Текст книги "Летчики"

Автор книги: Геннадий Семенихин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 31 страниц)

 
Хороши весной в саду цветочки,
Еще лучше девушки весной…
 

Так и есть – это возвращается его взбалмошный сосед и, невзирая на январский мороз, поет про весенние цветочки.

Из комнаты Спицына сквозь замочную скважину пробивается в коридор лучик электрического света. Шаги идущего по коридору неожиданно замирают, смолкает и песня. Легкий стук в дверь, и Пальчиков просовывает в комнату голову:

– Не спите, маэстро Спицын?

– Заходи, дружище, – тянет его Борис, – нечего соседей будить, полуночник ты этакий. Садись, раздевайся. Где шатался?

– Николай Павлович Пальчиков не может шататься, – со смехом отвечает гость. – Николай Павлович может только гулять.

Он быстро снимает чуть припорошенную снегом шинель, вешает шапку и садится на диван. Борис не выдерживает.

– Вроде на улице и не метет. Откуда же снег на твоей шинели?

– Чем допрашивать, дал бы лучше чего-нибудь пожевать. Кушать что-то захотелось.

– Давай чаевничать, – предлагает Спицын, – у меня печенье, халва и малиновое варенье есть.

– Маэстро! С чувством глубокой признательности я принимаю ваше великодушное предложение, – хохочет Пальчиков, щуря глаза.

Они быстро накрывают на стол. Пальчиков, отламывая кусок халвы, стал весело рассказывать:

– Я тебе, как на исповеди, Бориска, все до капельки готов рассказать. Ходил-гулял я в полночь глухую не с кем-нибудь, а с нашей Фросей. Вот скажу тебе: девочка – огонь. Были в кино и провожал домой, а завтра поцелую.

– У тебя как в плановой таблице полетов, – засмеялся Борис, – в девять десять выруливание, в девять четырнадцать взлет. Сегодня проводил, завтра целовать собираешься. Все расписано.

Пальчиков положил ногу на ногу и презрительно поджал губы.

– Лучше уж Фросю по морозу провожать, чем в этой комнате схимником сидеть.

Спицын посмотрел на друга и потянулся за чайником.

– Ошибся, приятель. Я тоже сегодня с девушкой гулял.

– Ты? – переспросил Пальчиков и даже поставил на стол стакан с чаем, который собирался было поднести ко рту. – Если бы мне сказали, что ты прогуливался с охотничьей собакой Земцова на поводу, я бы еще поверил. Но с девушкой… Нет, Бориска, уволь. С кем же? Таинственная незнакомка, инкогнито?

– Ты ее прекрасно знаешь, – добродушно рассмеялся Спицын, – наша новая библиотекарша, Наташа.

– Быть не может! – воскликнул Пальчиков и даже привскочил. – Бориска, да ведь ты сделал блестящий дебют. По совести говоря, я первым приметил эту Наташу. Но уж так и быть, уйду с твоей дороги. Действуй, только смотри, чтобы тебя эта любовь не засосала. А то женишься преждевременно, детишек разведешь, пеленки всякие. Тогда мне вот этак запросто, как сегодня, нельзя будет зайти к тебе в гости.

– Остынь, Никола, – улыбнулся Спицын, – почем я знаю, люблю ее или нет, любит ли она меня, а ты сразу пошел: детишки, пеленки…

– А как же! – воскликнул Пальчиков и отбросил белокурую челку назад.

– В таком маленьком городишке, как наш Энск, ты и оглянуться не успеешь, как она тебя очарует на все триста шестьдесят градусов. Будешь только кричать: единственная, неоценимая, ненаглядная. Поверь моему опыту, я знаю, – внушительно закончил Николай и, стащив с вешалки шапку и шинель, направился к двери. – Однако ты меня извини. Второй час ночи. Желаю приятных сновидений.

Пальчиков отвесил шутливый поклон и ушел. Борис убрал со стола, разделся, выключил свет и лег. Но сон долго не приходил.

…И опять ночь плывет над дремлющим Энском. Тихо. Давно погас огонек в холостяцкой комнате Спицына. И вдруг в другом доме в самый неурочный час засветилось одинокое окошко. Это Наташа Большакова встала с постели. Ей почему-то померещилось, что уже утро, – ведь и утром ранним в зимнем небе за окном стоит такая же темень. Смуглой рукой Наташа сбросила одеяло.

В комнате было тепло. Дрова, щедро заброшенные в печь около полуночи, только успели обуглиться. Рядом с кроватью маленький столик. На нем семь маленьких костяных слонят, а у их ног ручные часы. Девушка потянулась к ним. Нет еще и пяти утра.

«Чего это я так рано всполошилась? – подумала она. – Можно и еще подремать». Наташе припомнилась вечерняя лыжная прогулка, упавший Борис, его поцарапанная щека. «Смешной он. Смешной и добрый». Наташа подумала, что больше всего в Борисе ей понравились его скромность и чуть неуклюжая участливость. От летчиков, приходивших в библиотеку, она неоднократно слышала самые восторженные похвалы в адрес Бориса. Они восхищались его манерой пилотирования, меткостью огня, дерзостью в полете, которая уже не однажды едва не приводила его к наказанию за отступление от летных правил. У Наташи заранее сложилось мнение о Спицыне. «Задира, – решила она, – небось и чубчик носит такой же, как Пальчиков». Как она удивилась, когда впервые увидела курносого лейтенанта с добродушным выражением карих глаз и совсем детскими кудряшками на голове. А потом Спицын понравился еще больше тем, что и во время их первого разговора в библиотеке и на лыжной прогулке, почти ничего не говорил о своих полетах. Пальчиков, тот сразу, едва только перешагнул порог библиотеки, стал словоохотливо распространяться о том, как он «вертит «бочки», «делает «петли Нестерова», боевые развороты. А участливость! Наташе сначала показалось смешным, что во время их лыжной прогулки Борис заговорил о Гастелло, Матросове, о подвиге. Она даже подтрунила над ним, сказав, что лыжная прогулка – плохое место для политинформаций. Наташу тронула его искренность. Она рассказала ему о погибшем отце, и ей взгрустнулось. Спицын пришел на помощь, стал утешать. Его курносое лицо стало при этом добрым, растерянным.

«Да что это я о нем так много, – прервала свои мысли Наташа, – можно подумать – влюбилась».

Она подошла к висевшему на стене большому зеркалу и всмотрелась в отполированное стекло. Ей подмигнули голубые глаза, усмешливо вздрогнула родинка над верхней губой.

«Что такое любовь? – задумалась Наташа. – Говорят, ради любви на смерть идут, любые муки терпят. Вон Лариса Огудалова в кинофильме «Бесприданница» даже руку на огонь свечи поставила, когда Паратов усомнился, любит ли она. Больно ей было. Может, и я за Бориса так смогу», – рассмеялась Наташа своим неожиданным мыслям. Она вытянулась на цыпочки и поднесла ладонь к висевшей над столиком стопятидесятисвечовой электрической лампочке, но отдернула, не продержав и двух секунд.

– Ой, больно, – прошептала она. – Нет, значит, я еще никого не люблю. – Она зевнула и снова забралась в кровать, решив, что вставать пока рано. «Вчера опять не играла на пианино, – побранила себя Наташа, – совсем разбаловалась, а еще о консерватории мечтаю». Поуютнее укуталась одеялом и, смеживая глаза, подумала: «А Борис все же добрый, хороший».

Ночь плыла над Энском. Рогатый месяц сквозь оттаявшее окно заглядывал в Наташину комнату и посмеивался.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

В библиотеку гарнизонного клуба Галина Сергеевна зашла прямо из школы. В этот день у нее было всего два урока. После них пришлось сходить на дом к родителям отстающего ученика, затем снова заглянуть в школу. Домой она отправилась после полудня.

Несмотря на сильный мороз, Галина Сергеевна была одета в демисезонное пальто, к которому в конце осени она подшила ватную подкладку. У Галины Сергеевны было и котиковое манто. Но Ефимкова не надевала его, если шла к родителям своих учеников, опасаясь показаться в нем слишком нарядной; была у нее еще и чернобурка. Чернобурку ей подарил Кузьма Петрович. Как-то он вернулся из штаба округа, куда летал по служебным делам, и торжественно выложил на стол шуршащий сверток со штампами универмага.

– Вот, Галю, – сказал он, широко улыбаясь, – бери и носи на здоровье. Почти полгода тайком от тебя копил на нее, окаянную. Носи и помни, что муж у тебя на уровне.

Галина Сергеевна развернула сверток и даже руками всплеснула.

– Ой, Кузя, она такая пышная, что и надеть на себя страшно!

Ефимков огорченно вздохнул.

– Тебе никогда не угодишь. Думал, обрадуешься, а ты…

– Да разве я не радуюсь, – целуя его в шершавую щеку, засмеялась жена, – я и носить ее буду. Но знаешь когда? Когда поедем в отпуск, в Москву, и пойдем в театр.

С тех пор она всего лишь два-три раза вынимала из шкафа чернобурку…

В Энск Галина Сергеевна возвратилась во втором часу. Со стороны аэродрома дул резкий, пронизывающий ветер. Солнце было ярким, белый сверкающий снег слепил глаза. В синем безоблачном небе промчалась четверка истребителей. «Возможно, Кузьма повел», – подумала Галина Сергеевна, вспомнив, что утром муж говорил о предстоящем полете.

Галине Сергеевне нужно было готовиться к методической конференции, и она решила первым делом зайти в библиотеку, взять «Педагогическую поэму» Макаренко, а затем идти в детский сад за Вовкой.

Библиотека оказалась запертой, но из дверной щели торчал белый листок. Галина Сергеевна развернула его и прочитала: «Я в зрительном зале». У входа в зрительный зал Ефимкова замедлила шаги, привлеченная звуками знакомой мелодии. Она бесшумно отворила дверь. В зале было пусто, только на сцене сидела за пианино светловолосая девушка в синем шерстяном платье. На спинке соседнего стула висело ее пальто с лисьим воротником. Девушка то склонялась над клавишами, то резко выпрямлялась, и тогда узкие ее плечи как бы застывали. То крепчала и разрасталась музыка, то становилась мягче, нежнее. Девушка играла рапсодию Листа. «Какая молодчина!» – подумала Галина Сергеевна. Ефимкова осторожно присела на скамью. После того как затихли последние аккорды, девушка устало потянулась, подняв вверх сразу обе руки, и обвела глазами зрительный зал.

– Ой, простите! – воскликнула она, обнаружив присутствие Галины Сергеевны. – Вы, очевидно, ждете, а я увлеклась и не замечаю. – Набросив на плечи шубку, Наташа быстро подбежала к ней.

– Напрасно беспокоитесь, – улыбнулась Галина Сергеевна, и в ее черных продолговатых глазах засветились приветливые огоньки. – Я давно в зале. Все слушала. Вы прекрасно играете.

Девушка посмотрела на нее серьезно.

– Прекрасно? Нет, не говорите. Вы знаете, сколько еще надо положить труда…

В библиотеке Галина Сергеевна сняла платок, поправила прическу. Она с интересом разглядывала новую, совсем молоденькую библиотекаршу, о приезде которой в Энск уже слышала, и чувствовала, что проникается к ней симпатией. Наташа охотно рассказала, что готовится к поступлению в консерваторию и ежедневно по три-четыре часа просиживает за инструментом.

– Я уже привыкла к здешнему образу жизни, – говорила она. – До пяти вечера люди почти всегда на аэродроме. В это время я и занимаюсь. Пианино здесь хорошее, его совсем недавно настроили.

Выдав «Педагогическую поэму», Наташа уговорила Галину Сергеевну посидеть с ней. В свою очередь, Ефимкова рассказала ей о жизни и работе в школе. Наташа покачала головой, узнав, что Галина Сергеевна уже несколько лет живет в Энске.

– И вы довольны этой жизнью? Скука вас не заедает?

– Привыкла, – просто ответила Ефимкова.

Наташа, не соглашаясь, пожала плечами.

– А по-моему, «привыкла» – плохое слово. Привыкла – это что-то обязательное.

– Далеко не всегда, – возразила Галина Сергеевна, ласково посмотрев на нее, – если человек нашел свое место в жизни, ему не надо стыдиться этого слова. На ваш вопрос, нравится ли мне жизнь в Энске, я могла ответить «люблю», но это было бы преувеличением. Не все можно в Энске любить. Но свое место тут я нашла. У меня семья, работа в школе. Я чувствую, что нужна другим, не только себе – в этом главное.

Глаза Наташи опять наполнились любопытством.

– А трудно, наверно, быть женой летчика, Галина Сергеевна?

– Это почему же?

– Частые переезды, вечная боязнь за мужа. Ведь все может в полете случиться.

– К этому привыкаешь… Я считаю, что с моим Кузьмой в воздухе ничего не может случиться. С таким твердым убеждением и живу. А тоски мы не знаем, милая девушка. Если есть большая любовь, тоска в твоем доме никогда не найдет себе места.

– А вы сильно любите?

Галина Сергеевна чуть-чуть покраснела от этого откровенного, прямого вопроса, но тотчас же оправилась от смущения. Она хотела было отмолчаться, но слишком уж искренней была голубизна Наташиных глаз, устремленных на нее. Девушка смотрела ей в лицо неотрывно, и Галина Сергеевна поняла: надо ответить.

– Сильно люблю, – проговорила она твердо, – иногда кажется, если бы мы даже на необитаемый остров попали, и там вдвоем с ним да с Вовкой не было бы тоскливо… Так что женой летчика быть не страшно. И к тревогам привыкнете и к переездам, – лукаво улыбнулась Ефимкова и стала завязывать платок.

– Да что вы, – вспыхнула Наташа, – будто сватаете! Я пока не собираюсь замуж и не влюбилась тут ни в кого.

– Как знать, – сказала, вставая с дивана, Галина Сергеевна, – здесь тоже неплохие люди.

– Согласна. Только я не буду спешить. Я на простор хочу, силы свои попробовать, а любовь не уйдет.

– Правильно, Наташенька, – рассудительно заметила Галина Сергеевна. – У вас вся жизнь впереди. А пока прощайте. По нашему семейному плану мы сегодня вечером майора Мочалова должны навестить, а до этого мне тысячу дел предстоит переделать. – Она потрепала Наташу по плечу и ушла.

Кузьма Ефимков и Галина Сергеевна остановились на лестничной площадке у комнаты Мочалова. Галина Сергеевна одной рукой поправила на голове теплый платок, другой плотно прижала объемистый сверток.

– Кузьма, стучи.

Ефимков снял перчатку и кулаком загрохотал в дверь.

– Входи, Кузьма, – послышался веселый голос Мочалова. – Кто же, кроме тебя, способен так ломиться!

– Я не один, с Галей. Не помешаем?

– Тем лучше, входите.

Сергей Степанович стоял у стола и старательно прыскал на белую материю. В руке он держал электрический утюг.

– Видите, чем занимаюсь, Галина Сергеевна, – произнес он смущенно. – Хорошо Кузьме, за четыре года женатой жизни небось и позабыл это искусство.

– Да вы им тоже не блещете, Сергей Степанович, – засмеялась Ефимкова. – Кто же так утюг держит? И смотреть не хочу на такую работу. Помогите раздеться, я за вас доглажу.

Минуту спустя Галина Сергеевна водила утюгом по белой материи. Мочалов топтался рядом.

– А на курсе считали, что я лучше всех владею этой материальной частью, – кивнул он на утюг.

– Представляю, как выглядели остальные, – сказала Галина Сергеевна. – Ну вот и готово. Забирайте свои брюки.

Пока Мочалов складывал брюки, убирал со стола утюг и алюминиевую кружку с водой, Ефимкова развернула сверток.

– Муженек, помогай…

Сергей посмотрел на гостей и замахал руками.

– Да что вы! Занавески?

– Именно, Сережа, именно, – пробасил Кузьма Петрович. – Мое слово – кремень, сам знаешь.

– Да зачем же? Не согласен!

– А вашего согласия никто и не спрашивает, – решительно перебила Галина Сергеевна. – Ну чего, скажите, хорошего в том, что ваше окно – единственное незанавешенное окно во всем Энске? Приедет Нина, мне же и достанется от нее на орехи. «Нечего сказать, – подумает она, – хороша у Сережиного друга жена, присмотреть за ним не могла». Кузя, – обратилась она снова к мужу, – держи шнур покрепче, да смотри, чтобы я с подоконника не рухнула.

Галина Сергеевна оперлась о широкое плечо мужа и ловко вскочила на подоконник. Она повесила занавески, расправила их, потом отошла к двери и критически осмотрела.

– Теперь дело другое, Сергей Степанович. Минимальный уют создан.

Сергей поблагодарил. Он вскипятил чай, достал варенье и банку консервов.

– Без угощения не отпущу. Чем богат, тем и рад. Беда – у меня плохо с посудой: два стакана и одна чашка. Блюдце одно. Вам, Галина Сергеевна. Да и щипцов тоже нет, а сахар видите какой, кусковой, крупный…

– Сергей Степанович! – засмеялась Галина. – Вы так усердно охаиваете все, будто аппетит у нас отбить хотите…

– Он мне одного моего знакомого горца напомнил, – сказал Кузьма. – Приехал к нему гость, а горец поставил на стол сыр да кислое молоко и говорит: «Ой, кунак, зачем ты сегодня приехал, зачем вчера не приезжал. Вчера бочонок вина был, шашлык был».

– Ладно, ладно, – остановил Сергей, – под вино не подговаривайся. Если бы даже и было, не дал бы.. Завтра полеты. Придумай лучше, как сахар колоть.

– А мы это запросто! – Кузьма положил на ладонь три куска и без особого усилия сжал кулак. – Вот и готов, – сказал он, показывая множество мелких кусочков. – Что сахар! Я однажды на спор подкову согнул, когда в авиационном училище был. Инструктор мой только ахнул тогда. «Ну, – говорит, – Ефимков, далеко ты уйдешь с такой силищей!»

Напившись чая, Галина Сергеевна встала.

– Спасибо за гостеприимство, Сергей Степанович. Нам пора. Вовка у нас дома один-одинешенек.

Мочалов не стал задерживать гостей. Пока Галина Сергеевна причесывалась, Сергей Степанович отвел капитана в сторону и вполголоса сказал:

– Слушай, друже, неужели с тобой ругаться придется!

– Это с какой же стати? – на лице Ефимкова отразилось удивление. Он даже перестал поправлять шарф, который набросил на шею, перед тем как надеть шинель. – Кто нажаловался?

– Вчера ты сдавал инженеру зачет по новому навигационному оборудованию?

– Сдавал.

– И ни на один вопрос теоретического характера не ответил?

– Да меня формулы физические и законы спрашивают, – взорвался Кузьма Петрович, – можно думать, я профессором физики или аэродинамики собираюсь стать. Все, что касается практического применения прибора, я знаю. И мне, летчику, чтобы вести машину в воздухе, этого вполне достаточно. У нас все-таки строевой полк, а не институт экспериментальной физики.

– Слушай, Кузьма, – требовательно сказал Мочалов, – ты глубоко заблуждаешься! Мы первые получили новое навигационное оборудование. И если хочешь знать, каждый наш учебный полет одновременно и экспериментальный полет… научно-исследовательский в известной степени. Он для тебя новинка или нет? Новинка! А когда ты будешь крепче в этот прибор верить: если механически запомнишь, куда какая стрелка движется, или глубоко со всеми теоретическими обоснованиями узнаешь его устройство и принцип действия? Ясно, что во втором случае. – Мочалов положил руку на плечо товарища и закончил мягче: – Займись теорией, Кузя, пока не поздно. Боюсь, как бы и себя и меня не подвел!

Капитан гулко рассмеялся:

– Не бойся, Сережа. Кузьма Ефимков в нужную минуту никого не подводил и не подведет. Галя, идем до хаты. Спокойной ночи, Сережа, не забывай к нам дороги!

Часы командира, маленькие старые ручные часы! Вот они лежат на тумбочке у кровати, снятые вечером с руки. Под круглым стеклом, вырезанным из плексигласа, движутся две стрелки: большая и маленькая, разделяя своими ритмическими ударами на часы, минуты, секунды каждый день, каждую ночь. Простые маленькие ручные часы! Как много могли бы они рассказать о тебе, командир, если бы обладали даром речи. Рано утром, когда крепок еще твой сон, старший брат этих часов – будильник – врывается в твою жизнь хрипловатым звоном, но, отсчитав положенное количество ударов, сдает свою вахту ручным часам, как бдительный часовой передает охраняемый пост другому. И маленькие ручные часы с этой минуты сопровождают тебя везде. Они с тобой в учебном классе, когда проводишь ты с летчиками предварительную подготовку, они с тобой на аэродроме, когда, стоя у рации, ты следишь за взлетевшим истребителем и первым сделанным над землей разворотом. Они с тобой и в полете и дома, когда, воспользовавшись кратковременным отдыхом, уезжаешь ты в город, в кино или в театр. Ты поглядываешь на них и в ту пору, если, увлекшись мечтами, пишешь письмо далекой любимой женщине.

Мочалов возвратился домой в половине десятого, и его ожидала большая радость. В почтовом ящике он нашел сразу три письма от жены. На каждом конверте вверху стояло: «Авиазаказное». Судя по всему, письма были написаны в разные дни, скорее всего, в день по одному, но метель, разыгравшаяся севернее Энска, задержала у одного из горных перевалов пассажирский самолет, и почта пришла с опозданием.

Не всегда сразу выразишь свои чувства, если в разлуке получишь кряду три письма от любимой женщины. Мочалов еще никак не успел проявить свою радость, еще не налетела улыбка на его лицо, а руки, торопливо расстегнувшие ремешок шлемофона, уже сбрасывали его, потом стали шарить по меховой куртке, отыскивая застежку-«молнию», и рывком отвели ее вниз.

Мочалов установил, какое письмо написано первым, и начал с него. Читал стоя в расстегнутой, но так и не снятой куртке. Потом присел на застеленную кровать и стал думать о жене, вспоминать, как впервые с ней познакомился.

Это было уже давно, но все было свежо в памяти. У слушателей военной академии на вечере гостили студентки горного института. Студенток было не более десяти, а Сергей отнюдь не слыл хорошим танцором, поэтому он скромно отсиживался в уголке… Потом опять замелькали дни занятий. Накануне восьмого марта к Мочалову подошел секретарь курсовой партийной организации. Было это в классе самостоятельной подготовки. Сергей готовился к зачету.

– Ты не очень занят, Мочалов? – осведомился секретарь. Сергей неохотно оторвался от книги. – Видишь ли, послезавтра Международный женский день, и я тебя очень прошу, сходи, пожалуйста, в горный институт. Так сказать, с ответным визитом.

Брови над переносьем Мочалова сошлись.

– Вот это здорово! Вы целый вечер танцевали со студентками, а я с ответным визитом… Козел отпущения, значит…

Секретарь был большой приятель Мочалова, и возражения Сергея не произвели на него никакого впечатления.

– Да брось, старик, – похлопал он его по спине, – просьба от всего нашего мужского общества, мы тебя когда-нибудь отблагодарим.

Мочалов не оказал стойкого сопротивления. Прежде чем уехать на электричке в Москву, он долго чистил и без того яркие пуговицы нового костюма, несколько раз завязывал перед зеркалом галстук: то узел казался ему франтовски пышным, то слишком тощим.

На торжественном собрании в институте он сидел в президиуме и даже произнес короткое приветствие от слушателей своего курса, желая девушкам института отлично учиться. После торжественной части был концерт, потом танцы, игры. Для нетанцующих устроили викторину. Каждому был выдан листочек с тридцатью вопросами из литературы, истории, географии, музыки. Сергей сел на свободный стул почти у самой сцены и достал автоматическую ручку. Вопросы были самые сумбурные, на то и викторина: «Кто в России изобрел первый печатный станок?», «Кто автор книги «Красное и черное»?, «Кто перевел на русский язык «Илиаду»?, «Как погиб Архимед и какой была его последняя фраза?», «Какие полезные ископаемые есть на Урале?» Сергей отвечал без особого труда, задумывался, если приходилось припоминать даты. Рядом с ним сидели две студентки. Одну он бегло успел рассмотреть. Высокая, с большими черными глазами. Брови и ресницы были умело подкрашены. До слуха Сергея дошел ее приглушенный смех.

– Посмотри, Нина, как мучается этот капитан… С таким глубокомысленным выражением люди, вероятно, порох изобретали…

– Тише, Лариса, – услышал Сергей другой, встревоженный, голос.

– Ах да, понимаю его тяготы, – не смущаясь, продолжала девушка, – нелегко вспомнить закон Ньютона, если десять лет не открывал физики. Скомандовать «смирно» куда легче…

– Лариса, как не стыдно!

Голос второй студентки прозвучал тихо, но требовательно.

– Ладно, умолкаю, – недовольно согласилась студентка. Взяв в руки карандаш, она тоже углубилась в дело. Минуты две карандаш уверенно скрипел, но внезапно остановился и владелица его наморщила лоб.

– Ниночка, кто придумал первый свод законов, а? Я же геологом собираюсь стать, а не историком. Прямо хоть на исторический факультет беги.

Сергей оторвался от своего листка, спокойно улыбаясь, спросил:

– Может, примете мою помощь?

– Это интересно, – насторожилась девушка.

– Можете без всяких сомнений записать: первый свод законов принадлежит Хаммурапи. Законы писались тогда на столбах. А столбы для всеобщего обозрения устанавливались на людных дорогах. Это и будущему геологу невредно знать.

– Спасибо, – смущенно пробормотала студентка и через минуту ушла на другое место.

– Ваша подруга очень нервная, – обратился Сергей ко второй студентке. Та смущенно взмахнула длинными ресницами.

– Ой! Вы слышали, как она упражняется в остроумии, и обиделись?

– На слабых не обижаются, – добродушно возразил Мочалов.

– Это правильно, – согласилась девушка. – Я тоже так отношусь к людям. Лариска неплохая, но избалованная. Дочь известного певца, – она назвала фамилию артиста, – сейчас он сошел со сцены, но три-четыре года назад гремел.

– Я где-то читал, будто он до сцены чуть ли не пастухом был.

– Да, прошел трудный путь, но дети не всегда повторяют родителей.

Сергей впервые внимательно посмотрел на собеседницу. Широко раскрытые светло-серые глаза девушки не опустились и не побежали в сторону, просто и доверчиво они встретились с его глазами. Они были мечтательными и в то же время серьезно-сосредоточенными. Узкое бледноватое лицо с мягким небольшим ртом, простенький зачес светлых волос, стянутых узлом на затылке, тонкие руки, по локоть обнаженные короткими рукавами белой блузки.

Сергей одним из первых сдал жюри свои ответы. Подведя итоги, высокий смуглый председатель студенческого профкома объявил:

– Первый приз присуждается доценту Марии Петровне Ольшанской, второй – нашему гостю, капитану Мочалову.

Под аплодисменты Сергей получил приз – флакон духов «Огни Москвы».

– Вот ведь штука, – обратился Мочалов к соседке, – слишком это роскошно переводить на себя такую вещь. Вы, конечно, извините, краем уха слышал, вас зовут Нина?

– А я обоими ушами только что слышала, что вы капитан Мочалов, – улыбнулась студентка.

Сергей смутился.

– Вот и отлично. Так разрешите преподнести духи.

– Ой, что вы! – всплеснула руками девушка и вся порозовела.

Но Мочалов уже не отступал.

– Нет, нет, все решено. Берите. Стыдно же мне в день восьмого марта духи уносить.

Студентка приняла подарок, неловко поблагодарила. Когда она собралась уходить, Мочалов предложил проводить. Большие глаза девушки взглянули на него заинтересованно.

– Ну что же, – сказала она просто. – А вы не опоздаете? Мне подруги говорили, к вам долго ехать на электричке.

– Электрички ходят до двух ночи, – возразил Мочалов.

– Вам с какого вокзала?

– С Северного.

– А я на Маросейке живу. Метро от нас близко.

– Вот и чудесно.

В вестибюле Сергей помог девушке одеться. Она предложила пройтись пешком, и он согласился. Морозило. Москва, сияющая бесчисленными огнями, встречала и провожала их на каждом перекрестке гудками автомобилей. Подходя к большой площади, Нина остановилась и придержала Сергея за локоть.

– Давайте секундочку постоим. Ох, как я люблю ночную Москву! Иногда, усталая от всех этих интегральных исчислений, сопромата и бурового дела, вырвешься на улицу, окунешься в людской поток, и появятся новые силы. – Она протянула руку в кожаной перчатке. – Если вы не москвич, вам мое чувство, может, и непонятно.

Сергей ответил не сразу. Он смотрел на ярко освещенные этажи высоких зданий, окружавших площадь, на мигающий зрачок светофора, то желтый, то зеленый, то красный, на станцию метрополитена, над которой горела буква «М». Оттуда почти непрерывно тянулся поток пешеходов. Это москвичи возвращались с заводов и фабрик, закончив вечернюю смену, из аудиторий и институтов, из театров, кино, от друзей и знакомых. Были в толпе и только что приехавшие в столицу, добиравшиеся с одного вокзала на другой. Если, выйдя из метро, человек отходил в сторону из этой живой струи и долго осматривался вокруг – можно было безошибочно сказать: это не коренной москвич, это стоит гость столицы, пораженный ее величием. А высоко вверху – над крышами зданий, над площадью, кипящей человеческим шумом, над железными фермами мостов и закованной в гранит Москвой-рекой, над куполами древних церквей, этих свидетелей старины над острыми шпилями вокзалов – спокойно и ярко горели рубиновые звезды Кремлевских башен.

– Огни Москвы… Даже сквозь дымку тумана их видно, – восторженно сказал Сергей. – Нет, Нина, я вас хорошо понимаю. Я сам люблю Москву. Люблю крепко. В сорок первом под ее стенами воевать начинал.

Девушка посмотрела на него в упор, в ее глазах отразилось ласковое внимание.

– Сколько же вам тогда было? – негромко спросила она.

– Девятнадцать с хвостиком.

– А мне пятнадцать, – заметила Нина в раздумье. – Что можно рассказать о себе! Очень простая биография. Кончила восьмой, осенью по вечерам дежурила в госпитале. Я тот год никогда не забуду. Сирена, прожекторы, стрельба зениток… Ой, неужели может повториться?

– Есть люди, только и мечтающие об этом, – вздохнул Мочалов, – если бы не они, я бы тоже, честное слово, ушел из армии, пошел бы строить или с вами бы укатил в геологическую экспедицию. Вы бы меня взяли?

– Конечно, – быстро согласилась Нина, – вы добрый, а мне такие по душе.

Расставались у серого трехэтажного здания. Нина сказала:

– Видите на втором этаже угловое окошко?

– Лампа под зеленым абажуром? – уточнил Сергей.

– Да, да, – подхватила девушка, – мама меня дожидается. Никогда не ляжет первой… В этом доме я родилась и выросла. Так что настоящая москвичка.

– Настоящая маленькая москвичка.

– Почему маленькая?

Сергей засмеялся:

– Ростом подкачали. Я так и буду вас звать: «маленькая москвичка».

Часы показывали двенадцать.

– Торопитесь, вы можете опоздать, – забеспокоилась Нина.

Сергей ушел, записав номер ее телефона и пообещав достать на ближайшее воскресенье два билета в Большой театр. Позже Нина признавалась: «Если бы ты не предложил театр, у нас бы знакомство прервалось, – и прибавляла: – Я бы всю жизнь жалела».

Они сходили на «Садко» и после встречались как старые друзья каждую субботу вечером и проводили вместе воскресенья.

Временами Мочалову казалось, что с Ниной его ничто не связывает. «Просто с ней занятно проводить время», – думал он.

Но потом вышло так, что Сергей не видел ее почти две недели. Подходя к знакомому подъезду, он ощутил всем своим существом, что волнуется и не может этого волнения подавить. «А вдруг я ей наскучил, и она ушла в театр, с кем-нибудь из студентов? Разве нет молодых, красивых парней?» Но Нина ждала и вихрем выбежала на первый звонок. Распахивая дверь, спросила шутливо:

– Какие ветры и где вас носили так долго?

Шутила, а большие серые глаза смотрели тревожно, вопросительно. И он почувствовал, что привязан к ней крепко-крепко.

Пожалуй, это воскресенье было для них самым необычным. Нина часто задумывалась, заставляла Сергея много рассказывать о своем детстве, о фронте, о товарищах. А он, наоборот, не мог сдержать своей радости и все время говорил и говорил… После его ухода мать Нины, шестидесятилетняя Ольга Софроновна, поправляя на носу очки в роговой оправе, лукаво улыбалась.