Текст книги "У птенцов подрастают крылья"

Автор книги: Георгий Скребицкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 29 страниц)

С ЛЕДЯНОЙ ГОРЫ

В сценических хлопотах и волнениях я даже не заметил, как промелькнула осень и наступила зима. Она пришла сразу, да такая дружная: морозная, снежная. Сразу же засыпала весь наш городок. Он стал еще лучше, еще нарядней со своими белыми мохнатыми деревьями, с домишками в пушистых снеговых шапках, с огромными голубыми сугробами, среди которых были протоптаны узенькие тропинки.

Но особенно хорош бывал наш городок в морозные лунные вечера. Весь синий, весь в сверкающих блестках инея и на земле, и на ветках кустов и деревьев, и даже на плечах и воротниках прохожих.

И вот не помню уже, кто из нас, участников спектаклей, открыл замечательный отдых после репетиций.

Городок наш расположен на косогоре, внизу река. Целый ряд улиц тянулся с самого верха от Пушкарской слободы через весь город к речке. От слободы до речки с версту, не меньше, и всё под гору, всё вниз и вниз.

По этим улицам испокон веков мальчишки катаются зимой на санках или на подмороженных «скамейках». Затащат свой «экипаж» недалеко вверх по улице, сядут да и покатят вниз.

Ну, а если для этого катания приспособить что-нибудь более вместительное и основательное, например корыто, в чем кормят кур или свиней? Оно узкое, длинное. Если сесть верхом – человек шесть уместится. Только нужно его снизу вымазать коровьим навозом и полить на морозе несколько раз водой. В корыто настелить побольше соломы – сидеть помягче. Спереди прибить прочный гвоздь и к нему толстую веревку, чтобы тащить корыто в гору. Вот все и готово.

Как-то раз мы – Миша и Ваня Благовещенские, Сережа и я – решили попробовать это предприятие на практике. Выпросили у мамы старое свиное корыто, обмазали навозом, облили водой – получилось просто чудо: дно скользкое, гладкое, чуть под горку – и не удержишь. Прибили гвоздь, привязали веревку – все готово! Нужно попробовать прокатиться.

Сперва попробовали с середины горы. Пролетели на славу. А уж второй раз с самого верха, от Пушкарской слободы.

Ну уж это получилось нечто сказочное. Летишь с такой быстротой, только дома мелькают, даже людей различить нельзя. Единственно что страшно: а ну как на перекресток кто выедет на лошади. Тогда конец – все вдребезги расшибемся.

Чтобы избежать опасности, уже издали, подлетая к перекрестку, мы поднимали оглушительный крик: «Берегись, берегись!»

Наш пример тут же подхватила вся местная молодежь. Прошло два-три дня, и одна из улиц от слободы до реки превратилась в огромную ледяную гору. Теперь уж столкновения с подводой опасались не столько летящие вниз с горы, сколько каждый проезжающий, который, добираясь до рокового перекрестка, сперва выходил из саней, с опаской смотрел вверх, не летят ли «беспутные». И, только убедившись, что опасность не угрожает, вскакивал в сани и что есть духу гнал лошадь через рискованное место.

До чего же хороши были эти морозные лунные вечера! Выйдешь, бывало, из теплого светлого здания народного дома и сразу будто окунешься в голубую морозную полумглу. Под ногами снежок поскрипывает, глядишь вниз, под гору, – огоньки в окнах светятся, будто подмигивают тебе. А вверх посмотришь – все небо, точно морозной пылью, звездами усыпано. И голубая луна высоко-высоко в небе стоит. А вокруг нее от мороза широкое светящееся кольцо, как сияние по небу.

Но любоваться всем этим некогда: скорее домой, на плечи короткую куртку, на ноги вместо башмаков валенки и айда во двор за корытом! И за ворота! А там уже дожидаются дружки-приятели.

Помню, как-то катались мы вот так с горы, слетели вниз на речку, оттуда вверх по улице корыто везем, тяжело, мочи нет, да ведь уж такая пословица издавна известна: «Любишь кататься, люби и саночки возить!» Вот мы и везем. Сами с опаской вверх поглядываем, не летят ли навстречу. Нужно уже заранее с дороги убираться.

Вдруг видим – на перекрестке Михалыч.

– Вы откуда? – спрашиваю его.

– От больных, – отвечает. – А вы тут, я вижу, развлекаетесь.

– Да, – говорю, – катаемся. Очень здорово!

А Миша Благовещенский вдруг и предложи:

– Не хотите ли и вы с нами разок прокатиться?

Михалыч призадумался на секунду.

– А что ж, пожалуй, не откажусь.

Дружным возгласом одобрения мы встретили эти слова.

Теперь уж мы впятером стали подниматься в гору. Михалыч даже предложил свои услуги, что и он потащит корыто. Но от его помощи мы наотрез отказались.

Наконец добрались до Пушкарской слободы. Уселись все на корыто верхом, Михалыча устроили в середине и понеслись, только ветер в ушах свистит.

Я прямо за Михалычевой спиной сижу, держусь за него и его самого поддерживаю. Думаю: «Жив ли?» На одном ухабе как поддало корыто – мы все на воздух, пронеслись и вновь в корыте. Михалыч только крякнул. Значит, жив! Скатились вполне благополучно.

Спрашиваем Михалыча:

– Ну как, понравилось?

Отвечает:

– Просто чудесно! Я бы и еще разок прокатиться не прочь.

Скатились и еще, и еще… Михалыч так разохотился – и домой не идет. Жаль только, что поздно к нашей компании примкнул: скоро катание кончилось, все разошлись по домам.

Приходим и мы домой все трое – Михалыч, Сережа и я.

Мама в дверях встречает, прямо к Михалычу:

– Куда же ты пропал? Сказал, к больным на минуту, а третий час тебя нет и нет. Случилось что-нибудь? Жива больная?

Михалыч несколько смутился:

– Жива, жива, все прелестно.

– Так где же ты до сих пор пропадал? – допрашивала мама.

Михалыч пожал плечами.

– Не могу же я все вечера дома сидеть! Воздухом подышал, с ребятами немножко прокатился.

Мама от изумления даже дар речи потеряла.

– Про… про… прокатился?! – с трудом выговорила она. – То есть на чем прокатился? Неужто в свином корыте?

– Не в корыте, а на корыте верхом, – поправил ее Михалыч, вполне оправившись от смущения. – Вообще не понимаю, что же тут особенного? Ребята каждый вечер катаются, а я раз за всю зиму, и то…

– Но позволь, – перебила мама, – то ребята, а то ты! В корыте через весь город… Боже, какой срам! Неужели кто-нибудь из знакомых видел?

– А я и не приглядывался, – ответил Михалыч. – Вообще вы, мадам, придаете слишком большое значение разным пустякам. Пора ужинать, это гораздо важнее, – добавил он и пошел в столовую, весело напевая:

 
Вот моя деревня, вот мой дом родной,
Вот качусь я в санках по горе крутой.
Вот свернулись санки, и я на бок хлоп,
Весело качуся под гору в сугроб…
 

– Как, ты и падал еще? – забеспокоилась мама.

– Ни разу не перевернулись, – успокоил ее Михалыч. – Это только в песне поется.

С этого вечера Михалыч частенько присоединялся к нам. Все мы, молодежь, бывали и восторге. Одна только мама никак не могла к этому привыкнуть и уверяла, что скоро о таком безобразии во всех газетах напишут.

Участие в нашем вечернем катании Михалыча прекратилось сразу, и весьма неожиданно.

Как-то раз мы с Сережей вернулись из народного дома, а Михалыч уже напился чаю. Все трое собрались немножко «пронестись с ветерком». Принесли из кухни валенки. Михалыч, кряхтя, сунул в валенок ногу, и вдруг лицо его изобразило недоумение, даже испуг.

– Что это? Снег? Откуда снег?!

Действительно, Михалычевы валенки внутри были полны снегу.

– Дарья, это ты туда напихала? – грозно напустился Михалыч.

– А я почем знаю, откелева он взялся, – равнодушно ответила тетка Дарья.

– Врешь, ты напихала! Побожись, что не ты, – наседал на нее Михалыч. – Змея, а не человек, змея лютая!

– А хоть бы и я, – вдруг окрысилась на него тетка Дарья. – А ты что делаешь?! Нешто это возможно, чтоб тебе в свином корыте да еще с этакой горищи? А упадешь – что тогда? Сразу и дух вон или грыжа какая, не дай бог, выскочит, кто за тобой ухаживать будет?!

– Какая там грыжа? – возмутился Михалыч. – Все спортом занимаются.

– Ну и спорт в свином корыте! – всплеснула руками Дарья. – Не спорт это, а конфузия одна. Будешь безобразить, я те еще и не туда снегу напихаю.

Лучше бы в церковь шел грехи замаливать. А он как вечер, так в корыте сидеть повадился. Да что ты, курица, наседка, что ли?!

Сколько Михалыч ни возмущался, ни протестовал, Дарья не сдавалась. Ее явно, хотя и молча, поддерживала мама.

– А ты не бушуй, смирися лучше, – уговаривала его тетка Дарья. – Смирися. Я тебе к ужину оладышек напеку. Покушаешь – и на боковую, все чин по чину, как полагается будет. А то нешто это возможно, чтоб сам господин доктор и вдруг в свином корыте по городу раскатывал?!

Наконец Михалыч сдался и махнул рукой.

– Ну, шут с вами. Пеки, Дарья, оладышки!

– Вот это умник, вот это дельные речи, – ответила она.

НОВОГОДНЯЯ ЕЛКА

Приближались зимние каникулы. И хоть нам, ребятам, отдыхать было ровно не от чего, но мы с жаром к ним готовились.

Было решено все стулья из зрительного зала в народном доме убрать и посредине поставить огромную новогоднюю елку.

Самое интересное заключалось, конечно, не в самой елке, а в подготовке к ней. Исполком дал нам лошадь, санки-розвальни и еще маленькие саночки. На них мы должны были положить вершину елки, чтобы не тащить по дороге и не обломить.

Накануне праздников Миша Благовещенский, Ваня и я отправились в лес. Утро было морозное, солнечное. Все кругом так и блестело.

Заехали в лес на ту делянку, где нам разрешили выбирать любую ель. Привязали к дереву лошадь, дали ей сена, а сами, увязая по колено в снегу, отправились выбирать елку, какая постройнее да погуще. Начались споры: одни предлагали одно дерево, другие – другое. Наконец выбрали, договорились. Достали из саней пилу и принялись за дело.

– Смотри, какие-то птицы волнуются, – сказал Ваня, взглянув на вершину ели.

– Это клесты, – разглядел я. – Они семенами шишек питаются. Вон сколько шишек на дереве, клесты вокруг них и крутятся!

Подпиленная елка зашаталась и, цепляясь за соседние деревья, начала клониться все ниже и ниже и, наконец, с глухим шумом легла в снег.

– Хорошо, – сказал Миша, – хорошо, что постепенно падала, не сразу грохнулась, а то сучья бы поломала.

Мы принялись обминать снег вокруг лежащего дерева.

– Да что они! – изумился Ваня. – Смотрите, прямо в лицо лезут!

Действительно, парочка клестов никак не хотела расстаться со своей кормилицей-елкой. Птицы с писком кружились вокруг вершины лежащего дерева, даже нас, людей, не боялись. Они всё пытались как будто пробраться в самую гущу веток.

– Может, у них кладовка там, еда на зиму заготовлена? – предположил Миша. – А ну-ка, ребята, давайте отойдем в сторону, посмотрим, что они будут делать.

Мы отошли. Птицы, покрутившись, полетав вокруг дерева, действительно вскоре будто нырнули в его густые ветви.

Мы потихоньку подошли, заглянули в чащу ветвей.

– Ребята, да там гнездо! – воскликнул Миша. – Смотрите!

В ту же секунду птицы снова вылетели из густой кроны дерева и с писком закружились над нами.

Действительно, на толстом суку у самого ствола виднелось аккуратно свитое гнездо и в нем несколько яичек. Они скатились ближе к краю гнезда, но не выпали из него. Хорошо, что ель не грохнулась на землю, а медленно как бы сползала вниз, вот гнездо цело и осталось. Но как же быть, что с ним делать?

– Да что они взбесились, что ли, зимой птенцов вздумали выводить? – изумился Ваня.

Тут я вспомнил, что мы с Михалычем когда-то читали у Брема о том, что клесты действительно выводят птенцов зимой и выкармливают их хвойными семенами. А чтобы голые птенчики не замерзли, мать и день и ночь не слетает с гнезда, греет малышей своим телом. Кормит всю семью папа-клест. А потом птенцы оперятся, тогда им никакой мороз не страшен.

Все это я рассказал Мише и Ване.

– Давайте я сейчас на соседнее дерево залезу и пристрою там гнездо, – предложил Миша. – Я его покрепче между сучков запихаю, небось не свалится.

Мы одобрили это предложение. Миша аккуратно вытащил гнездо с яичками из развилки веток лежащей ели, положил его в шапку, шапку осторожно спрятал за пазуху и, ловко перебираясь с сучка на сучок, полез на соседнюю старую густую ель.

– Не прижимайся к дереву, яйца подавишь! – кричали мы.

Миша пристроил гнездо примерно на такой, же высоте и почти в том же самом месте, где оно было и раньше, только на другом дереве, рядом. Закончив с этим делом, Миша спустился на землю.

– Ну, все в порядке, – сказал он.

– В порядке ли? – ответили мы с Ваней. – Нужно еще посмотреть, одобрят ли хозяева, что мы на новое место их дом передвинули.

Но птицы это явно одобрили. Не прошло и двух-трех минут, одна из них, конечно самочка, исчезла в густых ветвях дерева, а ее парочка – папа-клест – уселся на соседний сучок и громко-громко запел, совсем как весной.

Может быть, этой песней он хотел усладить слух своей крылатой подруги, чтобы она не скучала, сидя в гнезде, а может, благодарил нас за то, что мы позаботились о его будущем крылатом семействе. О чем пел папа-клест, мы так и не разобрали, поняли только одно: раз он так весело распевает, значит, на душе у него спокойно и хорошо, значит, и мы, загладив нашу случайную вину, можем со спокойной душой уезжать из леса и увезти с собой нашу зимнюю красавицу.

Елку поставили посредине зала, развесили украшения, обвили гирляндой разноцветных лампочек.

Под Новый год собралась молодежь, пели и танцевали вокруг дерева, и никто, кроме нас троих, не знал, что еще совсем недавно в этих густых зеленых ветвях было устроено птичье гнездышко и заботливая клестиха высиживала в нем птенцов.

«Как-то клестиха встречает теперь Новый год?» – подумал я. И мне вдруг так ясно представилась голубая морозная ночь. Лес, усыпанный снегом, темная, пахнущая смолой вершина ели и распушившаяся важная птичка в гнезде. И старый папа-клест, дремлющий тут же рядом на ветке.

А может быть, именно в эту новогоднюю ночь лопнули тонкие скорлупки яичек, и на свет появились желторотые малыши.

ХОРОШЕЕ ВРЕМЯ

Следующая пьеса, над которой мы начали работать сейчас же после Нового года, была «Дети Ванюшина» С. Найденова. Мне в ней дали роль Алексея – младшего сына, который не может ужиться в душной, гнетущей атмосфере разваливающейся семьи и наконец уходит из нее. Эта роль мне очень нравилась. В ней было много трагических переживаний подростка, близких и понятных мне. А главное, не было никакой любви, ни поцелуев, ни объяснений. В общем, я чувствовал себя на сцене легко и свободно, и роль, кажется, удалась.

Увы, человек редко бывает доволен тем, что имеет. В тайне души я мечтал о другой роли – старшего брата Константина. Мне нравилась его раздраженность, его разочарованность. В пятнадцать лет это большинству ребят нравится. Ведь так хочется быть уже старше, а главное, не таким, каков ты есть на самом деле.

В этом спектакле особенно хорош был Ваня Благовещенский. Даже Ольга Владимировна это отметила. До сих пор помню, как он – старик Ванюшин – в последнем акте сидит на стуле в уголке комнаты, сидит, подавленный своими тяжелыми мыслями о развалившейся семье, и вдруг, ни к кому не обращаясь, говорит сам себе: «Все кончено… Полны ведра слез… Унеси-ка!»

Что-то безнадежное, полное безысходной тоски звучало в этих словах. И говорил их Ваня совсем просто и очень тихо, но так, что их слышал весь зал. Говорил и думал о страшной человеческой судьбе, судьбе старика Ванюшина, а может – кто знает? – может, предчувствовал и свою горькую участь. Несколько лет спустя он сошел с ума и кончил жизнь в тульской больнице умалишенных.

Наступило лето.

Но наш театр на летний сезон не закрылся, наоборот, работа в нем еще пуще закипела. Наконец-то приехали в Чернь отдохнуть долгожданные гости – Николай Николаевич Рахманов и его жена. Оба молодые, энергичные, веселые. Слово «отдохнуть» они понимали так же, как и мы: это значило не сидеть сложа руки, а заняться каким-нибудь интересным делом.

Ольга Владимировна тут же придумала поставить две пьесы с музыкой и танцами. В них можно было использовать и Николая Николаевича как музыканта-композитора, и Нину Семеновну как балерину-педагога.

Увы, ни в одной из этих пьес мне участвовать не пришлось. Зато в обеих блеснул Ваня Благовещенский. Нужно прямо сказать, что тут уж он сразу покорил сердца всех чернских барышень. Названия пьес не помню, зато очень хорошо помню их содержание.

Первая – сказка о том, как поздней осенью ветер срывает с деревьев листву, обнажает лес и гонит птиц в теплые страны. Но в осеннем лесу остается одна больная птичка, она очень слаба и не может лететь. Напрасно ищет она приют у разных деревьев. Их ветви голы, им негде приютить несчастную птицу. И только вечнозеленые ели и сосны принимают ее под свой густой кров и укрывают от злого холодного ветра.

Роль злодея-ветра Ольга Владимировна и поручила Ване. Он был одет в дымчатое трико, носился по сцене, как настоящий ветер, с развевающимся огромным газовым плащом. А следом за ним бежали толпою ребятишки, наряженные, как красные и желтые листочки. Все это выглядело на сцене очень эффектно и красиво. Тут же под музыку Ваня декламировал:

 
Я ветер. Мне любо осенней порой
Летать над полями, в лесах бушевать,
Рвать серые тучи, деревья качать
И тешиться сорванных листьев игрою.
Я ветер крылатый, я всех сокрушу…
 

А детишки отвечали ему хором:

 
Мы листья-листочки, шумим: шу-шу-шу…
 

Ваня продолжал:

 
Ледяным своим дыханьем
Птиц на юг я прогоню,
Мощных крыльев колыханьем
До земли дубы склоню!
 
 
Так шуми же, лес дремучий!
Мне сегодня приказал
Мой отец, мороз могучий,
Чтоб всю ночь я бушевал.
 
 
Я деревья закачаю
И зеленый их убор
Размечу и разбросаю,
Я наполню гулом бор!..
 

И он снова кружил и носился по сцене, увлекая за собой пестрый хоровод «листвы».

Вторая пьеса была совсем иная.

На сцене парикмахерская в Севилье. Хорошенькая парикмахерша причесывает свою подругу, и та просит причесать ее особенно хороню и сообщает ей свою тайну: знаменитый тореадор Манолито завтра посвящает ей быка, которого он должен будет в честь нее заколоть шпагой. Подруга-парикмахерша в отчаянии. «Манолито, Манолито, неужели все забыто!» – восклицает она, выхватывает из-за пояса кинжал и хочет убить им соперницу. На шум вбегает находившийся неподалеку сам тореадор:

 
Что такое, господа?
Где две женщины сойдутся,
Неурядица всегда!
Обе бросаются к нему с упреками.
 

Разобравшись, в чем дело, тореадор решает все очень просто:

 
Как всегда, тебе, Лорита,
Будет завтра первый бык!
А второй тебе, Конхита,
Клятву я держать привык!
 

Дело заканчивается всеобщим примирением. Все трое танцуют; девушки при этом раскрывают черные кружевные веера, как крылья сказочных бабочек или птиц. Каждая своим танцем старается привлечь к себе внимание тореадора.

А он в блестящем трико, с красной повязкой на голове, с красным плащом за плечами… Ну какое же женское сердце смогло устоять перед таким красавцем! К тому же у Вани был красивый баритон. Танцуя со своими подругами, он напевал:

 
Пылко испанка полюбит,
Жар запылает в груди,
К сердцу прижмет, приголубит,
О миг блаженства, любви!..
 

Ах, Ваня, Ваня! Что ты только творил с сердцами чернских барышень! Про наши ребячьи сердца я уже не говорю: их, словно копоть, покрывала черная зависть.

Помимо спектаклей в народном доме, мы устраивали еще веселые пикники. Всей труппой выезжали с ночевкой то в Бековский лес, то в Богатый лог. В лесу на костре пекли картошку, варили в котле кулеш, кипятили чай в огромном медном чайнике. Не знаю даже, откуда такой взялся, кажется из трактира Серебреникова. В него входило больше ведра воды.

Закусив, попив чайку, мы усаживались у костра, пели хором, читали стихи, разыгрывали простенькие сценки. Особенным успехом пользовалась все та же сцена с тореадором. В лесу при свете костра она и смотрелась, и слушалась как-то совсем по-иному. А слова песни о пылкой испанской любви воспринимались с необыкновенным воодушевлением.

Наконец, когда все уже, бывало, охрипли от пения и устали от всяких проделок, мы расстилали у костра огромный ковер и укладывались вздремнуть часок-другой до рассвета.

А потом – утренний чай, купание в речке и возвращение домой со смехом, с песнями… Никогда не забуду я эти летние дни – дни, залитые ярким солнечным светом, дни нашей юности.

Истины ради хочу тут же отметить, что так беззаботно проводила время не вся наша молодежь.

Наиболее передовая ее часть не только веселилась, не только радовалась новой жизни, но и стремилась глубже вникнуть в ее смысл и всячески помочь ее налаживанию.

Летом 1919 года в нашем городе образовался Коммунистический союз молодежи. Его члены создали при клубе библиотеку-читальню. Там постоянно организовывались лекции и диспуты на различные политические, философские и религиозные темы.

Комсомольцы не только занимались политическим самообразованием. Они постоянно выезжали в села и деревни нашего уезда и вели там агитационную и просветительную работу.

К сожалению, ни я, никто из моих приятелей не проявлял интереса к политике. Меня лично с детства интересовали две вещи – природоведение и художественная литература. А вот теперь, после знакомства с Ольгой Владимировной Рахмановой, особенно заинтересовал театр. Не скажу, что я участвовал в спектаклях только ради развлечения, вовсе нет.

За это время я прочитал все пьесы классиков и вообще все, что было о театре в нашей уездной библиотеке. Довольно много книг по этому вопросу привезла с собой Ольга Владимировна Рахманова. Я перечитал их все, а некоторые по два, по три раза, так что знал почти наизусть.

Видя мое увлечение театром, Ольга Владимировна стала относиться ко мне особенно внимательно, много рассказывала о Художественном театре, о Станиславском, Качалове, Москвине, много рассказывала и про свою жизнь, как она стала артисткой, а впоследствии режиссером-педагогом.

– Вот, Юра, окончите среднюю школу, приедете в Москву дальше учиться, тогда обязательно приходите ко мне, вступите в наш театральный кружок молодежи, может, в дальнейшем и будете профессиональным актером.

– Я обязательно им буду, я уже твердо решил! – с жаром отвечал я.

Ольга Владимировна ласково улыбалась.

– Не торопитесь слишком. В театре тоже не одни розы. Там и шипы встречаются, да еще какие шипы! Раз наколешься, потом всю жизнь помнить будешь.

– А где их нет, шипов-то? – солидно, совсем как взрослый, отвечал я, хотя сам знал о «жизненных шипах» больше понаслышке.

– Это верно, – соглашалась Ольга Владимировна. – А все-таки не торопитесь, присмотритесь сперва к театру поближе. Вот будете в нашем кружке, невольно начнете сталкиваться с театральной жизнью, там и увидите, подходит она вам или нет. А еще вот что, Юра, – сказала Ольга Владимировна, – не забывайте одной неизменной истины: искусство, любое искусство – это зеркало жизни. Искусство не может быть вне жизни, не может оставаться неизменным. Меняются формы жизни, и вслед за ними меняется и искусство. Мы сейчас стоим на самом рубеже новой жизни. Какова она будет? Сможете ли вы ее творчески воспринять и отобразить в искусстве? Мы с вами знаем теперешний театр – Художественный, Малый и другие. Я-то их хороню знаю, вы только начинаете с ними знакомиться. Это всё театры ну если не прошлого, то все же, скажем, вчерашнего дня: Малый – театр Островского, Художественный – Чехова, Гамсуна, Ибсена… А каков будет новый театр, театр сегодняшнего или даже, вернее, завтрашнего дня, театр революционной России?!

Она помолчала и опять заговорила:

– Малый театр – это «Гроза», «Без вины виноватые»… Художественный – это «Чайка», «Дядя Ваня», «Три сестры», «У врат царства»… Все это, конечно, высокоталантливо, просто гениально, но ведь это же вчерашний, а не сегодняшний, а тем более не завтрашний день! А каковы будут новые, современные пьесы? Найдут ли они отклик в вашем сердце? От всей души желаю, чтобы нашли.

Такие вопросы мне, признаюсь, никогда еще не приходили в голову. Я представлял себе театр именно таким, каким я его видел, когда бывал с мамой в Москве. Мы последний раз с мамой смотрели в Художественном «Вишневый сад». А вот Ольга Владимировна говорит, что хоть это и прекрасно, но уже «вчерашний день». А теперь будут какие-то совсем новые, революционные пьесы, и неизвестно, понравятся ли они мне.

Я тут же вспомнил единственную революционную пьесу, которую видел в нашем же народном доме в прошлом году на Октябрьские праздники. Признаюсь, в этой пьесе мне больше всего понравился вид на Москву. Сама же пьеса была не очень хороша.

А что, если во всех театрах начнут такие же ставить? Стоит ли сейчас же после школы идти в театр или, может, сначала познакомиться поближе, получше присмотреться? Но как жаль будет потерянных даром лет. А может, рискнуть, будь что будет?!

Вообще этот и подобные ему разговоры с Ольгой Владимировной зародили в моей душе какую-то тревогу, нерешительность. Хорошо еще, что впереди было целых два учебных года. Может, за это время все и выяснится.

От Ольги Владимировны я узнал и еще одну очень интересную вещь. Она касалась прежде всего лично самой Ольги Владимировны, но была интересна и мне. Оказывается, Ольга Владимировна играла не только в театре, но, кроме того, снималась еще и в кино.

До этого я о кино почти ничего не знал. В Черни кинотеатра не было, а когда мы с мамой ездили по делам в Москву, то вечерами ходили в театр. В кино я был всего-навсего несколько раз, видел какие-то видовые картины, потом какие-то приключения Макса Линдера. Он в продолжение всей картины куда-то бежал, все опрокидывал, или на него что-то лилось, падало… Мне это не казалось смешным.

Правда, кроме этого, я видел две или три кинодрамы с участием Веры Холодной, но и они мне не очень понравились.

Вообще кинематограф, каким я себе его тогда представлял, казался мне чем-то неестественным, и сами люди, которые в нем показывались, какими-то не совсем обычными, чем-то вроде клоунов или фокусников.

И вдруг вот тут, рядом со мной, сидит Ольга Владимировна, такая простая, своя, и она, оказывается, тоже снималась в кино. Да неужели же и она так же, как какой-то Макс Линдер, бегает, будто заведенная игрушка, или заламывает руки, страшно закатывает глаза, как Вера Холодная… Мне было даже больно об этом подумать.

И вот однажды я получил возможность сам все увидеть.

У нас в Черни один ловкий парень устроил кинопередвижку. Он откуда-то достал проектор; был ли это его, или он взял его где-то напрокат, или просто стащил – не знаю. Но важно то, что в народном доме раза два в неделю стали показывать кинокартины. Правда, они были очень плохи и по содержанию, и особенно по качеству – постоянно рвались. Но все-таки что ни говори, а настоящее кино. Публика на эти сеансы валила валом.

Один раз на стенах народного дома мы увидели афишу. На ней было написано от руки огромными буквами: «Сегодня вечером будет показана кинокартина с участием О. В. Рахмановой».

И вот я сижу в зале рядом с Ольгой Владимировной Рахмановой и с замиранием сердца смотрю на белый экран, которым затянута авансцена. Свет в зале гаснет, экран освещается, я читаю: «Живой труп» по роману Л. Н. Толстого». Дальше все вырвано, неизвестно, кто играет какие роли.

– А вы-то, вы кого играете? – шепчу я соседке.

– Увидите, – коротко отвечает она.

Я искоса взглядываю на нее. От экрана падает слабый отсвет. Я замечаю, что Ольга Владимировна волнуется.

Начинается действие так хорошо всем нам знакомой пьесы. В первых картинах Ольги Владимировны нет. Наконец сцена в доме Каренина. Его мать – да это же и есть Ольга Владимировна! Такая же, как со мной рядом. Нет, не такая: там, на экране, важная дама, лицом точь-в-точь Ольга Владимировна, но по манере себя держать совсем другая. Чувствуется в ней что-то не очень доброе и не очень искреннее, сразу видно – говорит одно, а думает совсем другое. И как-то чопорно принимает она бедную Лизу, которая пришла с ней познакомиться.

Я еще раз искоса взглядываю на совсем другую Ольгу Владимировну, ту, что сидит со мной рядом, на простую, добрую, хорошую. Как же она умеет перерождаться на сцене! Вот теперь я на живом примере вижу, что значит сценическое перевоплощение, что значит искусство войти в роль, в образ другого человека.

Картина старая, она поминутно рвется. Ольга Владимировна волнуется, сердится, огорчается. Не кинопоказ, а просто одно киномучение. И все же, просмотрев этот фильм, я сразу понял, что кино – это совсем не то, что я раньше думал. Это не только Макс Линдер и его «33 несчастья», это не только неестественно закатывающая глаза Вера Холодная. Оказывается, кинематограф может быть и настоящим искусством.

Когда мы шли домой, я сказал об этом Ольге Владимировне. Она одобрительно закивала головой.

– Кино – это большое искусство, – сказала она, – и уж оно-то наверное искусство будущего.

К осени Ольга Владимировна предложила поставить нам новую пьесу, «Гибель «Надежды» Германа Гайерманса.

Наконец-то я получил именно такую роль, о которой мечтал все время: трагическую и без всякой любви. Мне досталась роль младшего брата, Баренда, который вместе со старшим, Геэртом, уходит в море на старой рыбацкой шхуне «Надежда».

Всем понятно, что шхуна не сможет выдержать и первого шторма: она слишком стара и изношена. Ее владелец Клеменс Бос очень дорого застраховал свое утлое судно и посылает его на верную гибель. Это чувствуют и уплывающие на нем. Но поздно – они уже законтрактовались, отказаться нельзя. На пристани разыгрывается сцена прощания. Баренд и Геэрт прощаются со старой матерью Книртье. Они ведут себя по-разному. Старший, Геэрт, – мужественный человек. Он слишком горд, чтобы показать свой страх, и он уходит на верную гибель с высоко поднятой головой. Роль Геэрта должен был играть Сергей Леонидович Благовещенский.

Младший, Баренд, не похож на брата. Он робкий, безумно боится моря. К тому же это его первое плавание. Он привязан к дому, к старушке матери. В последний момент остаток мужества покидает его, он цепляется за косяк двери, умоляя мать спасти его. Пришедшие жандармы силой отрывают его и утаскивают на судно. «Надежда» уходит в море и погибает.

Роль Баренда мне была очень по душе, и я мечтал своей игрой потрясти всех зрителей. Но, увы, моей мечте, как и вообще этой пьесе, не суждено было появиться у нас на сцене.

Пока мы, молодежь, беспечно проводили время, строили самые светлые планы на будущее, черная туча медленно выползала из-за горизонта. С юга, приближаясь к нам, на Орел, на Мценск, двигались полчища генерала Деникина.

Но никто из нас не верил, что Деникин дойдет до Черни. И вдруг, как бывает перед настоящей грозой, сразу все потемнело.

По шоссе через город потянулись какие-то войсковые части, загрохотали по булыжнику тяжелые колеса орудий…

Тут уж не до спектаклей. Ольга Владимировна и Николай Николаевич с женой срочно уехали обратно в Москву.

Стали поговаривать об эвакуации учреждений из Черни. Больницу тоже должны были эвакуировать. Несколько дней мы сидели на упакованных вещах. Несколько раз уже давался приказ: грузить и трогаться. И тут же второй: подождать до следующего распоряжения.