Текст книги "Летчики"
Автор книги: Геннадий Семенихин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 31 страниц)
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Возвращаясь из зоны пилотирования, лейтенант Пальчиков принял по радио поздравление Ефимкова:
– «Чибис-четыре», задание выполнили хорошо.
Молодой летчик заулыбался. Капитан никогда не хвалил зря. Пальчиков сделал четвертый разворот и начал снижаться. Он видел набегающую на нос самолета бетонированную полосу и сбоку финишера. На мгновенье показалось, что посадочный полотняный знак почти под крылом, а высота большая. Подумал уйти на второй круг, но тут же самонадеянно решил: «Ничего, сяду». Машина долго неслась над аэродромом и коснулась колесами земли уже за ограничителем. Самолет закончил пробег в конце летного поля. Будь аэродром короче метров на двести, машина неминуемо выкатилась бы за его пределы и могла произойти поломка.
Не успел лейтенант дорулить до стоянки, как услышал в наушниках гневный бас Ефимкова:
– «Чибис-четыре», немедленно ко мне…
Неуверенными шагами шел Пальчиков к автомашине радиостанции, около которой стоял Ефимков.
Самый юный в полку, Пальчиков, отличался задиристостью и упрямством. Ему нелегко давалось летное дело. Не однажды на разборах полетов Ефимков ставил его по команде «смирно» и жестоко отчитывал за неудачные взлеты и посадки. Тяжело переживая свои ошибки, Пальчиков, как щитом, прикрывался остротами. И сейчас, подходя к руководителю полетов, лейтенант решил: «Не подам виду». На Ефимкове не было лица. Он не дал Пальчикову произнести ни единого слова.
– Да вы понимаете, что делаете! – не в силах сдержаться, закричал Кузьма Петрович. – Еще одна такая посадка, и я стану седым. Вы в самолете черт знает о чем думаете, а тут с ума сходи. Куда вы смотрели после четвертого разворота?
Кузьма стоял, широко расставив ноги, подбоченясь. Огромный, плечистый, он сверлил молодого летчика глазами. Пальчиков, решив не показывать товарищам, что его испугал резкий тон капитана, натянуто улыбнулся, в то время как его дрожащие руки мяли ремешок планшета. Эта улыбка еще больше распалила Ефимкова.
– Что вы улыбаетесь, как институтка! – Капитан отбросил фанерные макеты самолетов, с помощью которых собрался было объяснять лейтенанту его ошибку. – Не хотите учиться, заявите прямо. Завтра же подам рапорт об отчислении вас из истребительной авиации!
Удар был нанесен сильный. Вечером Пальчиков не пошел ни в столовую, ни в клуб, а заперся в своей комнате и с тоской вспоминал прожитый день. Мысль, что Ефимков добьется его отчисления из части, угнетала. На столе в небольшой рамке стоял портрет матери, колхозницы с далекого Алтая. С фотографии пристально и ласково глядели добрые родные глаза, оплетенные сеточкой морщин. На шерстяной с незатейливой вышивкой кофточке блестел орден Трудового Красного Знамени, полученный за высокий урожай. И перед Пальчиковым встали картины недавнего прошлого. Вот он приехал в родное село после окончания авиационной школы. На нем красиво сидит летная форма. Ребятишки как зачарованные не сводят глаз с золотого «краба» на фуражке, с маленьких птичек на петлицах, бегают за ним табунами, захлебываются счастливым шепотом:
– Летчик пошел, летчик. Нашей бригадирши тетки Паши сын…
Рядом сияющая мать.
Вот председатель колхоза, участник двух войн, – гражданской и Великой Отечественной – Ефим Денисыч Наумкин беседует с ним как с равным, хвалится ожидаемым урожаем и, солидно покашливая, говорит: «Ты небо наше береги получше. Вишь, какое оно у нас чистое».
Что скажет Пальчиков при встрече с ними, если его отчислят? Он думал и чувствовал, как в горле зреет тяжелый комок.
Подавленный горестными мыслями, лейтенант не сразу обратил внимание на осторожный стук в дверь. Он неохотно отворил и удивленно попятился. На пороге стоял подполковник Оботов.
– Не спите? – спросил Оботов. – А я шел и завернул на огонек. Дай, думаю, посмотрю, как живете.
Голос у замполита ровный, спокойный. Пальчиков смутился.
– Проходите, товарищ подполковник, вот стул, – пригласил он.
Но странное дело: не прошло и минуты, как знакомая раздражительность завладела им. Лейтенант небрежно поправил свою белокурую челку и покривил насмешливо губы.
– Распекать будете? – Пальчиков смотрел на замполита дерзко, вызывающе, но вздрогнул, когда обычно спокойный Оботов сказал резким, повелительным голосом:
– Перестаньте кривляться, лейтенант! Усмешка-то у вас не получается. Выдавливаете ее. Никому не нужна такая усмешка, а вам первому. Что вы хотите ею сказать? Мне, мол, и море по колено, как бы ни ругали. Так? А на самом деле на душе кошки скребут. Тревога там, робость, неуверенность в себе. В глаза не можете посмотреть прямо.
Пальчиков не выдержал внимательного, прощупывающего взгляда подполковника. Быстро опустил голову, стоял, положив узкие руки с длинными пальцами на стол.
Привычка держаться со всеми насмешливо неожиданно показалась ему жалкой, ненужной. И сам он вдруг стал как-то меньше ростом, слабее. Оботов не спускал с него строгих глаз.
– Сколько вам лет, лейтенант? Двадцать минуло?
Пальчиков утвердительно кивнул.
– Значит, двадцать, – продолжал замполит. – А мне сорок четыре. В отцы бы вам сгодился. Слушать следовало бы, когда говорят старшие, а не насмешкой встречать.
– Вы меня не поняли, – окончательно запутавшись, пробормотал лейтенант и поднял на подполковника погасшие глаза. Он увидел перед собой пожилого, много пережившего человека. Пальчиков различил на его лице глубокие, оставленные войной морщины, бурое пятно ожога, седые пряди волос на висках, и лицо это казалось суровым и покоряюще простым. Не стесняясь внезапного порыва, Пальчиков сдавил руками голову.
– Что мне делать, товарищ подполковник, капитан Ефимков подал рапорт о моем отчислении из истребительной авиации?
– Знаю.
– Нет, вы не знаете, – загорелся лейтенант. – Вы думаете, Пальчиков плохой, легкомысленный. А то, что для Пальчикова быть истребителем – цель жизни, вы знаете?
– Знаю, Коля, – улыбнулся замполит, и его рука, сильная, в прожилках, легла на плечо молодого офицера, – эх ты, молодо-зелено… А я, по совести говоря, шел сюда и думал, что ты будешь покрепче. Как же так, Коля… небось и про Павку Корчагина читал и про Маресьева. Думаешь, им было легко? Вспомни хотя бы Маресьева: остался без ног, а с каким упорством добивался своей цели – быть в боевом строю, летать на истребителе. А у тебя, Пальчиков, две ноги и две руки, приличный объем грудной клетки, ни одной болезни. Так неужели советский офицер не в состоянии преодолеть трудности? Не верю, Пальчиков. – Замполит прошелся по комнате. Остановился и сузил черные глаза. – А может быть, я и на самом деле ошибаюсь? Может быть, если бы кандидат партии Пальчиков попал в такие условия, как Маресьев или Корчагин, из него бы не вышло… – помолчал и закончил, – настоящего человека?..
Лейтенант выпрямился и, как будто боясь, что замполит уйдет, не выслушав его, стал в дверях, загораживая дорогу. На смену минутной растерянности опять возвратилось упрямство. Но это было новое, совершенно иное упрямство. Нет, не на пустую улыбку толкало оно, а на серьезное, решительное.
– Неправда, товарищ подполковник, – воскликнул Пальчиков горячо, – вышел бы из меня и Маресьев, и Корчагин… и Пальчиков настоящий выйдет, еще убедитесь!
Подполковник посмотрел в полыхнувшее румянцем лицо офицера и засмеялся своим добрым глуховатым смешком.
– А если так, – заключил он, меняя весь ход разговора, – то немедленно за дело. Теперь вас не выпустят сразу в самостоятельный полет, заставят сделать несколько провозных. Чтобы не ударить лицом в грязь, как говорится, надо поработать над собой, советую прежде всего побольше тренироваться в кабине. Это очень полезно. Вот и по рукам! Время уже позднее, и я вас покидаю. Тем более, вы такой негостеприимный хозяин, что даже чашки чаю не предложили, – добавил шутливо Оботов.
Пальчиков покраснел и стремительно бросился к электрическому чайнику.
– Не надо, не надо, – остановил его подполковник, надевая шапку. – Я пошел. Помните, раз у вас не ладится с посадкой, каждый день в свободное время забирайтесь в кабину машины и учитесь работать с арматурой с закрытыми глазами, добивайтесь, чтобы ни единой погрешности не было. Начните такой тренаж, а я посмотрю…
И Пальчиков начал тренаж. На следующий же день он остался на аэродроме после занятий. Забрался в кабину истребителя. Перед глазами пестрела приборная доска. «Значит, буду действовать как при посадке», – сказал он сам себе и только хотел приступить к делу, как услышал: кто-то карабкается по крылу самолета. Пальчиков обернулся и увидел Оботова. Тот делал знаки, чтобы лейтенант открыл фонарь кабины.
– Тренируетесь? – спросил подполковник. – Давайте я буду ставить вводные, а вы отвечайте.
Они занимались больше часа. На прощанье Оботов сказал:
– Ошибочек у вас еще многовато, сразу их не выведешь. Нужно как следует покорпеть на тренировке.
Пальчиков пришел на самолетную стоянку и на следующий день. Мела поземка. Полетов не было, и летчикам предоставили время для самоподготовки. Едва лейтенант успел разместиться в кабине и прорепетировать действия после четвертого разворота, появился Борис Спицын. Несмотря на мороз, был он в фуражке, из-под голубого ее околыша торчали покрасневшие уши.
– Ты чего? – удивленно встретил его Пальчиков.
– К тебе.
Пальчиков насторожился.
– И если не секрет?..
– Помочь в подготовке к завтрашнему полету!
– Ты?
– Я.
Пальчиков даже присвистнул, до того забавной показалась ему цель прихода Спицына. Он положил ладонь на шлемофон и потянул его назад, словно собирался спять. На лоб посыпались белокурые волосы.
– Знаешь что, дорогой ас, – сказал он, помолчав, – шел бы ты лучше в библиотеку с Наташей амурничать. А уж я как-нибудь.
– Наташу оставь в покое, – без обиды ответил Спицын, – нужно будет, найду к ней дорогу, а сейчас давай ближе к делу. Пришел я к тебе по поручению Цыганкова и времени терять не намерен.
– Загвоздка! – протянул Пальчиков. – Сдается мне, старший лейтенант Цыганков не нашим звеном командует.
– Ты забываешь, что он еще и секретарь партийной организации, – спокойно напомнил Спицын, – в данном случае я выполняю поручение партбюро.
– А если я откажусь от твоей помощи, что сделаешь?
– Доложу партийному бюро.
– Загвоздка, – повторил Пальчиков и нехотя опустился на жесткое пилотское сиденье. – Ну уж ладно, давай. Только помни, я твою помощь принимаю как касторку.
– Это меня мало интересует, – по-прежнему спокойно ответил Спицын. – Кстати, касторка тоже иногда небесполезна.
– Не знал! – засмеялся Пальчиков. – Ну давай. Только боюсь, как бы у нас не получилось, как в анекдоте с попугаем-инструктором и обезьяной-летчиком. Знаешь такой анекдот, нет? Могу рассказать в двух словах. Готовил однажды инструктор-попугай к самостоятельному полету обезьяну. Вот летят они над аэродромам. Обезьяна в передней кабине, попугай в задней – инструкторской. Делают второй, третий, четвертый разворот. Идут на посадку. Попугай кричит обезьяне: «Выравнивай, выравнивай. Выравнивай. Ручку на себя!» Видит, что дело дрянь, обезьяна вот-вот разложит машину. Завопил тогда попугай: «Я пошел на второй круг, а ты как знаешь», – и вылетел из самолета на своих крыльях.
– Не бойся, – засмеялся Спицын, – я надеюсь, что ты у меня будешь более смышленым учеником, чем героиня твоего анекдота. – Спицын перешел на деловой тон, заговорил настолько уверенно, словно то, что им предлагалось, давно уже было принято и одобрено Пальчиковым. – Значит, тренируешься в расчете на посадку. Давай так. Будешь быстро рассказывать о своих действиях после четвертого разворота.
Через минуту из кабины доносился надтреснутый тенорок Пальчикова:
– Вывожу самолет из крена. Взгляд на лампочки шасси. Свет зеленый. Смотрю влево вперед на посадочную полоску, э-э… – Пальчиков замялся.
– Плохо, – оборвал его Спицын. – Ты потерял лишние секунды. Посадочное «Т» под самолетом, уходи на второй круг. Одним словом, все сначала.
– Ладно, – неохотно согласился Пальчиков.
Спицын внимательно прислушивался к словам летчика.
– Так, так, – одобрительно повторял он, – верно. Быстрее с выравниванием!
Пальчиков уже «отруливал» с бетонированной полосы.
– На сей раз получше, – заметил Спицын.
– А давай-ка еще! – азартно воскликнул Пальчиков, обрадованный похвалой. – Начинаем!
Спицын потер замерзшие уши и опять стал слушать отрывистый доклад товарища.
– Отлично! – весело воскликнул Борис, когда Пальчиков закончил. – Если бы ты, алтайская твоя душа, всегда так действовал, все бы в ажуре было!
– Да ну! – приподнялся Пальчиков, опираясь на ручку управления. – Ведь я так могу.
– Вот и действуй.
– И будет хорошо?
– Всегда.
– Даже здорово?
– Конечно.
– Ну, спасибо…
Они посмотрели друг на друга и одновременно рассмеялись.
– Кажется, и касторка помогает? – спросил Спицын.
Пальчиков протянул ему руку:
– Помогает, Борис. Не скрою…
На столе у Сергея Мочалова общая тетрадь в черной коленкоровой обложке. Возвратившись со службы домой, он часто раскрывает ее, прочитывает исписанные листы. Потом усталым движением руки разгладит густые пряди волос, потянется за ручкой и внесет новую запись о самом главном и самом волнующем, что произошло в его жизни за неделю.
Быстро бежит по бумаге перо, оставляя мелкую цепочку букв. Уютно горит под зеленым абажуром настольная лампа, отбрасывая на тетрадь легкие тени.
20 января 1950 года.
Вот уже около двух недель живу я в Энске, в этом маленьком глухом пограничном городке, которого нет на географических картах. Приехавшему сначала кажется, что жизнь здесь должна быть однообразной, скучной, но когда погружаешься с головой в летную учебу, видишь, какой высокий темп жизни у здешних солдат, сержантов и офицеров.
Я командир эскадрильи! Почетное, но трудное дело. Тысячу раз был прав старик Зернов. Да, трудно стать хорошим командиром. Мало быть хорошим летчиком, чтобы успешно командовать эскадрильей. Нужно знать психологию каждого воина, уметь к каждому найти подход.
Идут дни. Я придирчиво анализирую свои командирские задатки и часто говорю: спасибо тебе, академия. На самые трудные вопросы по аэродинамике, тактике, воздушной стрельбе я в состоянии подробно и квалифицированно ответить своим подчиненным.
Кажется, навел уставный порядок, подтянул работу техсостава. Но как этого мало, чтобы считать себя хорошим командиром! Если я увлекусь только организацией учебы и жизни по уставам, то, чего доброго, в глазах подчиненных превращусь в педантичного методиста. А мне бы хотелось стать таким командиром, каким, например, был для подчиненных Чапаев. Как он говорил про себя: «Я вам командир, но командир я только в строю. На воле я вам товарищ. Приходи ко мне в полночь, за полночь. Надо – так разбуди… Обедаю – садись со мной обедать, чай пью – и чай пить садись. Вот я какой командир!»
Если чувствуешь, что тебе подражают, что с тебя берут пример, что общение с тобой считают за честь, – ты хороший командир. Только добиться этого очень трудно.
Я не могу назвать себя сухарем, не могу сказать, что мне не свойственны отзывчивость, внимание к людям. Но сидит во мне какая-то суховатость, тормозящая доступ к душам подчиненных. Близкие друзья ее во мне не видят, а те, кто меня знает мало, при первом знакомстве считают меня малообщительным. Мне думается, что и в нашей эскадрилье некоторые думают обо мне так…
Вчера был нелетный день, мела поземка. Офицеры стояли около штаба, с надеждой поглядывая на небо. Группа молодых летчиков: Карпов, Спицын, Пальчиков и другие – окружила Кузьму Ефимкова. Велась та веселая непосредственная беседа, какие бывают обычно во время перекура. Я находился метрах в двадцати от них, ожидал Скоробогатова. Ветер дул в мою сторону, и я отлично слышал весь разговор.
– Пальчиков, а ну, расскажите, как вы перепугали в аэропорте пассажиров, – басил Ефимков.
Пальчиков, горячо жестикулируя, рассказывал:
– Я все по порядку, товарищ капитан. Дело в аэропорте было. Я поехал туда по поручению Земцова и, пока не было диспетчера, разговорился с летчиком пассажирского самолета. Как сейчас помню: на мне новая шинель, новая фуражечка, брюки навыпуск, выутюжены как следует. Словом, одет идеально, ни пылинки, ни морщинки не найдешь.
– По-пальчиковски одет, – вставил Спицын.
– Бориска, помолчи, – одернул его лейтенант и продолжал: – Летчик пассажирского самолета все время меня презрительно оглядывал и никак не хотел поверить, что я на истребителе летаю. «Ты желторотик еще, – говорит, – небось в штабном АХО проездные документы выписываешь». Я обиделся. Не удостоверение же личности ему показывать, в самом деле. «Ладно, – говорю, – вы еще узнаете, какой я желторотик». Прошло не более тридцати минут. Стали на эту машину собираться пассажиры. Какой-то старичок в очках, очень почтенного вида, молодая дама с ямочками на щеках, две студентки. На самолете уже моторы опробуют, пассажиров с посадкой торопят, а я в это время в разговор вступил. Показываю им на моторы самолетов и говорю самым убедительнейшим образом: «Товарищи, вы на этом тарантасе лететь хотите?» – «На этом», – отвечает дамочка. Я закатил трагически глаза и ораторствую: «Неужели вам жизнь не дорога, дорогие товарищи? Да вы присмотритесь получше. У этого самолета винт одного мотора в одну сторону вращается, а винт другого в другую. Это на земле. А в воздухе и не то может быть!» И начал всякие страсти рассказывать. Смотрю, старикан боком, боком – и в кассу. «Извините, – говорит кассирше, – но лететь этим самолетом я не хочу. Буду ждать следующего. У вас следующий по расписанию без посадок идет до Москвы, так вот я с ним». Девушки-студентки тоже за стариканом сдавать билеты: «Не хотим на этом самолете». Половина пассажиров отказалась лететь. Узнал про такое мое вмешательство начальник аэропорта, Земцову нажаловался…
Пальчиков заканчивал под общий смех, и я не мог расслышать его последних слов. Потом он стал рассказывать еще какую-то потешную историю, явно стараясь угодить Кузьме, но Ефимков ушел в штаб. Летчики остались одни. Им было весело. Когда же через несколько минут к этой группе подошел я, шутки и смех смолкли. Летчики подтянулись, дружно ответили на мой вопрос: «Как дела?» – короткой фразой: «Дела неважные, погода подкачала». – «А настроение как?» – спросил я с улыбкой и получил в ответ: «Ничего, доброе». Мне очень хотелось, чтобы продолжался тот веселый, непринужденный разговор, что был затеян при Ефимкове, но летчики посерьезнели, стали сдержанными, веселья как не бывало!
Вот и выходит, что Кузя благодаря своей общительности легче находит дорогу к их сердцам. Как бы хотелось, чтобы подчиненные видели во мне не только требовательного командира, но и товарища, чтобы шли они за советом и помощью, делились своими думами, горестями и радостями!
30 января 1950 года.
С Кузьмой Ефимковым у нас снова возник принципиальный спор. Лейтенант Пальчиков допустил грубую ошибку на посадке, чуть было не разложил самолет. Кузьма рассвирепел, написал рапорт об отчислении его из истребительной авиации. Мой приятель твердо решил, что из этого юнца не выйдет летчика-истребителя. В ответ на все мои доводы твердил одно и то же: «Хватит, нанянчился». Пришлось передать рапорт по команде подполковнику Земцову. Вопрос решался у командира части. Наш Земцов с виду ворчун, но на самом деле – добрейшая душа. Если он волнуется, то вскакивает со стула и начинает быстро ходить по кабинету, насупив лохматые брови. В хорошем настроении командир склонен шутить, иногда даже мурлыкать себе под нос какой-нибудь мотив, обычно из оперы. Рапорт Кузьмы он прочитал дважды, а последнюю фразу даже вслух: – «Считаю, что лейтенант Пальчиков относится к числу людей, которым трудно прививать летные навыки. Настаиваю на отчислении его из истребительной авиации».
Земцов кончил читать, положил на стол карандаш и вперил свои выпуклые черные гл-аза в Кузьму.
– Значит, считаете, непригоден?
– Считаю, – тряхнул коротко остриженной головой Ефимков.
– А вы личное дело Пальчикова читали? – вдруг загремел командир и выпрямился над столом.
Он говорил о том, что в личном деле Пальчикова лежат положительные характеристики из оконченного им авиаучилища, что Пальчиков обладает крепким здоровьем, что в технике пилотирования он постоянно ошибается только в одном – в действиях при посадке.
– Что же получается, товарищ капитан? – грозно спрашивал Земцов. – Молодой летчик служит у нас всего около года, а мы не в состоянии отучить его всего лишь от одной ошибки. Кто виноват? Вы, а не он! Поняли? Вы обязаны сделать его летчиком, заботливо воспитать. А вы не можете методически верно подойти к этому! Напишите новый рапорт и закончите его такими словами: «Я, капитан Ефимков, не в состоянии обучить летному делу лейтенанта Пальчикова, а поэтому, ввиду моей методической неспособности, прошу отчислить его из истребительной авиации». Вот как будет правильно! – Земцов остановился и полоснул ладонью воздух сверху вниз. – Командир эскадрильи майор Мочалов, вы как считаете?
– Считаю, что Пальчикова нужно упорно тренировать, – быстро ответил я. – Об отчислении не допускаю и мысли.
– Вот и хорошо, – заключил Земцов. – Идите оба в эскадрилью и больше по этому вопросу ко мне не обращайтесь.
Мы вышли из кабинета в коридор и поглядели друг на друга. Я ожидал увидеть на лице Кузьмы выражение недовольства, но он неожиданно расхохотался.
– Ай да батя! Вот это дал мне выволочку. Надо обдумать теперь, как дальше этого Пальчикова воспитывать, чтобы все на уровне было.
Без числа
Я часто думаю, как много может сделать человек, у которого появились проблески воли. Каждый день наблюдаю за Пальчиковым. Он буквально меняется у нас на глазах. Можно с уверенностью сказать: нет в эти дни летчика в нашей эскадрилье, который бы готовился к любому занятию, к полетам с таким потрясающим упорством. Пальчиков теперь совершенно другой.
Он даже внешне изменился в эти дни: как-то посерьезнел, улыбка вылиняла, никто не слышит от него обычных прибауток. Кузьма временами ворчит и безутешно машет рукой, утверждая, что из лейтенанта ничего не выйдет. Я стою на иной точке зрения. Сегодня на двухместном самолете проверил Пальчикова. Лейтенант здорово волновался, подводя машину к земле. Когда он передавал «делаю четвертый разворот», голос его дрожал. А посадка получилась.
Завтра дам ему два самостоятельных полета по кругу. Справится – поверю в него окончательно…
На этом записи обрываются. Сергей прочитал их до конца и улыбнулся при мысли о том, как быстро заполняются листы. «Приедет Нина, а у меня уже целый том заметок о воинском воспитании, – подумал он. – «Мысли начинающего командира» – вот как надо озаглавить эту тетрадь».
Медленное февральское утро подступало к Энску. Еще час назад над крышами каменных зданий плавал предрассветный туман. Сейчас, подгоняемый ветром, он стал быстро рассеиваться, открывая взору далекую панораму синеющих гор. На одной из самолетных стоянок сержант Еременко суетился у истребителя с цифрой «4» на хвосте. Под его руководством моторист Новиков, маленький, по-волжски окающий ефрейтор, старательно чистил фюзеляж и плоскости. Иногда он позевывал, без смущения открывая рот.
– Что, не выспался? – строго спросил у него Еременко. – А вроде и с девушками на посиделках не был.
– Рано сегодня подъем устроили, товарищ сержант.
– А это потому, что полеты большие назначены. А без нас, технарей, тут не обойдется. Знаешь, есть такая авиационная присказка: «Кто встает раньше всех? Петух и технарь. Петух, чтобы петь, технарь, чтобы моторы греть».
Новиков усмехнулся.
– В архив пора сдавать эту пословицу.
– С какой же стати?
– Скоро получим реактивные самолеты и позабудем слово «мотор».
– Слово, может, и позабудем, – возразил рассудительный Еременко, – но вставать с петухами технический состав все равно не разучится.
На соседней стоянке зарокотал мотор и заглушил их веселый говорок.
«Пора и нам опробовать», – решил Еременко и залез в кабину. Мотор работал бесперебойно. Прогрев его положенное количество минут, механик со вздохом вылез из самолета. «Не мотор, а зверь, – пронеслась мысль, приходившая в голову чуть ли не каждое утро, – и какая жалость, что эта машина Пальчикову досталась». В глубине души Еременко недолюбливал нового командира экипажа, лейтенанта Пальчикова. Тактичный, дисциплинированный, он, разумеется, никому не высказывал этого вслух. Раньше Еременко обслуживал самолет лейтенанта Спицына и об этом времени вспоминал с тоской. «Спицын – тот орленок настоящий, – думал сержант, сравнивая прежнего командира экипажа с нынешним. – А новый что? Хочет Ефимкову подражать, но не получается».
– Товарищ сержант, – вполголоса предупредил Новиков, – командир экипажа…
Пальчиков приближался к стоянке, что-то насвистывая. Шнурок от шлемофона, откинутый назад, бил его по плечу. Еременко отдал обычный рапорт, что «материальная часть исправна и самолет к полетам готов». Пока лейтенант производил внешний осмотр истребителя, Еременко ходил рядом, с холодным, сосредоточенным лицом. А Пальчиков продолжал насвистывать и мотивы все подбирал веселые, бодрые: то марш тореадора, то «Шагай вперед, комсомольское племя», то «Ах вы сени, мои сени…» «Не тореадора бы тебе свистеть после давешней посадки, а «Эх ты, доля, моя доля», – мрачно думал механик. Он не вытерпел и вызывающе сказал:
– Товарищ лейтенант, а товарищ лейтенант!
Пальчиков перестал насвистывать.
– Чем интересуетесь?
– Когда же про наш экипаж в боевом листке напишут? Уж и про Спицына писали и про лейтенанта Карпова, одни мы вроде как в немилости.
Сержант думал, что лейтенант смутится, но Пальчиков только заулыбался и ответил как ни в чем не бывало:
– Придет и наше время, Еременко. – И спокойно полез в кабину.
Полеты начались ровно в десять. Первым поднялся самолет-буксировщик с привязанным к нему за длинный трос полотняным конусом, по которому летчикам предстояло стрелять в воздухе. Пока буксировщик ревел на старте, конус лежал на снегу серым мятым полотнищем. Но едва машина рванулась вперед для разбега, тонкая линия троса выпрямилась и серое полотнище стало шевелиться, как живое. Оно потащилось по снегу, затем приподнялось, наполняясь сильным потоком воздуха, и, когда рассталось с землей, приняло завершенную форму конуса.
– «Чибис-два», я «Родина», – командовал со стартового пункта подполковник Земцов, – выруливайте!
Самолеты капитана Ефимкова и лейтенанта Пальчикова отделились от стоянок и, подпрыгивая, побежали к взлетной полосе. Сержант Еременко тревожными глазами проводил свою «четверку». «Хоть бы на взлете не подвел», – подумал он с опаской про лейтенанта. Но вопреки опасению Пальчиков взлетел удачно и быстро пристроился к ефимковской «двойке».
Пальчиков не мог знать, что накануне, когда его включили в плановую таблицу учебных полетов, между Ефимковым и Мочаловым произошел такой разговор:
– Хоть четвертуйте меня, товарищ майор, но вместе с Пальчиковым иду на задание в последний раз, если он повторит хотя бы одно из своих художеств.
– Давайте не делать поспешных заключений, товарищ Ефимков, – недовольно перебил Мочалов. – Я проверял Пальчикова, и, думаю, он с полетом справится…
…Сейчас, пролетая над заснеженным предгорьем, Пальчиков, как никогда, верил в себя. Сколько готовился: с Оботовым, со Спицыным, один. Еще никогда не было такого сильного желания отлично выполнить задание. Воля сделала упругим каждый нерв. «Нет, товарищ подполковник, – словно продолжая недавнюю беседу с Оботовым, говорил лейтенант, – Пальчиков себя еще покажет. В нем тоже есть кое-что от Маресьева и Корчагина».
Набрав высоту, Ефимков умышленно сделал боевой разворот. Он бросил «двойку» вправо в полной уверенности, что ведомый с опозданием даст «ногу и ручку». Но истребитель лейтенанта Пальчикова, разрезав голубизну неба, рванулся вперед и шел вплотную с небольшим принижением, как и требовало задание. «Держишься? – удивился Ефимков. – А ну, попробуем еще разок». Кузьма перевел машину в угол набора. «Двойка» свечой ринулась ввысь.
– «Чибис-четыре», – скомандовал он Пальчикову, – переходим в пике!
Внезапно сломав линию полета, Ефимков заставил свой истребитель помчаться вниз. Ветер свирепо засвистел за стеклами кабины. После вывода машины из пикирования капитан сразу повторил боевой разворот и «горку», не давая ведомому опомниться. Если бы сейчас рядом летел самый опытный летчик, то и ему трудно было бы сохранить интервал и дистанцию. Ефимков чуть-чуть наклонил самолет на крыло и посмотрел, далеко ли позади ведомый. Ему тотчас же пришлось придать машине противоположный крен, потому что истребитель с «четверкой» на хвосте был совсем близко и сокращать расстояние стало рискованно. Нет, произошло нечто странное: Пальчиков не оторвался ни на метр. Будто связанный незримыми нитями с машиной командира, он повторял одно стремительное перемещение за другим.
– «Чибис-четыре», пилотируете отлично, – не утерпел Ефимков и сразу же приказал: – Атакуем конус. Я иду первым.
Самолет-буксировщик с серым конусом проплывал внизу слева под углом к линии полета Ефимкова. Кузьма стремительно спикировал и очутился в хвосте у полотняного «противника». В сетке прицела он увидел очертания конуса и, маневрируя, стал сближаться. На положенной дистанции выровнял самолет, нажал гашетки. Машину встряхнуло от дробного грохота пушек.
– «Чибис-четыре», атакуйте! – крикнул он по радио Пальчикову, бросая «двойку» вверх.
Набрав высоту, Кузьма осмотрелся. Пальчиков выходил из пикирования и сближался с мишенью. Резко заломив машину его, «ефимковским», приемом, лейтенант достиг наивыгоднейшего для стрельбы положения. Желтая дорожка трассы протянулась от капота «четверки» к конусу и внезапно оборвалась. Как и любой опытный летчик, Кузьма знал: если трасса оборвалась, встретившись с целью, значит, цель поражена. «Но как он сманеврировал, – подумал Ефимков о Пальчикове, – как сманеврировал!»
Подполковник Земцов не видел всего, что происходило в воздухе. Неотложный телефонный разговор оторвал его на несколько минут. Он возвратился к наблюдению, когда один из самолетов внезапным маневром близко подошел к надутому конусу и дал длинную очередь.
– Это, я понимаю, атака! – восхищенно воскликнул Земцов. – Сразу виден почерк Ефимкова.
– Обознались, товарищ командир, – заметил Оботов, – то не Ефимков, а Пальчиков…
Земцов оторвал взгляд от голубого неба и насмешливо дернул нижней губой.
– Что? Да если бы это был Пальчиков, мне бы осталось только запеть: «Вот уж сорок лет живу, ни во сне, ни наяву…» – он похлопал себя по бедрам и рассмеялся. – Никак нет, товарищ Оботов. Такой выход на дистанцию открытия огня у нас один Ефимков способен сделать… разве вот еще майор Мочалов.
