Текст книги "У птенцов подрастают крылья"

Автор книги: Георгий Скребицкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 29 страниц)

СЕРДЦЕ НЕ КАМЕНЬ

После этого вечера, который остался в моей памяти на всю жизнь, я, кажется, стал наконец понимать, что можно и нужно быть честным, нужно работать, быть полезным другим людям и для этого вовсе не надо верить в какого-то выдуманного бога. Наоборот, эта вера только путает. В этом я наконец разобрался. А вот насчет своего места в жизни вопрос по-прежнему остался нерешенным или, вернее, решенным в том смысле, что мне нужно пожертвовать еще четыре года, кончить техническое училище, стать инженером, иметь верный заработок, а потом уже начать искать свое призвание, свое истинное место в жизни.

Все это было гадко, быть может, даже неверно, но так советовала мама, а я лично трусил перед жизнью, никогда не сталкивался раньше с ней, был настоящим «маменькиным сынком» и вот теперь должен был за свою беспомощность расплачиваться четырьмя годами ненавистной мне учебы.

Так обстояло дело, и с ним я уже смирился. С утра до ночи занимался, готовясь к предстоящим конкурсным экзаменам, не заметил даже, как и зима прошла.

Наступила весна, все зазеленело, в садах запели птицы.

Ох, до чего же неохота решать задачи по алгебре и геометрии, когда и окно так приветливо, так ласково светит весеннее солнце!

Помню, однажды, совсем одурев от занятий, я вышел в столовую. Михалыч сидел у открытого окна и пил чай.

– Кто эта девушка, Юра, посмотри? – неожиданно сказал он.

Я подбежал к окну.

На противоположной стороне улицы возле зеленого палисадника стояли и разговаривали две подруги. Одну из девушек я хорошо знал: она училась в нашей школе, только на группу моложе меня. Другая мне была незнакома, очевидно приезжая. Про нее-то и спросил Михалыч.

Действительно, ее наружность сразу бросалась в глаза. Девушка была удивительно красивая. Худенькая, стройная, черноволосая и очень смуглая.

– Не знаю, никогда не видал, – ответил я.

– А на кого похожа, угадай? – опять спросил Михалыч. – Ну, вспомни иллюстрации в наших книгах.

Я пожал плечами.

– Не представляю.

– Достань из шкафа «Войну и мир», посмотри.

– На Наташу! – воскликнул я, удивившись, как я раньше не догадался.

Действительно, именно такой была нарисована Наташа Ростова в иллюстрированном издании «Война и мир».

– Потому-то я и заинтересовался, кто такая, – пояснил Михалыч. – Поглядел в окно, смотрю, живая Наташа стоит, прямо будто со страниц «Войны и мира» сошла.

Я продолжал глядеть в окно на незнакомую девушку.

Поговорив еще немного, подруги простились и разошлись в разные стороны, а я опять пошел к себе в комнату решать задачи.

Но странное дело: как только наступил вечер, мне почему-то вдруг захотелось пойти прогуляться в городской сад. Давно-давно я там не был. Пойду пройдусь, может, кого из ребят встречу.

Я сказал маме, что хочу пойти погулять часок-другой.

– И прекрасно сделаешь, – одобрила мама. – Нельзя же с утра до ночи за книгами сидеть.

…В городском саду было очень хорошо, совсем по-весеннему. На старых березах уже распускались молодые клейкие листья. Ветви деревьев казались мохнатыми и, когда набегал ветерок, слегка шумели первым зеленым шумом.

В вершинах изредка переговаривались сидящие в гнездах грачи. Майские жуки деловито гудели, кружились возле ветвей. В воздухе остро и свеже пахло горечью едва распустившихся листьев.

От всего этого на меня вдруг пахнуло настоящей ранней весной. А я-то, дурак, сидя за своими книгами, едва ее совсем не прозевал.

Я прошелся по влажным дорожкам сада, терявшимся в весенних сумерках. На лавочках тут и там сидели парочки, слышался тихий, сдержанный говорок, похожий на гудение майских жуков.

По главной аллее прогуливалось довольно мною народа. Я еще издали услышал громкий голос Толи Латина. Там, судя по голосам, были и другие ребята, мои школьные товарищи. Но я к ним не подошел и даже постарался отойти подальше, чтобы они меня не заметили. Каких же ребят мне хотелось увидеть? А может быть, просто захотелось побродить одному в этих прозрачных весенних сумерках, пахнущих горечью первой березовой листвы?

На одной из боковых дорожек я столкнулся со знакомой девушкой – Ниной Петровой, которую еще днем видел из окна в компании «Наташи Ростовой».

Вот от нее я уже не старался скрыться, наоборот, дружески поздоровался и заговорил о школе. Мы прошлись по дорожке и сели на свободную лавочку.

– Что это ты вдруг в сад заглянуть надумал? – спросила меня Нина.

– Да так, устал заниматься, вот и вышел на часок проветриться. А ты разве не готовишься? Впрочем, у тебя еще целый год впереди, счастливая!

– Да какое тут счастье? – удивилась Нина; – Я, наоборот, тебе завидую, осенью уже в Москве в институте учиться будешь, уже студент, а мы еще будем в школе. Чему же тут завидовать?

– Из Черни уезжать не хочется, – признался я.

– Вот чудак-то! В Москву на зиму не хочется?! Я бы, кажется, с закрытыми глазами убежала!

Мы сидели и болтали о разных пустяках. Наверное, прошло около часу. Что ж, не пора ли идти домой, садиться за книги? Нет, посижу еще с полчасика.

Какая-то женская фигура показалась в конце дорожки, приблизилась к нам. У меня невольно сжалось сердце. Так и есть: к нам подошла та самая незнакомая девушка. Увидя, что Нина не одна, она приостановилась в нерешительности.

– Машенька, иди к нам! – окликнула ее Нина. – Познакомься, это Юра, мой школьный, товарищ.

– А я Маша, Нинина подруга, – улыбнулась девушка и, поздоровавшись, села на кончик лавочки рядом с Ниной.

– Вы тоже в нашей школе учитесь? – спросил я.

– Мы с мамой совсем недавно в Чернь приехали. Я только вот поступила, из Ефремова перевелась.

– Ну, понравилась вам Чернь, хуже или лучше Ефремова?

– Лучше, гораздо лучше, – с живостью ответила Маша. – Здесь чудесно, совсем как в деревне, – по улицам гуси, поросята ходят…

– Вот уж что похвалила… – рассмеялась Нина.

– А что, разве это плохо? – перебила Маша. – По-моему, очень хорошо. Мне нравится! – решительно закончила она и неожиданно обратилась ко мне: – А вам?

– Мне тоже нравится, даже очень нравится, – поспешил согласиться я.

– Ну, Юра у нас известный поклонник всякой живности, – вставила Нина. – Дай ему волю, он бы в городе не только гусей и поросят, а и зайцев, лисиц и медведей бы развел.

– Ой как хорошо! – воскликнула, обрадовавшись, Маша. – Давайте правда разведем?

– Я бы и вправду не прочь, только вряд ли они захотят тут жить, рядом с такими вот, как Нина.

– Да, я уж предпочитаю с людьми, а не со зверятами жить, – подтвердила Нина.

– А я бы с удовольствием с разной лесной тварью пожила, – призналась Маша.

Я слушал эти слова. В них не чувствовалось никакого кокетства, а, наоборот, что-то удивительно простое, откровенное, даже, пожалуй, детское.

Мне сразу все в Маше очень понравилось, а главное, показалось таким привлекательным, чем-то даже родным.

– Пойдемте к речке пройдемся, – предложила Маша, – там сейчас лягушки, наверное, поют, здорово, по-весеннему. Хорошо, что настала весна! Я больше всего, даже больше, чем лето, весну люблю: все расцветает, все оживает. И на душе так хорошо, так хорошо! А вы какое время года больше всего любите? – опять обратилась она ко мне.

Я хотел было ответить, что тоже весну, но Нина опередила меня:

– Осень. Он больше всего осень любит, мелкий дождик, и сырость, и туман…

– Почему? – удивилась Маша.

– Потому что ему тогда лучше всего за зайцами охотиться.

– А вы охотник? – с живостью спросила Маша. И, не дожидаясь моего ответа, заговорила сама: – Как это, наверное, интересно, как мне хотелось бы тоже на охоте побывать! Возьмите меня как-нибудь, пожалуйста, я вам не помешаю.

– Увы, это уже невозможно, – с грустью ответил я.

– Почему невозможно?

– Потому что я скоро уеду в Москву, в институт готовиться. Я в этом году уже кончил школу.

– Как жаа-алко! – протянула с явным огорчением Маша, но тут же повеселела. – Не беда, вы ведь на зимние каникулы приедете, тогда и поохотимся.

– Ну, это другое дело, – повеселел и я.

Мы все трое пошли к речке. Действительно, лягушки так пели в речной заводи, как я, пожалуй, еще ни разу не слышал. А может, мне показалось: ведь все было удивительно хорошо в этот теплый майский вечер.

Домой я вернулся часов в десять вечера.

– Ну вот и освежился, – одобрительно сказала мама, встречая меня. – Иди в столовую, я ужин тебе оставила. Мы с Михалычем уже поужинали.

– А, это Юра вернулся! – услышал я веселый Михалычин голос из кабинета. – Ну иди, иди сюда!

Я вошел. Михалыч сидел за столом и перелистывал книгу – стихи Алексея Толстого.

 
Гудит, жужжит и пляшет
Ее веретено.
Черемухою машет
В открытое окно…  —
 

продекламировал он. Потом поднял глаза от книги и лукаво, как-то многозначительно спросил:

– Ну-с, и как же наши дела?

– Какие дела? – переспросил я.

Вместо ответа Михалыч перевернул несколько страниц и опять продекламировал, уже из баллады «Алеша Попович»:

 
Я люблю тебя, царевна,
Я хочу тебя добыть!
Вольной полей иль неволей
Ты должна меня любить…
 

Неплохо, братец мой, написано, правда ведь?

– Хорошие стихи, – охотно согласился я.

– И очень даже, – опять с каким-то особым смыслом сказал Михалыч. – И очень даже, – еще раз повторил он.

Ах Михалыч, Михалыч! Он видел человеческое сердце насквозь. Недаром же он был доктор.

– Да, братец мой, – протянул Михалыч, закрывая книгу, – сердце – это не камень. Ну, спокойной ночи, приятных сновидений. Особенно приятных!

– Спокойной ночи! – с радостью ответил я.

«И ЖИЗНЬ, И СЛЕЗЫ, И ЛЮБОВЬ»

 
И сердце бьется в упоенье,
И для него воскресли вновь
И божество, и вдохновенье,
И жизнь, и слезы, и любовь.
 

Все было хорошо, удивительно хорошо в эту солнечную, светлую весну. Омрачало только сознание, что уже скоро надо уезжать в Москву. Да, уезжать, и надолго: до самых зимних каникул расстаться с дорогой Чернью. А в эту весну она стала мне еще в тысячи раз милей и дороже.

С Машей мы виделись почти каждый день. Я как-то сразу приободрился, даже занятия по математике пошли лучше. Решаешь, бывало, задачу, решишь и тут же подумаешь: «А вечером Машу увижу». И так хорошо на душе станет, даже алгебра и та милее.

Занятия в школе кончились. Был выпускной вечер. Но он прошел не очень радостно. Не знаю, как другим ребятам, но мне было грустно, жалко расставаться со школой, товарищами, учителями, в особенности с Владимиром Михайловичем.

На прощание он сказал речь, очень хорошую, даже трогательную; под конец и сам расстроился, чуть не заплакал.

И нам всем стало грустно, жалко расставаться.

После вечера мы с Машей пошли гулять к реке. Было уже очень поздно, но Маша махнула рукой:

– А, будь что будет. Достанется от мамы, ну да не беда. Скажу, на выпускном вечере у вас засиделась.

Когда мы спустились с косогора к реке, на востоке уже чуть-чуть заалело. Занималась заря. Впрочем, она и не гасла: ведь в эту пору, в начале лета, так и говорится, что «заря с зарей сходятся – вечерняя утренней свой свет передает».

В затонах и заводях на разные голоса кричали лягушки, а в заречных лугах им вторили коростели и перепела.

Над водой, отражавшей розоватый свет зари, то и дело бесшумно проносились летучие мыши. Они делали в воздухе замысловатые петли, гонялись за ночными бабочками и комарами.

Изредка с глухим жужжанием стрелой проносился навозный жук. Он несся стремительно куда-то вдаль, очевидно, в поисках подходящего места для устройства своего гнезда и откладки яичек.

Прозрачная летняя ночь была полна движения и звуков.

– Слушайте, слушайте! – вдруг схватила меня за руку Маша. – Слышите?!

Откуда-то издалека до моего слуха долетели отзвуки соловьиной песни.

Я вспомнил про старый заброшенный сад в конце города. Там мы с Сережей в былые годы осенью стреляли из «монтекристо» дроздов.

«Вот и это уже прошло, – с грустью подумал я. – Сережа в Москве. Больше уж мы никогда с ним не пойдем в этот сад охотиться за дроздами. Да и мне уже скоро уезжать в Москву…»

И, как бы отвечая на мои мысли, из-за дальнего леса, будто с самого края земли, гулко и протяжно загудел паровоз.

Как я любил раньше, когда вдруг среди ночи где-то вдали раздастся паровозный гудок, будто позовет тебя в другой, неведомый мир – к морю, в горы или в огромный, кипящий жизнью город!.. А вот теперь в первый раз в жизни этот гудок прозвучал как прощание с чем-то родным, с чем так мучительно трудно расставаться.

– О чем вы задумались, отчего такой грустный? – трогая меня за рукав, с участием спросила Машенька. – Кончили школу и не радуетесь.

– Не хочется в Москву уезжать, – признался я.

– Почему не хочется, разве в Москве хуже, чем здесь?

– Может, и не хуже, да мне не хочется.

– Почему, ну почему, скажите? настаивала Маша, лукаво заглядывая в глаза.

– Потому, ну потому, что вас там не будет.

Машенька покраснела так, что даже в сумерках это было заметно.

Она опустила голову. Несколько минут молчала. Потом подняла ее и посмотрела на меня так, будто увидела что-то новое.

– Вам правда не хочется от меня уезжать?

– Правда.

– Так не уезжайте. Раже это обязательно нужно?

– Обязательно. Я бы ни за что не уехал.

– Ну, тогда мы будем друг другу часто-часто писать. Хотите, каждый день?

– Очень хочу.

– А потом вы приедете зимой на каникулы, и мы вместе пойдем на охоту. Ой как будет хорошо! – воскликнула Маша и сразу развеселилась. – Давайте дружить, всю жизнь дружить, – предложила она.

– Давайте, – с радостью согласился я. – Но и не только дружить.

– А что же? – тихо спросила Маша.

– Никогда не будем разлучаться. Вот я кончу институт, и тогда… Хотите, поженимся?

Машенька ничего не ответила, только поглядела на меня своими большими удивленными глазами. Теперь в них, как в глубокой воде, отражалась утренняя заря.

– Никогда не будем… – повторила она, наклоняясь ко мне.

И я, полный нахлынувшего вдруг безграничного счастья, начал целовать это дорогое мне лицо, эти глаза, эти губы, влажные и свежие, как листья, смоченные росой…

Потом мы долго стояли, крепко-крепко обнявшись, как два самых близких друг другу человека, понявших наконец, что счастье в жизни искать далеко не нужно, что оно вот здесь, в этом пожатии руки, в этом доверии друг к другу, в том, что теперь так хорошо вместе идти в жизнь, и жизнь для обоих, конечно, будет прекрасна.

И, как бы в подтверждение наших мыслей, из-за дальнего леса вдруг показался огненно-красный серпик. И все кругом сразу порозовело, наполнилось радостным утренним светом.

– Батюшки, уже солнце встает! – воскликнула не то радостно, не то с испугом Машенька. – Бежим скорей домой, а то мама сама побежит по городу меня разыскивать.

– Бежим! – с радостью ответил я.

И мы, взявшись за руки, что есть духу пустились в гору, потом через городской сад, по светлым, солнечным, но еще спящим улицам.

Запыхавшиеся, смеющиеся, счастливые, мы наконец остановились на углу улицы неподалеку от Машенькиного дома.

– Ну, прощай! – крикнула она мне и припустилась домой.

НЕТ ДЫМА БЕЗ ОГНЯ

 
Кто сердцу юной девы скажет:
«Люби одно, не изменись».
 

…И потекли дни, полные счастья, такого счастья, о котором я раньше даже представления не имел. Вот когда я мог бы повторить слова Фауста: Мгновенье, остановись, прекрасно ты!»

Но, увы, счастливые минуты так же, как и любое время, никогда не останавливаются. Наоборот, они даже как-то торопятся пробежать поскорее. Не успел я и оглянуться, а июнь уже на исходе. А в июле уже надо ехать в Москву.

Мама списалась с кем-то из московских знакомых, и они сообщили, что нашли какого-то преподавателя, который берется подготовить к конкурсному экзамену в любое высшее техническое училище с гарантией. Вот это-то магическое слово «с гарантией» все и решило.

Я, правда, никак не мог понять, как это даже самый талантливый, самый гениальный педагог может гарантировать, что его ученик не струсит на экзамене, не запутается и не провалится с треском. Я спрашивал об этом маму.

Она пожимала плечами и уклончиво отвечала:

– Раз берется, значит, может. – И дальше многозначительно прибавляла: – Вероятно, знакомства есть, связи с экзаменаторами.

– Но не могут же у этого педагога быть знакомства и связи со всеми экзаменаторами Москвы? Он же в любое техническое училище берется наверняка подготовить.

– Ну, я там не знаю, как уж он это устраивает, – начинала сердиться мама. – Дело твое, можешь оставаться в Черни, каждый день гулять в городском саду, а потом, осенью, ехать сдавать конкурсные экзамены. А уж как там их выдержишь, куда поступишь, смотри сам. Мое дело тебе предложить. А не хочешь, как хочешь. Тебе, а не мне жизнь жить. Сам же говоришь, хочешь поскорее институт закончить, потом в университет идти. Ну, а провалишься, еще на год оттяжка.

Именно это-то и пугало меня. Сама того не зная, мама попадала прямо в цель. Именно теперь мне хотелось как можно скорее встать на ноги: ведь от этого зависела вся моя дальнейшая жизнь, да и не только моя, но и самого близкого, самого дорогого мне человека.

Вот ведь насмешка судьбы: именно ради Машеньки я должен был поскорее уехать от нее же в Москву, чтобы получше подготовиться и наверняка сдать конкурсные экзамены.

Буду стараться изо всех сил. Кончу институт не в четыре, а в три года. В этом году мне восемнадцать лет исполнится, а когда кончу, будет всего двадцать один год. Ведь это еще совсем, совсем немного и вся жизнь еще впереди.

Обо всем этом я, конечно, поделился с Машенькой. Она вздыхала, но соглашалась с тем, что мне надо теперь же ехать в Москву и получше готовиться к экзаменам.

Все было как будто бы решено и согласовано. И вдруг меня начала мучить одна непрошеная мысль.

Мне стало почему-то казаться, что Машенька в последнее время не так уже переживает предстоящую разлуку. Конечно, она не хочет подавать виду, не хочет расстраивать меня, успокаивал я себя, но раз закравшееся сомнение день ото дня становилось все мучительней.

Я начал спрашивать об этом Машеньку.

Сперва она отшучивалась, и это показалось мне не предвещающим добра. Какие же могут быть шутки в таком печальном деле, ведь мы должны расстаться на целых полгода!..

Я и об этом сказал Машеньке. Тогда она вовсе рассердилась:

– Я не понимаю, что ты от меня хочешь? Чтобы я каждый вечер, как увижу тебя, плакала? Ты этого хочешь?

– Ничего я не хочу, – ответил я угрюмо.

Действительно, я даже сам не знал, чего я хочу.

Вернее, отлично знал. Я хотел, чтобы исчезло это тревожное состояние духа, как бы предчувствие чего-то недоброго, – вот чего я хотел, только не знал, как это сделать. И Машенька тоже не знала, а может, нарочно делала вид, что не знает.

Все это было особенно обидно, потому что до моего отъезда в Москву остались считанные дни.

Очень хорошо запомнился мне один из последних дней, вернее, вечеров.

Мы встретились с Машей, как обычно, в городском саду и решали, куда дальше пойти: за город в Суворинский парк или на речку. Обсуждая этот вопрос, мы медленно шли по главной аллее.

Вдруг из боковой аллеи вышло несколько человек ребят, и они пошли нам навстречу. Это были наши же школьники. Всех их я отлично знал.

Когда мы сошлись, ребята поздоровались и прошли мимо.

– Машенька, Машенька, маме скажу, что с Юркой любезничала! – озорно крикнул нам вслед один из ребят, Митя Аронский.

Маша весело рассмеялась и тоже крикнула:

– Скажите, не боюсь!

Мы пошли в Суворинский парк.

– Нравится тебе Митя? – неожиданно спросила Маша.

– Очень нравится, – поторопился ответить я.

Действительно, Митя мне нравился. Нравилось его тонкое красивое лицо, нравилось то, что он быт очень музыкален, играл, вроде Миши Благовещенского, самоучкой на самых различных инструментах. Он и танцевал хорошо. В нем сочетались мальчишеская ловкость, даже порой озорство и какая-то задушевность, мягкость характера. Про него никак нельзя было сказать, что он удалой парень, но и «пупочкой-мумочкой» тоже никак не назовешь. Вообще он мне всегда раньше очень нравился, раньше, но не теперь.

Машин совсем невинный вопрос почему-то задел меня за живое. Потому-то я и поспешил похвалить Митю и начал уже по собственной инициативе и дальше его расхваливать, может быть в тайне души надеясь, что Маша меня прервет и скажет: «Да что ты на целый вечер завел разговор о своем Митеньке, я только так сказала, а ты и обрадовался».

Но Машенька, увы, не перебила меня, не остановила моих, может быть, даже чересчур напыщенных похвал. Наоборот, она слушала с явным интересом, видимо и не намереваясь меня перебивать. Наконец, я сам разозлился и очень некстати сказал:

– Ну что ж, так и будем о твоем Митеньке целый вечер говорить?

Маша изумленно взглянула на меня.

– Но ведь говоришь-то ты, а не я? – весьма резонно возразила она.

– Говорю, потому что вижу: эта тема тебя интересует.

Машенька еще более изумилась:

– Послушай, ты сегодня не в духе. Сам же начал рассказывать про своего товарища и потом сам же рассердился, что я тебя слушаю.

При этом Машенька так искренне и звонко расхохоталась, что и я не удержался. И сразу все сомнения прошли.

– Просто ты расстроен, что скоро уезжаешь, – сказала она, беря меня за руку. – А ты думаешь, мне это очень легко, ведь я только виду не подаю, чтобы тебя еще больше не расстраивать.

Эти слова, да еще скатанные так искренне, сразу развеяли все мои сомнения.

Мы помирились не на словах. Вечер прошел так же хорошо, как и прежние, до моих дурацких сомнений и предположений. И вообще больше до самого моего отъезда в Москву мы с Машенькой ни разу не поссорились. Все эти дни она была ласковая, внимательная и немножко грустная.

Как она была дорога мне и как было трудно, хотя и ради нее или, вернее, нашего общего будущего уезжать на целых полгода в Москву!

Перед отъездом мы еще раз дали друг другу слово писать письма не меньше трех раз в неделю.

И все-таки я уехал с не очень спокойным сердцем. Мама поехала меня проводить и устроить в Москве мое житье-бытье.

То, что я не сразу останусь один в чужом городе, среди чужих людей, а первое время со мной побудет мама, меня немножко успокаивало.

А не зря ли я еду?.Не лучше ли, как большинство моих товарищей, готовиться дома, а уж осенью ехать держать экзамены? Вечно мама придумает что-то особенное.

Но делать уже нечего, теперь уже поздно. И я уехал.

О своей жизни в Москве писать не буду. Это уже совсем новая полоса в моей жизни – студенческие годы, годы исканий своего собственного жизненного пути.

В заключение этой книги скажу только несколько слов о том, что являлось как бы последней ниточкой, которая связывала еще меня с моей ранней юностью, – скажу о Машеньке.

Первое время мы писали друг другу, как условились, через день, а я иной раз и каждый день.

Потом Машенькины письма стали приходить пореже, но в каждом из них было подробное объяснение, почему не могла написать в срок.

А потом Маша почему-то не писала целую неделю. И вот снова письмо.

Как я ему обрадовался, раскрыл конверт! В нем лежал один листочек, четвертушка почтового листа. «Маловато за целую неделю», – подумал я.

Маша писала:

«Дорогой Юра, ты был прав, когда спрашивал меня в последнее время, что произошло в наших отношениях. Я не хотела тебя расстраивать перед твоим отъездом да и сама как следует еще не могла разобраться в себе. Но вот ты уехал, а Митя остался…»

При чем тут Митя? Почему вдруг Маша вспомнила о нем? Я стал с волнением читать дальше:

«Мы с ним виделись все чаще, потом каждый день. И я, Юра, поняла, что люблю его. Не сердись и не огорчайся. Я ведь не виновата. Я ведь сама хотела, чтобы все осталось по-прежнему, хотела, хочу и не могу.

Давай останемся друзьями, будем писать друг другу по-прежнему. Нет, не по-прежнему, а немножко иначе, просто по-дружески. Я понимаю, как горько тебе будет получить это письмо!..

Ведь ты хороший, лучше меня. А я вот гадкая, взбалмошная. Но только не сердись на меня, я совсем не виновата, я этого не хотела.

Ах, зачем ты уехал! Если бы не уезжал…»

Дальше я не смог читать. Просто все строчки слились в какую-то серую массу… Да и что читать?!

Зачем я уехал? Нужно ли было уезжать? Этот вопрос я мучительно себе задавал еще в Черни. Но ведь я и ехал-то ради нашего общего будущего.

И вот последняя ниточка, связывавшая это будущее с прошлым, оборвалась.

Я очутился совсем один. Один, в большом и чужом для меня городе, вдали от родных мест, от Михалыча, от мамы… Я походил на беспомощную перелетную птицу, которая впервые вылетела из гнезда, сразу же отбилась от стаи и не знает, куда лететь дальше, а лететь куда-то нужно.

Долгий и, увы, далеко не легкий предстоял мне впереди перелет.