Текст книги "У птенцов подрастают крылья"

Автор книги: Георгий Скребицкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 29 страниц)

БУНТ

Вот когда, наконец, и в нашей мирной глуши почувствовалось, что в стране революция.

Отряд Красной гвардии, обосновавшийся в доме Кошелева, приступил к самому неотложному делу – он добывал в деревнях хлеб для отправки в центр. Хлеб полагалось брать у деревенских богатеев. Зажиточное крестьянство заволновалось, зашумело. Кулаки начали прятать хлеб. Прятали на чердаках, в подпол и даже зарывали в ямы. Пусть, мол, гниет зерно, а никому не достанется.

Находить хлеб помогала местная беднота. Они всячески старались поддержать красногвардейцев, показывали, куда спрятан хлеб, помогали его взять.

Нередко дело доходило до стычек, и с каждым днем в деревнях становилось все неспокойней и неспокойней.

У нас в городке тоже на местное купечество была наложена денежная контрибуция. Уж не помню, в какой сумме, но что-то большая.

Перепуганные купцы собрались, потолковали между собой и порешили никакой контрибуции не платить: «Будь что будет, а потачки им давать нечего».

Но новая власть шутить, очевидно, не собиралась. Три дня, данные для уплаты контрибуции, прошли, и вот неуплативших купцов красногвардейцы арестовали и повели в дом заключения, то есть в бывший острог.

Тут-то и произошло нечто совсем неожиданное.

Когда арестованных купцов красногвардейцы вели по улице, среди толпившихся вокруг зевак оказались приказчики из разных лавок. Многие из них заволновались:

– Хозяевов в тюрьму, лавки на замок, а нам-то как же? У нас семья, дети, нам-то как жить, куда податься? Им-то хорошо – собрали контрибуцию да и айда откуда заявились, а мы тут расхлебывай. Не дело это! Почему контрибуцию? Почему в тюрьму? Не порядок! Не позволим, кто им права давал! Откуда такие заявились? Ребята, чего смотрим? Ослобонить хозяев!

И приказчики, особенно те, кто утром «с огорчения» выпил малость, бросились на красногвардейцев отбивать у них арестованных. Началась свалка. И вот в этой-то потасовке один из приказчиков начал отнимать у красногвардейца винтовку. Схватил за штык и рванул к себе. Раздался выстрел. Пуля чиркнула по руке ухватившегося за штык, и четыре пальца отлетели напрочь.

Перепуганные выстрелом приказчики бросились врассыпную. Один только пострадавший растерянно стоял среди красногвардейцев. Из руки на снег лилась кровь.

– В больницу, в больницу его! – закричали стоявшие вокруг.

Раненого подхватили под руки, повели в больницу, а красногвардейцы, отбив это неожиданное нападение, повели арестованного в дом заключения.

Никто из нашей семьи этой сцены не видел. О ней мы узнали от ребят, которые, запыхавшись, прибежали к нам звать Михалыча скорее в больницу.

Узнав, в чем дело, Михалыч живо оделся и вместе с ребятами поспешил в больницу. А мы все – мама, Сережа и я – остались дома. Остались, потрясенные тем, что случилось, и еще больше мыслью о том, что теперь будет с раненым.

– Вот дурак-то, – охала мама, – ну куда, зачем он нолез? Разве его это дело? Власть – она сама должна разобраться, что к чему, на то она и власть. А он при чем? Да кого защищать-то вздумал – хозяина своего! Тот и без него все ходы и выходы знает. Сам, где надо, управу найдет. Ах, дурак, дурак! – вздыхала мама. – Трое детей, мал мала меньше. Что теперь с ними будет, куда он без руки годится?

Мама вдруг примолкла, пораженная какой-то новой страшной мыслью.

– А вы знаете, – испуганно сказала она, – еще неизвестно, что ему-то теперь будет. Ведь он нападение на власть сделал – ведь это бунт! Могут в тюрьму, могут и еще хуже… за это самое.

Мы со страхом и нетерпением ждали возвращения Михалыча из больницы. Он пришел усталый и расстроенный.

– Ну как, ну что? – бросились мы к нему.

– Что – как? – в свою очередь, переспросил Михалыч. – Пальцы на руке совсем отхватило, дочиста. Наложил швы. Наверное, заживет, культя вместо руки будет. Кто же виноват – сам подставил.

– Да, да, сам… – кивнула мама. – А что же он теперь говорит?

– Говорит, что дурак, – ответил Михалыч. – Говорит, что спьяну неизвестно куда полез – вот он что теперь говорит.

– Ну, а из тех-то кто-нибудь заходил в больницу? Интересовались насчет него? – робко спросила мама.

– Нет, никто не заходил, не интересовался. Да что ж ходить-то! Он и сам теперь от них никуда не убежит.

– Это верно, – вздохнула мама. – Детей жаль, трое ведь. – Мама помолчала и опять обратилась к Михалычу: – Судить, наверное, будут?

– Конечно, будут. Открытое нападение. По головке не погладят.

– Что же, в тюрьму?

Михалыч покачал головой.

– Если не хуже.

– Ох, господи помилуй! – Мама даже перекрестилась. – Ведь трое ребят, мал мала меньше.

– А он о ребятах подумал, когда в драку лез, винтовку вырывать начал? – раздраженно ответил Михалыч. – Сам о ребятах не думал, другие должны их жалеть?

– Дурак, дурак, что и говорить, – поспешила согласиться мама. – Хозяина защищать полез. Тот-то его в прошлом году из лавки выгнал за то, что выпивши на работу пришел, целый месяц до прилавка не допускал. Уж он сколько на коленях ползал, прощенья просил. А теперь ишь какой защитник, какой герой нашелся.

– Водочка! – печально усмехнулся Михалыч. – Все она одна – и на коленях ползать, и на рожон лезть, все она заставляет.

– Конечно, конечно, – охотно согласилась мама. – А вот теперь расплачивайся. Хозяин-то деньжонками откупится, ему что! А этого дурака… Ох, страшно даже подумать.

Это было первое кровопролитие в нашем мирном городке, первое столкновение старой и новой жизни.

Все обитатели Черни со страхом ждали, чем-то оно кончится, какая участь ждет непокорных купцов и этого новоявленного их защитника?

С купцами кончилось все крайне мирно, совсем по-чернски. Посидев некоторое время в доме заключения, убедившись, что никакой подмоги не приходит, что советская власть пока что не лопается, да и кто ее знает, когда еще лопнет, купцы покряхтели, покряхтели и согласились заплатить контрибуцию. Их выпустили, и они разошлись по домам.

Но впереди оставалось самое страшное: что-то будет с раненым бунтовщиком? Искалеченная рука быстро заживала. Он по-прежнему находился в больнице. До поры до времени о нем никто «из тех» не спрашивал, будто совсем и забыли. И эта таинственность, эта неизвестность были страшнее всего.

– Уж хоть бы поскорее судили, – говорила мама. – Ну пусть посадят – все лучше, чем так-то томиться в неизвестности.

Но томиться и ждать все-таки приходилось.

И вот, помню, как-то поздно вечером – мы уже собирались ложиться спать – вдруг слышим стук в дверь. Мама и тетка Дарья побежали открывать.

– Наверное, за мной из больницы. Кого-нибудь из больных привезли, – сказал Михалыч.

В это время в комнату вошла мама, бледная, перепуганная.

– Алексей Михайлович, к тебе там военные, тебя просят.

Михалыч сразу понял, кивнул головой и торопливо пошел в прихожую. Через минуту он оделся и вместе с военными куда-то ушел.

– Господи, неужели этого дурака расстреляют или повесят, а Алексей Михайлович как врач будет присутствовать? – волновалась мама. – Какой ужас, какой ужас!

– А Михалыча-то зачем? – робко спросил я.

– Засвидетельствовать. Факт смерти засвидетельствовать, – говорила мама в волнении, бродя из угла в угол по комнате.

Пришла из кухни тетка Дарья, пригорюнившись, стала в уголке, подперши рукой щеку. Мы с Сережей тоже сидели по углам; все молчали, все ждали чего-то страшного, неотвратимого.

– Хотите ужинать? – спросила мама, наверное сама даже не понимая, что говорит, только чтобы не молчать.

– У меня все готово, садитесь ешьте, – ответила тетка Дарья.

Мы с Сережей ничего не отвечали.

Сколько времени мы так просидели в этой комнате, уютно освещенной висячей лампой, не помню. Но теперь даже свет этой лампы казался тревожным, полным какого-то зловещего предзнаменования.

Вдруг во входную дверь снова раздался стук, но уже совсем другой – знакомый.

– Пришел. Что-то скоро. Может, ничего и не было, – проговорила мама и побежала открывать.

Мы тоже бросились в переднюю.

Михалыч вошел, разрумянившись от мороза. Лицо у него было веселое.

– Ну как, не судили, что сказали? – прямо накинулась на него мама.

– Кого, за что судили? – весело переспросил Михалыч. – Да дайте мне хоть раздеться – все по порядку расскажу.

Михалыч разделся, прошел в столовую, сел к столу и закурил.

– Ну-с, – начал он, – что же мне вам, собственно, рассказать?

– Ах, говори скорее. Только все по порядку, – торопила его мама.

– Был я у больного. В штабе у них. Там одному плохо сделалось, сердечко зашалило. Остукал, ослушал его, велел в больницу отвезти. Ничего опасного нет. Но уж обстановка-то у них совсем не для больного. Накурено. Койки одна к другой. Винтовки в углах. Пулемет у входной двери. Где ж там с больным сердцем лежать? Да и ухаживать за ним некому. Вот я его к нам в больницу и отправил: пусть полежит денек-другой на чистой постели, в чистой палате, отдохнет, оправится немножко.

– Что ж, он сам-то, больной этот, обрадовался, что в больницу поедет? – спросила мама.

– Очень обрадовался. Говорит, спасибо, товарищ доктор, что в положение вошли, а то тут тяжко больно, мочи нет никакой.

– Слава богу, – облегченно вздохнула мама. – А я-то думала насчет того раненого тебя вызывали.

– И о нем тоже разговор был, – ответил Михалыч. – Я с самим начальником, с Дмитрием Ивановичем, о нем говорил.

– Ну и что же? – заволновалась мама. – Когда же суд, что он сказал?

– И суда никакого не будет, – весело улыбнувшись, ответил Михалыч.

– Да что ты говоришь! – воскликнула мама. – Как – не будет? Простил, простил, значит? Ну, расскажи, расскажи все по порядку.

Михалыч уселся поудобнее.

– Осмотрел я парня, в больницу отправил. Гляжу – подходит ко мне сам начальник. Поздоровался, отрекомендовался – товарищ Неделин. Очень приятно, говорю, а я – доктор Полилов. Пригласил он меня в свою комнату. Там и кровать, и письменный стол. В углу тоже винтовки стоят. Тут же несгораемый шкаф, наверное, документы какие-нибудь хранятся. А на шкафу гармонь, гитара и мандолина. Вообще не поймешь: то ли спальня, то ли кабинет, то ли клуб какой! Усадил меня Неделин на стул, сам напротив на кровать уселся, стал расспрашивать про город, про уезд, какой народ живет, какие настроения. «Вы, говорит, доктор, с народом постоянно общение имеете. Вам, говорит, многое, наверно, известно».

– Ну, а ты что? – не вытерпела мама.

– Что – я? – пожал плечами Михалыч. – Говорю ему: «Это верно, с народом я постоянно общение имею, каждый день полна больница. Только разговор-то у меня с народом совсем на другие темы: как живот действует да не колет ли под ложечкой? Разговор-то у нас совсем не политический».

– А он что?

– Смеется. «Это верно, говорит, вам в больнице некогда в разговоры пускаться. Не до того. Успевай только больных принимать да рецепты выписывать». – «Вот именно, говорю, тут уж не до рассуждений». Неделин только головой закивал: «Верно, верно». Помолчал немного, а потом вдруг спрашивает: «Ну, а как там в больнице герой-то этот поживает?» – «Какой герой?» – «А тот, что разоружать моих молодцов надумал, винтовку вырывал». – «Да что ж, говорю, рана заживает, а пальцев нет, одна культя осталась». Неделин только рукой махнул. «Вот, говорит, дурак-то! Куда, зачем, спрашивается, на рожон лез? Хорошо еще, совсем дурака не убили. Я справки наводил: семья ведь – жена, трое детей, а средств никаких. Мы уж ребятишкам крупы, муки, сахару малость подкинули».

– Да что ты говоришь! – всплеснула руками мама. – Смотри, какие люди! Правда, значит, говорят, что они за народ. С виду сердитые, с винтовками. А вот поди ты! Ну, а про самого-то, про отца, что он сказал?

Об этом я сам его спросил. Говорю: «Товарищ Неделин, больной скоро поправится. Когда же судить будете: как выйдет из больницы или раньше?»

– А он что? – спросила мама.

– Расхохотался. «Судить, спрашивает, за что же судить, – за глупость? Ну, за это следует господа бога судить, что он дураков на земле развел. Мы за это не судим». А потом помолчал и уже совсем не шутя говорит: «Мы, товарищ доктор, с врагами народа боремся. А этот не враг. Он сам прежней жизнью обижен, весь век у купца в приказчиках прослужил, а ничего, кроме нищеты, не выслужил. Трое детей, ни обуть, ни одеть по-настоящему не во что. За таких, как он, мы сами боремся. Это не враг, а просто темный человек, сам не может друзей от врагов отличить. Купец его обирает, соки из него сосет, а он его же защищает, на рожон из-за него лезет. Таких, как он, не судить, а учить, просвещать нужно, чтобы сами поняли, кто им друг, а кто им недруг.

Михалыч закурил еще папиросу, видимо с удовольствием припоминая свой разговор с этим совсем новым для него человеком – командиром красногвардейского отряда.

– Очень разумный человек! – закончил Михалыч. – Интересный человек! – Михалыч помолчал и добавил: – И знаете что: поглядел я поближе на всех этих людей – простые, хорошие ребята. А что с винтовками – так это очень понятно. Они же приехали новую власть устанавливать. Вот и оружие при них. Как же иначе?!

КОМУ РАДОСТЬ, КОМУ ОГОРЧЕНИЕ

Так история с бунтом приказчиков и кончилась ничем. Никого не судили, не наказали. А пострадавший, как только рука зажила, поступил работать в какое-то учреждение писцом, благо правая рука осталась цела. Кажется, сам Неделин и помог ему на работу устроиться.

С приездом к нам в городок отряда красногвардейцев, со времени установления в Черни советской власти новое, необычное стало появляться всюду.

Дом Василия Андреевича Соколова был национализирован, и там поместилось совсем неведомое дотоле учреждение «Уездный исполнительный комитет», пли, как его сокращенно стали называть, Уисполком. Он начал управлять городом и уездом. Вообще, по понятиям местных жителей, стал вместо земской управы.

Само земство было совсем упразднено, и хорошее двухэтажное здание, одно из лучших зданий в Черни, было передано в полное распоряжение нам, чернской молодежи. Теперь это было уже не земство, а нардом.

Трактир Серебреникова тоже прикрыли и гоже отдали местной молодежи; в нем поместился молодежный клуб «Третьего Интернационала».

Еще многих купцов повыселили из своих домов. Кто переехал к родственникам в домишки похуже, а кто и просто на частную квартиру.

Василия Андреевича Соколова и Аделаиду Александровну переселили во флигель во дворе их дома. Сын их, Кока, в Черни давно уже не жил. Он кончил какую-то военную школу и служил не то в Туле, не то в Орле.

Выселили из дома и Елизавету Александровну с Иваном Андреевичем. Они переехали к каким-то дальним родственникам.

Елизавета Александровна, несмотря на свой очень преклонный возраст – ей было уже далеко за семьдесят, – все же сохранила полную ясность мысли. Она отлично понимала, что в России произошла новая, пролетарская революция, что теперь власть взяли большевики, что они – за бедноту, против купцов и помещиков, вообще против богатых людей. Елизавета Александровна поняла и то, что дом у них теперь отобрали и там поместилось какое-то новое учреждение, а им придется жить в чужой маленькой комнате. Елизавета Александровна все это отлично понимала, хотя, конечно, в тайне души не мирилась с происшедшим, проклинала новую власть и только ждала, когда же она наконец провалится.

А вот ее супруг Иван Андреевич, который был постарше своей супруги, этак лет восьмидесяти с небольшим, – он уже совсем выжил из ума и вообще ничего не понял.

– Елизавета Александровна, – обращался он не раз к жене, – объясните мне, пожалуйста, почему вам пришла охота переехать из нашего дома в эту комнатенку? Я лично считаю, что в нашем доме и много просторнее, и удобнее.

– Ах, Иван Андреевич, – невольно раздражалась Елизавета Александровна, – я, кажется, уже не раз вам говорила, что ни дома, ни магазина у нас больше нет! Поймите, бога ради, что все это теперь уже не наше.

– Елизавета Александровна, не говорите, ради бога, глупостей, – так же раздражаясь, возражал ей Иван Андреевич. – Я, кажется, еще с ума не сошел и отлично помню, что ни дома, ни магазина никому не продавал и не дарил. Почему же они вдруг ни с того ни с сего стали не мои?

– Но поймите же наконец, – возмущалась Елизавета Александровна, – поймите, что в стране произошла революция и наш дом, и наш магазин отобрали! Они теперь принадлежат государству, а не нам.

Иван Андреевич пожимал плечами.

– Что-то вы, Елизавета Александровна, не то говорите. Пойду схожу к исправнику или в полицию и велю навести порядок. Всех вон повыгоню.

– Боже мой! – уже совсем потеряв терпение, восклицала Елизавета Александровна. – К какому исправнику, в какую полицию? Никаких полиций, никаких исправников давным-давно уже нет. Они же только при царской власти были!

– Полиции нет, исправника нет?! – изумленно бормотал Иван Андреевич. – Может, и городовых, по-вашему, тоже нет? Кто же за порядком тогда наблюдает, пьяных в кутузку отводит? Что ж, они сами, что ли, как выпьют, так туда и бегут? – не без ехидства добавлял он.

– И городовых нет, – с невольной грустью вздыхала Елизавета Александровна, – вместо них вон Сережка Кедрин с красным бантом на рукаве по улицам разгуливает. Он, верно, пьяных в кутузку и таскает.

– Ах, Кедрин Сергей в городовые поступил, – обрадовавшись, говорил Иван Андреевич. – Ну и прекрасно, пусть за порядком присматривает. Отец – в остроге начальник, а этот – в полицию, значит, служить пошел, прекрасно сделал!

Елизавета Александровна безнадежно махала рукой и принималась за штопку брюк своего супруга.

О подобных сценах постоянно рассказывала нам мама. Ей же все это сообщала та самая родственница Ивана Андреевича, у которой он теперь и поселился.

– Совсем от старости одурел! – сокрушалась она. – И деньги новые никак не признает Пойдет к Копаеву волосы, бороду подровнять и даст ему за работу медный пятак. А Елизавета Александровна уж следом за ним бежит, новыми деньгами расплачивается: двадцать ли, сорок ли рублей, ну, сколько там требуется, заплатит.

Все это слышать нам, ребятам, было смешно и занятно. Мы сами новую жизнь понимали совсем по-другому: новая школа, почти без всяких школьных занятий, – место для дружеских встреч, вечеринок, спектаклей. А теперь еще наш клуб и чудесный народный дом.

И все-таки жители нашего городка вначале с некоторой опаской приглядывались к приехавшим большевикам, но постепенно попривыкли. Да и красногвардейцы увидали, что жители Черни – народ тихий, совсем не опасный. Даже бунтовщики-приказчики очень скоро подружились с новоприбывшими и сами поняли, что дали маху – на своих же сдуру набросились.

По вечерам, когда трудовой день кончался и молодежь выходила погулять на шоссе, можно было увидеть местных барышень, гуляющих под руку с кем-либо из красногвардейцев. Именно молодежь чернская и вновь прибывшая первая потянулась друг к другу, как теперь говорят, «нашла общий язык».

А вскоре произошло событие, о котором заговорил весь городок. Сам командир отряда Неделин стал ухаживать за одной из местных красавиц – Натальей Петровной Огневой.

Старухи кумушки зашипели как змеи, зашушукались по углам.

– Срам, срам-то какой! Бога она не боится, людей не стыдится! От живого мужа к большевику сбежала.

Но те из них, кто малость подобрее, возражали:

– Да муж-то какой! Разве это муж? Хоть разочек единый видал кто его не пьяненьким? Как утро – так уж в трактир поспешает. Все добро пропил, промотал – и свое, и женино. А теперь вовсе сбежал. Говорят, в Тулу подался, тоже в какой-то отряд вступил. Почитай, третий месяц жене и весточки не пришлет.

– Да, муж действительно невразумительный, – соглашались старухи злюки, – а все-таки, что ни говорите, законный муж и перед людьми, и перед господом.

– Что вы, что вы! – отмахивались старухи подобрей. – Разве таких обормотов господь невестам посылает? Их, должно, сам сатана девкам за грехи в мужья подсовывает.

Так шептались по углам досужие кумушки, а прочие обыватели вполне одобряли поступок Натальи Петровны.

– И правильно сделала, – говорили они, – что дурака своего на умного человека сменяла.

Молодежь же была в восторге: говорила, что Неделин – это Степан Разин, а Наталья Петровна – персидская княжна. Только не знали, чем кончится их роман: так же, как в народной песне, или, быть может, «новый атаман» пощадит свою «княжну».

Как отнеслись к этому событию товарищи Неделина – красноармейцы, нам было неизвестно.

Скорее других разобрались в этом деле сами виновники происшествия – они поженились. Вскоре Неделина отозвали в Тулу, и он уехал туда вместе со своей женой.