Текст книги "У птенцов подрастают крылья"

Автор книги: Георгий Скребицкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 29 страниц)

ШКОЛЬНЫЙ ВЕЧЕР

Настроение в городе и в уезде с каждым днем становилось все напряженнее. Всюду говорили, что солдаты совсем отказываются воевать. Целыми поездами уезжают с фронта. Уверяли, что вот-вот немцы как хлынут – и Москву, и Петроград возьмут. Что тогда?!

А другие говорили, что уже заготовлено перемирие, только держится оно до поры до времени в строгом секрете.

Но больше всего толковали о том, что солдаты не зря едут с фронта домой прямо с винтовками. Как заявятся – всех помещиков перебьют, а землю и имущество между собой разделят.

«А как же с купцами дело будет?» – робко допытывались те, у кого в городе была какая-нибудь лавчонка. Насчет этого мнения расходились: одни утверждали, что всех под корень сметут, другие успокаивали, говорили, что солдат только насчет земли озлобился. Земля, скотина и все прочее, что в деревенской жизни нужно, ему подавай. А торговля ему без надобности. Торговать он все одно не будет. Значит, купцы ему не помеха.

– Вот и разберись, что к чему! – разводили руками мелкие торгаши.

Городок наш волновался, шумел, как потревоженный улей.

Только нас, ребят, все эти разговоры, опасения и надежды мало касались. У нас была своя школьная жизнь, и жизнь, нужно признаться, превеселая.

Правильно сказал как-то раз Толя Латин, что у нас не школа, а прямо Академия художеств. И действительно, в основном мы занимались уроками музыки, рисования и подготовкой к школьному празднику. Изредка бывали уроки математики, физики, французского языка, географии, а также ручной труд, когда в школу привозили какие-нибудь материалы для слесарного или столярного дела. Тогда мы начинали пилить, строгать, паять, точить… Трудились до rex пор, пока весь материал оказывался окончательно «обработан» и его относили в сарай или просто выбрасывали. Тогда столярные и слесарные станки временно приостанавливались, впредь до получения новых материалов. Обычными школьными предметами мы почти не занимались. То ли учителя городского училища куда-то поразъехались из Черни, то ли большинству из них, и это вернее всего, было совсем не до нас. Все ждали чего-то нового, небывалого, а чего, и сами не знали.

И вот мы, предоставленные сами себе, отлично проводили время, собирались в школу, как в веселый товарищеский клуб.

Репетиции к школьному вечеру шли полным ходом. В них приняла самое деятельное участие и Маргарита Ивановна. Она организовала ученический хор и разучила с нами ряд популярных революционных песен. Кроме этого, оказалось, что многие из ребят играют кто на мандолине, кто на гитаре, кто на балалайке. Маргарита Ивановна сейчас же собрала всех играющих. Получился струнный оркестр. Беда была только в том, что большинство не знало нот, играло по слуху. Но Маргариту Ивановну это ничуть не смутило.

– Для первого вечера обойдемся без нот, – решила она, – будем играть только то, что вы все и так знаете. А на будущее вот вам наглядный пример, как важно знать ноты. Для каждого, кто хочет хоть немножко владеть каким-нибудь инструментом, знать ноты так же необходимо, как уметь читать и писать.

– Молодец наша Маргарита Ивановна, – восхищались ребята, – как у нее все ловко получается!

И это было верно. Маргарита Ивановна умела как-то удивительно все хорошо организовать. Хоть бы, к примеру, эти самые ноты. Ну кого из ребят заставишь их так, без надобности учить? А теперь ведь не только учат – сами переписывают друг у друга, один другого подгоняет.

К школьному вечеру наш оркестр разучил несколько маршей и вальсов.

Помимо этого, был приготовлен и еще один музыкальный номер. Лева Пяткин выучил стихотворение Некрасова «Несжатая полоса». Но читал он его не просто один, а под музыку. Лева читал, а Маргарита Ивановна подыгрывала ему на рояле. Назывался этот номер «мелодекламация». Получалось очень здорово!

Наши сценки «Пацюк с варениками» и «Встреча Чичикова с Ноздревым» были тоже готовы.

Наконец наступил день самого представления. Все мы – устроители и участники – страшно волновались. Пришли в училище с самого утра. О занятиях в этот день, конечно, и речи не было, какие там занятия! Сцену особенно устраивать не пришлось. Подмостки были давно уже сделаны в конце коридора. Оставалось только повесить занавес; он тоже имелся. Изредка в городском училище и раньше устраивали школьные вечера, поэтому все было уже налажено. Отовсюду – из классов, из кабинетов, из учительской – мы собрали все стулья, табуретки, лавки. Все что расставили рядами в коридоре. Места для зрителей были готовы. Проверили, в порядке ли, настроены ли музыкальные инструменты, еще раз прорепетировали музыкальные номера оркестра и хора. Прорепетировали и наши сценки. Все отлично. Особенно хороши «вареники» – прямо как живые, так и прыгают в рот Пацюку.

Наш номер с Колей – «Чичиков у Ноздрева» – тоже, кажется, идет неплохо. Оставалось ждать вечера. Перед самым представлением я сбегал домой, наскоро поел – и обратно в школу.

Уже стемнело. В школе зажгли лампы. Понемногу в зрительный зал, вернее, в наш школьный коридор, стала сходиться публика. Пришли и мама с Михалычем, и тетка Дарья. Им всем я принес пригласительные билеты. Особенно довольна осталась приглашением тетка Дарья.

– Это что ж за представление? Вроде балагана на ярмарке? – спросила она.

Я сказал, что да, вроде этого.

– А Петрушка тоже будет? – заинтересовалась Дарья. – Я дюже Петрушку люблю.

– Нет, Петрушки не будет, – отвечал я, – но вместо него будет другое, еще смешнее.

– Я смешное люблю. Я охотница посмеяться, – а зала Дарья и спрятала пригласительный билет за образок, где у нее хранились важные бумаги.

На наш вечер тетка Дарья пришла в своем самом нарядном платье, которое она надевала только по праздникам в церковь.

Все трое – мама, Дарья и Михалыч – уселись в первом ряду прямо напротив сцены. Все это я видел в щелку опущенного занавеса. Мы – участники спектакля – находились «за кулисами», то есть в классе, который примыкал к самому концу коридора. Выход из класса был прямо на сцену.

И вот вечер начался. Его открыл Николай Дмитриевич. Он сказал краткую речь о том, что теперь в революционной России и школа строится по-новому. Что теперь она идет рука об руку с жизнью, что в программу введен ручной труд, что ребята стали настоящими хозяевами школы: сами заботятся о ней, сами ездили в лес и запасли на зиму дрова. Что все это важно не только с хозяйственной стороны, но и с педагогической, приучает ребят по-новому смотреть и на школу, и вообще на жизнь, не быть белоручками, а строить самим эту новую счастливую жизнь «своей мозолистой рукой». На этом Николай Дмитриевич кончил речь. Зал ему дружно зааплодировал.

Потом выступил хор, пели революционные песни. Потом читали стихи, и в конце первого отделения Лева прочел свою мелодекламацию. Это был самый сильный номер. И читал Лева очень здорово, прямо как настоящий артист.

Маргарита Ивановна сыграла что-то очень печальное, сыграла и затихла.

В публике тишина – ни хлопков, ни движения. Занавес задернули, и тут все в зале как закричат: «Браво, бис, бис, бис!»

Так и заставили Леву с Маргаритой Ивановной еще повторить весь свой номер.

После этого был сделан маленький перерыв – антракт, чтобы кто хочет из публики мог бы пойти во двор покурить и вообще немножко освежиться.

Второе отделение нашего вечера начиналось выступлением оркестра. Он сыграл очень хорошо: ни струна ни у кого не лопнула, ни инструмент не расстроился, все прошло как по маслу.

Наши сценки «Пацюк с варениками» и «Чичиков у Ноздрева» мы решили оставить под самый конец, чтобы напоследок всех развеселить.

Перед сценкой с варениками выступил Николай Дмитриевич и коротко рассказал ее содержание, так как сцена должна быть немая, без всяких слов.

Пока Николай Дмитриевич рассказывал, Толька так загримировался Пацюком, что мы как глянули на него – так и прыснули со смеха: ну и хорош! Толстый-претолстый, голова совсем голая, только на макушке длинный чуб оставлен. Это он материнский розовый чулок на голову натянул. А уж рожа, точно блин на масленицу, так и сияет.

Уселся Толька посреди сцены. Перед ним табуретка скатеркой покрыта, на ней миска с варениками.

Правда, у Гоголя миска прямо на полу стоит, но на табуретке виднее.

Лева за сценой разобрал все свои нитки, как вожжи, какая куда следует, и тихо скомандовал: «Готово, занавес!»

Занавес раздвинулся. В зале раздался шепот удивления и сдержанный смех.

Я глядел в щелку двери из-за кулис. Глядел на публику, но главное, конечно, на маму, Михалыча и гетку Дарью. Вот на Дарью-то очень стоило поглядеть. Она как увидела Пацюка – даже руками всплеснула да так и замерла.

Между тем Пацюк собрался завтракать. Он разинул свой огромный рот и поманил в него кого-то пальцем.

В тот же миг беленький вареник, аппетитно поблескивая масляным бочком, словно бабочка, выпорхнул из миски и сделал в воздухе ловкое антраша.

Пацюк поманил его к себе пальцем и еще раз красноречиво пригласил к себе в рот. Вареник не заставил себя долго просить. Весело приплясывая в воздухе, он поскакал прямо в рот Пацюку. Тот только чуть-чуть подправил его туда пальцем, даже не подправил, а так, просто дружески напутствовал.

Съел один, отдохнул и вновь пригласил уже второй.

И тот уже пляшет в воздухе.

– Батюшки мои! Да что ж это деется! – вдруг послышался в зале восхищенный Дарьин голос.

Я опять глянул в щелку.

Дарья от изумления даже встала со своего места, загораживая сцену всем сидящим за ней.

– Сядьте, сядьте! – послышался шепот сзади.

Мама держала Дарью за руку, стараясь посадить на место, но Дарья и слушать не хотела.

– Да погоди ты, – отмахивалась она от мамы, – дай-ка я туда слазю, гляну, как же это у них там пристроено!

Насилу ее усадили на место.

Пацюк съел подряд четыре вареника, потом махнул миске, что больше не хочет, и табуретка вместе с миской, важно переваливаясь с боку на бок, не спеша побрела со сцены под дружные рукоплескания публики.

Номер удался на славу!

– Ну, теперь только с последним не подкачать бы, – волнуясь, говорил Толя за кулисами, садясь перегримироваться из Пацюка в Ноздрева.

Между этими номерами опять выступил хор, но теперь уже не с революционными, а с народными песнями. Пока они пели, мы с Толей загримировались. Толя был опять очень хорош. Весь взлохмаченный, красный, возбужденный.

Наша сцена начиналась с игры Чичикова и Ноздрева в шашки. Так же, как перед сценой с Пацюком, выступил Николай Дмитриевич и вкратце рассказал, о чем будет идти речь.

Мы уселись за столик. Я чувствовал, что сердце у меня так колотится, вот-вот разорвется. Перед глазами плавали сине-красные круги. Ведь это было мое первое выступление на сцене.

Вот зашелестел, раздвигаясь, занавес.

Я искоса глянул в зал, но не увидел ничьих лиц: одни какие-то белые расплывчатые пятна.

– Говори, говори, – зашептал мне Толя.

– «Давненько не брал я в руки шашек!» – каким-то не своим, замогильным голосом произнес я.

– «Знаем мы вас, как вы плохо играете!» – лукаво ответил мне Толя – Ноздрев.

– «Давненько не брал я в руки шашек», – повторил я.

– «Знаем мы вас, как вы плохо играете-с!..»

Задорный, даже какой-то бесшабашный голос Тольки да и весь его вид, такой лихой, такой самоуверенный, ободрил и меня. Страх мой понемногу исчез, и дело пошло на лад. В заключительной сцене, когда Чичиков замечает, что Ноздрев сплутовал, я совсем разгорячился и начал спорить с Толей, будто с настоящим Ноздревым. А уж про Толю и говорить нечего. Под конец он так разошелся и так налетел на меня, размахивая огромным самодельным чубуком, что я не на шутку перепугался: сейчас отколотит! Потом поди доказывай, что это не по Гоголю. К счастью, в самый критический момент задернулся занавес, и я был спасен.

– Жаль, поспешили! Только хотел тебе разок поддать! – воскликнул Толя – Ноздрев, все еще переживая нашу «ссору».

Я не успел ответить. В зале захлопали, занавес раздвинулся, мы начали кланяться. Я кланялся всей публике, но в особенности маме, Михалычу и тетке Дарье; теперь-то я их отлично видел.

Вечер прошел очень удачно. Bee участники радовались, поздравляли друг друга, переживали еще раз, вспоминая особенно удачные места. В передней я нос к носу столкнулся с Маргаритой Ивановной. Она была уже в пальто, видимо торопилась домой.

– Маргарита Ивановна, куда вы так рано? Посидите немножко с нами, вместе пойдем. Мы вас проводим, – заговорил я.

– Нет, Юра, я пойду, – как-то угрюмо ответила она.

И тут только я заметил, что лицо у нее очень расстроенное.

– Маргарита Ивановна, вы недовольны, чем вы недовольны?

– У меня большая неприятность, – ответила она. – Сейчас прибегала соседка из дому, сказала, что кто-то взломал замок в голубятне и утащил всех моих голубей. – Голос у Маргариты Ивановны задрожал, вот-вот расплачется.

Я даже не мог поверить тому, что слышу.

– У вас – голубей? Да как же это? Такая подлость! – залепетал я.

– Вот, значит, нашлись такие, – уже справившись с собой, почти спокойно ответила Маргарита Ивановна. – Горько, Юрочка, то, что это, конечно, кто-нибудь из ребят. – Она глубоко вздохнула, будто ей не хватало воздуха. – Горько, что это ребята сделали, – повторила она. – Пока я здесь с вами вожусь, а ваши же приятели… – Она не договорила, махнула рукой и быстро вышла из училища.

Я постоял секунду и опрометью пустился к своим ребятам сообщить эту скверную новость. Она, конечно, испортила нам весь вечер. Всем стало и грустно, и стыдно за тех подлецов ребят, которые смогли обворовать нашу добрую, хорошую Маргариту Ивановну. Мы тут же поклялись, что весь город обшарим, а голубей найдем.

– Найду, ну тогда держись у меня! – воскликнул Толя совсем так же, как и всего какие-нибудь полчаса назад, когда хотел поддать мне своим чубуком.

После того вечера мы, все ребята, с жаром взялись за поиски пропавших голубей. Кажется, весь город обшарили, но голуби как сквозь землю провалились. Наверное, их сплавили куда-то очень далеко, да иначе и быть не могло, иначе бы они сами вернулись в свою голубятню.

В общем, голуби пропали. С этих пор Маргарита Ивановна как-то сразу изменилась – осунулась и приуныла.

Мы решили достать у приятелей и подарить ей других голубей. Но от них Маргарита Ивановна наотрез отказалась.

– Спасибо, ребятки, – сказала она. – Спасибо за участие, за заботу. Но другие голуби мне не нужны. Мне эти дороги были, именно эти. А новых мне не надо.

Так и выбыл из нашей голубиной охоты самый задорный, самый активный участник. Выбыл, и вернуть его мы уже никак не могли.

ПОЗДНЕЙ ОСЕНЬЮ

Пришел я как-то утром в школу. Немножко опоздал. Смотрю: что такое? Весь наш класс во дворе. Спрашиваю:

– Опять в лес за дровами?

– Нет, – отвечают, – в лес, да только не за дровами.

Подбежал Толя. В руках у него папка и коробок с красками.

– Вот здорово, – кричит, – в лес с Николаем Дмитриевичем поедем, этюды с натуры писать будем!

– Какие этюды, что это такое? – спросил я.

– Неужели таких пустяков не знаешь? – с важностью ответил Толя. – Этюд… это – ну как бы тебе попонятнее объяснить? – ну, это небольшой набросок с натуры, набросок красками. Вот это и называется этюд.

– Да мы не сумеем, у нас и красок нет. Мы никогда так не рисовали!.. – загалдели ребята вокруг.

– Ну, Николай Дмитриевич вам покажет, – все так же валено отвечал Толя. – Сначала плохо выходить будет, постепенно научитесь.

– А ты-то сам, ты-то умеешь? – насмешливо спросил я.

– Конечно, умею, – солидно ответил Толя.

В это время из училища вышел Николай Дмитриевич. Он нес целую стопу каких-то плоских ящичков, тетрадок, альбомов.

– Ребятки, помогите мне, один я не справлюсь.

Мы бросились на помощь.

– Вот краски, кисти, карандаши, бумага, тут все есть, всем хватит, – говорил Николай Дмитриевич, раздавая нам необходимые орудия производства.

Мы вооружились карандашами, кистями и двинулись в первый художественный поход. К моей великой радости, Николай Дмитриевич повел нас через Выползово, мимо болота, на котором я каждое лето охотился, прямо к моему заветному лесочку – Кулиге. Дойдя до лесной опушки, мы все остановились.

– Вот здесь и обоснуемся, – сказал Николай Дмитриевич, – тут все есть, что ищет пытливый глаз художника: лес на берегу речки, а за речкой луга, поля, перелески… Все, что так знакомо каждому с самого детства.

Николай Дмитриевич огляделся по сторонам и вдруг увидел, что Толя уже разложил на траве ящичек с красками, приладил к самодельному треножнику картон и собирается начать работу.

^{Толя уже разложил на траве ящичек с красками, приладил к самодельному треножнику картон и собирался начать работу.}

– Латин, – окликнул его Николай Дмитриевич, – Латин, подойдите-ка сюда, к нам…

Толя подошел.

– Вы что, уже писать решили?

– Ну да, времени терять нечего. Видите, как нахмурилось, того гляди, дождь пойдет, надо спешить.

– Это вы верно сказали, – кивнул Николай Дмитриевич, – времени даром терять никогда не нужно. А вот вторая ваша мысль совсем неверна. Спешить, друг мой, без надобности совершенно не следует. Помните пословицу: «Поспешишь – людей насмешишь».

– Да я и не спешу, – обиделся Толя, – я все уже осмотрел, все обдумал. У меня глаз наметан, не в первый раз за кисть берусь.

– И прекрасно, – ответил Николай Дмитриевич. – Ну, раз вы все уже рассмотрели и обдумали, тогда поделитесь с нами, что же вы решили писать.

– Я решил писать вот эти березки, осинки на переднем плане, а дальше речку и все, что там видно за нею, – луга, поля, леса…

– Так, так, – кивнул Николай Дмитриевич, – а вон правее, ту деревеньку, тоже включаете в пейзаж или нет?

– Если хотите, могу тоже включить, – охотно согласился Толя.

– А вы-то хотите или нет?

– Да я просто не думал об этом. Эти избушки ничего не прибавят и ничего не убавят. Я ведь хочу картину осени, а не деревни писать.

– Картину осени… – как бы в раздумье повторил Николай Дмитриевич. – Вот в этом-то и суть дела, как ее написать? – И, обращаясь уже ко всем нам, продолжал: – Вот Толя Латин хочет осень писать. Пусть попробует, может, и очень хорошо напишет. Сегодня мы все попробуем и посмотрим, у кого что получится. Сделаем, так сказать, смотр наших сил. Но, прежде чем браться за карандаш или краски, друзья мои, нужно внимательно всмотреться и вдуматься в то, что вы хотите отобразить на бумаге. Мало того, все это нужно прочувствовать, всей душой прочувствовать. Осмотритесь кругом, поглядите на эти березы, осины. Они уже голые, без листьев. А теперь вглядитесь в заречную даль, в пустые, давным-давно убранные поля, в это низкое хмурое небо… Я вот смотрю туда и знаете что вспоминаю? Некрасова. Помните?

 
Поздняя осень. Грачи улетели,
Лес обнажился, поля опустели,
Только не сжата полоска одна…
Грустную думу наводит она.
 

Видите там эту избушку на краю деревни? Вся покосилась, вот-вот завалится, и крыша наполовину раскрыта. Вот вам некрасовский мотив поздней осени. Если решили писать именно его, постараться передать именно это настроение, тогда избушку-развалюху включить в картину обязательно нужно.

Но можно, конечно, и совсем иначе передать настроение поздней осени. Взгляните на эти серые клочкастые тучи, на голые вершины деревьев. Изобразите в картине только их, только вот эти оголенные, мечущиеся в порывах ветра почерневшие сучья, эти лохматые, несущиеся по небу обрывки туч, передайте в картине, что вам самому холодно, неприютно, тревожно на сердце… И вот вам мотив поздней осени. В картине нет ни избушки, ни полей, ни лесов, и люди не нарисованы. А человек все-таки там присутствует, есть ваше настроение, ваше переживание. Вот ведь что нужно передать в картине: не копию того, что вы видите, не точную фотографию, а ваше личное отношение ко всему этому.

– Вот, Толя, в чем дело-то, – обратился он к Латину. – Значит, можно и нарисовать, и не нарисовать те избушки. Только сказать, что они ничего не прибавят и не убавят к картине, никак нельзя. Они всю картину в корне изменят. Решите сначала ее внутренний, психологический сюжет, прочувствуйте его, а потом и пишите.

– Я уже прочувствовал, я решил, – уверенно ответил Толя. – Захвачу крайние избушки, буду писать некрасовскую позднюю осень. Можно начинать?

– Конечно, можно, – слегка улыбнувшись, ответил Николай Дмитриевич. – Ну, а вы что придумали? – обратился он к нам. – Вам какой сюжет больше по душе?

– По душе, по душе!.. – задумчиво ответил Лева. – По душе-то многое, только рисовать-то мы не умеем. Мало ли что я захочу изобразить, а что из этого получится?

– А я, Николай Дмитриевич, могу только человека рисовать, – подбежал к нам шустрый, веселый парнишка – Ваня Козин. (Мы прозвали его «Ваня Козлик» или просто «Козел».) – Только человека и умею! – повторил он.

– Человека? – недоверчиво переспросил учитель. – Ну, это совсем неплохо. Человека, пожалуй, труднее всего нарисовать.

– А что ж тут трудного? – весело ответил Козел. – Вот глядите. – Он достал лист бумаги, карандаш, в один миг нарисовал и подписал: «Точка, точка, запятая, минус рожица кривая, палки, палки, огуречик, вот и вышел человечек».

Все рассмеялись:

– Вот это художник!

– Да, такого нарисовать нетрудно, – охотно согласился Николай Дмитриевич, – но это все шутки, а я хочу говорить с вами серьезно.

– …Вы боитесь, что у вас из вашего рисования сразу ничего не получится, – вновь заговорил он, – но это опять-таки зависит от вас. Тема нашего сегодняшнего урока «Поздняя осень». Прежде всего – я же говорил и еще повторяю – не спешите браться за карандаш или краски, сначала научитесь видеть, вдуматься, вглядеться в то, что видите. Для первого раза и этого уже вполне будет достаточно. А кто захочет, пусть попробует свои силы, пусть попытается свое видение, свое настроение изобразить на бумаге, так сказать, поделиться им и с другими.

– Да я очень хочу поделиться, только не умею, не смогу нарисовать все, что вижу, что хочу передать, – с искренним огорчением сказал Лева.

– А все, что вы видите, рисовать необязательно, – ответил Николай Дмитриевич. – Я же говорю, что совсем не план этой местности рисовать нужно, а только передать ваше личное настроение, впечатление от всего виденного.

Он показал рукой на голый осиновый сучок. На нем уцелело только два совсем уже почерневших листочка.

– Нарисуйте один этот сучок и эти последние листья – разве все это не передаст ваше настроение, ощущение поздней осени?

– Верно, верно, – обрадовались ребята, – мы сейчас будем голые ветки и последние листья рисовать.

– А может, сами поищете какие-нибудь другие детали, другие, еще более выразительные мотивы? Давайте-ка разбредемся да походим немножко по ному лесу, подумаем, понаблюдаем, поищем…

Мы разошлись. Я побрел по тропинке вдоль опушки к речке. Вот родничок, из которого мы с Михалычем и Сережей пьем летом воду. Даже наши черпачки целы, в кустах лежат.

Я взглянул на родничок. На поверхности его глубокой чаши плавало несколько сухих листьев. «Вот и мотив, – подумал я, – только разве это нарисуешь?! Поверхность воды, и листья на ней… Конечно, ничего не получится».

Пошел дальше, спустился к самой речке. Камыши у берега совсем пожелтели, поникли. Внизу вокруг них серая пена, ее набило волной, и листья в воде, много-много опавших листьев. «Тоже мотив, но еще труднее. Ну что же, – подумал я, – ведь Николай Дмитриевич сам говорит, что необязательно рисовать: нужно прежде всего научиться видеть и прочувствовать то, что видишь, вот я это и делаю».

Обидно было только то, что когда я, глядя на увядшие камыши, стал стараться прочувствовать всю грусть этого мотива, никакой грусти совсем не получилось; и чем больше я старался, тем меньше грустил.

И вдруг мне вспомнился вечер на речке, когда мы с Михалычем ловили раков и он запел «Вечерний звон». Вот тогда я ничего не старался переживать, а мне сделалось очень грустно. Теперь же, наоборот, стараюсь изо всех сил переживать, а вот никак не получается. «Значит, я не художник по натуре, – подумал я с сожалением. – Ну, ничего не поделаешь». И я направился дальше искать сюжеты, всматриваться в них и пытаться их прочувствовать.

Вот старый гнилой пень, и на нем целая семейка опят. Все такие старые, совсем разбрюзгшие от дождей. Хороший мотив поздней осени. Но ведь тоже не нарисуешь: и пень, и опята… Конечно, ничего не получится.

И вдруг мне в голову пришла интересная мысль. Я вспомнил, как читал про белок в книге у Брема. Он пишет, что белки осенью срывают грибы и засовывают их в развилки между сучками, сушат на зиму. Я сорвал один опенок, засунул между сучками. Вот это здорово! И нарисовать не так уж трудно! А ну-ка попробую!

Я сел на этот же старый пень и нарисовал карандашом голый сучок, а в развилке – висящий опенок. Получилось у меня совсем неплохо, даже очень похоже.

Я обрадовался, но тут же вспомнил про настроение, переживание. Чувствуется ли в рисунке мое переживание?

Да как же ему чувствоваться, когда никакого переживания нет. Откуда же его взять? «Ну, на «нет» и гуда нет, – решил я. – А гриб-то все-таки здорово нарисован, и сучок тоже! Шут с ним, с настроением, гораздо хуже, если бы и настроение, и переживание были бы, да сам гриб не получился. Научусь сначала грибы, сучки рисовать, а там, может, и до переживания доберемся».

Когда я вернулся на место, откуда мы разошлись, там уже были все ребята.

– А мы уже тебя искать решили, – сказал Лева, – думали, ты заблудился.

– Ну вот еще, – небрежно ответил я. – Мне этот лес как свои пять пальцев известен.

Стали показывать друг другу свои рисунки. Некоторые ребята совсем ничего не нарисовали, только искали мотивы и «переживали» их. Но большинство все-таки пыталось что-то изобразить. К сожалению, почти все нарисовали одно и то же: ветки деревьев и на них последние листья.

Кто-то из ребят очень хорошо нарисовал ветку орешника и на ней гроздь поспевших орехов. Нарисовал красками. Орехи получились здорово, темно-коричневые, а на одном из них черная точка, дырочка-червоточинка.

Николай Дмитриевич рисунок похвалил:

– Вот и осень, и настроение. Ведь создается настроение? – обратился он к нам.

– Очень даже, – быстро ответил Козел, – мне так и хочется разгрызть их и съесть.

Николай Дмитриевич только рукой махнул.

– Ну, а у вас самих-то что, покажите. Опять человечек?

– У меня ничего нет. Я подходящего сюжета не нашел.

Я подал Николаю Дмитриевичу свой рисунок. Учитель взглянул на него.

– Гриб на сучке? Да ведь так белки делают!

Я утвердительно кивнул.

– Но позвольте, как же так: в наших местах ведь никаких белок нет. Откуда же он взялся?

Я рассказал, что сам пристроил гриб на дерево, как это белки делают.

Николай Дмитриевич еще раз взглянул на рисунок и секунду подумал.

– Что ж, нарисовано правдиво, поверить можно. Только это уже не зарисовка с натуры, а, если хотите, комбинирование, доделка, ну, композиция, что ли. Можно, конечно, можно и самому что-то придумать или скомбинировать, только нужно ясно представить себе, ради чего вы это делаете. Ну, вот что вы хотели выразить своим рисунком?

Я не знал, что отвечать, и честно признался в этом.

– На пне опят не сумел нарисовать, а так, на конце сучка, куда проще, и ведь в природе так бывает…

– Бывает, – согласился Николай Дмитриевич, – только это не мотив осени, не лирическая зарисовка. Это, если хотите, зоологический рисунок. Да и то не совсем. Зоологический лучше всего с натуры рисовать. Так и точнее, и всегда убедительнее получится.

В общем, мой рисунок не очень понравился, да я и раньше знал: не получится из меня художник. Раз переживать не умею, какое уж там художество!

– Ну, а у вас что? – обратился Николай Дмитриевич к Леве, который стоял в сторонке и держал в руках лист бумаги.

– У меня, Николай Дмитриевич, не получилось, – застеснявшись, ответил Лева, – я тоже сфантазировал, да не вышло.

– А все-таки покажите, покажите-ка!

– Да нет, не вышло. – Лева сконфуженно протянул учителю свой лист.

Я тоже взглянул на него.

На бумаге черным карандашом был нарисован ствол дерева, какая-то горбатая кривуля и наверху, на горбе, птица. Не разберешь какая: то ли дрозд, то ли скворец. Длинноносая, вся взлохмаченная, будто ее потрепал кто. Нарисовано очень плохо, совсем неумело, куда хуже моего гриба.

Я с внутренним торжеством еще раз взглянул на рисунок и сам удивился: а ведь он мне чем-то нравится. Плохой, неумелый, а все-таки нравится.

Николай Дмитриевич, добродушно улыбаясь, внимательно разглядывал черную кривулю и неправдоподобную птицу на ней.

– Любопытно, даже очень любопытно, – сказал он наконец. – Вы нашли в лесу эту кривулю или придумали? – спросил он у Левы.

– Нашел, – смущенно ответил тот. – Нашел, вон она, у самой опушки, только непохоже получилась.

– А птицу?

– Птицу я придумал, – совсем смутился Лева.

– А почему придумали? – допытывался Николам Дмитриевич. – Вот расскажите нам, почему именно птицу, и такую носатую, взъерошенную?

– Ну, потому, что птицы осенью улетают, на юг улетают, – краснея, начал рассказывать Лева. – А эта не улетела, ну, больна, что ли. Не улетела. Ей ветер перья треплет. Я дрозда хотел нарисовать. В прошлом году у нас в саду замерзшего дрозда нашел… И вспомнил…

– Вот, вот! – торжествующе воскликнул Николай Дмитриевич. – Вот это настроение осени! Улетают птицы. Последнее прости. А этот лететь не может. Ветер перья треплет… Это настроение, это именно то, что нужно пытаться отобразить на бумаге. Рисунок, правда, еще не очень умелый, зато есть другое, самое главное – есть настроение, мысль, чувство…

Лева так покраснел, что даже сам это, верно, почувствовал. Он забрал свой рисунок и тихонько отошел с ним в сторонку.

– Ну, а вы, Толя, закончили? – спросил Николай Дмитриевич у Латина, который сидел в сторонке и, не отрываясь, работал над большущим листом.

Когда кто-нибудь из ребят подходил, чтобы взглянуть на его работу, Толя закрывал ее собою и гнал прочь непрошеного гостя.

– Закончу, тогда посмотришь, а незаконченную вещь я не люблю показывать.

– Нужно кончать, пора домой, – сказал ему Николай Дмитриевич.

– Сейчас, сейчас, последние мазки, и все в порядке.

Мы начали потихоньку собирать наше имущество: краски, кисти, карандаши…

– Готово! – раздался торжествующий голос Толи. – Теперь можете смотреть! – Он снял с треножника свой картон и показал нам.

Шепот восторга пробежал по толпе ребят.

– Вот это здорово! Это настоящая картина! Вот бы мне так суметь!.. – слышались отдельные голоса.

Действительно, Толя нарисовал все: И березки, и речку, и поля, и деревушку на том берегу. Все нарисовал, и даже очень похоже, можно сразу сказать, что это деревня Девочкино, Нарисовал решительно все.

Но мне, признаться, картина не очень понравилась. Я вспомнил почему-то, как в прошлом году на ярмарке продавались в палатке картины. Там тоже всё было: и речка, и лес, и деревня. Или парк и помещичий дом, или пруд с лебедями… Всё было нарисовано. А вот поглядишь – и похоже и не похоже. Всё совсем не живое. Не верится, что это правда, и не хочется смотреть на такую картину.