Текст книги "У птенцов подрастают крылья"

Автор книги: Георгий Скребицкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 29 страниц)

Скоро мы попрощались с Маргаритой Ивановной. Она накинула на плечи теплый пуховый платок, вышла на крыльцо нас проводить.

– Вот и зима! – весело сказала она.

Действительно, ступеньки крыльца уже слегка запорошило. Большие белые снежинки, мохнатые и хрупкие, как ночные бабочки, веселым роем кружились в косом свете лампы, кружились и тихо, беззвучно опускались на землю и на кусты сирени в палисаднике перед домом.

«Может, к завтрему подвалит побольше – пороша будет», – подумал я, и сердце сжалось от сладкой надежды.

СЛУХИ, СПЛЕТНИ, СЛУШКИ

Зима пришла далеко не сразу. Через несколько дней после первой пороши снег растаял, и вновь наступило осеннее ненастье: то мороз, ветер, то дождь со снегом, не хочется и нос на улицу высунуть. В школе холод, занятий никаких нет. Немногие учителя, которые у нас еще были, стали приходить в училище все реже и реже: кто дрова на зиму запасает, кто за картофелем, за капустой в деревню уехал – до школьных ли занятий теперь?!

Да и вообще настроение в городке было тревожное. Во всех домах и на всех перекрестках только и говорили: «Не сегодня-завтра жди таких событий, только ахнешь!» Говорили, что в Петрограде, в Москве и вообще во всех больших городах России рабочие устраивают забастовки, что на фронте дела совсем разладились. Правительство Керенского, да и он сам, не сегодня-завтра полетит в тартарары.

Городские кумушки-всезнайки поговаривали еще и о другом: что все дело мутят большевики. Но кто такие эти большевики и что они, собственно, хотят, толком никто из них не мог объяснить.

Как-то раз, помню, шли мы с мамой из магазина. Навстречу Аделаида Александровна Соколова. Ну, это «сорока» известная, все новости знает: и что было, и чего не было, – все она знает, в один миг по всему городу разнесет.

Увидела Аделаида Александровна маму – прямо к ней. У самой лицо встревоженное, все даже в красных пятнах от волнения. Наспех поздоровалась. За руку маму держит, не выпускает.

– Слыхали, Надежда Николаевна, что на белом свете-то творится?

– А что такое? – спросила мама.

– Да как же. Насчет большевиков. Не сегодня-завтра до власти доберутся. Ну, тогда всем конец.

– А что ж они такое сделали? – не без тревоги спросила мама.

– Вот что. У тех, кто побогаче живет, денежки или вещички, имущество какое имеет, отнимут все, поделят между собой, а там и поминай как звали.

– Да куда же они с деньгами, со всем имуществом денутся? – удивилась мама.

– Как – куда? – усмехнулась Аделаида Александровна. – За границу – вот куда. – И, наклонившись к маме, стала потихоньку рассказывать: – Их-то самый главный – Ленин, он ведь из-за границы недавно только приехал, из Германии. Он-то все и мутит здесь, в тылу, чтобы немцы нас голыми руками на фронте захватили. Шпион он немецкий, шпион – вот он кто!

– А как же наше-то правительство на него смотрит? – сказала мама. – Ведь не при царе живем. Ну, раньше говорили: царь – тюфяк, кругом шпионы и сама царица – шпионка, а царь только ушами хлопает. За это его и прогнали. А теперешние?

– Такие же слюнтяи, – махнула рукой Аделаида Александровна. – Керенский ничуть не лучше. Да еще кто знает, что у этого Керенского у самого-то на уме.

Аделаида Александровна совсем прильнула к маме.

– Может, они давно уж с этим, Лениным, и договорились. Заберут все, что поценнее, у нас, у дураков, да прямо за границу, в Германию.

– Что-то неправдоподобно все это, – недоверчиво покачала головой мама.

– Неправдоподобно, не верите, не верите? – затараторила Аделаида Александровна. – Ну вот, посмотрите – сами увидите, тогда меня вспомните, да уж поздно будет.

– А что же вспоминать? Что будет, то будет, – нерешительно проговорила мама.

– А то вспоминать, – перебила ее Аделаида Александровна, – что дураками не нужно быть, что поценнее, подороже – припрятать подальше. Знаете поговорку: «Подальше припрячешь, поближе возьмешь».

– Собственно, у нас и прятать особенно нечего, – пожала плечами мама, – вот разве ружья. Да куда же их спрячешь? Все в городе знают, что у нас охотники…

– Нет, нет, я не про ружья, я про другое, что пойми, ше, да поценнее. Ну, золотишко, колечки, вещички разные. – И она при этом сделала очень забавный жест, будто кладет в ямку и зарывает что-то.

Мама даже улыбнулась.

– Насчет этого нам, увы, не придется беспокоиться. Мой Алексей Михайлович, к великому сожалению, не очень бережлив. – Мама повторила тот же забавный жест: – Прятать-то нечего.

Аделаида Александровна сразу спохватилась, что наболтала лишнего.

– Да-да. Это конечно. Это я так, к слову. Нам прятать тоже нечего. Пусть приходят, пусть хоть завтра приходят. Я не про нас с вами, я про других. У кого есть что припрятать – вот тем зевать не нужно. «Кто зевает, тот воду хлебает». Ну, побегу, милочка. Дел по горло, а я тут с вами стою и болтаю. – И она, попрощавшись, побежала дальше.

– Мама, что это она говорит? Неужто правда? – спросил я.

– Да что ее слушать, – махнула мама рукой, – болтает, что в голову взбредет!

Но, придя домой, мама все-таки за обедом рассказала Михалычу о том, что ей сегодня наговорила «наша чернская сорока».

– Про шпионов – это, конечно, ерунда, – ответил Михалыч, – а насчет какого-то переворота везде поговаривают. Правители-то наши – Керенский и компания – совсем осрамились, не оправдали себя.

– Да чем же не оправдали? – возразила махи. – Что же ты от них особенного хочешь?

– Я-то от них, положим, особенного ничего не хочу. А вот народ хочет. Прежде всего войну давно пора кончать. Народ бьют, калечат, а ради чего? Толку никакого не получается. Начали летом наступление – сколько шуму было: «Наступление Керенского! Керенский – вдохновитель революционного воинства!» Ну, а чем кончилось? Пшик один. Все, что взяли, назад и отдали. Только народу сколько зря побили. Пора эту лавочку кончать, – уверенно сказал Михалыч.

– Позволь, а как же союзники – Англия, Франция? Перед ними позор-то какой! – ужаснулась мама.

– Англия, Франция нам ни пушек, ни снарядов не посылают. Хотят воевать, пусть сами и воюют, а мы при чем? Разутые, раздетые, да еще без еды в конце концов останемся. Союзники небось задаром ни одевать, ни кормить не будут. Еще с нас же три шкуры сдерут. Не раз уж были такие примеры; хватит, ученые! – Михалыч остановился и вдруг с улыбкой взглянул на маму. – Мадам, я вас сегодня не узнаю. Вы сторонница войны, кровопролития?!

– Ничего этого я не сторонница, – махнула рукой мама. – Я только тебя спрашиваю. А я бы эту войну и не начинала. Страсть какая, даже подумать жутко! Только я не пойму одного: при чем же тут большевики? Ну, Керенский войну никак не закончит, а они что же, сразу всех немцев и победят?

– Не победят, а, наверное, постараются мир заключить. Я уж не знаю, что они думают. Вообще поживем – увидим, – закончил он своей любимой пословицей.

А жить и ждать оставалось уже совсем недолго – октябрь месяц уже подходил к концу.

Ложась спать двадцать четвертого вечером, мы и не предполагали, что в далеком Петрограде уже началось восстание рабочих и воинских частей против не оправдавшего доверие народа Временного правительства. А уже на следующий день это самое горе-правительство, не поддерживаемое ни воинскими частями, ни народом, было свергнуто и вся власть перешла в руки Совета рабочих и солдатских депутатов, в руки Военно-революционного комитета.

Весть о восстании в Петрограде, как эхо, отозвалась в Москве. И там рабочие и войсковые части поднялись против Временного правительства. Однако переход власти в руки Советов здесь произошел далеко не так быстро и безболезненно. На защиту Временного правительства выступили юнкера. Между ними и красногвардейскими отрядами рабочих, а также воинскими частями, перешедшими на сторону восставших, завязалась отчаянная борьба. Только второго ноября юнкера и другие примкнувшие к ним защитники Временного правительства были окончательно разбиты, и власть в Москве взял в свои руки Военно-революционный комитет Московского совета.

Восстание из Петрограда и Москвы неудержимо покатилось по всей стране.

Вскоре и мы узнали о нем. Узнали и то, что борьба против Временного правительства за власть Советов начинается по всей Тульской губернии.

– Что-то будет? Чем все кончится? – об этом только и говорили.

– А как же теперь с войной? – спросила как-то у Михалыча мама.

– Да вот Ленин предложил всем воюющим державам сейчас же заключить мир, и чтобы никто ни у кого не отнимал землю, и никакую контрибуцию чтобы никто никому не платил, – отвечал Михалыч.

– Это он очень хорошо предложил, – одобрила мама, – только послушают ли его? Разве, к примеру, Германия с Англией или Францией так на так помирятся? Да из-за чего же они тогда всю эту катавасию подняли?

– А может, и помирятся, – возразил Михалыч, – пойма, она не только нам, поди, и французам, и англичанам, да и самим немцам уж в печенку въелась.

– Дай-то бог, – вздохнула мама.

Немалый переполох наделал и второй декрет – о земле. Декрет прямо гласил, что все помещичьи, а также и церковные земли, весь хозяйственный инвентарь и весь скот – все это без всякого выкупа, безвозмездно передавалось крестьянам. Теперь всем этим должны были распоряжаться уже не помещики, а волостные земельные комитеты и Советы крестьянских депутатов.

По всему Чернскому уезду начался раздел земли и помещичьего добра. Теперь уже это было не самоуправство со стороны крестьян, а законное дело. Наша Чернь хоть и называлась городом, но и сама-то была вроде села, а главное – ее окружали уже настоящие деревни. Так что мы, чернские жители, были отлично осведомлены о том, что делается в деревнях.

А настроение там было возбужденное, радостное. Особенно радовалась деревенская беднота. Наконец-то и она получила землю, и скотинку, и кое-что из сельскохозяйственного инвентаря.

Помню, пришла к маме какая-то знакомая старушка из деревни. Пришла она веселая, разнаряженная, как на праздник. В новом платке, в новой ватной кофте и даже в новых блестящих галошах, хотя на улице было совсем сухо.

На вопрос мамы: «Как дела, как здоровье?» – старушка, счастливо улыбаясь, отвечала:

– Все хорошо. Уж так хорошо, что лучше и не придумаешь.

Дальше она рассказала, что на днях мужики их деревни делили добро в имении в Суворожках. Ей с сестричкой мир выделил корову, поросенка, двух овец… И курочек тоже выделили.

При одном воспоминании об этом старушка так вся и засияла от радости.

– Знаешь, милочка моя, – обратилась она к маме, – одна курочка-то, хохлатенькая такая, и сейчас несется. Уж такая умница! Сразу мой двор признала. Со двора никуда, так за мной следом и расхаживает. А коровушка-то, коровушка моя, будто пава: статная да степенная такая! И тоже сразу меня признала. Я как выйду поутру ее доить, завсегда хлебца с собою ей принесу. Уж больно она до этого охотница. Так в руки ко мне и заглядывает, а сама мычит: «Давай, мол, поскорей угощение…»

Говоря про корову, старушка не без гордости достала из котомки крынку молока и подала маме:

– Вот откушай, попробуй. От моей буренушки тебе подарок.

Мама не отказалась. Поблагодарила. Она тут же достала из шкафчика две чашки. Налила молока, и вместе со старушкой стали пить да похваливать.

Наконец, посидев сколько положено, старушка собралась домой. На прощание мама спросила гостью про ее здоровье, как поясница: все так же ломит или полегче?

Старушка только рукой махнула:

– Какая там поясница, до нее ли теперь! Дел-то сколько. Всю скотину убрать, накормить, напоить надо. Старик-то мой совсем плох, еле-еле двигается. Какая там поясница, не до поясницы теперь. – И старушка опять весело, как-то совсем по-молодому рассмеялась.

Мама посмотрела ей вслед, улыбнулась и добродушно промолвила:

– Вот как счастье людей-то лечит. И горчичники мои не потребовались.

Такие же радостные рассказы слышал я теперь и в мастерской Ходака.

Деревня сразу будто ожила. Ожили люди, ходили веселые, благодарили новую власть.

Правда, ожили и благодарили не все. Кто раньше в деревне жил позажиточней, побогаче, смотрел на нее, что кругом происходило, с сожалением, с робостью. Смотрел да помалкивал, посиживая у себя и домку, крепко-накрепко заперев на запор калитку и ворота.

У нас в Черни тоже, видимо, далеко не всем нравились новые порядки.

– А что с нами будет? – волновалось местное купечество. – Ох, хорошего не жди, – говорили они. – Вот мужички помещичью землицу поделят, всё барское добро разберут, а потом и в город заявятся. Как начнут лавки громить! К кому пойдешь, у кого защиту попросишь? У большевиков? Они тебя защищать не будут. Они, вишь, за рабочих, за мужичков да за солдатню, что с фронта бежит. Им так-то спокойней. Солдатня с винтовками, в случае чего, им же защита. А мы кому нужны? Нас – долой. А товарец да капиталец подай сюда. Это, мол, все общее.

– Какое общее? – кипятились другие. – А они наживали, они помогали нам капитал наживать? Не помогали, а теперь на готовенькое пришли. Ишь ты какие – «Всеобщее»!

– Ну да погоди, недолго авось процарствуют. Такого бесчинства над помещиками да и над нашим братом никто не допустит.

– А кому допускать-то?

– Да хоть бы и союзникам. Им гибель России тоже не на руку.

– Ну разве что союзникам!

– Да, глядишь, и у нас в России еще не все с ума посходили, поглядят, поглядят да тряхнут их…

– Ой ли… – сомневались иные.

Подобными толками был теперь полой весь наш городок.

ТАК ВОТ ОНО, ЭТО НОВОЕ!

В тревоге, в ожидании чего-то неизвестного прошел весь ноябрь – последний осенний месяц, холодный, ветреный, непогожий.

Началась зима. Поля, леса, всю землю укрыл снег. Укрыл и наш городок, обрядил во все белое улицы, палисадники, дома. Все кругом затихло, уснуло, успокоилось.

Только не затихли, не успокоились злые, тревожные толки, пересуды. Уже прошло, почитай, целых цза месяца, а большевистская власть все еще держалась.

– Этак и до нас докатится, – шептались по закоулкам владельцы местных лавочек.

И докатилось.

Случилось это в один из морозных зимних дней. Михалыч только что пришел из больницы, и мы собирались садиться за стол обедать. Вдруг дверь из кухни широко распахнулась, в комнату вбежала перепуганная тетка Дарья.

– Пришли, к нам пришли! – выпалила она. – Ой, что-то таперича будет?!

– Кто, куда пришел? – в изумлении спросили сразу Михалыч и мама.

– Большаки, сами большаки! Дмитрий, сторож из больницы, прибег, воочию видел, вот как я вас таперича!

– Ничего не пойму, – развел руками Михалыч, – какие большаки, куда, зачем пришли?

– Имущество забирать у купцов, кто побогаче, – пояснила Дарья.

– Наверное, большевики? – с невольной тревогой сказала мама. – Позови-ка Дмитрия, Дарьюшка.

– Я сейчас призову. Он вам все объяснит. Сам их воочию видел…

В столовую вошел больничный сторож Дмитрий и подтвердил, что он сам вот только-только видел большевиков.

– Целый, можно сказать, ихний отряд. Все на конях, будто драгуны, только амуниция поплоше, кто в чем: кто в полушубке, а кто в пальте. Но все, можно сказать, при оружии. У каждого винтовочка. Честь по чести. Впереди, значит, ихней командир. Ну, тот как есть военный начальник. Полушубок на ём, через плечо леворверт перевешан. На голове папаха серая, и лошадка тоже серая, что надо. Едет, все кругом взором оглядывает. Так глазами в каждый переулок, закоулок и тычет, видно, неприятеля высматривает. Только иде он у нас, неприятель-то, откелева ему взяться?!

– Куда же они поехали? – спросила мама.

– Униз, по шоссейке направление взяли. Напрямик, униз, к реке, значит, мимо самой больницы проследовали. Я о ту пору снег от амбулатории отгребал. Слышу, ребята по суседству заорали: «Едут, едут!» Я, как глянул, так и сомлел. Гляжу на них и в чувствие никак не приду. Впереди-то сам главный на сером коне, а позади отряда двое саней, какое-то имущество складено и торчит что-то. Тут солдатик один, раненый, из больницы вышел, глянул на санки, где торчок-то, говорит: «Беспременно пулемет». Так они всем отрядом вниз по шоссейке и проследовали.

– Может, мимо проедут, – сказала мама. – Что им у нас, в Черни-то, делать? Может, прямо во Мценск или Орел поехали.

– Да подожди ты! – остановил Михалыч. – Кто куда поехал, еще неизвестно. Что за люди?.. Может, воинская часть какая?

– Да что вы! – даже замахал руками Дмитрий. – Какая ж там воинская часть! Я, чай, сам служил, сам знаю: военные – те по форме одеты, в шинели, в шапки. А эти – кто в полушубке, кто в пальте, – какая там военная часть?! Известно, большевики, они и есть.

Новое, необычное началось со следующего дня. С самого утра по городу разлетелась весть, что в десять часов на Соборной площади будет митинг. Чернские жители, некоторые хоть и не без опаски, но все валом повалили туда.

Мама ни за что не хотела пускать меня и Сережу. По разве можно пропустить такое событие? Наконец в защиту нас вступился сам Михалыч. Он сказал, что тоже пойдет на митинг, и обещал маме ни на шаг нас от себя не отпускать.

– Ну как еще стрелять начнут… – робко говорила мама.

– Кто стрелять, в кого стрелять?! – возмутился наконец Михалыч. – Да ты понимаешь, что такое «митинг»? Ну, это значит собрание, приветствие, объяснение… Какая же там стрельба, почему?

– А если поссорятся, не поладят? Вот и начнут палить друг в друга, – робела мама.

– «Друг в друга»! – развел руками Михалыч. – Что ж, по-твоему, церковный староста Иван Андреевич с колокольни выпалит или Михаил Ефремович булками вместо гранат бросать начнет? Слушать стыдно!

Этими доводами мама была окончательно разбита. И отпустила нас под присмотром Михалыча.

Мы пришли на знакомую Соборную площадь. Посреди белел сколоченный из досок небольшой помост – трибуна. Вокруг стояли с винтовками прибывшие вчера новые для нас люди. Назвать их военными было трудно: только некоторые были одеты в солдатские шинели, а остальные действительно, как сказал вчера сторож Дмитрий, кто во что: и в полушубки, и в пальто, и в короткие ватные куртки…

И все-таки это были военные: у каждого в руках винтовка, а у некоторых через плечо на ремешке кобура от револьвера.

Мы кое-как протискались поближе к трибуне. Митинг еще не начался, ждали самого главного.

А вот и он. Пробираясь через толпу, он, не торопясь, прошел мимо нас. Какое счастье! Я смог его разглядеть вот так же хорошо, как, например, стоявшего рядом Сережу или Михалыча. Командир Неделин был именно такой, каким я всегда представлял себе настоящего командира. Огромного роста, статный, бравый, чем-то похожий не то на Петра Великого, не то на легендарного героя войны казака Козьму Крючкова. И одет он был очень здорово: в короткий кожаный полушубок, перетянутый ремнем. Серая папаха лихо сбита на затылок. Спереди из-под нее выбивается прядь вьющихся темных волос. Вот именно таким и должен быть командир боевого отряда.

Он легко вбежал на помост, огляделся и крикнул громко, на всю площадь:

– Здравствуйте, товарищи! Объявляю митинг открытым!

Огромная толпа, до этой минуты шумевшая как на базаре, вдруг замерла.

Я не спускал глаз с командира. Теперь, стоя на помосте, он казался еще огромнее, еще красивее в своей серой папахе, с вьющимся надо лбом чубом темных волос.

Он говорил о том, что по всей стране власть переходит к Советам рабочих и солдатских депутатов, что во главе нового правительства стоит великий вождь всех трудящихся – Владимир Ильич Ленин, что правительство ставит своей первейшей задачей как можно скорее кончить войну, что все помещичьи, монастырские, церковные земли без всякого выкупа передаются трудящемуся крестьянству. Еще он говорил о том, что заводам, фабрикам и вообще городскому населению нужен хлеб, а богатеи-кулаки в деревне этот хлеб припрятывают, хотят, чтобы голод в стране был, но советская власть этого не допустит.

– Если не хотят добром, мы возьмем силой у них этот хлеб, – грозно заявил оратор, – возьмем и накормим им трудящихся!

Потом он говорил о тех трудностях, которые стоят перед новой властью. О том, что меньшевики и эсеры продают революцию, что они поддерживают буржуазию, а в деревне кулачество. Что изменник Керенский вместе с господином Красновым прямо же после Октябрьского восстания подтянули с фронта к Петрограду казачьи части и пытались задушить советскую власть.

– Эти изменники и предатели революции, – продолжал командир, – организовали так называемый «Комитет спасения родины и революции». Его поддержали и наши, с позволенья сказать, союзнички, то есть все те, кто стремится задушить молодое Советское государство. Только не удастся им это. Рабочие и крестьяне не выпустят власть из своих рук, не дадут вновь закабалить себя. Наша власть, власть трудящихся, крепка и будет крепнуть с каждым днем. Пусть это знают и запомнят раз навсегда все ее враги, и внешние и внутренние. Да здравствует советская власть! – закончил Неделин свое выступление.

По всей площади прокатилось громкое «ур-ра!».

На этом же митинге мы узнали, кто именно эти люди, одетые совсем не по-военному, но с оружием в руках. Это отряд Красной гвардии, организованный из тульских рабочих. Такие отряды рассылались по всем уездам нашей губернии, чтобы устанавливать новую, советскую власть.

Митинг продолжался долго. Михалыч больше оставаться на нем не мог: ему нужно было идти в больницу. Сережа тоже куда-то ушел. Ко мне подошли Миша с Колей.

– Ну что, Юрка, свобода! – весело сказал Коля. – Настоящая свобода.

И мы все трое пошли к Мише обсудить то, что сегодня видели и слышали.

Итак, в этот солнечный зимний день на Соборной площади, где каждую пятницу и воскресенье собирался базар, жители города Черни собрались совсем для другого дела: они узнали, что в России свергнут no только царь Николай, но и Временное правительство и отныне вся власть принадлежит Советам. С высокого дощатого помоста, еще пахнущего свежим лесом, в этот день в городе Черни была провозглашена советская власть.