Текст книги "У птенцов подрастают крылья"

Автор книги: Георгий Скребицкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 29 страниц)

ВЕСТИ ИЗ ДЕРЕВЕНЬ

Жизнь в нашем городке, как я уже говорил, текла все по-старому, будто в России ничего и не произошло, никакой революции. Каждое утро купцы снимали с дверей своих лавок огромные заржавевшие замки и начинали торговлю. По-прежнему служащие спешили в разные учреждения на работу, правда, большинство из этих учреждений называлось как-то по-новому, но суть дела от этого не менялась. Так проходила неделя. В воскресный день обитатели городка, конечно, за исключением рыболовов и охотников, старались подольше поспать, а потом, всласть побаловавшись чайком, выходили посидеть на лавочке у ворот, грызли семечки и переговаривались через улицу с соседями. Жизнь текла в городе мирная, неторопливая, такая же, как десять, двадцать, пятьдесят да, пожалуй, и сто лет назад.

Зато в окрестных деревнях вообще во всем уезде дело обстояло совсем иначе. Об этом мы узнавали, конечно, не из газет, а из разговоров мужичков и баб, приезжавших в город на базар или так, по своим делам. Об этом говорили повсюду – и в сапожном заведении старого Ходака, и в трактире Серебреникова, и в больнице у Михалыча. Даже крестьянки-старухи, приходившие полечиться не к Михалычу, а к «самой докторше», рассказывали маме о том, что происходит в деревне.

– Ии-и, милочка моя, – говорили они, прикрывая глаза, – что у нас на селе творится-то, уму-разуму непостижимо! Мужики наши словно белены объелись, как чумовые стали, все в сборища собираются, сходки устраивают, про землю толкуют. Дескать, коли теперича у нас в России свобода, то и землю заново поделить надо. У помещиков землицы поубавить да промеж мужиков и поделить.

Рассказчица боязливо оглядывалась по сторонам и полушепотом продолжала:

– Да не про одну землю-то разговоры ведут. Кто из мужиков побойчее, те вовсе говорят: нужно помещиков-кровопивцев кольем из домов гнать. Довольно, попили нашей кровушки. Выгнать их из поместьев, а все их добро промеж мужиков поделить, и скотину тоже. Вот что, родненькая моя, в деревне таперича мужики непутевые говорят! – добавляла рассказчица с глубоким вздохом, как бы осуждая поведение «непутевых мужиков».

Я частенько слушал такие рассказы, и мне всегда казалось, что рассказчица только для вида, как бы из приличия, осуждает мужиков, а в душе, наоборот, вполне им сочувствует.

В сапожное заведение Ходака, где я дневал и ночевал, постоянно заходили бабы и мужики из окрестных деревень, приносили в починку обувь. Они говорили то же про помещиков, только куда решительнее.

– Гнать их, чертей, и поместья запалить, чтобы духу их не осталось!

И это были не только пустые слова. Во многих местах мужики от слов переходили к делу. Все чаще и чаще мы узнавали о том, что крестьяне то там, то тут являлись в помещичью усадьбу, отбирали скот, лошадей, сельскохозяйственный инвентарь, нередко забирали и домашнюю обстановку, тут же делили все это и увозили с собой в деревню.

А в тех имениях, владельцы которых раньше особенно сурово обращались с крестьянами, мужики и всю усадьбу разносили по бревнышку, пускали в ней «красного петуха».

Все чаще и чаще зарево пожаров тревожным красноватым светом озаряло ночное, уже по-осеннему темное небо.

Наконец и городок наш будто очнулся. Затревожилось, заволновалось купечество. Стали поговаривать: как бы деревенская голытьба в один прекрасный денек не заявилась бы и к ним да не прикарманила бы их товарец. На дверях многих лавок появились новые, еще более прочные запоры.

А слухи росли и росли с каждым днем все более ошеломляющие. Помещики, выгнанные из своих усадеб, спешили в город искать управу на взбунтовавшуюся голытьбу.

Местные власти писали воззвания. В них они призывали свободных граждан сел и деревень соблюдать революционный порядок, не чинить самоуправства в помещичьих усадьбах.

В этих же воззваниях говорилось далее, что если крестьяне не внемлют голосу разума и будут продолжать самовольничать, то власти вынуждены будут прибегнуть к самым суровым мерам для подавления бесчинств.

Подобные воззвания расклеивались на стенах домов в городе и целыми пачками рассылались по уезду. Никакого действия они не имели. Крестьяне продолжали отбирать у помещиков землю, хлеб, скот и громить их имения.

Скоро у нас в городке стали появляться и живые свидетели, даже участники этих деревенских событий. Среди них были как «потерпевшие», так и «победители».

Большое впечатление на всех чернских обывателей произвел неожиданный приезд в наш городок очень богатого помещика – графа Бутурина. Он явился в город поздно ночью, пришел пешком с одним чемоданчиком в руках и переночевал в трактире, так как «ночью куда ж еще пойдешь?!» Наутро он снял себе квартиру в одном из лучших домов и поселился в ней.

По всему городу ходил слух, что он послал срочное письмо самому Керенскому с требованием выслать карательный отряд казаков, чтобы разделаться с мужиками, которые разграбили его усадьбу.

– Он-то своего добьется, – шепотом говорили старички и старушки, сидя вечером на лавочках возле своих домов. – Ох и задаст он мужикам перцу, будут знать, как имения грабить!

В ожидании прибытия казаков граф целые дни разгуливал по городу. Вид у него был весьма воинственный и довольно забавный. Толстенький, кругленький, в коротеньком синем пиджачке и в узких светлых брюках, заправленных в лакированные сапоги, граф походил на спортсмена-жокея, только что вернувшегося с верховой езды. На голове он носил небольшую круглую шапочку с пером, а через плечо у него был перекинут узкий желтый ремешок, на конце которого болталась такая же ярко-желтая кобура пистолета.

Граф часто похлопывал по кобуре и рассказывал знакомым купцам или таким же, как он, сбежавшим помещикам, как он из этого вот пистолета застрелил восемь мерзавцев, попытавшихся ворваться в его поместье.

– Ну и что же дальше было? – спрашивал заинтересованный смелостью графа слушатель.

– А дальше, – улыбался граф, – дальше я один разогнал всю оставшуюся сволочь. Пошел в конюшню, оседлал своего кабардинца, захватил с собой кое-что из драгоценностей и вот явился к вам. Теперь сижу у моря и жду погоды. – Граф многозначительно растягивал последние слова, а слушатель кивал головой, всем своим видом показывая, что он вполне понимает и вполне одобряет их настоящий смысл.

В своих рассказах граф только почему-то никогда не уточнял, куда же девался его кабардинец, почему он не прискакал на нем в город, а явился ночью в трактир пешком. Но такие мелочи никого из слушателей графа, видимо, и не интересовали.

Прошло несколько дней, и о «подвигах» графа мы узнали нечто совсем иное. Новые сведения сообщил нам парень из деревни по соседству с графской усадьбой.

По его словам, мужики этой деревни несколько раз приходили к графу, хотели договориться по-мирному, чтобы он отдал им часть хлеба и скота. Но граф каждый раз прятался от них. Слуги говорили, что его-де нет дома. А между тем до мужиков дошел слушок, что граф послал письмо в Петроград к самому главному, прося прислать казаков для охраны имения и для расправы с «бунтовщиками».

Тогда крестьяне решили нагрянуть в имение ночью, захватить графа прямо в «постельке». Так и сделали. Да малость недоглядели. Заслышав около дома их голоса, граф в одном нижнем белье выскочил через окно в сад, забрал с собой чемоданчик с тем, что поценнее, и удрал к соседним помещикам. А у тех одежды по его росту подходящей нет. Нашли только вот этот костюм: в нем покойный дед с борзыми зайцев травить верхом ездил.

Вскоре выяснилась и еще одна забавная подробность. Как-то раз граф зашел в лавку купить чая, сахару. В тесноте к нему подобрались ребятишки, расстегнули потихоньку кобуру и заглянули внутрь. А там вместо пистолета – коробка спичек и пачка папирос. Все это совсем обесславило в наших, ребячьих, глазах грозного графа. Впрочем, осталось еще его письмо насчет присылки казаков. А может, и это письмо было тоже вроде пустой кобуры? В общем, граф потерял для нас всякий интерес.

Алеша даже до того осмелел, что как-то белым днем подошел к графу на Соборной улице, вынул папиросу и говорит:

– Разрешите спичечку, прикурить…

– У меня, любезный, нет с собой спичек, – ответил граф.

– И тут тоже нет? – Алеша указал на кобуру.

Граф сделал вид, что не понял намека.

Отголоски того, что происходило в деревнях, доходили до нас особенно в базарные дни. На базаре, помимо обычных деревенских товаров – разных кадочек, бадеек, горшков, домашней холстины и прочих местных поделок, – стали появляться совсем другие, необычные вещи: старомодные потертые фраки, дамские кружевные накидки, веера, шляпы со страусовыми перьями. Иной раз и на самой продавщице всех этих диковин поверх холщовой рубахи бывала накинута дорогая турецкая шаль.

Нередко по базару разгуливал какой-нибудь паренек в синей косоворотке, в штанах, заправленных в смазные сапоги, а поверх рубахи на плечи у него был небрежно наброшен смокинг или сюртук.

Как-то раз в один из базарных дней к нам домой пришел деревенский парень.

– Мне бы доктора повидать, – смущенно улыбаясь, сказал он маме.

– Вы что, больны? – спросила она его.

– Да нет, совсем по другому делу, по-охотничьему, – еще более смутившись, отвечал паренек.

Услыша из своего кабинета, что речь идет об охоте, Михалыч поспешно вышел к пришедшему.

– Вы что, ко мне насчет охоты? Заходите, заходите, – пригласил он паренька в кабинет.

– А мне можно с вами? – спросил я.

– Ну, раз насчет охоты, разве без тебя может дело обойтись… – весело ответил Михалыч.

– Да я не то чтоб о самой охоте, – заговорил паренек. – Я как наслышан, что вы сильный охотник… Вот и зашел, хотел ружьишко предложить. Не купите ли?

– А где ж оно? – заинтересовался Михалыч.

– Там, в передней, его оставил. Я сейчас принесу.

Парень сбегал в переднюю, принес потертый кожаный чехол, открыл его и вынул ружье.

– М-да, – многозначительно протянул Михалыч. Надел очки и прочитал надпись на стволах: – «Голанд-Голанд». М-да, – повторил он, – ружье неплохое.

– Известно, неплохое. Плохих ружей наш барин и не имел.

– А откуда же к вам оно попало? – заинтересовался Михалыч.

– По дележу мне досталось, – ответил паренек. – Надысь барское имущество всем миром делили, ну мне как охотнику оно и досталось. Два ружья досталось. Больше в нашей деревне, окромя меня, охотников не имеется. Вот мне оба ружья мир и отдал. Одно-то, поплоше, я себе оставил. А это дюже нарядное, по нашей деревенской охоте оно не ко двору. У нас все недосуг: то не почистишь, то не смажешь, враз весь вид и потеряет. А ружье важнецкое. Сам барин завсегда с ним на охоту ходил.

– Ружье важнецкое, – в раздумье повторил Михалыч, – только я его не куплю, пожалуй.

– Да почему же? – удивился парень. – Вы, может, сумлеваетесь там насчет чего-нибудь – мол, не краденое ли? Так я вам от всей души говорю: при всем мире по дележу мне досталось. Я вам и свидетелей, коли что, представлю.

– Все это прекрасно, – все также в раздумье отвечал Михалыч, – верю, что оно тебе по дележу досталось. Только давали-то тебе его для охоты, а совсем не для продажи. А ты продаешь. Вот тут-то неладно и получается.

Парень даже с досады рукой махнул:

– Я ж вам все честь по чести объяснил: два ружья мне досталось, одно я себе оставил, а другое продаю за ненадобностью. Сразу с двумя все одно охотиться невозможно.

– А раз без надобности оно тебе, – раздраженно ответил Михалыч, – значит, и брать не надо было. Я его не куплю.

– Воля ваша, – угрюмо пробормотал парень. Спрятал ружье в чехол и пошел к дверям. – Извиняюсь, значит, за беспокойство, до свиданьица.

– Прощай, – ответил Михалыч.

Парень ушел. Михалыч сидел в кабинете, курил папиросу и молчал.

– Михалыч, а это ружье он нечестно продает? – спросил я.

– Конечно, нечестно. Общество ему как охотнику ружья дало. А он не успел взять, сейчас же продавать тащит.

– А что крестьяне все добро у барина взяли – это хорошо или плохо?

Михалыч затянулся папиросой и, как бы думая вслух, проговорил:

– Видишь, брат, и сам не знаю, как тебе на это ответить. В свое время крестьянство жестоко ограбили, землей обделили… И все добро тоже их трудом помещики нажили. Сам-то помещик ничего не сеял, не жал, все мужик за него горбом своим отдувался. Вот теперь сам и рассуди – кому и земля, и скотина, и все прочее принадлежать должно?

– Конечно, крестьянам, – живо ответил я.

– Конечно, им, – подтвердил Михалыч. – Только, пожалуй, зря они так самовольно всё берут и делят. На то ведь власть имеется, чтобы новый порядок завести.

Михалыч покурил, подумал и, вдруг улыбнувшись, добавил:

– А впрочем, может, и правильно делают, что не сидят сложа руки у моря и не ждут погоды. Стали бы ждать да мешкать – глядь, и вовсе землю бы проморгали. – Он приостановился и в раздумье добавил: – Но может и очень печально все это для них обернуться. Ох, как печально… Ну да поживем – увидим.

Так я и не понял: хорошо ли делают крестьяне, что отнимают землю, скотину и разные вещи у помещиков, или это неправильно и за это им здорово нагорит?

Сам я не мог разобраться в этом вопросе, но не мог и отделаться от него: он преследовал меня, как тяжелый, неотвязный сон. Кого же спросить?

Спросить было некого. Даже сам Михалыч, который знал, кажется, все на свете, и тот, видно, не очень в этом разбирался.

МОЖНО ИЛИ НЕЛЬЗЯ?

А ведь граф Бутурин хоть и ходил по городу в костюме не то верхового наездника, не то тирольского охотника, хоть носил через плечо пустую кобуру от несуществующего пистолета, однако на деле оказался совсем не таким безобидным, добродушным лгунишкой, за которого все мы его принимали.

Скоро выяснилось, что его родной племянник служит в каком-то драгунском полку. На войне этот полк почему-то не был. Он кого-то или что-то охранял в глубоком тылу. И вот граф через влиятельных лиц сумел добиться, чтобы эскадрон драгун был прислан в его имение для наведения и поддержания «порядка». Короче говоря, однажды утром жители нашего городка увидели совершенно необычную картину. По Соборной улице прошел эскадрон драгун, все верхом на красивых серых лошадях. А следом за всадниками в удобной коляске, очевидно взятой взаймы у кого-то из ближайших помещиков, ехал сам граф. Эта весть молнией облетела весь город.

– Достанется теперь мужичкам, – говорили на всех углах и перекрестках чернские обыватели.

Стали вспоминать о том, что граф еще раньше прославился своей жестокостью по отношению к крестьянам. Он служил земским начальником и, говорят, в этой должности для простого народа был сущий зверь.

– Уж он им пропишет свободу-матушку! Небо с овчинку покажется. Подпоит своих драгун-то, всех, и правых и виновных, шомполами перепорют. Ох, что-то будет!..

От этих рассказов мне становилось просто жутко. Я невольно представлял себе, как пьяные драгуны порют шомполами всех подряд – и стариков, и детей.

«Но неужели мужикам не у кого просить защиты?» – думал я. Теперь же свобода, теперь всем управляет не царь, а какой-то Керенский. Его в управители сам народ выбрал. Ему и нужно жаловаться. «А на что жаловаться?» – вставал мучительный, неразрешенный вопрос. Ведь Керенский не разрешает грабить имения и делить помещичье добро. Керенский требует, чтобы до победного окончания войны никто ничего не трогал. Вот когда победим немцев, тогда соберем от всего народа выборных представителей, устроим Учредительное собрание, оно и решит, как делить землю, имущество, вообще все решит.

А пока, до его решения, ничего трогать и делить нельзя.

Только правда ли это? Вот Алеша говорит, что ждать нечего. Раз свобода – бери и дели: и землю, и всякое добро. Помещики – мироеды, они только кровь из народа сосут. Значит, жалеть их нечего.

Рассуждения Алеши мне казались убедительными.

Но я тут же вспоминал знакомых Михалыча. Вот, например, старички Сухонины. Они тоже помещики, у них маленькое имение. Оба они такие старенькие и очень добрые. Какие же они мироеды? Из кого же они сосут кровь? Наоборот, сам старичок Сухонин был когда-то военным фельдшером, а теперь лечит бесплатно всех крестьян. К нему из самых дальних деревень больных везут. Он всех лечит, никому не отказывает. Какой же он мироед?

Но тут же вспоминалось совсем другое: граф Бутурин, эскадрон драгун, предстоящая расправа с крестьянами. «Наверное, Бутурин и есть мироед, у него можно все отнять, – решил я. – А у Сухонина можно отнять или нельзя?» Ничего не понимая, я старался просто не думать о таких запутанных и, как мне казалось, неразрешимых вопросах.

УРОК НА ВСЮ ЖИЗНЬ

Развлечься, не думать о мрачных, непонятных вещах в значительной мере помогал мне мой новый друг – ружье. Я почти ни минуты не сидел дома. Вставал, как мама говорила, «с петухами», наскоро пил чай и бежал на речку. Там я охотился за куличками-перевозчиками, которые обычно бегали по песчаным отмелям. Подкрасться к ним было не так-то просто. Но я все-таки ухитрялся, и часто мне удавалось подстрелить крошечного долгоносика. Меня немного огорчало, что дичь была уж очень мала – с воробья, не больше. Зато утешало сознание, что это все-таки настоящая дичь.

Подкрадываться к куличкам по песчаной отмели или часами лежать на ней, выкопав ямку в согретом солнцем песке, лежать, смотреть на тихую гладь реки и поджидать добычу – все тех же куличков, было несомненно интересно. Но в тайне души я мечтал о другом – о том, чтобы самостоятельно пойти на охоту с Джеком, поискать в поле перепелов или сходить за бекасами на Выползовское болото.

Я уже несколько раз заговаривал об этом с Михалычем, но он только посмеивался:

– Рановато тебе еще одному с собакой ходить.

– Но почему же рановато? – приставал я. – Ведь мне уже пятнадцать лет исполнилось.

– Не в годах дело, – уже серьезно отвечал Михалыч, – а в том, что горяч еще больно, Джека испортишь. Начнешь вперед него забегать, когда он на стойку станет, Джек и приучится со стойки срываться, дичь ловить, а это уже не собака.

Я клялся, что не буду горячиться, что не испорчу Джека. Но Михалыч твердил свое: «Не дорос еще, чтобы с собакой охотиться».

Самым обидным в этом деле было то, что Михалыч вдруг занялся в своей больнице какими-то усовершенствованиями, что-то переделывал в операционной комнате и просиживал там целые дни не только в будни, но и по воскресеньям.

В общем, и сам не ездил с Джеком на охоту, и мне не давал. А время шло, лето уже совсем подходило к концу. Скоро придется уезжать в Москву в реальное училище. «Вот тогда бы и занимался своей больницей», – с обидой думал я.

Однажды я, как всегда, рано утречком отправился на отмель за своими долгоносиками. Прошел уже почти всю нашу улицу – вдруг чувствую: кто-то ткнул меня сзади в ногу. Обернулся – Джек!

Обычно его запирали, когда я уходил на охоту, а тут, верно, недоглядели, вот он и догнал, меня.

Первая мысль была – сейчас же вернуться и отвести Джека обратно. До дома ведь совсем недалеко. Но тут же явилась и другая мысль: а кто узнает, что Джек догнал меня еще в городе? Может, он нашел меня по следу уже на речке. Что же мне тогда оставалось делать – сейчас же идти домой, но почему? Разве я виноват, что его не заперли и он сам ко мне прибежал? Вторая мысль тут же взяла верх над первой, и я, убедившись, что кругом нет никого из знакомых, никто не видит, где произошла наша встреча, погладил Джека и поспешно зашагал дальше.

«Да что, собственно, плохого в том, что я поохочусь с собакой? – рассуждал я сам с собой. – Вот и докажу Михалычу, что я не горячусь и собаку ничем не порчу. А может, и застрелю перепела или даже бекаса». От одной такой мысли сердце сладко замирало, и я все убыстрял и убыстрял шаги. Под конец мы с Джеком, собственно, уже не шли, а прямо бежали, лихо обгоняя друг друга.

На песчаную отмель, где я обычно стрелял куликов, мы, конечно, и не заглянули, а направились прямо на Выползовское болото. Миновали мельницу, и вот я уже шагаю по болотным кочкам, среди осоки и камышей. Джек носится впереди меня «челноком», ищет дичь. А я один с ружьем, совершенно самостоятельно иду следом за ним и время от времени, совсем как Михалыч, посвистывая, подбадриваю собаку.

Вот это настоящая охота, моя первая самостоятельная охота с подружейной собакой! Разве это может хоть в какой-нибудь мере сравниться с выслеживанием куликов на отмели? Там детская забава, а тут – охота! И я солидно посвистываю Джеку и Михалычевым баском говорю ему:

– Ищи, ищи, собачка. Найди мне дичинку.

И Джек тоже, видно, вполне соглашается с тем, что я настоящий охотник. Он оглядывается, ждет, не будет ли от меня каких-нибудь приказаний, и, не получив их, снова принимается усердно искать дичь.

Так мы прошли уже значительную часть болота, а дичь все не попадалась. Неужели опять впереди нас прогнали стадо коров? Мы обогнули бугор – нет, коров нигде не видать.

– Где же дичь-то? – спросил я, оглядываясь в сторону Джека. Оглянулся и вздрогнул: Джек стоял на стойке возле кустика осоки.

«Наверное, бекас», – мелькнуло в голове. Не улетел бы… И я, забыв все на свете, опрометью бросился к собаке.

Бекас взлетел, не подпустив меня шагов на тридцать. На бегу, даже не прицелившись, я вскинул ружье и выстрелил. Мимо. Джек стоял, не двигаясь с места.

Нет ли еще, второго? Я подбежал к Джеку, и мы вместе с ним бросились вперед, но второго бекаса не оказалось.

«Эх, жаль, что промахнулся! – с досадой подумал я. – И зачем так торопился, зачем бежал? Он услышал шлепанье по воде, вот и взлетел. Ну, не беда, теперь буду осторожнее».

Мы отправились дальше. Вот уже и лесок Кулиги совсем недалеко. Там отдохнем, напьемся воды из родника, потом отправимся в поле, наверное, перепелов там разыщем. А может, и заяц выскочит. Стрелять или нет? Я чувствовал, что, конечно, не удержусь – выстрелю.

До Кулиги осталось всего метров двести – триста. Здесь уже кончалось болото, и только у самого берега росло несколько отдельных участков густого камыша.

Джек ткнулся в первый из них, исчез среди высоких густых стеблей, зашлепал по воде. И в тот же миг в камышах послышалось громкое хлопанье крыльев.

Утка, дикая утка! Она вылетела совсем близко от меня. Я вскинул ружье, прицелился, потянул за спуск. Тяну, тяну, а выстрела нет. В чем же дело? Утка спокойно отлетает и прямо на моих глазах садится в следующий участочек камыша.

Улетела, а я ведь так хорошо прицелился – наверное бы убил. Но почему же ружье не выстрелило? Взглянул – сразу понял, в чем дело: курки спущены. Я забыл их взвести. Какой позор! А впрочем, не все еще потеряно. Утка ведь никуда не улетела, она опустилась в следующий камыш. Может, удастся ее разглядеть прямо на воде, сидячую. Тогда уж не промахнусь. Только Джек, пожалуй, помешает, полезет в камыши, сразу вспугнет. Но он еще возится в первом участке, лазает по камышам, чует утку. Он, верно, не видел, как она улетела.

Я спешу вперед собаки добраться до следующего камыша. Подбегаю к нему, вглядываюсь в густые сплетения зеленых стеблей. Поздно! Джек тоже спешит ко мне. Сейчас вспугнет. Ну что ж, буду стрелять влет. Я беру ружье на изготовку.

Джек скрывается в камыше. И вдруг в самой гуще стеблей я замечаю – что-то движется по воде. Утка! Вскидываю ружье, целюсь. Стреляю.

Отчаянный визг, хлопанье крыльев, все смешалось.

Утка взлетела, понеслась прочь. Но что мне до нее! Джек, милый Джек, он выскакивает из камыша, морда в крови.

Я, я убил его! О, что я наделал! Перед глазами поплыли красные, зеленые круги, и я, теряя сознание, упал на землю.

Тут же очнулся, вскочил. Гляжу – Джек трет лапами морду. Смотрит на меня испуганно и как-то виновато.

Джек, Джек, прости меня, я нечаянно. Хорошо, что глаза глядят, значит, целы…

Подбегаю к Джеку, сажусь рядом, обнимаю его.

– Больно, очень больно?

Джек трет ухо, взвизгивает. Из уха течет кровь, из щеки тоже. Но голова цела, и глаза целы. От сердца немножко отлегло. Попало только несколько дробинок, краем заряда зацепил. Значит, будет жив. Но тут же другая мысль: «А как показаться на глаза маме, Михалычу? Наверное, ружье отнимут. А может, скрыть, ничего не говорить? Посидеть здесь до вечера, кровь остановится. Да и мог же он сам об осоку морду поколоть, поранить».

Я осторожно беру раненое Джеково ухо. Он взвизгивает, отдергивает. Но я уже почувствовал: под кожей – дробинка, ее-то уж никак не скроешь. Вот и конец моему ружью, моей охоте. Да что о них говорить! Самое страшное – прийти домой. Как прийти, как сказать о случившемся? И вторая, еще более страшная мысль: «А ну как у Джека начнется заражение крови? Он будет болеть, мучиться и умрет». Нет, такого ужаса я не переживу.

– Джек, хороший мой, ведь ты не заболеешь, не умрешь? – Я обнял за шею своего четвероногого друга и залился горькими слезами.

А Джек, изредка повизгивая, терся о мою куртку мордой. Он, видимо, давно уже простил меня и по-своему, по-собачьему, хотел приласкать и утешить.

Домой вернулись мы только поздно вечером. Мама и Михалыч очень беспокоились, куда мы оба пропали. Что Джек убежал следом за мной, никто в этом даже не сомневался.

– А вот и они явились! – радостно воскликнул Михалыч, встречая нас на крыльце. – Ну, как дела, охотник? Рассказывай.

Наступила самая страшная минута. Я почувствовал, что в горле у меня что-то сжалось и голос пропал.

– Михалыч, простите меня, – еле-еле выговорил я, – простите, я застрелил Джека.

– Как – застрелил? – изумился Михалыч. – Да он же вот, рядом с тобой.

Михалыч бросился к собаке, увидел на морде запекшуюся кровь и сразу все понял. Он быстро и осторожно ощупал раненое ухо, щеку, потом выпрямился, взглянул на меня и, ничего не сказав, повернулся, пошел в дом.

Джек побежал следом за Михалычем. А я остался как пригвожденный к месту.

Ох, лучше бы Михалыч закричал, даже первый раз в жизни ударил бы меня! Мне это было бы в тысячу раз легче…

– Юра, ты что ж в дом не идешь? Убил что-нибудь? – спросила мама, выходя на крыльцо, и тут же остановилась. – Что, что случилось? – чуть не вскрикнула она.

– Ранил Джека, нечаянно… – только мог ответить я.

– Сильно ранил? Где он?

Мама побежала в дом. Потом снова вернулась ко мне.

– Не волнуйся, ничего страшного. Чуть-чуть в ухо попало, – успокаивала она меня.

– А он не умрет от заражения крови?

– Конечно, нет. Михалыч уже промыл ранки спиртом и йодом прижег.

– Михалыч не простит теперь, – в отчаянии сказал я сквозь слезы.

– Простит, непременно простит, – уверяла мама. – Он и не сердится. Он сам очень испугался за Джека.

Мама торопливо ушла в дом и вот уже спешит назад, тащит за руку Михалыча. И тот совсем не сердится. Такой же добрый, как всегда, даже улыбается, грозит мне пальцем.

– Ведь говорил паршивцу: рано еще одному с собакой ходить. Не послушался!

– Михалыч, простите… Я всегда, всегда вас буду слушаться. – Я бросился на шею к Михалычу.

– Ну ладно, ладно уж, – говорил он, потрепав меня по плечу. – Хорошо еще, что все благополучно кончилось.

– А у Джека не будет заражения крови?

– Какие пустяки, при чем тут заражение…

Мы все трое вошли в кабинет. Джек лежал на диване, на чистой, только что подложенной ему Михалычем простыне. Он, видимо, чувствовал, что сейчас он является центром всеобщего внимания, и пользовался этим с большим удовольствием.

Ухо и щека зажили у него через два-три дня. Михалыч хотел сначала вынуть дробинки, а потом решил, что не стоит: только лишний раз делать ему больно. Так они и остались у Джека на всю жизнь, как неоспоримое доказательство того, что с охотничьим ружьем надо обращаться крайне осторожно.

Этот урок я запомнил на всю жизнь.