и мне кланяется, протягивает ко мне свои ветви каждое дерево. Они все знают меня так же, как и я знаю каждое из них в лицо, знаю все их горести и радости…

И вот я пишу замечательную книгу о жизни леса. Эта книга совсем не обычная, таких еще никогда не было. В ней глубокие научные сведения о жизни леса и поэзия лесных далей, поэзия первого пробуждения природы и осенних хрустальных сумерек… Я ясно вижу эту книгу в простом кожаном переплете со множеством рисунков и фотографий. И в каждом рисунке, и в каждой фотографии отражено что-то особенно близкое, дорогое для сердца каждого, кому дорога полная тайн и неизъяснимой прелести жизнь родного леса…

А может, и это совсем не то, может, мое призвание в чем-то совсем ином, но в чем именно, как это узнать?

Я вспоминаю картину Васнецова «Витязь на распутье». Вот на таком же распутье стою теперь и я, только нет у меня ни коня, ни копья, ни кованых лат; я совсем безоружен, а впереди много, много дорог…

Где найти того таинственного доброго мудреца, который укажет тебе верный жизненный путь, пусть тернистый, пусть полный опасностей и напастей, но только именно твой, тот, единственный, по которому ты дойдешь до своего человеческого счастья?

Моя беда была в том, что, думая о будущем, я совсем не умел рассуждать, а это будущее всегда представлялось мне в виде отдельных картин, в виде ярких зрительных образов. Картины эти постоянно сменялись одна другой, и вместе с ними менялись и мои стремления, мои чаяния.

Бедная мама! Сколько горестных минут пережила она, слушая что ни день, то новые планы на будущее!

Пробовал я советоваться и с Михалычем, но, увы, в этих делах он оказался плохим советчиком.

– Дорогой мой, – ответил он, выслушав невероятный сумбур моих планов, – во всяком деле есть и хорошее, и плохое. Я бы посоветовал тебе так же, как и Сергею, стать врачом. Я вам весь свой опыт передам…

– Да какой же из него врач, – перебила мама, – если он даже на чужую рану взглянуть боится?

– Тогда другое дело, – сейчас же согласился Михалыч.

– А я советую ему инженером быть, – подсказала мама, – жить сможет, если захочет, и в маленьком городке.

– Конечно, конечно. Прекрасная специальность, – охотно поддержал Михалыч, – даже и раздумывать нечего, вали в инженеры. Мы, братец мой, такой домик выстроим, просто чудо!