Текст книги "У птенцов подрастают крылья"

Автор книги: Георгий Скребицкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 29 страниц)

Я понимал его страдания, но не знал, чем утешить.

– Ну ничего! – неожиданно повеселев, воскликнул Сережа. – Пойдем-ка, друг, еще уток поищем.

– Идем, – одобрил я.

Джек тоже радостно вскочил, готовый снова носиться по болоту – искать дичь. И мы все трое бодро пустились в обратный путь.

МЫ НАЧИНАЕМ УЧЕБНЫЙ ГОД

Первое сентября – начало учебного года. С какой горечью на душе, даже с каким отвращением встречал я это ненавистное число! В этот день нужно было на целых девять месяцев проститься с привольной деревенской жизнью, с рекой, с лесом, со всем тем, что так радует мальчишеское сердце, – проститься и идти в ненавистную школу бабки Лизихи.

И вот снова первое сентября – начало учебного года, только уже не у бабки Лизихи и даже не в реальном училище, а в чернском городском.

Рано утром пошли мы туда с Сережей. Было очень интересно, что это такое за школа, интересно и совсем не страшно. Нам ли, побывавшим в лапах у бабки Лизихи, чего-нибудь бояться! Колотить линейкой, ставить на колени или даже «столбом», наверное, не будут да и не заставят целые дни и вечера сидеть в школе, зубрить все наизусть.

Сережа говорил мне, что, как попал от Лизихи в гимназию, прямо свет белый увидел. А городское училище – это даже и не гимназия; там, наверное, еще вольготней будет. В общем, мы с Сережей шли первый раз в школу полные радостных надежд.

Вот на самом выезде из города деревянное одноэтажное здание с большими светлыми окнами – это и есть городское училище.

Вбежали в просторный коридор. Что там творится! Крик, шум… Мальчишки носятся друг за дружкой, играют в чехарду.

Сережа увидал знакомых ребят, присоединился к ним, и они куда-то мигом исчезли. А я отошел в сторонку к окну, смотрел на веселые лица ребят, слушал их звонкие голоса, смех, слушал и никак не мог понять – где же я? Неужели в училище? А когда же раздастся грозный окрик какого-нибудь сердитого наставника и начнутся занятия? Я стоял, ждал, а занятия все не начинались.

Вдруг на середину коридора выскочил веселый курчавый парнишка в гимназической курточке с расстегнутым воротником. Он поднял вверх обе руки и закричал:

– Тише, тише, все на собрание в класс! – и указал на открытую дверь.

Вся ватага мальчишек с криком, писком и смехом устремилась в большую светлую комнату. Я втиснулся вслед за другими. Теснота получилась страшная. Кто вбежал раньше других, те расселись на первые парты перед столом учителя. Остальные стояли, прижавшись друг к другу; некоторые, посмелее, вскочили на парты и подоконники. Все были очень оживлены, всем хотелось поскорее услышать, как мы будем теперь учиться.

– Пропустите, пропустите учителя! – вдруг раздалось несколько голосов.

И через толпу ребят стал протискиваться к столу небольшой человек с усиками, бородкой, очень похожий на чиновника из какого-нибудь учреждения. Одет он был в синий мундир с золотыми пуговицами. Это был один из учителей городского училища – Николай Николаевич Орликов.

Протискавшись, наконец, через толпу, учитель подошел к своему столу.

– Ну, здравствуйте, ребятки! – приветливо заговорил он.

– Здравствуйте, здравствуйте! – дружно отвечали все мы.

Учитель выслушал наше приветствие и продолжал:

– Вот мы с вами сегодня собрались в стенах школы, чтобы начать новый учебный год. Наверное, мы скоро получим из губернии указания, как вести теперь занятия. Может, и учебники какие-нибудь новые получим, а пока будем заниматься по-прежнему. У кого есть старые учебники – прекрасно. У кого нет – кое-что сможете достать в нашей библиотеке или у товарищей попросить, заниматься вместе, сообща… Но пока, еще до начала занятий, мы должны позаботиться о самой школе. Раз это теперь наша, революционная школа, мы должны думать о ней. Завтра все приходите к девяти часам. Одни останутся в школе приводить ее в порядок, а другие поедут в лес, в Богатый лог – заготовлять на зиму дрова. Итак, до завтра.

– Вот это здорово! – воскликнул кто-то из ребят.

Поднялся невероятный шум, гам, всеобщее веселье. И мы, тесня друг друга, повалили из класса в коридор, оттуда – на улицу.

– Урра! – вопили ребята. – Вот это житуха! Не жизнь, а малина, урра!

В общей сутолоке я насилу разыскал Сережу, и мы вместе отправились домой.

– Ну, брат, дождались мы с тобой волюшки вольной, – оживленно говорил по дороге Сережа.

Он откуда-то успел разузнать тьму новостей: что учебников в библиотеке никаких нет, что учителя почти все куда-то поразъехались, а те, кто еще остался, совсем не знают, чему и как теперь учить, потому что понабралось много новеньких: кто из гимназии, кто из коммерческого, у всех разные знания, программа совсем не та, что в прежнем городском училище. В общем, сам черт не разберет. А главное, учителей-то нет, учить некому. Хотят устроить какую-то столярную и слесарную мастерскую, выучить нас паять, лудить, пилить, строгать…

– Вот когда папин верстак-то пригодится, – закончил Сережа. – А еще говорят, – немного помолчав, продолжал он, – вечер какой-то устраивать будем. Не помню, в честь чего, только и хор будет, и стихи читать, и сценки какие-то. Меня уж спрашивали, что я умею: петь, стихи читать или на сцене представлять?

– Ну, а ты что ответил?

– Сказал, что умею все, а лучше всего – за девушками ухаживать.

Слушая его беззаботный ответ, я сразу вспомнил Колю Кускова. Вообще Сережа чуть-чуть походил на него, конечно, не бездельем, а своей удалью и каким-то особенным уменьем сразу везде быть в курсе дела, быть своим человеком.

Как я завидовал этой способности! Завидовал, но не только не умел ей подражать, даже понять не мог, как это делается. Мне всегда было трудновато сходиться с товарищами, поэтому я частенько оказывался от других в стороне. А вот Сережа сразу со всеми познакомился, подружился, все узнал. Его уже куда-то приглашают. Молодец Сережа!

На следующее утро мы отправились под руководством Николая Николаевича в Богатый лог заготовлять дрова.

Работа сразу закипела. Мы валили старый осинник, тут же гурьбой накидывались на поваленное дерево, обрубали сучья, а ствол распиливали на короткие кругляши. Их мы складывали в аккуратные поленницы. Трудились до самого вечера. Только в полдень сделали небольшой перерыв, разожгли костер и испекли картошку, которую нам дали какие-то женщины, копавшие картофель в поле у самой лесной опушки. Мы поели, отдохнули и вновь принялись за дело.

Славно поработали! Обратно в город возвращались изрядно усталые, но очень довольные. Много дров для своей школы заготовили. Хоть они и сырые, и осиновые, а все-таки дрова. Будет чем зимою печку топить! Мы шли гордые, шагая в ногу по сухой, пыльной дороге. И, наверное, каждый думал в эту минуту, что он возвращается не из леса после заготовки дров, а после победоносно закончившейся схватки с коварным врагом.

Так и вошли мы в наш тихий, пахнущий яблоками городочек, шагая мимо перепуганных старух, которые выглядывали из калиток.

– Это что ж, новобранцы, что ли? – слышались позади взволнованные голоса. – На войну гонят ай с войны вертаются?

– Да чтой-то мелки уж больно. Теперь, видать, и до ребят добрались. Ох горюшко! Спаси, царица небесная!

Перед школой устроили короткое совещание. Тут же договорились сбегать по домам, умыться, пообедать и, кто хочет, опять возвращаться в школу: потолковать насчет предстоящего вечера-концерта или спектакля, которым мы решили отпраздновать начало учебного года.

– Да куда же вы так торопитесь? – удивилась мама, видя, что мы с Сережей сидим за столом как на иголках.

Мы объяснили, в чем дело.

– Ах, вон оно что… – улыбнулась мама. – А я-то уж думала, что на занятия так спешите.

– Какие там еще занятия!.. – махнул я рукой.

– То есть как это – какие? – удивилась мама. – Да ведь школа на то и существует, чтобы в ней учиться, а не дрова пилить и не спектакли ставить.

– То старая школа, а то новая, революционная, – пояснил Сережа. – Это дело совсем другое.

– Так что же, в этой новой школе и учиться, значит, не надо?

– Надо, только по-новому, ближе к жизни, – вмешался я. – Вот мы сегодня дрова заготовляли, а другие ребята полы мыли, стенки вытирали.

– Но ведь для этого уборщицу можно позвать, чтобы пол вымыть, – не сдавалась мама. – Какое же это ученье?

– Это приучение к труду, – пояснил я. – А вот сейчас мы идем на собрание, будем обсуждать, какой вечер или спектакль устроить в честь начала учебного года. Потом готовиться к нему будем, роли разучивать, кто петь, кто танцевать…

– Позвольте, а учиться-то вы собираетесь или совсем нет? – забеспокоилась мама. – Может, лучше все-таки я к Елизавете Александровне схожу, попрошу, чтобы она вас еще годок поучила?

– Что ж, ты хочешь, чтобы на нас пальцем показывали? – возмутился я. – Все ребята будут в революционную школу ходить, по-новому обучаться, а мы одни, как глупенькие, у бабки Лизихи.

– Уж я сама не знаю, что лучше, – покачала мама головой. – Ничего не пойму: то дрова пилят, то спектакль готовят… Какое же тут ученье?

Мы с Сережей решили больше не поддерживать этот весьма невыгодный для нас разговор. Поскорее поели и побежали в училище.

– Ты с матерью-то язык не распускай, – сказал по дороге Сережа. – Сам видишь: школа что надо, не прежняя гимназия – свобода! А родители разве поймут это! Им все чтобы по старинке: закон божий да таблицу умножения…

Я был с этим вполне согласен и твердо решил впредь быть в разговорах с мамой и Михалычем поосторожнее. А то и вправду, чего доброго, еще запрячут опять к бабке Лизихе…

Подходя к школе, я вдруг услышал что-то необыкновенное. Мне показалось, что из окон раздается веселая музыка. Быть не может! Мы вбежали в коридор. Так и есть.

В конце коридора стоял стол, очевидно из класса, а на столе восседал, взгромоздившись на табуретку, уже знакомый мне паренек в гимназической курточке. Он лихо растягивал гармошку, и по всей школе разносился вальс «Оборванные струны». Под звуки плавного вальса посреди коридора кружилось несколько пар.

Танцевали какие-то девушки; верно, в гости к нам пришли. Мальчишки жались по углам. Одни танцевать не умели, а другие стеснялись осрамиться при такой многочисленной публике. Сережа опять куда-то исчез.

В следующие дни я скоро догадался, что его интересовал не предстоящий вечер, а совсем иное, и это иное были барышни, тот самый «амур», о котором он в первый же день спросил меня на охоте.

Меня же, наоборот, сразу заинтересовала самая идея устройства школьного праздничного вечера. Не знаю, может, последние годы, учась в гимназии, Сережа присутствовал или даже, быть может, участвовал в подобных празднествах, по для меня, не видавшего ничего, кроме бабки Лизихи с ее колотушками, вечной зубрежкой и руганью, – для меня устройство праздничного вечера казалось чем-то сказочно прекрасным.

Потанцевав немножко и попев хором песни, которые только что тогда появились: «Смело, товарищи, в ногу», «Вихри враждебные» и т. д., мы перешли к самому главному. Все, кто хотел участвовать в устройстве праздничного вечера, перешли из коридора в пустой класс, расселись на партах, на подоконниках и принялись обсуждать. В общем, никто толком не представлял, что и как устраивать.

Одни предлагали просто организовать вечер с танцами. За это предложение высказались наши гости – девушки. Но ребята, не умевшие танцевать, его решительно отвергли. Потом кто-то предложил сыграть спектакль, да посмешнее.

– А какую пьесу? Где декорации взять? Кто научит, как играть?

И это предложение было отклонено.

Вдруг мне пришла в голову мысль: «А что, если устроить живые картины?» Помню, мама мне рассказывала, что раньше, когда она была еще молодая, такие картины устраивались в земстве на вечерах. Я предложил.

– Ну тебя с твоими картинами! – крикнул кто-то из ребят. – Кто их рисовать-то будет, да еще оживлять потом?!

– Их ни рисовать, ни оживлять не нужно! – волновался я, желая рассказать товарищам свою идею. – Мы сами нарядимся и изобразим картину. Ее можно бенгальским огнем осветить, будет очень красиво. Так и раньше на вечерах устраивали.

– Что же, попробовать можно, – поддержал меня все тот же гимназист с гармошкой. – Тебя как звать? – спросил он. – Юра? Ну, а меня Толя Латин… Будем знакомы.

– А какие же картинки мы покажем? – поинтересовался мой сосед, худенький, невзрачный с виду мальчик.

– Да это придумать надо, сразу так не придумаешь, – ответил я.

– Отлично, – решил Толя. – Один номер есть – живые картины. А какие – это поручим придумать творческой комиссии. Поручите это дело мне, ему, – он ткнул в меня, – и ему, – ткнул пальцем в моего соседа.

– А как же с декорациями для картин быть? – задал кто-то весьма существенный вопрос.

– Это плевое дело, – ответил Толя, – краски у меня есть. Я вам любую декорацию нарисую. Хошь город, хошь лес, что только захотите.

– А на чем же их рисовать?

– Вот на чем рисовать – это, правда, вопрос существенный. – Толя на секунду задумался и вдруг хлопнул себя по лбу. – Идея! Видели в учительской географические карты?

– Ну видали, и что же?

– А вот на них на обороте и нарисуем.

Большинству из нас эта идея очень понравилась, но некоторые усомнились.

– И не думайте: никто вам не позволит рисовать на картах.

– А кого мы должны спрашивать? – запальчиво возразил Толя. – Это что же, опять, как в старой школе: позволят, не позволят? Нет, дудки! Прежде всего инициатива, изобретательность и труд. Вот мы и будем трудиться, искусство свое развивать. Да еще для училища праздник устраивать. Разве мы его только для нас самих устраиваем? Для всех учащихся и для учителей тоже. Они еще поблагодарят нас за проявленную инициативу. Картам от этого ничего не сделается – мы ведь только на обороте.

Доводы показались вполне убедительными, и Толя в знак общего согласия, рванув гармонь, громко запел:

 
Долго в цепях нас держали,
Долго нас голод томил…
 

И все разом подхватили:

 
Черные дни миновали,
Час искупленья пробил!..
 

В это время дверь класса тихонько приотворилась, и в нее заглянул старичок сторож городского училища. Заглянул, покачал седой головой и исчез за дверьми. За всю свою сорокалетнюю службу в училище он, конечно, не видывал в этих стенах ничего подобного. Что-то он подумал про нас, про новую школу, про это непонятное веселье – кто его знает? Только едва ли все это одобрил.

Кроме живых картин, мы наметили еще несколько номеров программы: организовать хор и оркестр народных инструментов – балалаек, мандолин, гитар, исполнить новые революционные песни. Помимо этого, мы решили разучить и прочитать несколько соответствующих духу времени стихотворений.

На этом мы закончили наше первое организационное собрание. Заседание творческой комиссии по «живым картинам» мы решили устроить завтра же в школе. А пока что за ночь каждый из нас должен был что-нибудь придумать для завтрашнего обсуждения. Из школы вышли все вместе, оживленно переговариваясь. Во дворе простились до следующего утра. Все ребята пошли по домам, а я остался искать Сережу. Обошел вокруг школы, заглянул в школьный сад – нигде не видать. «Да, может, он уже дома», – решил я и тоже отправился домой.

После целого дня, проведенного в компании ребят – сначала в лесу на заготовке дров, потом в школе на собрании, – после всей этой шумихи и сутолоки я с удовольствием шел один по тихой и темной улице. Вечер был немножко прохладный и по-осеннему душистый. В воздухе крепко пахло поспевшими яблоками и начавшей вянуть листвой. Было совсем тихо. В бурьяне по обочинам дороги уже не стрекотали кузнечики, только изредка шуршала падавшая на дорожку листва.

«Вот и осень настала, – подумал я, – и какая веселая! Как хорошо, что я не уехал в Москву, а остался дома. Будем устраивать вечера, будем с Колей и с Мишей ходить на охоту. Наверное, Сережа к нам тоже присоединится. Он ведь и ружье привез. Ах, как все хорошо!»

Когда я пришел домой, Сережи дома не оказалось. Мама беспокоилась, куда же мы оба запропастились, а тут уже совсем рассердилась:

– Это не школа и не ученье, а бог знает что такое! – раздраженно говорила она. – Если и дальше так дело пойдет, обязательно поговорю с Елизаветой Александровной, пусть она вас учит.

Я видел, что мама сердится, и не стал спорить.

Вскоре пришел Сережа.

– А я тебя по всей школе искал, – с самым невинным видом сказал он, – куда же ты запропастился?

«Вот куда ты запропастился?» – подумал я, но, не желая выдавать товарища, ответил:

– А мы в учительской заседали, обсуждали план будущих занятий.

– Вон оно что… – кивнул Сережа. – Ну, в учительскую-то я и постеснялся заглянуть.

Мы поужинали и пошли спать. Раздеваясь, Сережа подмигнул мне:

– Ну, и какие же вы занятия наметили на ближайшие дни: историю или географию?..

– А вот где ты-то меня искал? – в свою очередь, поинтересовался я. – Всю школу обегал, и двор, и сад – нигде тебя не нашел.

– Ищи ветра в поле, – тряхнул головой Сережа, – где был, там меня уже нет.

– Давай хоть на следующий раз условимся, где друг друга будем ждать, – сказал я, – а то мама спрашивает, куда ты девался, а я и не знаю, что ей отвечать.

– Это можно, – согласился Сережа, – наметим, так сказать, место и время для дружеских встреч. Что ж, я это вполне приветствую.

Мы разделись, легли в постели, но я не мог да и не хотел заснуть. Ведь самое главное нужно было придумать – живые картины.

Я стал перебирать в голове разные книги, которые читал. Некрасова «Коробейники»… Как лесник их убивает. Нет, для живой картины неинтересно. А «Мороз, Красный нос»? Вот это лучше. Поставить картину, как Мороз разговаривает с Дарьей и замораживает ее. Это здорово! Только сумеет ли Толя нарисовать зимний лес, чтобы все было и красиво, и торжественно, и страшно. Можно еще представить, как дед Мазай везет по разливу зайцев. Очень интересно! Да только опять дело за Толей. И крестьянские дети совсем неплохо. Нарядить кого-нибудь из ребят Некрасовым. Ружье у меня есть самое настоящее. Часы золотые попросим у Михалыча. И «Пиратка» самый настоящий есть – наш Джек. Михалыч, конечно, разрешит его на один вечер приспособить в качестве актера. Если я буду изображать Некрасова, он отлично будет меня слушаться и никому не разрешит трогать ружье или вообще что-нибудь из моих вещей. Все выйдет очень здорово.

Придумывая живые картины к будущему вечеру, я заснул только под утро, так что мама еле-еле меня добудилась.

«Пора идти в школу», – мрачно подумал я в полусне. Но тут же вспомнил – в какую школу! И в один миг вскочил с постели.

ИСКУССТВО – ВЕЛИКАЯ ВЕЩЬ

Когда мы пришли в училище, там царил такой же галдеж, как и в первый день. Все толкались в коридоре, в пустых классах, не зная, что делать, чем заняться.

Мне хотелось поскорей разыскать моих новых приятелей – членов творческой комиссии – и поделиться с ними тем, что я придумал ночью. Но я не успел этого сделать. Неожиданно зазвонил колокольчик – все шумной гурьбой повалили в класс.

Опять пришел к нам все тот же Николай Николаевич и сказал, что нас разделят на классы согласно тому, в каком мы до этого учились.

– Уууу! – как завывание ветра в трубе, пронеслось по комнате разочарованное гудение.

Значит, снова ученье, а мы-то думали, что опять поедем в лес заготовлять дрова или займемся еще чем-нибудь интересным.

В класс пришло еще двое учителей; нас стали расспрашивать, кто где учился. Когда очередь дошла до меня, я сказал, что выдержал весной экзамен в пятый класс реального училища. Учитель записал меня в соответствующий список. Сережа попал на класс старше.

Когда всех нас разделили, нам предложили разойтись по разным классам. Нам досталась чудесная комната – просторная, светлая, окна выходили на школьный двор, весь зеленый, поросший травою.

Мы шумно и весело расселись по партам. На каждой парте два человека. Со мной рядом сел мой новый приятель – член творческой комиссии – Лева.

Я тут же собрался рассказать ему, какие картины я придумал ночью, но Лева не захотел слушать.

– О картинах потом поговорим, – деловито ответил он, – а сейчас давай послушаем, что нам учитель расскажет.

Такой ответ меня сразу расхолодил. «Ну и сосед мне попался», – недовольно подумал я, но ничего не возразил.

В это время дверь в класс отворилась, и вошел учитель. Мы встали с места, поздоровались. Учитель был молодой и немножко странноватый на вид, с длинными, до плеч, волосами и не в форменном сюртуке, а в какой-то широкой блузе без пояса.

– Верно, регент, петь обучать будет, – шепнул мне Лева.

В руках у учителя была огромная папка – конечно, ноты. Он положил ее на стол и обратился к нам:

– Ну, давайте познакомимся. Зовут меня Николай Дмитриевич.

– Еще один Николай, – шепнул я Леве, – верно, все учителя у них Николаи.

– Я буду учить вас рисованию, – продолжал учитель. – Многие из вас, может быть, считают рисование не очень важным предметом, не то что, например, русский или математика… и совершенно неверно так думают. Рисование – один из самых необходимых предметов, и не только для тех, кто хочет в дальнейшем сделаться художником, вовсе нет. Рисовать должен и инженер, и естествоиспытатель, и географ… Вот вы отправились путешествовать, нашли какое-нибудь интересное растение или насекомое и захотели его срисовать. А для этого необходимо уметь владеть карандашом и красками. Или вы должны построить дом. Прежде вы его изобразите на бумаге, да не только начертите план. Архитектор должен именно нарисовать его, чтобы ясно представить, как он будет выглядеть в натуре среди других домов. Или вы, например, историк, археолог, занимаетесь раскопками курганов. И вот вы нашли какой-то резной предмет, какое-нибудь украшение древнего человека или что-нибудь из посуды – кувшин, вазу, чашу… Я там не знаю что, но что-то очень редкое и интересное. Обязательно надо это срисовать.

– Да лучше сфотографировать, – сказал кто-то.

– О нет, нет, нет, – замахал руками Николай Дмитриевич, – фотография – совсем не то. На фотографии никогда вы не получите того, что в рисунке. Цвет, окраска предмета. А все детали? В рисунке вы можете то, что вам важнее и интереснее, как-то усилить, выделить, подчеркнуть какую-то мелочь, деталь. Рисунок живой, а фотография мертвая. Фотография – это внешняя серая оболочка предмета, а рисунок – его сущность, его душа.

Объясняя разницу между фотографией и рисунком, Николай Дмитриевич вошел в такой азарт, что выскочил из-за своего учительского стола и забегал по классу, смешно махая руками, будто он хотел поймать кого-то невидимого, летавшего возле него.

Наконец немного успокоившись, он опять подошел к своему столу и сказал:

– Сегодня мы с вами рисовать не будем. Я хочу вас только познакомить с замечательными русскими художниками. Их должен знать каждый образованный человек.

Николай Дмитриевич стал вынимать из своей папки и показывать нам цветные литографии с различных картин.

– У всех знаменитых художников, – говорил учитель, – были свои излюбленные темы. Вот, например, Айвазовский: он почти исключительно рисовал море. Чаще всего бурное. Его излюбленной темой была разбушевавшаяся стихия и борьба с ней человека. При этом Айвазовский стремился показать, как ничтожен, как слаб человек перед грозной морской стихией. Взгляните на этих потерпевших кораблекрушение людей. Они спасаются на обломках затонувшего, разбитого бурей корабля. Морская стихия вот-вот поглотит их вместе с жалкими обломками их корабля. В этой картине весь Айвазовский, со своей любовью к морю, с его преклонением перед грозной красотой этой стихии.

А вот вам «Утро в сосновом лесу» – совсем другая картина. От нее веет тишиной и какой-то задумчивостью. Приглядитесь, как хорошо изображен дальний план – стволы сосен, освещенные первыми лучами солнца, и легкий сизый туман… Эту картину – «Утро в сосновом лесу» – написал другой знаменитый художник, Шишкин. Его любимой темой был лес. Его спокойная, задумчивая краса.

– А медведи как здорово! – похвалил кто-то из ребят.

– Ну медведей-то рисовал как раз и не Шишкин.

– Как – не Шишкин? – изумились мы. – Картина Шишкина, а медведи не Шишкина?

– Да, не Шишкина. Он чудесно умел рисовать лес, а вот зверей не умел. И попросил подрисовать их другого художника, своего приятеля Савицкого. Тот и нарисовал… А сейчас давайте перейдем к другим художникам. Вот эти три древних витязя – из русских былин, три богатыря. Посредине самый старший, самый могучий из них – Илья Муромец. А по бокам – Добрыня Никитич и самый молодой, красавец – Алеша Попович.

При этих словах я сразу вспомнил про нашего Алешу. Увы, он теперь стал совсем не Алеша Попович! Какой же уж там богатырь без одной руки! А кстати, давно я его не видел, надо бы сходить к нему.

Николай Дмитриевич в это время продолжал объяснять:

– Вы взгляните, какая мощь, какое могущество в этих трех фигурах! Это олицетворение могущества русского народа, его сила, его мужество, неустрашимость перед врагом.

– Да, неустрашимость! А вот войну-то проигрывает! – крикнул кто-то из ребят.

– И японскую тоже проиграли, – отозвались из другого конца, – вот те и могущество.

Николай Дмитриевич на секунду замялся, но тут же уверенно заговорил:

– Это совсем другое. Не наша слабость, а бездарность верховного руководства и на фронте, и в тылу.

– А Керенский победит? – не унимался какой-то озорник.

– Не Керенский, а народ. Народ обязательно победит, – уверенно ответил Николай Дмитриевич. – Ну, мы сейчас не политикой занимаемся, у нас урок рисования. Занятия по искусству, – продолжал он. – А это знаете, чья картина, кто художник? – И он показал «Утро стрелецкой казни».

– Суриков, Суриков! – закричало сразу несколько голосов, и я тоже.

– Верно, Суриков. Замечательный художник, так сказать, тайновидец истории прошлого нашей страны. Вглядитесь в эту картину. Тут нет непосредственно казни, крови, пыток. Все это еще впереди, в будущем. А на картине изображено совсем другое, исторически гораздо более важное: борьба двух миров, старой, допетровской Руси и новой, только еще нарождающейся с Петром во главе. И в картине-то ли враждующие лагери разделены. Вот в правом углу на белом коне сам Петр, его приближенные и иностранцы, явившиеся по приглашению царя на русскую землю. Это новое, побеждающее. А вот весь центр картины – стрельцы в белых посконных рубахах, в старых остроконечных колпаках. Они побеждены, их сила сломлена. В руках у них зажженные свечи – это как бы панихида заупокойная по старой, уже отошедшей в прошлое жизни. Вглядитесь в их лица. Какое безнадежное отчаяние! И эти плачущие женщины, дети…

Николай Дмитриевич встряхнул волосами, поднял голову и каким-то вдохновенным, певучим голосом продолжал:

– Это плачет вся старая, допетровская Русь с ее колокольным звоном, с ее долгополыми боярскими шубами, с ее старым, патриархальным укладом жизни. Петр верхом на коне, иностранцы в коротких штанах, в чулках, в затейливых шляпах – новый быт, новый уклад жизни, все новое. Вот что идет на смену…

Я слушал Николая Дмитриевича и удивлялся тому, что раньше я много раз видел эту картину, но, когда глядел на нее, становилось только страшно за стрельцов и очень жалко их и тех, кто пришел их проводить. А вот насчет борьбы старого и нового – это мне в голову никогда не приходило. Я и Петра-то самого только сейчас как следует разглядел. Ух какой страшный, злой! Хоть Николай Дмитриевич и говорит о нем, как о преобразователе, но мне он все-таки очень не понравился. Зачем же казнить несчастных стрельцов?

– Вот и еще картина. Это уже не историческая, а, так сказать, общечеловеческая, на все времена в назидание людям.

Николай Дмитриевич показал очень странную картину. На лей была изображена огромная пирамида, вся сделанная из человеческих черепов. Над черепами летала стая черных птиц.

– Эта картина называется «Апофеоз войны», – сказал Николай Дмитриевич. – Нарисовал ее Верещагин. Почти все, что он нарисовал, связано с войной.

– Ишь какой вояка! – усмехнулся парнишка в углу класса.

– Как раз наоборот, – перебил его Николай Дмитриевич. – Верещагин в своих картинах показывал весь ужас, всю бессмыслицу войны. Вот эта, например, «Апофеоз войны». Апофеоз – значит финал. Хорош финал! Сколько тысяч загубленных жизней. А ведь каждый из погибших здесь мог бы жить, работать, приносить пользу людям, радоваться жизни. И вот все, что осталось от этих жертв, – одни голые черепа. Мы даже не знаем, чьи это черепа – побежденных или победителей? Художник самой картиной говорит: не все ли равно, они потеряли на этом поле самое дорогое – жизнь. Верещагин как бы призывает людей задуматься над этим ужасом, постараться не повторять его. – Николай Дмитриевич горько усмехнулся. – Только люди не слушают его советов, воюют себе да воюют. А для чего, зачем?

И опять мне тут же вспомнился Алеша, его оторванная рука и его слова «кому это нужно?». Ну, а как же герои, как же красавец и удалец Козьма Крючков? Значит, и они не нужны?

А Николай Дмитриевич продолжал:

– Верещагин всю жизнь своим искусством выступал против войны. Наверное, за это война и подстерегла его самого.

– Как? Он разве военный был? – зашумели ребята.

– Нет, не военный. Но не любил писать картины с чужих слов, старался, что возможно, сам увидеть. Вот во время русско-японской войны он и поплыл вместе с адмиралом Макаровым на броненосце «Петропавловск» сражаться с японцами. Японцы под Цусимой почти весь наш флот и пустили ко дну. Скверный у нас был флот, куда хуже японского. А народ русский не хотел сдаваться врагу. Вот и погибли все. И адмирал Макаров погиб, и Верещагин вместе с ним. Мужественный был человек. – Николай Дмитриевич замолчал, потом взглянул на притихших ребят и улыбнулся. – Я вам сегодня всё разные страсти показываю да рассказываю, совсем вас запугал. Поговорим теперь о другом, совсем не страшном. Взгляните-ка на эту картину. Она даже во всех хрестоматиях есть.

Я взглянул на картину, которую Николай Дмитриевич вытащил из своей папки, и радостно воскликнул:

– «Грачи прилетели». «Грачи» Саврасова!

– Верно, верно, – подтвердил учитель. – Именно саврасовские грачи. – Он на минуту умолк, а потом вдруг спросил: – А стоило ли их рисовать?

– То есть как – стоило? – не поняли мы.

– Да так. Вот Айвазовский море писал. Стихию, борьбу с ней человека. Шишкин – величие и красоту леса. Верещагин и Суриков – прошлое нашей страны. Все это большие темы: взаимоотношения природы и человека или исторические… А тут что нарисовано? Околица какого-то провинциального городишки, вроде нашей Черни, тающий снег, церквушка, березы, и грачи на них. Это мы с вами каждую весну из окна видим. Стоит ли на эту тему картину писать?

Я сразу подумал, что «саврасовские грачи» висят у Михалыча в кабинете, и мы оба с Михалычем очень любили эту картину. А вот такой вопрос – стоило ли ее писать? мне никогда и в голову не приходил. Как обидно, ведь, пожалуй, и не стоило. Что же тут удивительного или необыкновенного? Правда, каждый из окна сможет такую картину увидеть. Конечно, не стоило ее рисовать.