Текст книги "У птенцов подрастают крылья"

Автор книги: Георгий Скребицкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 29 страниц)

АЛЕША ЗАБОЛЕЛ

Как все неприятное в жизни, это случилось совсем неожиданно. Накануне мы с Алешей и Мишей отправились на рыбалку с ночевкой. Под утро пошел дождь, подул холодный ветер, прямо как осенью, и мы здорово продрогли.

Когда шли обратно, Алеша все подсмеивался над нами:

– Вот бы вас, неженок, на фронт. Посидели бы в окопах по пояс в воде – живо бы к любой погоде привыкли.

И вдруг через день приходит Михалыч из больницы и сообщает, что Алеша заболел. Евфросинья говорит – температура под сорок, кашляет, на бок жалуется.

– Это все рыбалка! – вмешалась мама. – Я давно говорю: эти ночевки на берегу, на сырой земле, в холод, в дождь до добра не доведут. Вот схватят воспаление легких, плеврит, тогда будут знать!

Я с укоризной посмотрел на Михалыча: зачем он только при маме начал такой разговор, ведь сам знает, к чему приведет… Михалыч сразу понял и попытался поправить дело.

– Ну при чем тут рыбалка? – сказал он. – Алеша три года на фронте был, наверно, и в холод, и в дождь попадал. При чем тут рыбалка?

– А при том, – не сдавалась мама, – что всё до поры, до времени. Вот три года с рук сходило, а на четвертый простудился и заболел.

– Но ведь и дома тоже можно простудиться, – робко вмешался я.

– Не спорь, пожалуйста! – рассердилась мама. – Впрочем, делай что хочешь. Хоть весь день, всю ночь с головой в реке сиди. Раз Алексей Михайлович это тоже поддерживает, и прекрасно. Он врач – ему виднее.

– Мадам, да за что же вы на меня-то напали? – изумился Михалыч. – Ребята на рыбалку ходят, у Алеши бок заболел, а я виноват?

– Ты тем виноват, что всякие глупости поощряешь, – сердито ответила мама.

– Ну, вы, мадам, не в духе, у вас все теперь виноваты. Во избежание дальнейших на меня нападок удаляюсь… – Он раскланялся и пошел к себе в кабинет.

– Завтра утром постукаю, послушаю его, – сказал мне Михалыч, когда я пришел к нему. – Полежит денек-другой, и все пройдет. Он парень здоровый, закаленный.

Вечером я навестил Алешу. Он лежал в постели и чувствовал себя очень неважно. Лицо все красное, глаза воспаленные; сразу видно, что сильный жар.

– Вот, брат, над вами трунил, а сам свалился, – улыбнувшись, сказал он мне. – Ну, садись, рассказывай, что нового.

Нового у меня ничего не было, а главное – я заметил, что Алеше трудно говорить и даже слушать трудно. Он все закрывал глаза, будто хотел уснуть.

Евфросинья то и дело робко подсаживалась к сыну и тихонько спрашивала:

– Томко тебе, может, попить дать?

Алеша отрицательно качал головой.

Просидев немножко, я простился и ушел. Дома рассказал, что Алеша, наверное, заболел не на шутку.

На следующий день, придя с работы, Михалыч сообщил совсем неутешительные сведения.

– Боюсь, не воспаление ли, да еще и не плеврит ли к тому же. Все легкое заложено, и температура дерет. Ночью сорок было.

Через день Алешу перенесли на носилках в больницу, положили в отдельную комнатку рядом с перевязочной. Евфросинья почти не отходила от сына.

– Я уж разрешил ей: пусть у него круглые сутки дежурит, – сказал маме Михалыч и, помолчав, с видимой неохотой добавил: – Не кончилось бы бедой.

– Ой, что ты говоришь? – испугалась мама. – Не может быть. Такой молодой, сильный…

– Не очень-то сильный, – отвечал Михалыч. – Была сила, да вся там, на фронте, осталась. Скверно то, что он ведь ранен в бок. Наверное, и плевра, а может, и легкое задето. Вот и дали себя знать.

К Алеше я заходил каждый день. Ему становилось все хуже.

Потом на два дня я поехал с мамой в деревню – навестить ее старую няню. Вернувшись, я не узнал Алешу: до того он изменился за эти два дня.

Увидя его желтое, осунувшееся лицо, щеки, обросшие серой колючей щетиной, я сразу вспомнил Петра Ивановича перед самым концом. Такое же лицо, щетина и такие же страшные, будто спрашивающие о чем-то глаза.

– Юрка, дружок… – проговорил Алеша, силясь улыбнуться. Он хотел привстать и не смог.

– Лежи, лежи, – засуетилась Евфросинья. – Юрочка, сядьте вон туда, чтобы он вас видел.

Я сел на стул напротив кровати.

– Плохо мне, дышать нечем, – тихо сказал Алеша. – Воздуху нет. Я уж прошу мать: помаши мне, может, полегчает.

– Да я и так машу, – робко ответила Евфросинья и, наклонившись над больным, начала махать полотенцем.

Алеша закрыл глаза, раскрыл пошире рот, стараясь глубже вздохнуть. При каждом вздохе из груди вырывалось какое-то напряженное хрипение.

В это время вошел Михалыч:

– Ну, как дела?

Евфросинья ничего не ответила. Алеша тоже.

Михалыч подошел к больному, пощупал пульс.

– Отличный, все в порядке. Крепиться нужно.

– Воздуху нет, задохся я, – прошептал Алеша.

– Пройдет, все пройдет. Молодцом будешь.

Какое-то подобие усмешки пробежало по губам больного. Он попытался вздохнуть и вдруг схватился за горло.

– Душит, душит… – застонал он. – Воздуху, воздуху нет… – Он рванул ворот рубашки и упал на подушку.

– Юра, уходи, – сказал Михалыч.

Я выбежал из палаты, из больницы и не помню как добежал до дома.

– Ну что? – спросила мама. И, не дожидаясь ответа, начала креститься. – О господи! Какой ужас, какой ужас! Бедная Евфросинья, как ждала, как она ждала его!

Мы оба плакали, но в этот раз слезы не облегчили душу. Я все время видел перед собой посиневшее от удушья лицо Алеши.

Сколько часов мы с мамой так просидели – не помню. Хлопнула входная дверь. Пришел Михалыч.

– Умер? – спросила мама.

В ответ Михалыч ничего не ответил. Он торопливо закурил и выпустил густую струю дыма, будто стараясь скрыть свое лицо.

– Вот ведь история, – наконец, видимо еле сдерживая волнение, проговорил он. – Прорвался…

– Кто прорвался?

– Абсцесс, абсцесс в легком.

– Алеша не умер? – радостно вскрикнули мама и я.

– Нет, не умер. Пожалуй, еще выкарабкается, – все так же поспешно отвечал Михалыч. – Страшные минуты были, – продолжал он, немного успокаиваясь. – Вижу, задыхается, совсем задыхается. Ну, конец. Посинел весь. И вдруг как рванется с кровати: «Умираю, спасите!» – да как закашлялся, а изо рта гной с кровью прямо ручьем, будто плотину внутри прорвало. И сразу легче ему. Вздохнул глубже, глубже, на глазах розовеет. Открыл глаза, улыбнулся. Ожил парнишка. А в эту секунду за спиной как грохнет что-то. Оглянулся – Евфросинья на полу без памяти. Что тут делать? То ли с ним возиться, то ли ее в чувство приводить. Хорошо еще, что в больнице, не дома. Позвал нянек. Они ее в перевязочную унесли, а я скорее за Алешку взялся. Камфару ему ввел, чтоб сердце поддержать. Совсем ожил парень. Только дышать как следует боится. Говорю ему: дыши глубже, не бойся. А он все воздух как-то придерживает, видать, опасается – ну-ка опять схватит…

– Ну, не схватило больше? – спросила мама.

– Нет, отпустило. Абсцесс прорвался, сразу полегче стало.

– А не может опять повториться?

Михалыч пожал плечами.

Посмотрим. Хорошо, что не задохнулся. Жуткая картина, и помочь нечем.

– Евфросинья-то опомнилась? – поинтересовалась мама.

– Дали нашатырь понюхать – живо пришла в себя.

– Рада?

Михалыч только кивнул.

– Все смотрит на него, а сама, как дурочка, одно и то же твердит: «Жив, жив, жив»…

– А он?

– Улыбается.

Михалыч наскоро пообедал и опять побежал в больницу. Нас с мамой с собой не взял. «Нельзя, – говорит, – к нему, лишнее беспокойство повредить может».

В БОЛЬНИЧНОМ САДУ

Алеша быстро поправлялся. Вскоре он уже начал понемножку вставать с постели, бродить по комнате, а потом и выходить в больничный сад. До чего же он радовался всему, что увидит: и тому, что солнце так хорошо пригревает, и что на яблонях яблоки уже зарумянились, и что воробьи в саду так звонко чирикают…

Он стал совсем как маленький, будто недавно родился и все кругом видит в первый раз. В эти дни Алешиного выздоровления мы с ним особенно подружились.

– Ты погляди, Юрка, какое облако над деревом! – радостно говорил он. – Будто верблюд с горбом. Нет, не верблюд, теперь на жирафа похоже. Ишь как шею вытянул!

– А по-моему, страус. Вот и перья, и хвост, – возражал я.

Мы могли часами сидеть с Алешей в саду, то рассматривая облака, то наблюдая за разными птицами, которые охотно посещали заросший, похожий на лес больничный сад или, вернее, парк.

Вон мухоловка-пеструшка перелетает с сучка на сучок.

А вот на соседнюю лавочку садится рыжегрудая птичка горихвостка. Она вздергивает своим ярко-рыжим хвостиком, и кажется, что это огонек вспыхивает на фоне темной листвы.

Иной раз в больничный сад деловито заглянет лесной гость – пестрый дятел.

Мы с Алешей радуемся каждому крылатому гостю. Нам и воробьи милы – ишь как весело, беззаботно чирикают в густых кустах акации!

С воробьями мы скоро завязали настоящую дружбу. Как приходим в сад, обязательно принесем им немного пшена, хлебных крошек, принесем и рассыплем наше угощение на дорожке, неподалеку от той лавочки, где сами сидим.

Вначале воробьи нас побаивались, никак не хотели в нашем присутствии пшено и крошки клевать. Но день ото дня попривыкли и наконец до того осмелели, что только мы в саду покажемся – они уже тут как тут. Так и летят следом за нами, того гляди, на плечо или на голову усядутся. Перелетают с куста на куст, а сами чирикают, будто спрашивают: «Что принесли, что принесли, что принесли?»

– Все то же, пшена да хлебца, – смеясь, отвечал им Алеша.

Мы разбрасывали свое угощение по дорожке и садились на лавочку наблюдать, как воробьи будут завтракать.

Веселой гурьбой они слетали с кустов на землю и принимались за еду.

Вскоре среди воробьиной компании появился новичок совершенно особого вида. Он был не пестренький, как другие, а весь белый. Алеша, прозвал его «князьком».

– Почему «князек»? – спросил я.

– Как – почему? Разве не видишь, какой он нарядный? Известно, княжеское отродье. Весь в белом так и щеголяет, не то что наш брат замухрышка.

Действительно, «князек» сразу выделялся из всей воробьиной компании. Его издали уже было видно.

– Наверное, другие воробьи ему завидуют, что он такой нарядный, – сказал я как-то раз.

– Да уж известно, завидуют, – согласился Алеша.

Однако завидовать воробью-«князьку» совсем не следовало. Однажды утром, как обычно, пришли мы с Алешей в сад и рассыпали на дорожке воробьиное угощение. Птички тут же слетелись закусывать. Прилетел и «князек».

Но едва белым пушистым комочком он появился из-за кустов, как с соседнего дерева метнулось что-то серое, стрелой ударило в «князька». И в ту же секунду он забился в когтях ястреба-перепелятника.

Мы с Алешей растерянно глядели, как крылатый хищник тяжело полетел над садом, держа в когтях пойманную добычу. Видно, белый нарядный костюмчик и погубил его тем, что привлек внимание пернатого хищника.

Вот уже перепелятник перелетел лужайку, наверное, сядет на сук старой липы и там расправится со своей жертвой.

И вдруг с вершины липы прямо на перепелятника кинулся новый крылатый противник – ворона. «Урррра, урррра!» – завопила она, вихрем налетая на врага. Увернуться от вороны ловкому ястребку ничего не стоит, но, когда в когтях несет добычу, тут дело совсем другое. Отведав удар мощного вороньего клюва, ястребок смекнул, что с таким противником шутки плохи. Он тут же выпустил из когтей «князька» и ловко нырнул в гущу веток.

А помятый, пораненный когтями хищника «князек» беспомощно ткнулся на ветку соседнего дерева да так и замер на ней.

Мы с Алешей осторожно подошли поближе, чтобы рассмотреть, что делает раненая птичка, и в случае надобности прийти ей на помощь. Кто знает, куда исчез крылатый разбойник-ястребок, не затаился ли он поблизости, в гуще ветвей старой липы, и не возобновит ли свое нападение на злосчастного воробьишку?

Из-за кустов мы наблюдали за «князьком». Он сидел все так же неподвижно, не то задремал, не то был в каком-то оцепенении; казалось, вот-вот белым комочком свалится с ветки на землю.

– Видать, здорово его ястреб помял, – шепнул Алеша, – пожалуй, совсем загнется.

– Может, взять его, домой отнести, подержать денек-другой? – тоже шепотом предложил я.

Мы потихоньку выбрались из кустов и подошли совсем рядом к неподвижно сидевшей птичке. Теперь я видел даже, что воробышек весь распушился и прикрыл глаза. Может, он уже мертвый? Я протянул к нему руку.

Но в этот миг «князек» вдруг открыл глазки, встряхнулся, крикнул: «Жив, жив!» – и легко взлетел на верхушку деревца. Еще раз энергично встряхнулся, еще раз возвестил нам о том, что он жив, да и полетел к дальним кустам акации. Там сбились в кучку другие воробьи, его товарищи, и возбужденно чирикали, словно обсуждали недавнее происшествие.

Мы с Алешей смотрели вслед улетавшему «князьку».

– Говорит, что «жив», ну и хорошо, – весело сказал Алеша. – Дешево приятель отделался. Можно сказать, прямо у смерти в лапах был, и вот ведь, поди, жив остался. – Он помолчал и, улыбнувшись, добавил: – А главное, что спасла-то его первая что ни на есть разбойница. Ведь она и сама воробьенка сожрет, не поморщится. А тут, видишь ты, заступницей оказалась. Воробей-то ей, конечно, ни к чему, она его и не заметила. Ей с ястребком охота счеты свести, ему трепку задать. А «князьку» это дело как раз на руку оказалось. Вот какие дела бывают!

Алеша, все так же улыбаясь, глядел вдаль на кусты акации, где скрылся улетевший «князек».

– Выходит, нарядный костюмчик-то ему совсем ни к чему, – неожиданно решил Алеша. – Выходит, лучше б его на другую одежду сменить, поплоше, поскромнее. – Алеша лукаво усмехнулся. – Теперь небось не он один о том же подумывает. Да как смениться-то? Вот в чем загвоздка!

МАЛЕНЬКОЕ НЕДОРАЗУМЕНИЕ

Весь наш городок облетела радостная новость: из германского плена вернулся чернский старожил – парикмахер Копаев, Как ему удалось вернуться – не знаю. Кажется, посчастливилось попасть в какой-то обмен военнопленных. Он явился к себе домой целым, невредимым, даже очень малоизменившимся и сейчас же вновь открыл свою парикмахерскую.

Первые дни попасть туда было совершенно невозможно. Казалось, что за три года его отсутствия в Черни никто ни разу не стригся и не брился. В общем, весь городок ринулся к Копаеву привести себя в порядок, а главное – лично поглядеть на хозяина заведения, который явился без всяких повреждений почти с того света.

Наконец все жители Черни побрились, постриглись и послушали рассказ о том, что делал этот скромный преобразователь шевелюр бород и усов целых три года вдали от родины.

Волнение в городке, вызванное приездом Копаева, немножко приутихло; приутихла у местных жителей и неутолимая страсть к стрижке и бритью. И вот однажды в воскресный день сам Копаев явился к нам со своим чемоданчиком, чтобы подстричь и побрить Михалыча. Все мы, конечно, бросились разглядывать несчастную жертву войны».

В общем, «жертва» выглядела вовсе не несчастной. Копаев был таким же маленьким, толстеньким, кругленьким, как и раньше, только лицо его несколько изменилось: вместо довольно пышных усов и бородки клинышком он носил теперь крохотные усики, едва прикрывавшие верхнюю губу и эспаньолку. «Так большинство теперь в Германии носят, вот и я тоже», – пояснил он причину столь резкого изменения своей внешности.

Из его рассказов выяснилось, что сначала в плену было совсем несладко, пришлось потрудиться годок на земляных работах. Но потом случилось так, что понадобился парикмахер, и Копаев с земельной перешел на привычную работу. Остальные два года он проработал парикмахером и вообще жил ничего себе, грех жаловаться.

– Мне-то повезло, что и говорить, – рассказывал Копаев, старательно подстригая Михалычу волосы. – А вот другим-то нашим солдатикам – страшно вспомнить. Сколько там наших пленных погибло, и не счесть! Кто от болезней, кто с голодухи, а кто и просто с тоски по семье, по родине… Я хоть и ничего жил, большой беды на своей шкуре испытать не пришлось, а и то, бывало, ночь наступит, ляжешь спать да как раздумаешься: что-то теперь у нас в России? Да про Чернь, про своих вспомнишь. Ну, верите, хоть волком вой. Какой уж там сон! А те, кто духом-то послабее, те совсем не выдерживали, случалось, руки на себя накладывали.

Потом Копаев начал рассказывать уже совсем про другое, куда более для меня интересное, – об охоте в Германии.

Он был страстный охотник и, уж конечно, как следует ознакомился с тем, какая дичь водится в далеких чужих краях. Охота там богатейшая: олени, кабаны, косули, куропатки, фазаны, а уж зайцев прямо не счесть. Конечно, охотиться не везде и не всем дозволяется, нужно каждый раз разрешение брать. А какой порядок там замечательный! Дичь специально разводят, охраняют, зимой подкармливают. И чтобы там из гнезд яйца выбирать или не вовремя стрелять – ни боже упаси.

Рассказывая все это, он постриг Михалычу волосы, а потом принялся его брить и подправлять усы.

Я сидел в уголке кабинета на диване и прямо замер, боясь прослушать что-нибудь из рассказов Копаева. Михалыч слушал тоже очень внимательно, даже прикрыл глаза, наверное воображая, что он сам в Германии охотится на кабанов и оленей.

– Стой, стой! – неожиданно раздался его отчаянный крик.

От испуга я даже вскочил с дивана. Что случилось? Порезал бритвой, Михалыч ранен? Что-то случилось, но что, я сразу не мог понять. Михалыч сидел ко мне спиной, и я увидел в зеркале какое-то странное, совсем не его лицо.

А рядом с Михалычем стоял перепуганный Копаев. В одной руке он держал ножницы, в другой – что-то пушистое белое.

– Ус, мой ус! – взревел Михалыч. – Отрезал, отхватил, разбойник!

– Я… я… я… – залепетал Копаев, все еще держа в руке отрезанный Михалычев ус. – Как в Германии… Забылся, простите ради бога. Простите великодушно, – лепетал он. – Увлекся… охота, олени… Разрешите уж и другой усик подравнять. – И он потянулся с ножницами к еще уцелевшему усу.

– Не дам, не подходите! – завопил Михалыч, закрывая рукой всю щеку. – Не дам, не дам! Вы что, Петр Великий, что ли? Меня, как боярина, онемечивать решили?

– Да какой я великий… – лепетал маленький, кругленький Копаев, будто шарик катаясь вокруг Михалыча. – Как же быть-то теперь?.. – И он в полном отчаянии тянул к Михалычу ножницы. – Нельзя ж с одним усом. Что люди, люди-то что подумают?

– Подумают, что вы изверг, разбойник вы! Ах, мне плевать, кто что подумает!

На этот шум и крик вбежала мама да так и остановилась в дверях.

Михалыч, весь красный от гнева, бритый, только с одним пышным усом, производил и вправду жуткое впечатление.

– Видала, видала, что он со мной сделал? – обратился к ней Михалыч.

– А ты, ты-то где был? Что ж ты не чувствовал, не видел в зеркале?

– Да я и не глядел в него. Он со своими кабанами, оленями…

– Какими кабанами? – совсем опешила мама. – Вы что тут, на кабанов собираетесь?

– Ах, оставь, пожалуйста, – безнадежно махнул рукой Михалыч.

– Что у вас тут случилось? – обратилась мама к Копаеву.

Тот потупился.

– Я натворил, – убитым голосом ответил он, – заговорился об охоте, вот и натворил. – И он указал на пол, где, как белый лепесток огромного цветка, валялся отрезанный ус.

– Да-а-а-а, – покачала головой мама, – вот до чего ваша охота доводит. Что ж, ничего не поделаешь, придется и другой остричь.

– Я ж тоже просил, – встрепенулся Копаев, – уж как-нибудь потерпят, опять подрастут.

– Не дам, ни за что не дам! – как отрезал Михалыч.

– Позволь, то есть как – не дашь? – изумилась мама. – Что же, так с одним усом и будешь по городу ходить?

– Так и буду. Пусть все знают, что он со мной натворил.

– Да, но не все же будут об этом знать. Подумают, что ты просто тово…

– И пусть думают, не дам последний ус, ни за что не дам!

– Что ж теперь делать-то? – обратился Копаев к маме.

Та пожала плечами.

– Понятия не имею!

– Ну, дело сделано, конец! – сурово объявил Михалыч и, придерживая рукой уцелевший ус, как бы проверяя, на месте ли он, встал с кресла и направился в соседнюю комнату.

– Ой, уходит… – застонал Копаев, бросаясь вслед. – Алексей Михалыч, Алексей Михалыч! Усик, дайте усик, я только чуть-чуть…

– Изверг! – прозвучало ему в ответ, и Михалыч скрылся за дверью.

Но положение оказалось действительно ужасное. Как же быть дальше: не ходить же по городу с одним огромным белым усом. О том, чтобы обрезать его, Михалыч и слышать не хотел.

Когда Копаев, весь осунувшийся от горя, ушел, Михалыч вернулся к себе в кабинет и целый день просидел в нем, даже обедал один в кабинете.

Мама ходила по дому в большой тревоге.

– Как же он на работу завтра в таком виде пойдет? – говорила она на кухне тетке Дарье.

Но та отвечала очень спокойно:

– А что ж тут такого? И пойдет. Руки, ноги целы, чего ж не пойти? Нешто он усами больных ощупывает?

– Не в этом дело. Как ты не поймешь, – сердилась мама, – вид-то какой…

– И вид самый обныкновенный, – также спокойно отвечала Дарья. – Что одного уса нет, эка важность! Надысь два пьяных в трактире подрались, одному тоже напрочь весь ус оторвали и бороденку вовсе клочьями повыщипали.

– Так ведь это пьяные. Он-то не пьяный.

– Ну, а у него по другой причине, по неведению ай еще почему дело произошло. Что ж тут особенного?

– Ах, с тобой и говорить-то не стоит! – вконец рассердилась мама.

– И верно, не стоит, – охотно согласилась тетка Дарья. – О чем говорить-то: добро бы руку ай ногу оттяпали, а то – ус, эка важность!

Дальше мама слушать ее не стала и ушла к себе в комнату.

Через некоторое время она постучала в дверь к Михалычу:

– Ты не спишь?

– Нет, нет, входи, – отозвался Михалыч.

Я тоже вошел вместе с мамой.

Михалыч, пригорюнившись, сидел за столом и что-то читал.

– Вот Гоголя читаю. Тут парикмахер вовсе весь нос отхватил. Этот нос потом по Петербургу разгуливал, даже на извозчике разъезжал. Может, и мой ус тоже…

– Брось ты все о пустяках думать, – перебила его мама. – Я хочу с тобой насчет завтрашнего дня поговорить. Понимаешь, все-таки неудобно в больницу в таком виде идти…

Михалыч хотел что-то возразить, но мама не дала:

– Знаю, знаю, не дашь другой. Я и не прошу. Я хочу вот что предложить. У нас в земстве от прошлого спектакля кое-что осталось. Ну, там усы, бороды разные… Если хочешь, я схожу попрошу заимообразно один седой ус. Прилепишь – никто и не заметит, а постепенно и свой отрастет.

Михалыч укоризненно взглянул на маму:

– Да ты думаешь, что говоришь?

– Конечно, думаю.

– А если этот ус во время работы да отвалится, что тогда?

– Зачем же ему отваливаться! Приклеим покрепче. Как же разные там шпионы… Часто с наклеенными усами, бородами ходят и не боятся, что отвалятся.

– Благодарю покорно… – раскланялся Михалыч. – Что б меня за немецкого шпиона приняли? Этого только не хватает! Нет уж, дорогие мои, – решительно добавил он, – случилось несчастье – приходится терпеть, а не в шпионов наряжаться.

Так мы в этот день ничего и не придумали.

На следующее утро Михалыч сам нашел выход. Он повязал всю щеку и часть лица платком, будто у него невралгия, и в таком виде отправился в больницу. Так, с завязанным наполовину лицом, он и ходил целую неделю.

За это время на пострадавшей губе и на подбородке выросла густая щетина, как молодая поросль на месте лесной порубки. А нетронутый ус возвышался сбоку над ней, будто уцелевшее кудрявое дерево.

Выражение лица было, правда, не совсем обычное, но мы, домашние, к этому уже привыкли. В городе тоже давно все знали о случившемся. Сам Копаев с горестью рассказывал своим клиентам, как он, размечтавшись об охоте, ненароком отхватил у доктора один ус.

– А второй так и не дал, – добавлял он с видимым уважением к стойкости Михалыча.

Многие, в особенности старички, тоже весьма одобряли стойкость Михалыча.

– Молодец, – говорили они, – не дал себя онемечить. Хоть с одним усом, а все-таки русским человеком остался.

Так история с докторским усом мигом облетела весь город и стяжала Михалычу добрую славу.