Текст книги "Летчики"
Автор книги: Геннадий Семенихин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 31 страниц)
– Что у вас?
Мочалов встал и, окинув взглядом тесно заполненный летчиками кабинет командира полка, вдруг почувствовал, что волнуется. Серые глаза его быстро пробежали по воротникам комбинезонов, по затылкам офицеров, сидевших к нему спиной, встретили расширившиеся от удивления глаза Спицына, увидели, как у Земцова, не ожидавшего, что он, Мочалов, прервет генерала и попросит разрешения говорить, настороженно поднялись брови. Все оборачивались на голос Сергея Степановича: и Скоробогатов, и Карпов, и смуглый комэск Арамашвили, и крепыш капитан Андронников. «Сказать», – подумал Мочалов, и у него засосало под ложечкой. Два противоречивых чувства, исключающих одно другое, продолжали бороться в нем. Суровый командирский долг обязывал говорить. Ошибка капитана Ефимкова была серьезной. Когда летчик, вылетев на перехват «противника», не сумел его обнаружить, командир должен считать это чрезвычайным происшествием.
«Долго будут говорить об этом случае и ругать всю эскадрилью на каждом служебном совещании, при каждом подведении итогов боевой подготовки, – думал Сергей Степанович, – а все из-за него. Если не сказать, он и в будущем повторит такое».
Но другой, не менее решительный голос наперекор всему говорил: «Послушай, долг командира долгом, но ведь это твой лучший друг. Если ты промолчишь, все останется на месте. Упрекнут Ефимкова – и только. Настоящей причины, по которой он завалился, никто не назовет». – «Ее нужно назвать», – требовало первое чувство. «Нет, не могу», – оборвал Сергей Степанович самого себя, чувствуя, что пауза уже и так затянулась до предела и больше молчать нельзя.
– Разрешите мне ответить за капитана Ефимкова, – глухо, с нарастающим волнением продолжал майор. – Мне очень трудно говорить. Капитан Ефимков мой старый друг. Большой друг. Но и молчать я не могу. Я командир эскадрильи, и мой долг говорить о подчиненных правду, какой бы суровой она ни была. Неудача Ефимкова не случайна. Тому, кто его знает ближе, не надо быть большим психологом, чтобы правильно понять причину. – Мочалов повернул голову и посмотрел на Кузьму. – Капитан Ефимков, – каким-то чужим, неповинующимся голосом продолжал Сергей, – вы вышли над поворотным пунктом из облачности, чтобы сверить карту с местностью, убедиться, не сбились ли с маршрута. Верно?
– Верно, – глухо уронил капитан.
– А теперь отвечу на другой вопрос, – голос Мочалова в наступившей тишине зазвучал сурово. – Объясню, почему, имея перед собой новейшие приборы, позволяющие безошибочно пилотировать в облаках, вы все-таки им не поверили. Потому что вы изучили их механически. Вы знаете, когда и как движутся стрелки, а каким они законам повинуются, как обосновать действие прибора, этого не знаете. Новая техника обогнала вас, капитан Ефимков. И обогнала потому, что вы не работаете над собой, не стараетесь повышать летную культуру, общую культуру. Стыдно сказать, вы же в год не больше пяти книг прочитываете. Да так недолго и Митрофанушкой стать, который отказывался учить географию потому, что были извозчики…
Послышался чей-то смешок. Зернов положил на стол указку и холодно произнес:
– Мне все ясно, майор Мочалов, прошу садиться и продолжим разбор.
Он говорил еще несколько минут, оценивая действия связистов и локаторщиков, затем объявил, что все могут быть свободными.
– Майору Мочалову остаться, – прибавил генерал.
Офицеры вышли из комнаты. Сергей видел, как, ссутуля широкую спину, мимо него медленно, ни на кого не глядя, прошел Кузьма Петрович. Мочалов, передвигая на пути стулья и табуретки, шагнул к столу, остановился перед Зерновым в выжидательной позе. Зернов снял очки и, платком протирая стекла, смотрел на командира эскадрильи. Глубокие складки бороздили лоб генерала. Вот он медленно сложил очки в футляр.
– В воздухе сегодня действительно хорошо, товарищ майор, – сказал генерал, – а вот на земле допустили ошибку.
– Какую, товарищ генерал? – насторожился Сергей.
– Слишком вы резко на Ефимкова обрушились. – Зернов смотрел на командира эскадрильи, что-то взвешивая в уме. – Как вы думаете, а?
Мочалов порывисто тряхнул головой и вспыхнул. – Товарищ генерал, его теоретическая отсталость может стать помехой для всей эскадрильи.
– Так-то оно так, – произнес Зернов в раздумье, словно не зная, к какому выводу прийти. – Вы были бы, бесспорно, правы, если бы подобным образом обрушились на него при мне или вот при Земцове, – кивнул он на командира части. – Но так честить Ефимкова в присутствии его подчиненных не стоило. Правду тоже надо говорить умело: смело, но дружески, так, чтобы при этом не страдал авторитет командира. Представьте, майор Мочалов, что завтра вдруг капитану придется повести подчиненных в бой против врага, нарушившего наши государственные границы. Они будут лететь и думать: «Ну и командир группы у нас, настоящий Митрофанушка». Нет, товарищ майор. Развенчать капитана Ефимкова и поставить на правильный путь, безусловно, надо, да не так.
Генерал помолчал, словно давая возможность Мочалову лучше усвоить то, о чем он говорил.
– Надо делать замечание, – продолжал Зернов, – чтобы не подрывать служебного авторитета командира, советского офицера. Запальчивость тут неуместна… Можете быть свободны, майор Мочалов. Рекомендую на досуге побольше подумать над своей ошибкой.
По-уставному повернувшись кругом, Мочалов быстро вышел и тихо притворил дверь. В узком коридоре было пусто, летчики, вероятно, ждали у подъезда машину, чтобы ехать в авиационный городок на обед. Один лишь Ефимков стоял у стенда «Герои Социалистического Труда» с непокрытой головой, зажав в руке снятый шлемофон, и бессмысленно смотрел на расклеенные фотографии девушек, собирающих хлопок. В его позе было столько подавленности, что у Сергея что-то дрогнуло в груди.
Проходя мимо, он остановился и тихо позвал:
– Кузьма!
Капитан обернулся и моментально выпрямился во весь свой двухметровый рост. На командира эскадрильи отчужденно блеснули разгневанные глаза.
– Кузьма?.. Это вы ко мне так обращаетесь? Здесь больше нет Кузьмы, товарищ майор Мочалов! – почти выкрикнул он. – Да, нет! Я не Кузьма для вас и не Митрофанушка, которым вы только что меня окрестили. Для вас я капитан Ефимков. И в ответ от меня вы будете получать одно-единственное слово «слушаюсь». Ясно вам или нет? – И Ефимков, резко махнув левой рукой, быстро зашагал по коридору.
Мочалов как-то сразу ослаб, бессильно опустил плечи. Он посмотрел в окно на то, как мотористы широкими деревянными лопатами расчищали снег вокруг самолетных стоянок, как падали на плоскости истребителей косые белые хлопья.
Чья-то рука легла ему на плечо. Сергей Степанович обернулся и встретился с пристальным взглядом спокойных черных глаз подполковника Оботова.
– Час будто обеденный, товарищ майор, – участливо заговорил замполит, – а вы…
– Не хочется, – вяло ответил Мочалов. Он тупо смотрел на маленькую электрическую лампочку, мерцавшую над входной дверью.
– Негоже, товарищ Мочалов. Летчик недоедать не имеет права. Тем более после такого вылета, как сегодня. Поехали ко мне. Я нынче по-холостяцки. Жинка с ребятишками в городе, а наготовить успела на всех, не пропадать же в самом деле харчам.
– Что ж, поехали, – согласился Сергей. Ему было решительно все равно.
Командирская «эмка», подпрыгивая на ухабах, помчала их в Энск. Оботов говорил в пути что-то о хоккейной команде, которую предлагал создать Сеничкин, о необходимости развивать лыжный спорт… Мочалов иногда поддакивал, хотя сразу же забывал, с чем он соглашался.
Оботов жил на втором этаже. В двухкомнатной квартире бросался в глаза тот прочный уют, который сохраняется во всяком хорошо обжитом доме даже в отсутствии хозяйки. На стенах коврики и портреты, чисто протерты стекла буфета, солнечные лучи падают на них и отражаются на стене множеством зайчиков; в углу детские игрушки, огромный плюшевый мишка с выдранным левым глазом, деревянный кораблик с треугольным парусом на единственной мачте, кубики с азбукой…
Мочалов долго вылезал из тяжелого комбинезона, сковывающего движения, мыл руки. Когда он вошел в комнату и стал перед зеркалом расчесывать волосы, хозяин уже наливал борщ. На столе стояли две рюмки и четвертинка водки. Лицо замполита тронула усмешка, когда он перехватил удивленный взгляд гостя.
– Завтра воскресенье, если верить календарю, – подмигнул Оботов. – Полетов не будет, а после того, как сегодня вы натряслись в облаках, гоняясь за этим самым «Филином», сто граммов только прибавят здоровья.
– Я пить не стану, – решительно заявил Мочалов.
– Это почему же? – Оботов заглянул ему в глаза.
Майору показалось, будто тонкие губы замполита сомкнулись, сдерживая улыбку.
– Порядок у меня такой, – пояснил Сергей, – пью, когда настроение хорошее. А сейчас, – он сделал неопределенное движение рукой, – кошки на душе скребут.
– Хорошая черта, – серьезно одобрил подполковник, – человек, сильный духом, всегда так должен поступать. – Замполит молча налил одну рюмку.
Он выпил и, взяв ложку, стал черпать из тарелки горячий борщ. Мочалов приступил к еде равнодушно. Но потом, не зная даже с чего, видно, переутомление вызвало аппетит, стал есть быстро, с удовольствием.
– Почему же у вас кошки скребут на душе?
Мочалов пожал плечами.
– Дружба с Ефимковым пошатнулась. Кто знает, может и навсегда. А ведь я для друга все это сделал. Сколько убеждал Кузьму взяться за ум, мягко, по-товарищески! Разве подействовало – ни черта! А когда накипело на душе и выложил ему все на разборе, конечно, он не подал мне руки. Да и подаст ли!
Замполит покачал головой.
– Вот уж тут вы хватили, что называется, лишку. Никогда Кузьма Петрович не порвет дружбы. Никогда! Хорошего склада человек Кузьма Петрович. Вспыльчивый, темпераментный, но всегда справедливый, всегда искренний и всегда настоящий.
– Я тоже так думал, – загорелся Сергей.
– А теперь?
– И теперь!
Оботов вышел на кухню, чтобы снять с электрической плитки жаркое.
– Не ошибается тот, кто ничего не делает, – донесся оттуда его голос, – и ошибки ошибкам рознь. А кто работает, работает много и совершает поправимые ошибки, тот на исправлении их растет, набирается жизненного опыта. – Оботов возвратился, неся в руках дымящуюся кастрюлю, и стал раскладывать второе по тарелкам. – Ваша сегодняшняя ошибка, да и ошибка Ефимкова, как раз и относится к числу таких поправимых. Берите горчицу, я угощать не умею, – подполковник пододвинул гостю стеклянную баночку. – В чем не прав Ефимков? В том, что он стал жить «блинчиком». Знаете, есть такой авиационный термин?
– Знаю, – весело отозвался Сергей. – Так про неопытного курсанта говорят, который в первых полетах боится порезче сделать крен, боится сложной фигуры, старается летать по прямой, без острых ощущений.
– Верно. Именно это с вашим другом и произошло. Летное дело дается ему легко, пилотирует он блестяще, одаренный летчик-истребитель – ничего не скажешь. Но техника стала посложнее, потребовала побольше знаний, и здесь наступил разрыв. Ефимков захотел жить старым опытом, ограниченными знаниями. Решил, что можно и так, без борьбы с трудностями, «блинчиком». Вот и сорвался… А вы тоже не во всем правы, Мочалов. Опасную ошибку товарища вы распознали вовремя. Но обо всем этом следовало вести речь не на общем разборе в присутствии подчиненных капитана, а в другом месте. У командира части или у генерала Ефимков тоже бы обиделся, но, уверяю вас, не так. Одним словом, на разборе обстановку вы оценили продуманно, но решение приняли неверное…
– Что же мне теперь делать? – спросил Сергей, машинально поднося к губам вилку с горячей картошкой.
– Исправить ошибку. Дождаться, когда капитан «остынет», и поговорить с ним, да как следует, по душам. Я ведь вашего друга изучил хорошо. Он в своем самолюбии как железо в кузне. Раскалится – шипит. А опустишь в воду – станет нормальным и твердым.
– Вы правильно подметили, – согласился Мочалов, – сейчас к нему и не подступись.
– Ничего, я с ним по душам поговорить попробую. – Оботов встал и разлил в стаканы компот. – Все утрясется, Мочалов, – уверенно заключил он, – а на будущее сделайте вывод: к людям нужно относиться мягче, теплее. Особенно, если принимаешь решение. – Оботов прищурил глаза. – В решении сила командира. А жизнь – сплошное движение. Иногда и рад бы возвратить время, чтобы по-иному, не так, как случилось, решить вопрос, да разве можно? Я тоже совершал ошибки, товарищ Мочалов, – задумался замполит, – но однажды в бою решил настолько правильно, что этим решением могу гордиться всю жизнь. – Он вынул чайной ложкой из стакана желтый разваренный абрикос и медленно его съел. – Дрались под Минском в сорок четвертом году. Я расстрелял весь боекомплект и вдруг увидел: на командира бросился в атаку «мессер», с желтым крокодилом на фюзеляже. Вероятно, какой-то ас. Пришлось таранить. В госпитале я много раздумывал: правильно ли сделал, пойдя на таран? Ведь таран для летчика с приличным мастерством – крайнее средство. И всегда отвечал: да, правильно, потому что спас командира. А вот если бы я бросился таранить никому не угрожающего истребителя, сбил бы его и покалечился сам – была бы просто непоправимая ошибка. Такому тарану мало цены…
Оботов отодвинул от себя стакан, нашарил в кармане спички и закурил. Над столом поплыло кольцо синеватого дымка.
Генерал Зернов заехал к командиру полка на обед. Вера Харитоновна, предупрежденная по телефону Земцовым, уже успела накрыть на стол. Едва генерал в сопровождении подполковника переступил порог квартиры, к нему кинулись приодетые по случаю прихода гостя дочери Земцова Люба и Вера. Четырехлетний Терентий, растолкав сестер, бросился колобком под ноги Зернову и, картавя, закричал давно уже подготовленное приветствие:
– Генелал, здлавия желаю!
Зернов подхватил его на руки.
– Постой, постой, солдат, – засмеялся он, – шинель-то у меня, как лед. Люба, Вера, здравствуйте. Ой, да какие же на вас нарядные платьица. Олег и Виктор, как вы подросли, возмужали! – Зернов шагнул вперед и взъерошил волосы Олегу, солидно стоявшему в стороне и оттуда наблюдавшему за тем, как семья встречает гостя. Вера Харитоновна протянула гостю руку.
– Давайте вашу шинель, Алексей Петрович.
– Сам повешу, сам, – отказался генерал. – Ведь у вас в доме я свой человек. Надеюсь, вешалка на старом месте? – Он разделся и, запустив руку в карман, вынул оттуда целую пачку шоколадок. – Ребята, подходите, я сегодня с подарками. Терентий, получай первый, Люба, Вера, берите.
– Балуете вы моих отпрысков, товарищ генерал.
– Гм… – протянул Зернов, – а как же не баловать? Или ты забыл, что я твоему Терентию крестный?
– Прошу к столу, товарищи взрослые, – сказала певуче Вера Харитоновна и полной, обнаженной по локоть рукой сделала широкий жест. – Дети у меня уже накормлены, очередь за нами.
От пестро разрисованной супницы, доверху наполненной пельменями, шел вкусный запах. Генерал сел за стол, на его широком лице появилась улыбка, от которой морщинки разбежались под глазами.
– Вера Харитоновна, всякий гость хвалит хозяйку, а я вдвойне. Честное слово, нигде не едал таких вкусных пельменей, как у вас!
Жена Земцова улыбнулась, искоса наблюдая за поведением озорного Терентия, с аппетитом жевавшего шоколад и хитро поглядывавшего на стол. Земцов сидел напротив генерала, подливая в тарелку с пельменями уксус. В центре стола поблескивал хрустальный графин с квасом. Зернов снял с него стеклянную пробку, налил полный стакан и жадными глотками выпил.
– Хороший квасок. Помнится, Вера Харитоновна, что с тех пор, как вы сюда приехали, такой квасок стал и в летной столовой к каждому обеду подаваться. Кстати, сколько лет вы живете в Энске?
– Почти четыре года, Алексей Петрович.
Генерал макнул в уксус горячий пельмень, подул на него и отправил в рот.
– Я нахожу, что многовато. Как ты думаешь, Михаил Макарович, а? Идут годы, меняются люди. За такой солидный срок, как четыре года, новые города и заводы на нашей советской земле повырастали. Люди выросли как! А единица измерения у нас одна. Заслуживает человек большего – надо его двигать, давать ему пошире поле деятельности. Не оправдал надежд, не можешь на своем посту работать – с дороги долой, не мешай нам двигаться вперед, не путайся под ногами.
Земцов и Вера Харитоновна настороженно слушали. Они вдруг почувствовали, что эти слова генерала лишь предисловие к большому, важному разговору. Зернов говорил неторопливо, успевая с аппетитом прожевывать пельмени.
– Иногда бывает поучительно подводить итоги. Четыре года, к примеру, Михаил Макарович Земцов командовал здесь, в Энске, пограничным истребительным полком, – продолжал генерал, чуть прищуря серые глаза. – За это время выросли у него отличные молодые летчики вроде Карпова и Спицына. Через месяц полк получит новую реактивную технику. Про винт забыть придется. Часть не имела на протяжении этих четырех лет ни одной аварии. Выросли летчики, техники, а вместе с ними и командир полка Михаил Макарович Земцов. И было бы слишком большим эгоизмом с моей стороны, – генерал развел руками и добродушно улыбнулся, – держать тебя в Энске дальше.
Вера Харитоновна, не сводя напряженного взгляда с Зернова, спросила:
– Значит, опять переезд?
– Подожди, Вера, не суйся поперед батьки в пекло, – шутливо остановил ее Земцов.
Генерал положил вилку на тарелку.
– Держи голову выше, Михаил Макарович, – подбодрил он хозяина, – речь идет вовсе не о пекле, но изменения в твоей жизни действительно произойдут.
– Какие? – не выдержал Земцов.
– Во-первых, – неторопливо продолжал генерал, – я представил тебя к званию полковника. Во-вторых, весной выдвинут на должность командира соединения. Разумеется, при том условии, если ты успешно переучишь своих летчиков на реактивный истребитель. Справишься с соединением, а? – Серые глаза Зернова ушли далеко в глазницы и оттуда испытующе кололи собеседника.
– Справлюсь, – убежденно ответил Земцов, – если доверят, справлюсь!
– Вот и хорошо! – одобрительно подтвердил генерал. – У тебя, Макарыч, непочатый край оптимизма. – Зернов посмотрел на покрасневшую от волнения Веру Харитоновну и закончил: – А семье Земцовых беспокоиться нечего. К переездам вы люди привычные, жить вам приходилось в самых трудных, самых захолустных гарнизонах. На этот раз речь идет о назначении Михаила Макаровича в соединение, штаб которого в большом городе.
– Вот это здорово! – вырвалось у Земцова. – Но кого же на мое место пришлют, товарищ генерал?
– Вероятно, никого.
Вера Харитоновна решила, что коль разговор перешел целиком на служебные темы, мужчинам следует создать для этого все условия. Кстати, ей надо было присмотреть и за тем, как делают домашние уроки Олег и Виктор. Извинившись, она вышла из комнаты. Генерал принялся за прерванную еду.
– Пельмени-то остывают, – напомнил он Земцову.
– Остывают, – машинально согласился подполковник и равнодушно нацелился вилкой в самый большой пельмень. – По правде сказать, товарищ генерал, вы мне весь аппетит перебили своими загадками.
– Вот и напрасно, – усмехнулся Земцов, – чего-чего, а аппетит никогда не надо терять.
– Ну, а все-таки, кого на мое место надо подобрать?
– Об этом ты мне должен сказать, Михаил Макарович, – с ударением перебил Зернов. – Найти офицера, достойного стать командиром полка, надо здесь, в Энске.
– Вот как! – просветлел Земцов. – Что же, товарищ генерал, у меня есть на примете кандидатура. Полагаю, достойная.
– А именно? – Зернов отодвинул в сторону пустую тарелку и поднес к губам салфетку.
– Майор Мочалов, – спокойно сказал командир полка.
Зернов сцепил перед собой большие ладони и выпрямился.
– Не рано ли? Комэск он у вас новый, изучить вы его как следует не успели. Как видишь, даже сегодня на разборе он с ненужной резкостью обрушился на Ефимкова, не подумал, что этак можно подорвать командирский авторитет своего заместителя. И для чего нужно было сравнивать капитана с Митрофанушкой? Согласись, подполковник, что это непростительная бестактность.
Земцов упрямо замотал головой. Под густо нависшими бровями глаза прищурились, их остановившийся взгляд стал твердым.
– Эпизодическая ошибка, товарищ генерал. Ни больше ни меньше, – возразил Земцов. – Когда я присматриваюсь к стилю работы майора Мочалова, у меня невольно возникает чувство гордости. Если бы каждый комэск был таким, как бы мы далеко ушли!
Зернов улыбнулся. Все же приятно слышать столько хорошего о летчике, которого знал еще юнцом, который когда-то так остро напомнил ему погибшего сына.
– Сдаюсь, сдаюсь! – воскликнул он. – Вера Харитоновна, идите сюда поскорее, мы вас не отпускали от себя надолго. Садитесь поближе. Вам предоставляется редкий случай убедиться, как ваш муж стоит перед начальством за своих подчиненных.
– Горой стою! – подхватил Земцов.
Генерал потянулся к графину с квасом, снова наполнил свой стакан.
– Твоя правда, Макарыч, – согласился он, отпив большой глоток, – подумаем о выдвижении на эту высокую должность майора Сергея Мочалова. А за сегодняшнюю ошибку, допущенную на разборе, ты его отчитай. Не имеет права способный комэск этак ошибаться в отношении к людям.
Галина Сергеевна поднималась по лестнице с туго набитым портфелем в руках. День у нее сегодня был напряженный: шесть уроков, педагогический совет, и она устала. На узкой площадке она остановилась перевести дыхание и удивилась: из квартиры доносились звуки вальса «На сопках Маньчжурии». Играл Кузьма. Галина Сергеевна хорошо знала – муж брался за аккордеон лишь в том случае, если у него что-нибудь не ладилось. Аккордеон ему подарил командир дивизии на фронте за удачный вылет, во время которого Кузьма со своей пятеркой рассеял над стратегической переправой три группы «юнкерсов», заставив их отбомбиться по своим войскам. С тех пор он выучил на аккордеоне только две вещи: «На сопках Маньчжурии» и «Выйду ль я на реченьку». Играл он неверно, страшно фальшивил, и не успевали окончательно растаять грустные, замедленные аккорды первой мелодии, как мехи моментально рвали бойкий мотив второй. Получалось какое-то невообразимое попурри.
Галина Сергеевна открыла дверь и перешагнула порог. Бросив на диван портфель, она стала расстегивать круглые коричневые пуговицы пальто. Кузьма Петрович сидел на стуле между шкафом и этажеркой с книгами. Наклонив голову, он с силой вдавливал большими пальцами клавиши и негромко с хрипотцой подпевал:
Ти-хо вокруг,
Ветер туман унес.
На сопках Маньчжурии
Воины спят
И русских не слышно слез.
– Ты пришел сегодня раньше меня, – обратилась к нему жена, осторожно и неуверенно улыбаясь, – просто небывалый случай.
Ефимков мотнул головой.
– Отлетался рано – и до дому сразу.
Пристально поглядев на мужа, Галина Сергеевна недоуменно пожала плечами.
– Обычно ты приходишь в сумерки.
– А сегодня взял да и пришел раньше, – недовольно нахмурился Кузьма Петрович. – А тебе, Галю, уже и не по душе?
Говорил он рассеянно, глуховатым, ломким голосом. Галина Сергеевна подняла голову. Увидела у мужа тоскливые глаза, прорези морщин на лбу. «Нет, определенно что-то случилось», – окончательно утвердилась в своем предположении Галина Сергеевна и почувствовала, как всю ее захлестывает тревога.
– Что с тобой, Кузя? – спросила она, приблизившись.
Правое плечо Ефимкова поднялось вверх и тотчас же опустилось, словно кто-то взвалил на него непосильную ношу. Капитан попытался улыбнуться, но улыбка получилась жалкой, растерянной. Нет, Кузьма не умел скрывать перед людьми решительно ничего: ни своих радостей, ни обид.
– Твоя неприятность связана с военной тайной? – настойчиво допытывалась Галина. И, как обычно, он не выдержал, перестал запираться.
– Нет, Галю. Особой военной тайны здесь нет. Просто твоего мужа сегодня зверски обидели, сказали, что он плохой летчик и тянет назад всю эскадрилью.
– Кто же это сказал?
– Человек, от которого я меньше всего ожидал. Мой лучший друг, Сергей Мочалов. Произнес это громогласно, при всех моих подчиненных. От него же я узнал, что являюсь кем-то вроде Митрофанушки.
– Да как он смел! – вспыхнула Галина Сергеевна.
– Вот и я думаю, как он смел! – подхватил капитан. – Тоже друг!
Галина Сергеевна чуть отступила назад и ладонями охватилась за виски, словно у нее внезапно заболела голова.
– Постой, постой, – произнесла она, напряженно думая. – А что он говорил еще?
– Кто? Мочалов?
– Ну да.
– Всякое говорил, – мрачно понурил голову Кузьма Петрович, – что я безнадежно отстаю в теории. Новую технику плохо знаю. Ну и все такое прочее.
Галина Сергеевна выпрямилась. Уголки ее губ поползли вниз в разные стороны.
– Горькие слова, Кузьма. А как ты полагаешь, есть в них правда?
– Правда? – озадаченно переспросил Ефимков. Вопрос жены прозвучал для него неожиданно. В самом деле, за те часы, что прошли после разбора полета и резкого выступления Сергея Мочалова, он успел о многом подумать. Обида жгла душу. Кузьма вспомнил фронт, дни, прожитые с Сергеем в одной землянке, совместные вылеты на штурмовку и то, с какой заботой справлялся он всегда по радио в воздухе о состоянии друга в бою. Вспоминал Кузьма их переписку. Она не прекращалась все годы, пока Мочалов учился в академии, и была по-мужски грубовато-нежной. Вспоминал, какими искренне-откровенными были они всегда. «Как же он мог, как он мог так меня оскорбить?» – думал Ефимков с горечью. Но ни разу не задумался Кузьма, была ли правда в словах Сергея. Сейчас об этом спросила жена. Ефимков с шумом пододвинул стул, поставил на него аккордеон и, заложив руки в карманы, заходил по комнате.
– А какое мне дело, сколько процентов правды в его словах! – почти закричал он. – Что я, бухгалтер, чтобы процентами этими заниматься. Он на дружбу нашу не посмотрел, на славу мою командирскую… Вот с чего душа заболела!
– На славу, говоришь? – с ожесточением повторила за ним Галина Сергеевна. – Может, ты еще про Золотую Звезду Героя скажешь? Да, она хороша тебе для парадов или в тех случаях, когда ты, большой, рослый, идешь по городу и она блестит у тебя на груди. Или когда ты сидишь в президиуме на торжественных собраниях. Все это так. – Галина понизила голос, глаза ее стали осуждающими. – Только помни, Кузьма, на одной Золотой Звезде далеко не улетишь. Учиться надо, расти, а ты… – она махнула рукой, отошла. – Хорошо тебе Мочалов сказал про это, пусть и резко. Эх, Кузьма, Кузьма, призадумайся.
Ефимков тяжело опустился на стул.
– Галю, послушай меня и пойми. Я же не от всего отказываюсь. Да, я действительно плохо выполнил задачу, потому что не поверил в новый прибор, а не поверил потому, что плохо его знал. Но зачем Сергей, мой старый друг, мой нынешний командир, говорил обо мне в самых обидных словах? Молчал, молчал и сразу так рубанул.
Кузьма сбивался. Ему трудно было говорить от переполнявшего его волнения. А жена смотрела на него молча, прямо, и черные продолговатые глаза были наполнены болью. Ефимков не прочел в них одобрения.
– Кузьма, ты не прав, – сказала она уверенно. – Мочалов говорил тебе об этом при первой встрече, здесь, у этой этажерки с книгами.
Ефимков удивленно посмотрел на нее.
– Здесь, у этажерки с книгами?
– Да, здесь.
– Галю! Да неужто то был серьезный разговор? Он же тогда мне шуткой сказал, а разве меня так проймешь?
Галина Сергеевна развела руками.
– Как же тебя пронимать прикажешь? Мягко – не доходит. Резко – действует, но ты приходишь в ярость. А золотой серединки тут нет и не может быть.
Она подошла к нему. Ласково прижалась щекой к стриженной под ежик голове. Внезапная вспышка гнева потухла. Наступило молчание. Кузьма мрачно уперся глазами в брошенные у порога унты – возле них появилась лужица от растаявшего снега. Галина гладила его крутой подбородок холодной ладонью.
– Непокорный ты мой, – тихо звучал ее голос. – Постригся под «ежа» и колоться, как этот зверек, хочешь. А кого колоть? Людей, желающих тебе добра? Ну, посуди сам, можно ли выставлять колючки против товарищей! Прав ведь в конце концов Мочалов. Пусть резко сказал, пусть обидел тебя сравнением с Митрофанушкой, но он же добра тебе хочет. Ты лучше подумай, как себя переделать, догнать товарищей, которые успели уйти вперед. Думаешь, мне за тебя не больно? Я твоя жена, Кузя. Твоя слава – это и моя слава. Твоя ошибка – моя ошибка. Кузя, Кузя, какой ты огромный, непослушный ребенок!
Ефимков потянулся к ее голове, широкой своей ладонью стал бережно гладить волосы, разделять и спутывать локоны.
– Галю, Галинка…
Он чувствовал, как ободряет близость этой женщины, такой понятной и доброжелательной, что в устах ее самые горькие слова звучали лаской. «А Галина, в сущности, повторяет то же самое, что сказал Мочалов на разборе, а я ее слушаю спокойно, не загораясь от возмущения…»
И Ефимков ощутил, как новые упрямые силы закипают внутри. Ему, в свою очередь, захотелось чем-нибудь утешить жену.
Рука, гладившая ее голову, собралась в жесткий кулак, способный согнуть подкову.
– Ничего, Галю, ничего, не волнуйся, – сказал он решительно, – не настало еще время списывать Ефимкова из авиации. Я в академию, конечно, не лезу и доктором аэродинамики становиться не собираюсь. Но мы еще посмотрим. Потерпи, Галю, голубка, тебе за меня не будет стыдно.
Он хотел еще что-то прибавить, но громкий стук в дверь оборвал сбивчивую речь. Кузьма поспешил отворить. На пороге стоял посыльный из штаба, молоденький солдат в шинели, запорошенный снегом.
– Вам телеграмма, товарищ капитан.
Ефимков пропустил солдата в комнату, принял от него маленький листок бумаги. Телеграфировал младший брат:
«Проездом буду станции семнадцать двадцать вагон пять возможности встречай. Привет Гале. Михаил».
Кузьма передал телеграмму жене, взглянул на часы. Без трех пять. До прихода поезда двадцать с лишним минут, а до города семь с лишним километров.
– На чем же я доберусь? – озабоченно спросил он и посмотрел на безбровое лицо посыльного.
– Подполковник Земцов прислал машину, – доложил солдат, – ждет у парадного. Разрешите идти?
Ефимков кивнул и не успел затворить дверь, как Галина Сергеевна вынесла из соседней комнаты шинель и шапку-ушанку.
– Морозит, оденься теплее.
– А ты, Галю? – в его глазах отразилось недоумение. – Разве не поедешь на Мишку взглянуть? Мы же его несколько лет не видели.
– А кто заберет Вовку из детского сада?
– Не додумал, – виновато улыбнулся Кузьма. – Тогда разреши тебя покинуть.
Он поцеловал жену и ушел.
Дорогой мела поземка. Глядя, как бьются в окно «эмки» хлопья снега, Ефимков вспоминал своего брата Михаила. Бывший командир саперного взвода в звании лейтенанта, Михаил Ефимков ушел в запас и поехал работать токарем на один из крупных заводов. Кузьме вспомнилось, что на его свадьбе Михаил был самым что ни на есть бесшабашно веселым гостем. Он стал, что называется, «душой общества», произносил тосты один задиристее другого: или за то, «чтобы у Кузьмы Ефимкова, старшего моего брата, росла дюжина «ефимчат», или за то, «чтобы ридный братец поскорее достиг какой-либо планеты или по крайней мере привез ему, Михаилу, хотя бы одну яку маленьку звездочку – ведь он же великан и может в ночном полете достать ее своей лапищей». Отца Галины Сергеевны, седого почетного железнодорожника Горпенко, Михаил покорил раз и навсегда своими песнями. Чтобы понравиться новому родственнику, он умышленно пел своим мягким, так не похожим на голос старшего брата, заливистым тенором одну за другой то грустно-задумчивые, то бурно-веселые украинские песни. Старик Горпенко так растрогался, что, целуя поочередно то дочку, то Кузьму, то Михаила, со слезами на глазах восклицал:
