Текст книги "У птенцов подрастают крылья"

Автор книги: Георгий Скребицкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 29 страниц)

Да так разлетелся, что чуть-чуть в речку не угодил.

Но и тут все обошлось благополучно. У самой воды я круто завернул и, пробежав по инерции еще несколько шагов, остановился, тяжело дыша.

Соня тоже запыхалась. Она стояла вся раскрасневшаяся, еще более хорошенькая и какая-то по-мальчишески близкая, понятная.

– Ух ты, как хорошо! – сказала она.

– Да, очень хорошо, – сразу ответил я, даже не понимая, о чем, собственно, идет речь, но чувствуя, что на душе у меня действительно очень хорошо.

– А как лягушки здорово поют! – продолжала Соня. – Слышите, как разорались?

И верно, лягушки в этот вечер пели отлично, очень громко и как-то особенно выразительно.

– К чему это они? Уж не к дождю ли? – спросила Соня. – Мне не хочется, чтобы завтра дождик был. Вы придете завтра в городской сад? Приходите пораньше, пойдем все вместе за цветами. Придете?

Ну можно ли было об этом спрашивать? Я ничего не ответил – не успел ответить. Но Соня, конечно, все поняла и без слов, поняла по одному моему виду.

– Вот и отлично! – сказала она. – А сейчас давайте подниматься. Сережа с Тоней, наверное, без нас уже соскучились.

– Не думаю, – ответил я.

– И я тоже не думаю, – звонко рассмеялась Соня. – А все-таки нужно подниматься. Ну-ка помогите мне! – Она протянула мне свою тоненькую смуглую руку, оперлась на мою, и мы стали взбираться вверх по крутому косогору.

Как я и предполагал, Сережа и Тоня без нас, по-видимому, не очень скучали. Они сидели рядышком ил бугорке и о чем-то тихонько беседовали.

– А, вы уже вернулись? – с некоторым сожалением в голосе обратилась к нам Тоня, но, тут же спохватившись, добавила: – Долго, долго вы там у реки стояли. Я уж беспокоиться начала, как бы Соня не простудилась. Сыро от воды.

– Да что ты, теплынь такая! – рассмеялась Соня. – Но как ни хорошо здесь, а пора домой, – с грустью добавила она.

И мы не спеша отправились обратно в город.

– Ну что, не жалеешь? – спросил меня Сережа, когда мы, проводив девушек, возвращались домой.

Нужно ли было об этом спрашивать? Я ничего ему не ответил, только схватил его руку и от избытка чувств и благодарности так стиснул, что он только сказал: «Ого!» А потом лукаво усмехнулся и добавил:

– Я ж тебе говорил: еще благодарить будешь!

В ЛЕСУ

Лес всегда хорош, в любую пору: весной и осенью, зимой и летом. Но он становится еще в тысячу раз лучше, когда рядом с тобой по узкой лесной тропинке идет худенькая смуглая девушка и солнечные блики играют на ее светлом платьице, на волосах, на лице, делая его забавно пестрым и оттого еще более привлекательным.

Тропинка была настолько узкая, что идти четверым в ряд совершенно невозможно. Поэтому мы разбились на пары: мы с Соней – впереди, Сережа с Тоней – немного поодаль сзади.

Соня была в отличном настроении. Правда, цветов, из-за которых мы и совершили этот поход, она совсем не собирала, сказала: «Еще успеется», но зато болтала без умолку.

Она с увлечением рассказывала про то, как весело провела прошлое лето.

– Знаете, меня пригласила погостить тетя, не родная, а там какая-то… – Соня сделала в воздухе неопределенный жест. – Ну, понимаете, седьмая вода на киселе. Но не в этом дело. Главное, тетя живет в деревне, не на даче, а в настоящей деревне. У нее там домик свой. Ее муж – ветеринарный врач или фельдшер, вообще что-то насчет коров, овец, поросят… Вот так они вдвоем и живут.

– С кем – вдвоем? С поросятами? – сострил я.

Соня громко расхохоталась.

– С какими там поросятами?! Тетя с мужем – вот кто. – Соня приостановилась, потешно нахмурила лоб, будто рассердилась. – Не смейте меня перебивать, а то рассказывать не стану.

Я закивал головой и приложил палец к губам в знак того, что я не пророню ни слова.

– Ну смотрите же! – Соня погрозила мне пальцем и продолжала рассказывать: – Приехала я к ним в деревню. Ну, просто рай: речка под боком, лес рядом, грибы, малина, и земляника еще кое-где попадается, знаете, на вырубках, на самом солнцепеке, отдельные ягоды, красные-красные. И такие сладкие, душистые! Возьмешь в рот – сразу будто растает. А грибы какие! Все белые, крепкие, коренастые! Вы любите грибы собирать? – неожиданно спросила она.

– Очень люблю. Могу хоть целый день с утра до ночи из леса не вылезать.

– Ой как здорово! И я тоже. Давайте как-нибудь, как только грибы начнутся, пойдем в лес рано-рано. Говорят, грибы лучше всего на утренней зорьке собирать. Они за ночь из-под опавшей листвы головки повысунут, роса головки обдаст, они так и блестят на солнышке, издали видно. А потом роса высохнет, тогда уж труднее их находить. Давайте на самой зорьке пойдем, ладно?

– Конечно, хоть ночью, хоть с вечера.

– Ну, ночью в лесу страшно. Я боюсь. – Соня передернула плечами, будто ей сразу стало холодно от страха.

– Да чего же вы боитесь в лесу ночью?

– А леший?

– Неужели же вы в леших верите?

Соня искоса взглянула на меня, да так плутовато:

– А вдруг?

– Что – вдруг?

– Вдруг вылезет из кустов такой лохматый, страшный-престрашный. Да как припустится за тобой, как схватит! – Она еще раз плутовски взглянула на меня и звонко расхохоталась. – Ничего я не боюсь – ни чертей, ни леших! Ночь, полночь, куда хочешь одна пойду. Не перебивайте меня, а то забуду, что рассказать хотела… Вспомнила! Вот живу я, значит, у тети с дядей, хожу в лес, хожу на речку купаться – хорошо! Только скучно немного – всё одна да одна. Девчата, правда, в деревне есть, но все или много старше меня, или совсем маленькие, с ними только в песочек играть. Но вот один раз купаюсь в реке, вдруг слышу топот. Гляжу – целый табун лошадей: ребята их на водопой пригнали. Я еле успела из воды выскочить, платьишко на себя надеть.

Лошади добежали до реки – бултых в нее! Рады – в воде прохладно, хорошо. Ребята, что табун пригнали, прямо верхом на лошадях в речку. Какую-то игру затеяли, стараются друг друга с коня сбить, искупать прямо в одежде.

Я сижу на берегу, гляжу на них, и так завидно стало. Терпела, терпела и не выдержала. Подбежала к ним, кричу: «Примите меня в свою компанию!»

Сначала они замялись. Что за чудо – откуда такая явилась? А потом один кричит: «Ладно, давай сюда, полезай на того мерина, он смирный. Вон, с уздечкой стоит».

Я подбежала к мерину. Он и вправду смирный. Стоит в воде у самого берега, будто дремлет. Я-то никогда сроду верхом не каталась, да еще без седла. Ну, думаю, где моя не пропадала, схватила его рукой за уздечку, другой за гриву, вскарабкалась кое-как, уселась поудобнее, поводья, как вожжи, натянула: «Но, поехали!» – да еще пятками его пришпорила – и прямо к ребятам в бой!

Они все загалдели, заорали – и на меня в атаку, сразу в воду спихнули, обратно сесть никак не дают. Вся я с ног до головы мокрая-премокрая. «Нет, говорю, так не дело, так я с вами не вожусь. Всем на одну нельзя». Хотела уж из воды вылезать… «Верно, кричат, так не годится! Партия на партию нужно. В какую партию ее примаем?!»

Тут уж совсем по-другому дело пошло. Каждая партия меня к себе хочет, чуть не подрались из-за меня. Потом уж жребий кинули. Я опять на своего мерина влезла. Опять началось сражение.

– Ну, кто ж кого победил? – не вытерпел я.

– Никто никого, – рассмеялась Соня, – «всем сестрам по серьгам досталось». И они нас, и мы их так в воде извозили – хоть выжимай. Потом ребята табун в деревню погнали, а я сняла свое платье, выстирала его тут же в реке, на куст сушить повесила. Хорошо, что день жаркий – быстро высохло. Оделась, домой пришла. Тетя как глянула – только руками всплеснула: «Да кто же тебя так разукрасил?»

Я в зеркало посмотрела: ну и ну! На лбу синяк, под глазом другой, губа разбита. Как же я ничего не почувствовала? Вот что значит «в пылу сраженья»! С этого раза я так с ребятами подружилась: куда они – туда и я. И в ночное вместе с ними ездила. Вот где здорово-то! Ночь, тишина, луга кругом, речка вдали. Сидим у костра, картошку печем, разные страши друг другу рассказываем. А под утро в свитку поплотнее завернешься – и спать. А утро-то какое! Солнце из-за леса выглядывает, сперва чудное такое, красное, будто не выспалось. И совсем не такое яркое – даже смотреть на него можно. Потом уж, когда повыше поднимется, тут как следует разгорится. И сразу теплее станет. Сядешь, бывало, на лошадку, какая побойчее, и айда в деревню. Кругом только топот, весь табун тут же несется – хорошо! Я бы так всю жизнь жила, только вот что жаль… – Соня вдруг сделала печальную рожицу и замолчала.

– Что жаль? – спросил я.

– А то жаль, что я не мальчишкой родилась, – ответила Соня и беззаботно рассмеялась. – Ничего, я и так на мальчишку похожа! Правда, похожа?

– Не очень, – нерешительно протянул я.

– Как так – не очень? – накинулась на меня Соня. – Почему «не очень»? А я хочу на мальчишку походить. Говорите, что похожа, ну, слышите, сейчас же говорите! – Соня неожиданно стащила у меня с головы кепку, надела себе на голову, спрятав туда же свои косы.

– Вот теперь очень похожа! – с радостью ответил я, и мы оба расхохотались.

Болтая так, мы дошли до поляны и там расположились отдохнуть. Девушки, оказывается, захватили с собой из дома хлеба и колбасы. Теперь, после длительной прогулки, это было очень кстати. Мы с аппетитом принялись за еду. Жаль только, чайник с собой не взяли. Можно было бы на славу попировать. Ну, да не беда. Неподалеку оказался небольшой лесной родник. Мигом смастерили из бересты ковшики и напились чистой родниковой воды. Еще лучше чая! Чай каждый день пьем, а такую воду в Черни и не сыщешь.

Сидя на полянке на солнышке, я глядел то на Соню, то на Тоню и невольно сравнивал их: до чего же они были не похожи друг на друга! Тоня, в противоположность сестре, была вся какая-то беленькая, к ней и загар-то не приставал. А волосы светлые, с золотистой рыжинкой.

Вот сидят рядом. Ну ни чуточки не похожи, и характер-то, наверное, разный. Тоня немножко медлительная, даже как будто вялая, уж ее мальчишкой никак не назовешь…

«Но как же это Сережа влюбился в Тоню, а не в Соню? – неожиданно подумал я. И тут же другая мысль: – А что, как он в Соню влюбится, что тогда будет?» При одной этой мысли мне сделалось даже нехорошо.

– Вы что это вдруг нахохлились? – участливо спросила Соня.

«А может, и не влюбится», – быстро подумал я и сразу повеселел.

Отдохнув, мы начали играть в салочки. Было очень весело, только салочки получились не совсем обычными: я салил только Соню или она меня, а Сережа – Тоню, и наоборот. Но никто из нас не удивлялся необычности этой игры. Просто всем четверым было очень хорошо и весело.

Потом Соня вдруг вспомнила про цветы. Они с Тоней начали их собирать, а мы с Сережей им помогать.

Смотрю, Сережа тащит Тоне целый пук крапивы. Тоня не растерялась, поблагодарила, взяла. А потом Сережу этой же крапивой!.. Он уж «сдаюсь» закричал.

Тут мы с ним наперебой стали тащить девушкам для букетов все, что на глаза попадется. Конечно, все, кроме цветов.

Хохот, визг, писк! Только эхо далеко разносит голоса по лесным отверткам.

Мы с Сережей вступили в соревнование – кто чуднее «цветок» для букета найдет. Чего только мы не тащили: и крапиву, и репейники, и чертополох… Наконец, лазая по кустам, я увидел замечательную сухую коряжину, совсем как старик лесовик – с носом, с крючковатым подбородком, вместо волос сучья и ветки во все стороны торчат.

С огромным трудом я вытащил из земли эту коряжину и тоже преподнес Соне для букета.

– Да это настоящий леший! – обрадованно закричала она. – Смотрите, и нос, и космы во все стороны! Я обязательно его домой отнесу, поставлю возле своей кровати, пусть он меня ночью сторожит.

Я был очень доволен, что мой дед-лесовик Соне понравился, даже будет стоять у ее кровати и охранять ее сон. Но ведь этого лесовика я нашел. Может, Соня поглядит, ложась спать, на него да и вспомнит о том, кто его для нее разыскал.

Когда шли из леса домой, я нес лесовика и даже украдкой шептал ему, чтобы он хорошенько сторожил ночью Соню. И еще шепнул, чтобы он почаще напоминал ей обо мне.

Мы распрощались с девушками на перекрестке неподалеку от их дома. Тоня забрала оба букета и понесла их, а Соня потащила моего деда-лесовика. Пока девушки шли к дому, мы стояли на углу и смотрели им вслед.

«Если Соня обернется у калитки, – подумал я, – значит, будет все хорошо…»

Я не успел окончательно додумать, что именно будет хорошего, Соня взялась за ручку калитки, обернулась и помахала мне рукой. Тоня тоже обернулась и закивала на прощание. Мы с Сережей потихоньку пошли домой.

Пообедали. Ну что же дальше делать? Впереди целый вечер: хороший, солнечный, теплый. Но какой же в нем прок? Соня с Тоней в городской сад не придут. У них вечером дома какие-то дела. Чем же нам заняться?

– Знаешь что, – неожиданно сказал Сережа, – в городской сад сегодня не пойдем, наших там все равно не будет. Хочешь на вечернюю зорьку, порыбачить?

– Не хочется что-то, – ответил я.

Сережа удивленно взглянул на меня. Потом хитро усмехнулся и участливо спросил:

^{Потом Соня вспомнила про цветы.}

– Что, заело?

– Кто заел, кого? – в свою очередь, переспросил я, будто не понимая, на что он намекает.

– Да это я так, между прочим, – ответил Сережа и, многозначительно подмигнув, добавил: – Такие-то, брат, дела. А ты еще говорил: «Рыбалка дороже всего на свете!» Ан, на поверку, не очень-то дороже. Твой Мишка и тот на тебя рукой махнул.

Я ничего не ответил. Не хотелось спорить. Да и вообще я даже не мог понять, как Сережа о таких вещах может говорить в каком-то легкомысленном, шутливом тоне.

Так в этот вечер мы на рыбалку и не пошли.

САЛОЧКИ-РУСАЛОЧКИ

Да, Сережа оказался более чем прав. С того самого, на всю жизнь памятного мне дня, когда я познакомился с Соней, весь свет в моих глазах совершенно переменился. Теперь время делилось на две части: первая – ожидание, когда я вновь увижу ту, к которой неслись все мои мысли, желания, мечты, и вторая – это счастливейшие часы, проведенные вместе с ней.

Теперь мы четверо – Соня, Тоня, Сережа и я – были почти неразлучны, всюду ходили вместе: и в лес, и на речку, и на старую мельницу к знакомому старичку мельнику пить у него парное молоко со ржаным домашним хлебом.

И вот что удивительно: раньше я молоко просто терпеть не мог. А теперь, глядя, с каким аппетитом пьет его Соня, я вдруг и сам убедился, что оно очень вкусное.

Еще поразительнее было то, что дома у нас молоко по-прежнему вызывало у меня одно отвращение. «Наверное, у мельника какая-то особенная корова», – решил я.

Итак, наша четверка была теперь почти неразлучна. Не берусь говорить за Сережу, вполне ли устраивал его этот неизменный «квартет», но я лично был им вполне доволен. Мне даже в голову не приходило искать уединения с Соней. Даже скажу больше: когда мы случайно ненадолго оставались почему-либо одни, мне становилось как-то неловко, я терялся, не знал, о чем говорить. По-моему, и Соня испытывала то же самое. Да и к чему это уединение – гораздо лучше быть в компании вместе с друзьями и в то же время чувствовать какое-то неуловимое для других душевное общение только с одним-единствеиным человеком.

Как хорошо, например, участвовать в общем разговоре о погоде и вдруг переглянуться с ней, и этим мимолетным взглядом будто сказать друг другу: «Погода-то погодой, но главное ведь не в погоде, главное – в том, что мы вместе…» И еще многое-многое, чего и словами не выскажешь.

Или, играя в салочки вчетвером, будто по молчаливому соглашению ловить только ее одну. Ах! Да на каждом шагу есть что-то особенное, бесконечно важное, милое и прекрасное, когда в компании друзей ты душевно всегда наедине только с одним дорогим тебе человеком.

Помню, как-то в конце лета пошли мы в лес за грибами. Грибов было много, но самые ценные – боровики – попадались не часто. И тут обнаружилось, что Соня при всей своей страсти к собиранию грибов находит их очень плохо.

Зрение у нее было превосходное – мешала живость характера. Соня никак не могла идти тихо, спокойно, внимательно заглядывая под каждый кустик. Сережа, Тоня и я нашли уже, наверное, по десятку молодых крепких боровичков, а Соня всего только один, большой, старый. Да и тот на поверку оказался червивый. Соня с досадой зашвырнула его в кусты.

– Ну, не могу найти, и не нужно, – с невольной обидой в голосе сказала она. И, опустив головку, грустно побрела по дорожке.

Я пришел в полное смятение: как же помочь беде? Я рад был бы отдать ей все свои грибы, но ведь дело не в грибах – дело в том, чтобы Соня их сама нашла. И вдруг меня осенила мысль: какой же я дурак! Как же раньше не догадался!

Я с удвоенной энергией принялся искать грибы, только боровики, другие меня больше не интересовали.

Ага, нашел! Вот он. Да какой пузатый! Я готов был прямо расцеловать его. Грибок, приподнимая прошлогодние листья, выглядывал из-под них, будто хотел сказать: «А вот и я!» Ну, теперь все в порядке. Я быстро вынул из своей корзины один из ранее найденных белых грибов, начал вертеть в руках, а сам кричу:

– Соня, Соня, пойдите сюда, я еще один боровичок нашел!

Соня подбежала:

– Где, где, покажите?

– Да здесь, – говорю, – только, пожалуй, он не один, давайте еще вместе поищем.

Соня принялась искать.

– Вот, вот еще! – радостно закричала она, наткнувшись на тот, который я уже ранее заприметил.

Соня сорвала его и положила в свою корзиночку.

– А говорят, я белые искать не умею, – весело сказала она, – еще всех вас обставлю! Мне только во вкус войти…

И она вошла «во вкус». Я находил гриб, не рвал его, а вытаскивал из корзинки старый, уже сорванный, показывал Соне и предлагал поискать еще. А чтобы облегчить ей поиски, я обычно ставил корзину неподалеку от примеченного гриба.

Это Соню особенно радовало.

Да как же вы вот этот-то не заметили, ведь он почти рядом с корзиной стоял?

– Ну что ж поделать, – с притворной грустью вздыхал я, – зрение не очень хорошее, вот и не вижу их.

Не знаю, понимала ли Соня эту игру или нет, по мне было так хорошо! Хорошо вдвойне: и оттого, что Соня радовалась своим находкам, и оттого, что раньше, когда я был маленьким, точно так же поступала со мной мама. Она тоже при сборе грибов почему-то сразу «теряла зрение».

А теперь Соня – как маленькая, как моя дочка. И я в эти минуты чувствовал к ней какую-то особенную, немножко даже покровительственную любовь.

Походил ли я тогда, в пятнадцать лет, на папашу, этого я не знал. Но Соня, такая оживленная, счастливая при каждой новой находке гриба, казалась мне еще совершенной девочкой, именно моей маленькой точкой.

Незаметно бежали дни. Ах, они бежали слишком быстро, унося вместе с собою лето! И невозможно было их остановить. Был только один способ бороться с быстротечностью времени – это не терять зря ни одной минуты. Так мы с Сережей и делали, то есть, но выражению Михалыча и мамы, «совсем отбились от дома». Сережа мог вполне торжествовать победу. Теперь-то уж никак нельзя было поставить ему в пример меня: теперь «от дома отбились» мы оба!

– Что вам в этом саду будто медом намазано? Как вечер – так туда! – ворчала мама.

Михалыч молчаливо с ней соглашался.

– Да мы на выгоне с ребятами в футбол играем, – невинно отвечали мы.

– Как, и когда стемнеет, тоже в футбол? – недоверчиво осведомлялся Михалыч. – Что же, вы к мячу фонарик, что ли, привязываете?

– Когда стемнеет, в салочки играем или в палочку-выручалочку.

– Ну, это другое дело, – кивал головой Михалыч. – Это игры хорошие – ловкость, быстроту развивают. И находчивость тоже, – прибавлял он многозначительно. А потом уже совсем другим тоном говорил: – Жаль только, что рыбалку вы совсем забросили да и охоту. Какого я вчера бекаса застрелил, видали? Еду с охоты один, Василий Андреевич навстречу, остановил, спрашивает: «А где же ребята?» – «Не знаю, говорю, я их не вижу вовсе». – Михалыч грустно посмотрел на меня с Сережей. – Вот, братцы, какие дела! В ваши годы я тоже и в салочки, и в лапту играл, а рыбалка с охотой всегда на первом месте. Ну, да кто что любит… – добавил он.

Мне было больно слышать все эти речи. Они звучали прямым укором. Мало того: я чувствовал себя просто изменником любимому делу, да и не только делу, но и своим закадычным друзьям – Михалычу и Мише. Они, видно, и правда махнули на меня рукой, как на безнадежно погибшего. Ужасно было еще и то, что я не мог честно рассказать ни Михалычу, ни Мише с Колей, ни даже маме, почему я перестал охотиться и рыбачить.

Не мог же я тайну своего сердца выставить напоказ. Да к тому же это еще была тайна не только моя, но и…

Пусть лучше думают, что я променял рыбалку и охоту на игру в футбол, в салочки, пусть думают что хотят. Но тайна моего сердца будет жить только в нем. Для людей она останется вечной тайной!

Это решил я. Но жизнь, увы, частенько не считается с нашими решениями. Есть старинная пословица: «Нет ничего тайного, что не стало бы явным». Так случилось и с нами.

Однажды мы все четверо возвращались с прогулки из леса и вдруг на уличном перекрестке нос к носу столкнулись с Михалычем. Откуда он здесь взялся? Почему не в больнице? Оказывается, очень просто – шел к больному.

Мы остановились, изумленные этой встречей. Михалыч же, напротив, нисколько не смутился. Он демонстративно снял шляпу и, хитро улыбаясь, раскланялся.

– Мое почтение молодым людям и их прекрасным спутницам!

Ох, уж лучше бы он не выказал своего почтения, особенно нашим спутницам! Они так смутились, что словно окаменели, не знали, что и отвечать.

Секунду длилось молчание. Потом Михалыч надел шляпу и, все так же хитро улыбаясь, будто говоря: Вот оно в чем дело-то!» – проследовал своей дорогой, а мы, совершенно огорошенные, побрели домой.

Последствия этой встречи сказались в тот же день. Вернувшись домой к обеду и садясь за стол, Михалыч вдруг запел:

 
Ах вы салочки, вы русалочки,
Ах вы палочки, выручалочки!..
 

– Что ты какую чепуху поешь, – возмутилась мама, – да еще за столом?! Какие там салочки, русалочки?

Михалыч уселся поудобнее и, лукаво поглядывая на нас с Сережей, ответил маме:

– Мадам, если бы вы были более наблюдательной, то этот романс не показался бы вам столь чепуховым.

В этот день Михалыч был вообще крайне весел и прямо извел нас с Сережей своими намеками. Уж лучше бы все сразу маме сказал: «семь бед – один ответ». Это Михалыч, конечно, и сделал, только в наше отсутствие. Но результат его сообщения оказался для нас совершенно неожиданным.

За вечерним чаем мы с Сережей мучительно обдумывали, как же сегодня вечером удрать в городской сад. Сказать при Михалыче, что мы идем играть в салочки, после его застольного романса было просто невозможно. Что же еще придумать?

Но придумывать ровно ничего и не пришлось. Разливая чай, мама вдруг сказала:

– Алексей Михайлович говорил мне, что встретил вас сегодня. Вы из леса с грибами шли. И девочки Гореловы тоже с вами. Прекрасно делаете, – продолжала мама, – гораздо лучше в лес ходить, чем на пыльном выгоне в этот дурацкий футбол играть, еще друг другу ноги переломаете… Ты знаешь, – обратилась мама к Алексею Михайловичу, – я ведь была как-то у Гореловых, ходила к самой, к матери. У нее в саду удивительная клубника. Она мне усы от нее дала. Наша розовая – это из их сада. Только почему-то у нас и мельче, и кислее. Я к Гореловым несколько раз заходила, – продолжала мама, – и дочерей видела. Очень милые все, такие внимательные, приветливые. А самая младшая, кажется Соней зовут, прехорошенькая.

Дорогая мама, лучшего она ничего не могла сказать! Но Сережа вдруг почему-то нахохлился.

– Да, младшая – это, верно, черненькая? – Михалыч вопросительно взглянул на нас. И, обернувшись к маме, кивнул в знак согласия. – Весьма недурна. – Он с видом бывалого человека закурил папиросу и добавил: – Но и вторая, постарше, тоже очень мила!

Вот и Сережа опустил голову и украдкой заулыбался.

В общем, Михалычево «открытие» сразу изменило все к лучшему.

– Почему же вы сразу не сказали, что у вас знакомые девушки, что вы с ними проводите время? – спросила мама. – А мы с Алексей Михайловичем уж бог знает что думали. Футбол-то еще полбеды, хуже – карты, выпивки… А с девушками пойти погулять – что ж тут дурного?

Почему мы сами об этом не сказали? Как мама мже смогла задать подобный вопрос? Неужели же она сама-то не была такой, как Соня или Тоня, да разве об этом так просто скажешь?

Но все, видно, к лучшему. Теперь уж мы с Сережей могли идти в городской сад или на какую другую прогулку, ничего не скрывая дома. Значит, очень хорошо, что Михалыч тогда про салочек-русалочек романс пропел.