Текст книги "У птенцов подрастают крылья"

Автор книги: Георгий Скребицкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 29 страниц)

ЧЕТВЕРОНОГИЙ НАСТАВНИК И ДРУГ

Мой позорный, с охотничьей точки зрения, поступок с Джеком имел для меня самые неожиданные последствия. У меня не только не отобрали ружье, как я опасался, но, к моему великому изумлению, Михалыч через несколько дней, когда ранки на морде бедного Джека зажили, сам предложил мне взять его с собой на охоту.

Я не поверил ушам, решил, что Михалыч подсмеивается надо мной. Мама, которая была тут же в комнате, тоже с изумлением взглянула на Михалыча. Но он совершенно серьезно продолжал:

– Вот теперь, именно теперь я и могу ему вполне доверить собаку. Сам уж научен горьким опытом.

Теперь ни носиться как угорелый, ни стрелять куда попало не будет.

Мама недоверчиво покачала головой. А я, я даже не знал, как отнестись мне к словам Михалыча. Не шутит ли он?

После обеда Михалыч позвал меня к себе в кабинет и прочел пространную лекцию о том, как надо охотиться с подружейной собакой. Все эти наставления я прослушал с глубоким вниманием.

Выходя из кабинета, я чувствовал себя уже совсем другим человеком, совсем взрослым. Я пошел к себе в комнату и вновь снял со стены ружье, к которому не прикасался все эти дни.

Вечером мы с Михалычем набивали для меня патроны, а рано утром я уже открыто пошел на охоту с Джеком.

– Не отпускай его слишком далеко от себя, – давал мне последние наставления Михалыч, – не позволяй особенно своевольничать.

– Не беспокойтесь, буду придерживать, – солидно ответил я и тут же приказал: – Джек, к ноге, иди рядом!

Эта охота оказалась куда удачней предыдущей. В поле мы нашли много перепелов; я расстрелял все патроны и почти под самый конец, когда их запас уже истощился, застрелил влет перепелку.

Тут, правда, произошла маленькая оплошность. Увидя, что птица упала, мы с Джеком забыли все правила охоты, все наставления Михалыча и взапуски понеслись к упавшей в овес добыче.

Джек нашел ее, схватил в зубы и, широко улыбаясь всей своей добродушной рожицей, подал мне прямо в руки. Этим он как бы подтвердил, что признает меня настоящим охотником. Ведь раньше он отдавал дичь только Михалычу, а на меня даже слегка ворчал, когда я пытался ее у него отнять.

Оба, очень довольные и друг другом и удачной охотой, мы вернулись домой и принесли застреленную влет перепелку.

После этого Михалыч уже совершенно спокойно отпускал со мной на охоту Джека. Мама тоже перестала тревожиться, что я «бог знает что натворю с ружьем». Я сделался общепризнанным охотником. И все же теперь, уже через много-много лет, должен признаться, что в поле и на болоте, оставаясь вдвоем, мы с Джеком частенько вели себя совсем не так, как полагается по охотничьим правилам.

Когда мне удавалось застрелить дичь, я обычно забывал послать Джека, чтобы он принес ее мне, а сам бросался ее искать. Джек тоже не дожидался моего приказания, он тут же срывался со стойки и несся мне помогать. А уж когда дичь бывала не убита, только ранена и пыталась удрать, тут уж мы оба бросались ее ловить, забывая все на свете.

И вот что удивительно: когда на охоту с нами шел Михалыч, Джек сразу становился неузнаваемым. После выстрела он стоял на стойке как мертвый и бежал, только когда Михалыч ему это приказывал.

Я до сих пор просто не могу понять, как я, тогда еще совсем мальчишка, не испортил его, не приучил срываться со стойки и гоняться за дичью. Все это он делал очень охотно, даже иной раз, гоняясь за раненой птицей, громко лаял, что уже для дичной собаки совершенно недопустимо. Но стоило только пойти на охоту Михалычу, и Джек снова превращался в идеально выдрессированную собаку.

Мало того, спустя год-другой, когда я уже действительно усвоил все правила охоты, перестал бегать за убитой или раненой дичью, Джек сразу же отвык от недостойных для подружейной собаки выходок.

Вспоминая теперь, спустя пятьдесят лет, своего старого четвероногого друга, я должен сказать, что Джек был моим вторым учителем на охоте; Михалыч – первым, а Джек – вторым.

Я не сумел испортить его, сделать шалым, бестолковым псом, какие частенько встречаются у молодых, неопытных охотников. Природный ум и великолепная дрессировка с честью устояли перед моей ребяческой горячностью и неопытностью.

Зато Джек, верно и сам того не понимая, сделал очень многое, чтобы воспитать меня, как охотника. Только тот, кто сам охотится с подружейной собакой, поймет меня.

Хороший подружейный пес – это не просто помощник на охоте, отыскивающий дичь и выпугивающий ее, – нет, это гораздо больше: это верный друг охотника, разделяющий с ним весь азарт, всю захватывающую душу страсть охоты; это чуткий товарищ, который приходит в восторг от удачного выстрела и в уныние от промахов.

Как опытный охотник направляет своего четвероногого друга туда, где, по его соображениям, должна находиться дичь, помогает псу найти ее, точно так же опытный, умный пес ведет за собой на охоте начинающего новичка. При этом он иногда становится сам шаловливее, менее сдержанным, позволяет себе такие вольности, какие никогда не позволит со старым, солидным охотником. Но все его шалости, все его вольности пропадают по мере того, как его юный друг и хозяин становится взрослее и серьезнее на охоте.

Именно так вел себя мой незабываемый старый друг Джек, первый четвероногий друг, с которым я познал и пережил ни с чем не сравнимое и никогда не забываемое счастье – счастье начинающего охотника.

ЕЩЕ НОВЫЙ ПРИЯТЕЛЬ

Увлекшись охотой с подружейной собакой, я даже стал реже встречаться с Мишей и Алешей. Алеша никогда не интересовался охотой, зато Миша был страстный охотник, но только не за дичью, а за зайцами. Он даже держал у себя во дворе гончую собаку и частенько мечтал, как мы с ним осенью пойдем в лес гонять зайчишек. Увы, это были только мечты: ведь осенью я должен был ехать учиться в Москву. Какие уж тут зайцы!

– Ну, зимой на каникулы приедешь, тогда и поохотимся, – утешал меня Миша.

Однажды сидели мы с ним на лавочке во дворе их дома, разговаривали об охоте. Вдруг калитка с шумом распахнулась, и во двор вошел здоровенный парень лет двадцати двух – двадцати трех, рыжеватый, курносый, в пиджаке и в сапогах. Он вел на веревке гончую собаку.

– Здорово, молодцы! – весело поздоровался он с нами, протягивая руку и мне, как старому, давнишнему приятелю. – Насчет охоты небось мерекаете? Знаю я вас, браконьеров! Уж, поди, всех зайцев моих перебили. – Он хитро подмигнул. – Ничего, моих никто не побьет, целы останутся!..

– Да ладно трепаться! – также весело, по-приятельски перебил его Миша. – Скажи лучше, откуда пса достал, что-то такого у тебя раньше не видел.

– Плохо смотрел, вот и не видел, – ответил парень и, подсев к нам, понизив голос, доверительно заговорил: – Без трепотни, вот что, Мишуха: подержи у себя кобеля с недельку. Жратву ему я принесу. Мне дома-то держать не с руки. Ну, ты сам мерекай, в чем суть дела.

– Ох, Николай, не впутывай ты меня в эти дела! – стал отнекиваться Миша.

– Да что впутывать-то? Вместе ведь охотиться будем. Кобель мировой. Вот подержишь недельку, попривыкнет к дому, тогда в лес сходим, сам послушаешь. Голосина – за версту слышно, а уж вязок, как смола. Уж если взял зайца или лису, как прилипнет к следу. До тех пор гонять будет, пока не убьешь.

Миша, видимо, колебался.

– А если ко мне придут, спросят? Ведь все знают, что вместе охотимся.

– Кто придет, кто знает? Кобель-то не здешний, издалека, верст за тридцать отседова привезен.

– А ты что ж у себя держать не хочешь? – спросил Миша.

– Вот дурья голова, – хлопнул его по плечу приятель, – да ты что, батьку моего не знаешь, что ли? От одной колготни его вместе с кобелем сбежишь.

– Ну ладно, подержу, – нерешительно согласился Миша, – только корма приноси, у меня и свою сучонку кормить нечем.

– Об этом и не печалься. Я и для свово, и для твоей – обоим жратву принесу. Завтра же на мельницу сбегаю, овсянки целым мешком разживусь. А приварок с бойни – требуху разную, – всего достану. А придет осень, сам благодарить будешь: кобель геройский, смола, а не кобель. Только бей, не зевай, а он уж не выдаст. И кличка какая – Амур! Река такая в Сибири имеется, самая главная. Амур! – повторил он с гордостью. – Ну, ребята, мне на гулянку пора. Счастливо оставаться. – И он, отдав Мише собаку, быстро простился с нами и ушел.

– Кто это? – спросил я у Миши.

– А ты разве не знаешь? Колька Кусков. – Миша покачал головой. – Ох и парень жох, огонь, а не парень! Охотник лихой. И отец его тоже охотник. Сапожники они оба. Отец-то – деляга, настоящий мастер, хромовые шьет, починкой старья и не займается.

– А Коля тоже хороший мастер?

Миша рассмеялся, даже рукой махнул.

– Лодырь он хороший, вроде меня. Только дырки латать и умеет, да и те на живую нитку. Ноне залатает, завтра опять разорвались. Отец-то его учил, учил и колодкой по затылку, и ремнем по заду – ничего не помогает. Какое там мастерство! Ему только винцо, охота да девочки. Вот его специальность. Лихой парень! – прибавил Миша с видимой завистью.

– А почему он свою собаку к тебе привел, почему отец дома держать не позволяет, если это хороший пес?

– Почему не велит? – переспросил Миша. – Да потому что кобель-то сведенный. Колька небось в лесу подслушал его да прямо с гона и свел.

– То есть как – свел?

– Как? Да очень обныкновенно, словил на гону, в мешок за плечи – и домой.

– Украл, значит?

– А то купил, что ли?

– А зачем же ты краденого у себя прятать будешь?

– Ну, а куда ж таперича девать его? – в свою очередь, спросил Миша. – Сам слыхал: верст за тридцать – сорок отселева взяли его да небось в мешке и привезли. Пустить на волю – он и дороги домой не найдет, еще прасолам попадется. Сдерут шкуру – вот ему и крышка.

Мишины доводы показались мне убедительными. Действительно, чем же собака виновата, что ее поймали в лесу, где она гоняла зверя, и завезли за сорок верст? Не пропадать же ей теперь. Но Колька, он-то зачем ловил чужую? Значит, он просто вор?

Я высказал свои сомнения Мише.

– Какой же он вор? – даже обиделся тот. – Ты разве, Юрка, не знаешь, как голубей гоняют? Ты своих пустил, а я своих, глядь, вместе и слетелись. Мои в свою голубятню чужаков манят, а те их, в свой черед, к себе заманивают. Тут уж бабка надвое – чьи переманят. А как залетят все вместе в чью ни то голубятню, тут их хлоп дверцей – вот и попались. Кто поймал, тот, значит, им и хозяин. Разве это воровство? Это – охота.

– С голубями дело совсем другое, – возразил я. – Тут охота, состязание, чьи переманят. А какое же состязание – чужую собаку в лесу поймать, какая же это охота?

– Ну, может, и не совсем того, – уклончиво ответил Миша и, вдруг рассмеявшись, добавил: – Вот потому-то он дома кобеля-то держать не хочет. Колька-то известный дока по части собак, его по всему уезду знают. Если, к примеру, пропала у кого – перво-наперво к нему: не к тебе ли, мол, случайно на охоте пристала? Мы, мол, тебя не обидим, за прокорм уплатим что полагается. А Кольке что – недорого досталась, небольно и жаль. Сшибет трояк, а то и пятерку за прокорм. Вот, мол, ваша собака, берите, пользуйтесь моей добротой. А хозяева и рады, что пса своего нашли. – Миша с улыбкой покачал головой. – Лихой парень.

Несмотря на то что я совсем не одобрил все то, что Миша рассказал про Кольку, сам Колька мне все-таки очень понравился. Понравились его удалой, бесшабашный вид и то, что он сразу так дружески заговорил со мной, как со старым приятелем. Что-то в нем было такое располагающее; и уж совсем никак не вязалось с этим веселым, добродушным рубахой-парнем позорное слово «вор».

Забегая вперед, скажу, что первое впечатление оказалось верным. Мы с Колей скоро очень подружились да так и остались друзьями на много-много лет, до самой Колиной смерти. Пожалуй, после Михалыча из друзей-охотников Коля был для меня самым близким и дорогим человеком. Близким и дорогим, несмотря на многие горести, которые я испытал именно из-за его бесшабашного, лихого нрава. Но именно из-за своей лихости, из-за своей удали, которых мне так недоставало, Коля и казался мне недосягаемым образцом.

ВОТ ЭТО РАДОСТЬ!

Лето подходило уже к концу. Пришла пора мне расстаться с дорогой, любимой Чернью, с мамой, с Михалычем, с товарищами-ребятами, с кем мы так подружились за это лето. Пришла пора расстаться с рыбалкой, с охотой, со всем, к чему я так привык, проститься и ехать в чужую шумную, многолюдную Москву.

Ах, как не хотелось уезжать!

Я прямо с ужасом провожал каждый уходящий летний день.

И вдруг, когда до отъезда остались буквально считанные дни, однажды рано утром я услышал в передней какой-то шум и потом веселый голос Сережи.

Сережа приехал! Какая радость! Но почему же так поздно? На днях начинается учение в гимназии, а он вдруг к нам прикатил?

Я мигом оделся и выбежал в столовую.

Мама с Михалычем были уже там, встречали дорогого гостя.

Сережа тут же рассказал, что никто толком не знает, как будем учиться в этом году. Правда, гимназии и реальные училища официально существуют по-прежнему, но в Москве сейчас неспокойно, и люди поговаривают, что «добром это не кончится». С едой плохо. В магазинах толкучка. Всюду масса народа. Очень много солдат, понаехали прямо с фронта, воевать никто не хочет.

– Вот какие дела! – закончил свой рассказ Сережа и, вдруг наклонившись к маме с Михалычем, таинственно добавил: – Ждут опять революцию.

– То есть как же это? – изумилась мама. – Ведь уже была революция. А теперь что же, назад?

– Нет, не назад, – усмехнулся Сережа, – не назад, а еще дальше – вперед.

Сережа приосанился и с видом знающего человека взглянул на маму.

– Как – что? Войну не кончили, землю помещикам оставили, фабрики у фабрикантов… Какая же это революция? Все, как было при царе, так по-прежнему и осталось.

– Ну и очень хорошо, что по-старому осталось, – одобрила мама.

– Кому хорошо, а кому и плохо, – возразил Сережа. – Вот солдаты на фронте не очень довольны. «За что мы, говорят, сражаемся, за что гибнем?»

– Это верно, верно, – закивала головой мама. – Войну-то уж пора бы и кончать. На что она нам нужна? Земли много, все у нас есть. Зачем мы еще воюем? Ну, англичанам, французам нужно, пусть себе и воюют. А мы-то при чем?

– Вот солдаты и не хотят воевать. Требуют, чтобы мир был и чтобы землю им дома, в деревне, дали.

– Верно, верно, – опять согласилась мама.

Михалыч ничего не говорил, только покуривал папиросу. Вид у него был довольный и немножко лукавый.

Я искоса поглядывал на него и не мог решить, чем он так доволен: тем, что Сережа приехал, или тем еще, что солдаты не хотят воевать и требуют у помещиков земли.

Я поглядывал на Михалыча, но главное – слушал Сережу. Слушал, удивлялся и, конечно, завидовал ему, что он все знает и обо всем может так здорово рассуждать, совсем как взрослый.

Мне еще очень нравилось то, что его рассуждения были похожи на Алешины. Ведь Алеша тоже говорил, что у помещиков землицы нужно малость поубавить и отдать мужикам и войну нужно кончать – война народу совсем не нужна. Вот и Сережа теперь говорит почти то же самое.

Но особенно меня поразило то, что во время разговора Сережа вдруг обратился к маме с Михалычем и, сконфуженно улыбнувшись, вдруг спросил:

– Можно мне закурить?

– А ты куришь?! – в один голос воскликнули оба.

Сережа утвердительно кивнул.

– Ну, раз куришь, кури уж в открытую, а не за углом, – сразу согласился Михалыч. При этом он раскрыл портсигар и предложил Сереже папиросу.

– Спасибо, у меня свои. Я к ним уже привык, – солидно ответил Сережа, достал из кармана коробочку «Сафо» и закурил.

«Интересно, затягивается или только так, для фасона?» – подумал я.

Сережа глубоко затянулся, прямо как Михалыч, даже еще сильнее, и выпустил через нос две струйки дыма, выпустил и не закашлялся. «Вот это лихо!» – с острой завистью подумал я.

Выслушав рассказ Сережи, Михалыч вдруг весело улыбнулся и спросил:

Ну, войну кончать пора, это верно. А как же все-таки насчет ученья? Ты почему к нам-то перед самыми занятиями прикатил?

– А потому, – так же весело отвечал Сережа, – что мама сказала: «В Москве, видать, с ученьем в эту зиму толку не выйдет. Поезжай к папе в Чернь, там поспокойнее». Я и прикатил, – закончил он.

Вот это было действительно радостное известие: «В Москве с ученьем в эту зиму толку не выйдет!» Сережа даже из Москвы прикатил к нам в Чернь; значит, мне и подавно не следует ехать в Москву. Ура! Остаемся в Черни! Можно теперь поохотиться и порыбачить, теперь все можно будет…

Мама тоже сразу же решила, что ехать в Москву, когда там так неспокойно, просто безумие.

У меня как гора с плеч свалилась. Значит, на эту зиму остаюсь в Черни. Ура!

Михалыч тоже нашел такое решение правильным.

– Только уж лодырничать им всю зиму не следует, – добавил он.

– А может, опять Елизавету Александровну попросить, чтобы еще годок их поучила? – спросила мама.

Михалыч пожал плечами.

– Таких здоровых ребят и опять в пансион к Соколовой?! По-моему, уж пусть лучше зиму в городском училище проучатся. А на будущий год видно будет, может, все и утрясется.

– Это верно, – согласилась мама, – теперь, пожалуй, и школа какая-нибудь новая будет, революционная.

Итак, впредь до выяснения нашей будущей учебы мы с Сережей оказались совсем свободными. Когда там какая школа еще будет, а теперь времени терять нечего. А мы поспешили в нашу комнату распаковывать Сережины вещи.

Помимо корзинки и чемоданчика, я сразу увидел темно-коричневый кожаный чехол.

– Это что там, ружье?

– Ну конечно, – солидно ответил Сережа.

Оказывается, и ему этим летом его мама тоже подарила настоящее охотничье ружье, и такого же калибра, как и мое.

Мы достали из чехла новенькое ружьецо, полюбовались им; потом я принес свое. Мы их сравнили и убедились, что оба одинаково хороши.

– А ты знаешь, махнем-ка сегодня же на охоту, – предложил Сережа.

– А ты не устал с дороги?

Сережа в ответ только рассмеялся.

ДИЧЬ КОРОЛЕВСКАЯ И ДИЧЬ ПРОСТО

На охоту всегда хорошо пойти, но в этот день было особенно хорошо! Только подумать, сколько радостей: и Сережа приехал, и главное – ненужно уезжать из милой Черни, будем учиться здесь всю зиму.

Когда мы с Сережей и Джеком отошли уже с версту и поднялись в гору, я остановился и оглянулся назад: вот она, моя Чернь, вся как на ладони! Какая же она уютная, красивая, сплошные сады! Их зелень уже тронута легкой позолотой осени. Ну и пусть: мне вовсе не грустно, что лето прошло. Ведь и осень, и зиму, и весну я проведу здесь, дома. Здесь же встречу на будущий год новое лето, такое же солнечное, такое же хорошее!

– Ну что ж, дружище, – прервал мои мысли Сережа, – уж раз остановились, давай закурим.

– Давай, – небрежно ответил я, поглаживая Джека.

Мы закурили. Глядя на Сережу, я тоже затянулся покрепче. Затянулся… Ой, что это?! Дыхание перехватило. Вместо свежего воздуха в легкие хлынула какая-то едкая, вонючая горечь. Я закашлялся, больше, больше… «Ну, сейчас вырвет, – пронеслось в голове. – Какой позор!»

Я стоял, растопырив руки, опустив голову, слезы текли из глаз. Вид был далеко не геройский. Джек с явным беспокойством, даже с участием смотрел на меня. Сережа не выдержал и расхохотался.

– Что, брат, хватил горячего до слез?

Я ничего не в состоянии был ответить.

– А ты так сразу сильно не тяни, – поучал меня Сережа, – понемногу сперва. С меня пример не бери, у меня глотка теперь луженая, – не без гордости добавил он. – Я и махру пробовал – ничего, проходит честь по чести. Ну, попробуй затянись немножко.

Я с ужасом подумал, что опять задохнусь от этой гадости.

– Лучше в следующий раз, на привале, сейчас неохота, – робко ответил я.

– Ну, как хочешь.

И мы двинулись дальше.

Пришли на болото. Наконец-то и я почувствовал себя героем. С подружейной собакой, самостоятельно Сережа еще никогда не охотился. Да и Джек явно признавал хозяином только меня. На меня только и глядел и беспрекословно выполнял каждое мое приказание. Сережа попробовал было послать его куда-то в камыши, Джек даже ухом не повел.

– А ну-ка, Джекуля, проверь, нет ли тут дичинки? – И я небрежным жестом послал Джека именно в те же камыши.

Пес сразу отправился туда, проверил и ничего не нашел.

– Зря ты этим местом интересуешься, – снисходительно сказал я. – Тут никогда ничего путного не бывает.

Сережа с уважением взглянул на меня. А я подумал: «Пусть себе курит свои вонючие папиросы, зато охотник-то настоящий я, а не он».

Мы пошли по вязкому болоту, поросшему мелкой осокой. Между кустиками осоки поблескивали лужицы воды, покрытые рыжеватой пленкой, будто налетом ржавчины.

– Ржавое болотце, типичные бекасиные места, – поучительно, совсем как Михалыч, произнес я. – Ну, Джекуля, ищи, ищи, найди-ка нам долгоносика.

И, как бы повинуясь моему желанию, Джек заволновался, заискал и замер на стойке.

– Бекас!.. – с невольным волнением прошептал я. – Идем. Только не забегай вперед собаки.

Сережа кивнул. Мы стали быстро и осторожно подходить.

«Боже мой, хоть бы мне застрелить! – мелькнула тревожная мысль. – Сергею нос утереть». Я взял на изготовку ружье.

– Вперед!

Джек сделал нерешительный шаг, и в тот же миг в двух шагах от него сорвался бекас.

С обычным криком: «Шчик, шчик, шчик!» – он метнулся над осокой, сверкнув белым подкрыльем.

Я вскинул к плечу ружье, выстрелил.

Бекас кувыркнулся в воздухе и пестрым комочком упал в осоку.

«Ура, готов! – пронеслось в голове. – Какое счастье!» Но эти мысли не отразились на моем лице. Наоборот, я даже слегка нахмурился и ледяным голосом произнес:

– А ну давай его сюда.

Джек принес дичь. Сережа подбежал, хотел взять ее, не тут-то было: Джек заворчал и, обежав кругом, подал бекаса мне в руки.

– Он другому не отдаст! – небрежно сказал я, кладя дичь в сумку. – Ну, пошли, пошли, время терять нечего.

Мы двинулись дальше. Сережа с видимым волнением закурил.

– Фу, как воняет! – отмахнулся я от дыма папиросы.

Сережа тут же перешел на другую сторону, под ветер, чтобы дым не шел на меня.

– А здорово ты его! Как ножом срезал, – не скрывая своего восторга, сказал он. – Я и прицелиться даже не успел.

– Бекаса навскидку бить нужно, – наставительно сказал я. – Это тебе не утка какая-нибудь. Недаром же он – королевская дичь.

– Королевская, – с уважением повторил Сережа.

В конце болота Джек снова заволновался и потянул к камышам.

– Наверное, курочка, – сказал я, – приготовься.

Но в этот миг в камышах раздалось громкое хлопанье крыльев, и оттуда свечкой взлетела большущая кряковая утка.

Я вскинул ружье, прицелился, нажал на спуск. Тяну, тяну – почему же нет выстрела?!

Он прогремел рядом над ухом. Утка тяжело шлепнулась в воду.

Да у меня же курки не взведены! Я чуть не заплакал от досады. Какая мне радость, что Джек, вытащив утку из воды, подал ее не Сереже, а мне; теперь это было похоже просто на издевательство. Я передал дичь по назначению.

Сережа был в восторге от своей удачи.

– Ну и здорова! Вот это дичина! – радовался он.

– Дичина-то здоровая, но не королевская, – усмехнулся я.

– Что там королевская! Теперь короли не в моде! – весело ответил Сережа. – У твоей королевской один нос торчит, а самой птицы и не видать. А эта – во, гляди! – И он тряхнул своей большущей уткой.

Признаться, я охотно променял бы десять бекасов на одну такую красавицу. Но я, конечно, и виду не подал.

Сережа на радостях закурил, и дым снова пахнул мне прямо в лицо.

– Ну, опять… – недовольно отмахнулся я.

– Что – опять? – небрежно переспросил Сережа, пряча утку в охотничью сумку. – Ах, дымком на него пахнуло, вот неженка-то! – И он продолжал, покуривая, укладывать свою дичь.

Я сразу почувствовал: хоть я и убил королевскую дичь – бекаса – и собака меня считает за главного охотника, а все-таки пальма первенства теперь у Сережи. О злодейка судьба! Зачем она не дала мне взвести курки. Конечно, не Сергей, а я бы убил эту матерую крякушу. Вот тогда бы… Боже мой, какое превосходство было бы на моей стороне! И все это рухнуло, рухнуло из-за какого-то злосчастного курка! Правильно поется: «Судьба играет человеком, она изменчива всегда, то вознесет его высоко, то в бездну сбросит без следа».

Вот теперь я сижу в бездне. А Сергей обкуривает меня своим противным табачищем, и я молчу. И он знает, что я побежден.

Но побежден ли? Я вспомнил давнюю историю в саду за городом, когда я под конец охоты застрелил вальдшнепа. «Посмотрим, кто кого проучит!» – подбодрил я себя, и мы двинулись дальше.

К сожалению, никакой дичи на болоте больше не оказалось. Чувство зависти у меня немного прошло. Сережа вел себя очень скромно, не фасонил передо мной своей уткой. Наоборот, надел сумку с дичью так, что она была у него на другом боку и с моей стороны не видна.

Сережа шел рядом со мной, внимательно прислушиваясь к команде, которую я изредка подавал собаке, и даже несколько раз переспросил, почему я послал Джека именно в тот, а не в другой участок болота. Понемногу я успокоился и опять развеселился.

– Хорошо, что у тебя курки были не взведены, – улыбаясь, сказал Сережа.

– Что ж тут хорошего? – сразу ощетинился я.

– Конечно, хорошо, – ответил он. – Ты бы и выстрелить мне не дал, сразу бы ее срезал. – Он хлопнул рукой по сумке с битой уткой. – Убил бы, и все. Подумаешь, какая радость! Ты вон бекасов без промаха бьешь. А я ведь первый раз по-настоящему за дичью охочусь.

Такое признание моего охотничьего старшинства и превосходства сразу как рукой сняло всякую зависть. Я потрепал по плечу Сережу, хитро подмигнул ему:

– Нечего скромничать! Стреляешь ты дай бог каждому.

И мы, обменявшись дружескими комплиментами, в чудесном настроении прошли до конца болота, вошли в лесок Кулигу и уселись отдохнуть у родничка.

– Хорошо, что ты приехал, – сказал я, – вместе охотиться будем, заживем на славу.

– Хорошо, – подтвердил Сережа. И, развалившись на траве, лукаво улыбаясь, спросил: – Ну, а как делишки насчет амура?

«Откуда он узнал?» – удивился я и, не желая болтать о чужих делах, неохотно ответил:

– Ничего дела. Осень придет, там посмотрим.

– Почему же осенью, а не теперь? – недоверчиво спросил Сережа.

– Потому что теперь еще не разрешается.

– То есть как? Ты что ж, и на это у мамаши разрешение спрашиваешь?

– При чем тут мама? – в свою очередь, удивился я. – Правила для всех одни. Вот с первого сентября и попробуем Амура вместе с Найдой.

Сережа подскочил и сел.

– Стой! Про что ты говоришь?

– Да про гончих, про Мишиных гончих.

Сережа так и прыснул от смеха. Он упал на траву и, хохоча, только повторял:

– Ой умру, ой умру!

Я немного обиделся:

– Что ж тут смешного?

– Да я тебя не про собак, а про сердечные дела спрашиваю. Есть у тебя сердечные дела? Амур, амур, понимаешь? Я ему про любовь, а он, а он… – И Сережа снова расхохотался. – Эх, ты! – сквозь смех проговорил Сережа. – Как был Пупочка-мумочка, так и остался.

Я собрался обидеться, но тут же передумал. Лучше свести все на шутку.

– Вот так амур, настоящий каламбур! – сострил я.

– А это ловко сказано! – похвалил Сережа. – «Амур – каламбур» – нужно запомнить, в разговоре с девчатами может здорово пригодиться.

Так своей случайной остротой я как будто сразу отделался от противного детского прозвища Пупочка-мумочка.

Сережа начал рассказывать мне, что этим летом, когда он со своей мамой жил на даче, он влюбился в одну гимназистку.

– Прехорошенькая, – мечтательно говорил Сережа. – Я так в нее влюбился, что и про рыбалку забыл. Как вечер, мы с ней в городском саду встретимся и куда-нибудь гулять идем, в лес или на речку. Она там на цветочки разные глядит, а я на нее. Один раз загляделся да как бултыхнусь прямо в канаву, а там грязь, вода. Весь, как шут, вымазался. Она хохочет: «Ну и хорош! Что ж, вы не видите, куда ступаете?» – «Не вижу», – говорю. «Куда ж вы глядели?» – «Куда? На вас!» Она как покраснеет и цветком в меня бросила: «У, противный». А я ее чмок прямо в губы. «Вот вам за «противного» в наказание».

– И не рассердилась? – с волнением спросил я.

– Ничуть! Только рассмеялась. Потом мы с ней каждый день встречались. И на «ты» перешли. Первое время как-то чудно было друг другу «ты» говорить.

Как же ты теперь от нее уехал? – спросил я. – Ведь она, наверное, тебя очень любит, тоскует без тебя?

– Нет, не тоскует, – перебил Сережа. – Поссорились.

– Как – поссорились?

– Да так, очень просто, – раздраженно ответил Сережа. – Там… с одним офицером познакомилась… Только-только училище кончил. А все-таки что ни говори – погоны, шинель, шпоры! – Сережа сердито замолчал, потом прибавил: – Хотел было его на дуэль вызвать, да раздумал.

– И хорошо, что раздумал, – одобрил я. – Во-первых, дуэли теперь уже не в моде, а во-вторых, он бы тебя сразу застрелил из пистолета или шпагой заколол. Ведь он все-таки военный.

– Ну это еще бабушка надвое – кто кого, – тряхнул головой Сережа. – Я им другую месть придумал, пострашнее дуэли.

– Какую месть? – невольно содрогнувшись, спросил я. – Неужели ты их… – Я ткнул пальцем себя в грудь.

– Ну вот еще, стану я с ними мараться!

Я вздохнул с облегчением, а Сережа продолжал:

– Подговорил я ребят. Выследили мы, на какой лавочке они каждый вечер амурничают. Взяли мы столярного клея и погуще лавку вымазали. А сами в кустах засели – караулим. До темноты сидели, потом, слышим, шаги. Вот они когда, голубки, явились. Уселись, о том о сем беседуют, а мы притаились, ждем, чтобы покрепче прилипли. Вдруг слышим – она как вскрикнет: «Ой, что это? Лавочка-то окрашена!» И он тоже: «Ой, ой!» Да никак не встанут. Клей-то Сенька варил, мой дружок, он уж спец по этой части, в столярной мастерской работает. На совесть сварил. Прилипли оба, как мухи к листу. Тут мы и запели на разные голоса:

 
Мерзни, мерзни, волчий хвост!
Мерзни, мерзни, волчий хвост!
 

Еле вырвались голубки – и бежать без оглядки. Потом уж она мне письмо прислала. Пишет: «Такой коварной мести я от вас никак не ждала».

– А ты что ей ответил?

– А я ответил, что хотел помочь скрепить их сердца, – с каким-то горьким злорадством рассмеялся Сережа. И вдруг совсем уже другим, грустным тоном добавил: – А потом я уехал, к вам уехал и порвал все навек. Хочешь, ее карточку покажу? – неожиданно спросил он.

– Конечно, хочу. Она у тебя с собой?

– Она всегда со мной, – ответил Сережа, доставая из кармана вложенную в картонную обложку маленькую карточку, и передал мне: – Вот, гляди!

Я раскрыл обложку. На меня глянула курносенькая девочка лет шестнадцати в гимназической форме, с толстой косой, перекинутой через плечо.

– Ничего, хорошенькая… – одобрил я.

– Не хорошенькая, а чудесная! – перебил меня Сережа. – Такой второй не было и нет в целом свете.

– А зачем ты ее к скамейке приклеивал? – удивился я.

– Зачем? С горя, с отчаяния. Отомстить хотел! Э, да что там говорить! – И Сережа безнадежно махнул рукой.