Текст книги "У птенцов подрастают крылья"

Автор книги: Георгий Скребицкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 29 страниц)

Я ДОЛЖЕН ОБЪЯСНИТЬСЯ

Домашние недоразумения все уладились. Зато у меня возникло совсем новое, может быть, в тысячу раз более сложное и мучительное затруднение. Явилось оно не сразу, а очень постепенно и внешне совсем ни в чем не выражалось.

Мы с Соней продолжали дружить, так же чудесно проводили время. Но в тайне души я ведь отлично понимал, что Соня не Миша Ходак и не Коля Кусков. Те мне просто друзья, а Соня… Тут совсем иное дело. В Соню я влюблен и, как это ни страшно, должен рано или поздно открыться ей в своей любви. Я и в книжках об этом читал да и из разговоров с ребятами отлично знал, что так уж положено. Хочешь не хочешь, а объясняться в любви придется. Счастливый Сережа, он уж давно Тоне объяснился, сам мне об этом сказал. Тоня ответила, что тоже влюблена в него. Теперь у них все ясно и просто: когда кончат высшие учебные заведения, сейчас же поженятся. В знак того, что у них уже полная договоренность, они с Тоней перешли на «ты».

А у меня все эти мучения еще впереди. Я даже ночи стал плохо спать, все думал: как же мне это сделать и когда? Нельзя же просто отозвать Соню в сторонку и рассказать о своей любви. А вдруг она расхохочется. Что тогда? Или, еще хуже, посмотрит изумленно своими огромными глазищами и скажет: «Да вы что, с ума сошли? Как вы смеете мне такие вещи говорить?» От этих мыслей меня кидало то в жар, то в холод.

Я все думал, думал об одном и том же и стал настолько рассеян, что домашние начали невольно замечать.

Однажды во время обеда, когда я совсем погрузился в мучительные мысли, мама вдруг спросила меня:

– Юрочка, ты что, папуаса какого-нибудь изображаешь? У вас что, спектакль будет?

– Какой спектакль, какого папуаса?

– А почему же ты вдруг стал котлеты и макароны рукой из тарелки хватать? Ведь вилка рядом.

Михалыч лукаво взглянул на меня и почему-то вдруг совсем некстати продекламировал:

 
И Ленский пешкою ладью
Берет в рассеянье свою.
 

Ох уж этот Михалыч! Насквозь человека видит. Вот что значит хирург: привык человечье нутро потрошить. От него ничего не скроешь.

Другой раз так же за обедом просто анекдот получился.

Сидел я, как обычно теперь, погруженный в свои мысли, думал о том, что будет, если Соня не ответит мне взаимностью. Думал и машинально съел все, что мне мама в тарелку положила.

Мама спрашивает, не хочу ли я еще.

А я в ответ, собственно, не на ее слова, а на свои мысли:

– Нет, – говорю, – если на то пошло, уж лучше совсем не жить.

Мама пожала плечами.

– Вот чудак-то, раз не хочешь, пожалуйста, не ешь. Зачем же такие крайности!

Противный Сережка взял да и рассказал об этом случае Тоне и Соне. Они очень смеялись. А потом Соня начала допытываться, о чем я думал, когда так ответил. Вообще она стала какая-то другая. А может, мне все это казалось. Нет, увы, чего-то ждала.

Почему-то стала ко мне придираться за разные пустяки, высмеивать меня. Раньше она этого никогда не делала. По всему видно – пора объясняться в любви. Обязательно надо, и как можно скорее, пока еще лето, тепло. А то настанет осень, зима, тогда и подходящего места и времени не найдешь. Пора! Я ходил, как к смерти приговоренный.

Наступили уже по-осеннему прохладные, темные вечера. Деревья начали понемногу желтеть. В городском саду под ногами уже зашуршала первая опавшая листва.

И вот в один из таких вечеров, когда мы, как всегда, прогуливались вчетвером по аллее городского сада, Тоня вдруг вспомнила, что ей зачем-то нужно срочно домой. Сережа пошел ее провожать, а я остался вдвоем с Соней. Вот когда я почувствовал себя в когтях неизбежности». Сегодня или никогда!

Мы завернули в одну из боковых аллей и уселись на скамеечку. В саду не было никого. Темно, тихо кругом, только изредка с легким шорохом, цепляясь за ветки, падали увядшие листья. Мы молчали.

«О чем начать говорить? – с волнением думал я. О каких-нибудь пустяках – не к месту и не ко времени, да с них потом не перейдешь к самому главному. Нет, с главного и надо сразу же начинать. Вот как в холодную воду: нельзя постепенно, нужно бултых – и все».

– Соня! – проговорил я каким-то глухим, самому себе незнакомым голосом.

Она взглянула на меня вопросительно.

– Соня, – повторил я, – вы, вы… конечно, давно видите…

«Что ж дальше-то говорить? – вихрем пронеслось в голове. – Сказать, что я ее люблю? Нет, такое слово я не выговорю, хоть убейте».

– Вы, конечно, видите, что вы… что вы мне очень нравитесь, даже просто ужасно… я просто не знаю сам. Вот и котлету тогда рукой… все из-за вас…

«Это бы не нужно говорить, про котлету», – подумал я и осекся.

Что же она ответит? Я сидел как к смерти приговоренный. Неужели совсем ничего не скажет? Тогда возьму и убегу, и навсегда. «Зачем я все это сказал, теперь все пропало!» В отчаянии я взглянул на Соню.

Она сидела опустив голову и прутиком шевелила опавшие листья.

– Соня, почему вы молчите?

– Я думаю, – тихонько сказала она.

– О чем?

– О том, что вы мне сказали.

– Соня, я больше не буду. Я думал, так надо… Сережа тоже Тоне сказал, что…

– И вы мне очень нравитесь, – неожиданно перебила меня Соня.

– Не может быть! – не то с радостью, не то с отчаянием выпалил я.

– Как не может быть? Почему же?!

– Потому, потому… Нет, это правда? Вы не смеетесь? Перекреститесь!

Вот теперь Соня действительно звонко рассмеялась.

– Какой вы забавный, как маленький!

Нет, я теперь был не маленький, да и не большой, вернее, меня совсем уже не было, я стал совсем не я: простой смертный человек не может быть так счастлив!

И вдруг после всех этих страшных мгновений и мгновений восторга мне захотелось говорить о чем-то совсем простом, чтобы запрятать куда-то подальше в глубину души свое необыкновенное счастье.

– А мы еще сходим в лес за грибами? – вдруг ни с того ни с сего спросил я.

Но Соня не удивилась. Она сразу все поняла.

– Конечно, сходим. Теперь-то уж обязательно сходим.

И это «теперь-то», оно как бы провело незримую черту между всем, что было до сегодня, и тем необыкновенным, что сейчас только свершилось и что будет в дальнейшем.

– Обязательно сходим! – повторила Соня. – Опять будем вместе белые собирать, и вы опять будете плохо видеть… – Соня ласково заглянула мне в лицо. – Вы думаете, я глупенькая? Я сразу все поняла и очень радовалась, что вы такой…

– Какой – такой?

– Ну, такой… заботливый, хороший.

Я хороший, заботливый! И Соня сама говорит мне все это. Нет, после такого счастья нужно бежать домой, а то просто сердце не выдержит, даже страшно: вдруг что-нибудь да испортит все?

И это Соня тоже поняла без слов. Она встала и протянула мне руку.

– Пошли, а то уже поздно. Мне дома попадет.

– Пошли, пошли, – даже с радостью согласился я.

И мы отправились в обратный путь по тем же самым темным, шуршащим листвой аллеям, по которым так недавно шли сюда, к этой теперь на всю жизнь памятной мне скамейке.

Но разве это были те же аллеи? Тогда они казались мне мрачными, даже немного жутковатыми. А вот теперь, несмотря на ночное время, сразу все посветлели, засеребрились.

– Смотрите, луна выглянула, – сказала Соня. – Вот хорошо!

Да разве это от луны? Я уверен: и без нее все равно было бы так же светло – светло, потому что по этой аллее идет Соня, идет, освещая счастьем наш путь.

– Корни торчат, – сказала Соня, – как бы не упасть. – И она взяла меня под руку.

Мы вышли из сада на улицу. Здесь уже не было на дороге никаких корней, но Соня как будто забыла взять свою руку. Так мы и дошли до ее дома.

Прощаясь, я вдруг расхрабрился и сказал:

– Соня, я хочу вас об одном попросить. Только, если это вам неприятно, скажите сразу.

– Да о чем?

– Соня, давайте говорить друг другу «ты», хорошо? А то теперь как-то даже странно!

– Да, да, конечно! – сразу согласилась Соня. – Я и сама хотела вам, то есть тебе, это предложить.

– Правда! Значит, будем теперь говорить друг другу «ты»! Соня, прощай, а то ветрено, еще простудишься.

– Не простужусь, не бойся, – ответила она.

Я повернулся, хотел уже бежать домой.

– Юра! – вдруг окликнула Соня.

Я остановился:

– Ты что?

Соня подбежала ко мне.

– Послушай… – тоном заговорщика проговорила она, – у вас в саду есть яблоня. Очень сладкие яблоки. Сережа недавно Тоне приносил и меня угощал. Принеси мне.

– Обязательно принесу, целый мешок нарву, – обрадовался я.

– Ну, мешок-то ни к чему, – рассмеялась Соня, – мне их не на продажу. В карман возьми и принеси. Ну, прощай теперь.

– Прощай! – ответил я и что есть духу понесся домой.

«Как хорошо, как все хорошо!» – повторял я, улыбаясь собственным мыслям. Завтра же залезу на яблоню, выберу самые красивые, краснобокие и… И вдруг неожиданная мысль: «А можно ли их сейчас ссть? Ведь они еще не совсем созрели. Правда, мы сами едим, но то сами, а то Соня. Ну как у нее живот заболит, еще дизентерия будет. Заболеет и умрет. И это натворил все я, я сам своими дурацкими яблоками! Но как же теперь быть? Не принести нельзя: еще подумает, что я для нее пожалел. А принесешь – чаболеет, умрет… Мне уже начало казаться, что именно от этих незрелых яблок должно случиться что-то роковое, ужасное. Ах я дурак, дурак, зачем сразу не сказал, не предупредил?! Вот что сделаю, – решил я, – нарву их много-много, полные карманы, чтобы не подумала, что я жалею, что я жадный. Принесу и при ней же всё выброшу прямо в реку или в канаву какую-нибудь. Она сразу поймет, что для ее же пользы».

Это решение меня успокоило. Домой я прибежал очень счастливый. Сережа еще не спал, читал, лежа и постели.

– Там в столовой тебе ужин оставили, – сказал он мне.

– Не хочу – какой там ужин!..

Сережа вопросительно взглянул на меня и сразу все понял:

– Объяснился? – Я кивнул.

– Ну и как она?

Я опять кивнул и тихо проговорил:

– То же самое.

– Ну, поздравляю. Видишь, как все здорово! – искренне радуясь моему счастью, сказал Сережа и, лукаво подмигнув, добавил: – Поцеловались, значит?

– Нет.

– То есть как – нет? – в свою очередь, спросил Сережа.

И по его тону я почувствовал, что совершил какой-то непоправимый поступок. Значит, нужно было поцеловать Соню. А я об этом и не подумал, даже в голову не пришло. Так хорошо все было, больше ничего и не нужно. А теперь все пропало. Как я теперь ей на глаза покажусь? И поправить нельзя: нельзя же вдруг ни с того ни с сего подойти и поцеловать. Это, мол, я за вчерашнее. Какой позор! Я вспомнил про яблоки – к чему они? Наверное, Соня сейчас рассказывает Тоне, какой я нескладный, и обе смеются.

– Ты что это вдруг раскис? – изумился Сережа. – Такой бравый вошел и сразу завял?

– Голова болит, – нехотя ответил я.

– Ну, это бывает после переживаний, – сказал Сережа. – Ложись спать, уже поздно. Вот видишь, как все хорошо получилось! – еще раз сказал он, гася лампу и поворачиваясь носом к стене.

Я даже не понял, что это он сказал, правду или в насмешку. Хотел спросить про поцелуй, да не решился – еще высмеет. Ах, Сережа, Сережа! Он прямо родился затем, чтобы отравлять мне лучшие минуты жизни.

Я посмотрел на Сережу. Мой мучитель уже мирно спал, конечно и не предполагая, какую рану нанес он мне в самое сердце.

НА РЕКЕ

Следующие два дня прошли в мучительном неведении. Тоня и Соня были чем-то заняты и не могли прийти вечером в городской сад. Но на второй день Сережа все-таки ухитрился где-то «случайно» встретить Тоню на одну минутку, и она сказала, что завтра они с Соней освободятся и предлагают пораньше, прямо после обеда, идти на речку ловить рыбу, встречать «бабье лето».

Действительно, погода, несмотря на конец августа, стояла чудесная – солнечная, жаркая. Наступила пора листопада, а тут еще засуха помогла, лист посыпался с деревьев сплошным сухим дождем. Просто невозможно было глаз оторвать от золотистых шапок старых берез. Они стояли неподвижно, будто нарисованные на синем прозрачном небе, и с них непрерывно, поблескивая на солнце, падали и падали один за другим увядшие желтые листья. Земля под березами была вся будто в золоте, даже поблескивала слегка, отражая солнце.

С самого утра мы с Сережей наладили удочки и накопали червей.

Не без страха за Сонино здоровье я все же нарвал в саду яблок. Как бы невзначай спросил Сережу:

– Ты этими Тоню угощал?

Он ответил утвердительно.

– А ты не думаешь, что от них заболеть можно? Ведь они еще не очень зрелые.

– Ничего не случится, – уверенно сказал Сережа. – Ну, в крайнем случае, лишний раз пробегутся, беда не велика.

Спокойствие Сережи меня тоже почти совсем успокоило. Ведь Сережа влюблен в Тоню, не станет же он из-за каких-то дурацких яблок подвергать ее смертельной опасности! Значит, это все глупости, одно только мое воображение.

Прямо после обеда мы с Сережей, вооруженные рыболовными снастями, отправились в городской сад – там была намечена встреча.

«Как теперь встречусь с Соней? – волновался я. Да что теперь горевать – сам виноват. Поскорей бы только ее увидеть».

Девушки ждать себя не заставили: они явились почти одновременно с нами.

С замиранием сердца я подошел к Соне:

– Здравствуй. Вот я тебе яблок принес.

– «Тебе»! Ого, поздравляю! – весело сказала Тоня.

– А что же тут особенного? – немножко даже запальчиво ответила Соня. – Ведь ты же с Сережей…

– Да что ты на меня напала! – улыбнулась Тоня. – Что ж я плохого сделала, что поздравила. А знаете, что я предлагаю, – вдруг сказала она, – давайте все четверо будем говорить друг другу «ты». Мы же ведь все друзья. Хотите, а?

Конечно, все мы сразу же согласились. Я даже облегченно вздохнул, все как-то проще теперь будет. С одной стороны, проще, зато с другой – пропадет самая прелесть этого «ты». Оно уже ни о чем «особенном» не будет больше свидетельствовать. Ну, да это, в общем, пустяки. Главное – что-то новое будет теперь у нас с Соней, не может же остаться все так же, как раньше было. Зачем же тогда и в любви объясняться!

Но пока что ничего нового не случилось. Мы, все четверо, аппетитно похрустывая яблоками, отправились на речку. У нас с Сережей было несколько излюбленных местечек, где можно половить плотву и окуньков. Там почему-то не водились раки, не обедали каждую секунду приманку и не мешали рыбачить.

Пришли на берег, собрались ловить. Но тут сразу же выяснилось, что ни Соня, ни Тоня понятия не имеют, как это делается, даже червяка на крючок надеть не умеют. Значит, ловля будет не совсем обычная. Мы с Сережей очутились в роли рыболовов-наставников. Что ж, это, пожалуй, еще веселее.

Я насадил червяка, закинул удочку в воду и передал удилище Соне.

– Смотри на поплавок. Задрожит он, запрыгает – значит, рыба треплет приманку, но еще как следует не схватила ее. А вот как схватит, потащит и глубину – поплавок сразу поплывет в сторону, вот тут и надо подсечь и тащить.

Соня слушала мое объяснение очень внимательно, кивнула – поняла, значит. Теперь дело оставалось только за рыбой. А она, как назло, не хотела клевать.

Вот за соседним кустом послышался какой-то шум, крик: «Тащи, тащи!»

– Они уже ловят, – с завистью сказала Соня и, оросив на землю удочку, приподнялась и закричала: – Поймали? Большую?

– Да нет, упустили, – послышался в ответ Сережин недовольный голос. – Говорю ей: «Тащи, тащи!» – а она не тащит, ждет чего-то.

Тоня пыталась оправдываться, но мы ее не слушали. Еще не все потеряно, может, мы первые и поймаем.

«Хоть бы взялась, хоть бы взялась поскорее! – мысленно повторял я. – Ведь раньше на этом самом месте так здорово клевала! А теперь, когда нужно…»

– Смотри, смотри! – чуть не вскрикнул я.

Поплавок нашей удочки зашевелился, нырнул раз, другой и будто побежал по воде к кустам.

Я не успел даже крикнуть: «Тащи!» – Соня так рванула удочку, что рыбка стрелой перелетела через наши головы и, сорвавшись с крючка, упала куда-то в траву.

– Поймали! Мы первые, ура! – завопили мы оба и наперегонки пустились к тому месту, куда упала добыча.

Насилу мы разыскали ее. Это была маленькая плотвичка, но нам она показалась огромной.

– Во какую выхватила! – с гордостью сказала Соня и опустила нашу первую добычу в ведерко.

Мы поскорей вернулись на прежнее место и переглянулись, как заговорщики.

На Сонином лице отразились и гордость победы, и настоящий рыбацкий азарт, и еще что-то совсем другое, что-то понятное только нам двоим.

– Это тоже вроде грибов, – тихо сказала Соня. – Опять ты мне помогаешь.

И было в этих простых словах что-то такое хорошее, будто она сказала: «А ведь мы теперь друг другу совсем не чужие, и мы оба знаем это, и вообще все чудесно!»

Я совсем развеселился и пытался приложить все силы к тому, чтобы обловить Тоню с Сергеем и выйти из соревнования победителями.

Рыба начала клевать неплохо. Соня то и дело выхватывала из воды удочку; жаль только, что она очень входила в азарт, горячилась и не давала возможности рыбе как следует заглотить червяка. Но все же мы поймали уже с десяток плотвичек и окуньков.

У Тони с Сережей дела тоже наладились. Но у них получалось другое осложнение. Тоня как-то не очень вошла в азарт, она часто пропускала нужный момент, и рыба безнаказанно съедала с крючка приманку. Но, в общем, и они тоже поймали около десятка мелочи. К сожалению, крупная рыба никак не бралась.

Вот и опять наш поплавок заплясал на воде. Соня нацелилась, готовая тащить добычу.

– Только не рви так сильно, медленней тащи, – шептал я последнее напутствие.

Бесполезно. Все внимание Сони было сосредоточено на поплавке. Она, кажется, и не слышала моих, слов.

Поплавок поплясал, поплясал и вдруг совершенно исчез под водой.

Соня взмахнула удилищем. На этот раз леска будто зацепилась в воде за что-то тяжелое, удилище согнулось в дугу.

– Осторожней! – крикнул я.

Но Соня в азарте рванула еще сильней. Из воды вслед за леской будто выпрыгнул здоровенный окунище, не меньше фунта весом. Он сделал в воздухе сложное сальто и, не долетев до берега, тяжело шлепнулся в воду. Шлепнулся, завозился в мелководье.

В тот же миг Соня отшвырнула прочь удочку и бултыхнулась в воду, в грязь.

– Держи, держи! – закричала она.

Я тоже прыгнул на помощь. Оба мы, растопырив руки, пытались схватить перепуганную рыбу. Наконец окунь прошмыгнул между нами и исчез в глубине.

Мокрые, грязные и просто в отчаянии от постигшей нас неудачи, выбрались мы на берег.

– Зачем так сильно… – начал было я и осекся, замолк.

В глазах Сони стояли слезы, губы тряслись.

Подбежали Сережа, Тоня, стали успокаивать:

– Ну стоит ли так огорчаться из-за пустяков?!

Соня и слушать не хотела.

– Зачем я так рванула, зачем так рванула! – повторяла она. – Такой огромный! Я в жизни таких не видала.

Теперь от огорчения окунь казался Соне величиной, наверное, с кита. Пусть в действительности это не так… Но горе товарища-рыбака – это острое чувство боли, почти отчаяния… Ах, как все это было мне близко, как понятно!

Понемногу Соня все же успокоилась, развеселилась, даже стала сама подтрунивать над своей горячностью. Но при каждом воспоминании об упущенном окуне вновь приходила в волнение.

– Ведь вот какой был огромный! – показывала она руками, разводя их в стороны по крайней мере – на целый аршин.

Такой величины окунь, если бы он вообще мог существовать в природе, весил бы, наверное, не меньше пуда.

Да! Охотников и рыболовов считают врунишками – считают за то, что они в своих рассказах частенько увеличивают размеры пойманной или упущенной добычи.

Но разве это умышленное вранье, вранье с корыстной целью? Это просто крик души. Это – порыв фантазии, стремящейся передать слушателям всю значимость, всю важность, порой даже трагичность происшедшего. Вот и Соня. Кому она хотела соврать – нам, свидетелям всего только что случившегося? Конечно же, нет. Это была совсем не ложь. Отчаяние души увеличило в Сониных глазах упущенную добычу до таких невиданных размеров. В эти минуты Соня сама искренне верила, что окунь был именно такой исполин.

Но трагедия трагедией. А жизнь, не считаясь ни с чем, продолжала приставать к нам со своими несносными мелочами.

Когда волнение немножко улеглось, мы увидели, что и Соня и я мокры и грязны с ног до головы. Что же делать? Пришлось Сереже уделить мне часть своего и без того скромного одеяния. А Тоня, чем могла, поделилась с Соней.

Этот небывалый маскарад отвлек всех нас от случившегося. Все приободрились и принялись собирать по берегу сушник. Спички нашлись у Сережи. Мы разожгли костер, простирнули в реке перепачканную одежду, развесили у огонька посушить. Сами тоже уселись возле костра и оглядели друг друга. Все четверо мы походили не то на погорельцев, выскочивших, в чем пришлось, из объятого пламенем дома, не то на дикарей, плохо разбирающихся в том, какая одежда для чего предназначается. Вообще вид у всех был презабавный. Мы начали подшучивать друг над другом и окончательно развеселились.

– Знаете, что я придумала? – сказала вдруг Тоня. – Давайте на костре сварим уху из пойманной рыбы.

– А в чем же варить, где ложки, тарелки? – удивились мы.

– Все, все сейчас придумаем, – по-хозяйски заявила Тоня. – Мы с Соней взяли с собой хлеба и соли… Рыбу сварим в том же ведерке, в котором она сейчас лежит. Хлеб есть, чего еще? Тарелок совсем не нужно, можно всем прямо из ведерка. Только вот ложки… – Она задумалась. – Из сучков трудно вырезать?

– Да и вырезать не нужно, – перебил Сережа. – Я сейчас вон к тем березам сбегаю, отдеру немного бересты, сделаем черпачки, какими воду из родника пьем.

– Верно, верно, – подхватили мы.

Не прошло и часа, как уха уже была готова. Правда, в ней не было никакой обычной приправы – ни перца, ни лаврового листа. Зато вместо них мы положили туда листья черной смородины и шиповника, которые сорвали тут же, в ближайшем лесочке. Но главной приправой был, конечно, дымок от костра, свежий воздух и огромный, прямо зверский аппетит, который разыгрался у нас уже во время приготовления еды.

Мы уселись все вокруг ведерка, в котором дымилась уха нашего собственного изготовления, и стали черпать ее берестовыми черпачками.

Как это было вкусно! Съели все, даже все рыбьи косточки, благо они совсем разварились.

Когда ведерко опустело, Соня, вздохнув, сказала:

– Вот если б моего окуня на второе зажарить, все мы до отвала бы наелись да еще добрую половицу домой отнесли.

Но теперь, когда мы все, кроме Сони, уже успокоились, ее слова показались нам не лишенными некоторой доли фантазии, преувеличения. Но Соня… она была еще во власти пережитого.

Платье наше скоро высохло у костра. Мы оделись и в самом хорошем настроении пошли домой.

Эта рыбалка еще больше сблизила меня с Соней. Но и, увы, направила наши отношения по чисто дружескому, товарищескому пути.