Текст книги "Летчики"

Автор книги: Геннадий Семенихин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 31 страниц)

– Командир полка вчера передавал, что стрелять по мишеням будут только два звена, – заговорил Ломов. – Изменений нет, товарищ майор?

– Никаких.

– В таком случае полигон готов.

– Звено капитана Ефимкова, – сказал майор старшему лейтенанту, – приходит на полигон первым в девять двадцать. Звено старшего лейтенанта Цыганкова – вторым, с интервалом в двадцать минут. Уточним результаты стрельбы, и я улечу.

Отвернув рукав комбинезона, Мочалов бегло посмотрел на циферблат ручных часов: три минуты десятого. Сейчас летчики, должно быть, прогревают моторы перед выруливанием. Пройдет несколько, минут, и первая четверка истребителей появится над полигоном. Летчики разглядят с высоты мишени, а потом зайдут снова, спикируют на них, откроют огонь из пушек. Это же самое проделает и вторая группа. А когда самолеты улетят, майор Мочалов вместе с полигонщиками подсчитает пробоины, оставленные в деревянных мишенях, оценит маневр каждого летчика и групповую слетанность. Потом он улетит в Энск на том же самом легкокрылом связном самолете и проведет разбор стрельб с личным составом своей эскадрильи.

Мочалов шагнул к радиостанции.

– Быстро мне «Родину».

Связист склонился к приемнику и стал поворачивать регулятор громкости. Мочалов присел рядом на корточки. Вскоре он разобрал голос подполковника Земцова, руководившего полетами.

– Я «Родина», я «Родина», – говорил сквозь треск командир части. – «Сокол-один», «Сокол-один», готовы ли к приему «Чибисов» для двух восьмерок? Доложите.

Сергей представил, как приземистый, шарообразный Земцов, широко и прочно упираясь подошвами унтов в снег, стоит на старте и вызывает по радио полигон, не спуская глаз с боевых машин, вздрагивающих от гула моторов. Позывные в этот день, за исключением любимого всеми позывного стартовой радиостанции «Родина», состояли сплошь из «птичьих» названий. Полигонная вышка именовалась «Соколом», истребители «Чибисами» и, наконец, связной «лимузин» «Голубем». Две восьмерки означали два захода для стрельбы по расположенным на полигоне мишеням. Мочалов взял из рук связиста микрофон и громко заговорил:

– Я «Сокол-один», я «Сокол-один», вас понял, встретить «Чибисов» готов. Прием!..

Вместе с Ломовым Мочалов проверил, готовы ли хронометражисты к наблюдениям, затем, как будут производить стрельбу истребители. Время от времени он поглядывал в сторону горного хребта: не натянет ли оттуда ветер туч. Но небо, голубое, высокое, было ясным, лишь изредка лениво передвигались по нему лохматые облака с волнистыми краями. Ущелье выходило к полигону тоннелем. Его отроги метров на пятьсот возвышались над вышкой. Чтобы стрелять по мишеням, летчики должны были, пикируя, опускаться ниже отрогов, устремляясь к серому дну ущелья, а потом выходить на юг и разворачиваться над подножием хребта, состоящим из тупоголовых сопок.

На часах было девять восемнадцать, и Мочалов забеспокоился.

– Через две минуты атака, а их еще не видно, – сказал он Ломову. – Когда же они будут делать холостой заход? Радист, соединитесь с «Чибисом-один».

Но в это время вдалеке, над мрачными отрогами ущелья, показались силуэты истребителей и стали быстро вырастать.

– Я «Чи-бис-один», я «Чи-бис-один», – донесся из эфира голос капитана Ефимкова с ведущего самолета. – «Сокол-один», разрешите две восьмерки.

– «Чибис-один», две восьмерки разрешаю, – откликнулся Мочалов, наблюдая, как истребители снижаются, меняя направление полета. В воздухе крепчал могучий слитный рев моторов. Солнечные лучи ослепительно блеснули на остекленных плексигласом кабинах. Истребители летели, плотно прижимаясь друг к другу. Их закругленные с острыми ребрами светлые крылья почти смыкались.

– С шиком идет Ефимков! – не удержался от восторженной улыбки Ломов. – Строй как на параде…

– Герою по-геройски и летать положено, – прибавил один из связистов.

Мочалов полагал, что звено свернет вправо и, описав круг, снизится для просмотра целей, но Ефимков со своими ведомыми на большой скорости приближался к центру полигона.

– Без холостого захода атакует, – удивился Мочалов.

Ломов торжествующе кивнул головой.

– Именно, товарищ майор, Ефимков никогда не делает холостого захода. Он и летчиков своих учит стрелять с ходу.

Мочалов оживился.

– Хороший стиль, – одобрил он. – Быстрота, натиск, чтобы все горело во время атаки. На войне зенитки не всегда давали возможность делать холостой заход.

В эфире опять возник голос Ефимкова – грубый, надтреснутый, требовательный:

– «Чибис-четыре», «Чибис-четыре», немедленно сократите интервал!

Окрик был адресован летчику приотставшего немного истребителя. Этот самолет вел лейтенант Пальчиков. Качнув крыльями, его истребитель приблизился к соседней машине.

– Атакуем! – загремело в приемнике, и было в этом голосе столько радостного волнения, что майор не мог сдержать улыбки: «Хорошо, Кузьма, хорошо, со страстью работаешь!»

В плотном строю на небольших интервалах самолеты мчались к земле, острыми носами метясь в мишени.

– Ог-го-нь! – скомандовал Ефимков.

Струйками вырвались из пушек трассы, и грохот выстрелов повторило горное эхо. Рассекая голубой воздух тонкими лопастями винтов, машины устремились вверх. Их светлые металлические тела поблескивали в лучах негреющего солнца. Мочалов неотрывно следил за уходящей группой.

– Молодец, Ефимков! Посмотрим, что звено Цыганкова покажет.

– Старший лейтенант тоже не лыком шит, – похвалил Ломов.

Звено Цыганкова появилось над полигоном через несколько минут. Оно атаковало не с ходу, как Ефимков, а сделав предварительно круг, но в действиях летчиков были и стремительность и точность.

– Атаковали отлично, – оценил Мочалов. – Но, – он поглядел на часы и неодобрительно поморщился, – расчет времени группа не выдержала, удар по цели нанесен с опозданием.

Когда гул удаляющихся самолетов смолк, майор вместе с Ломовым и двумя солдатами поспешил к мишеням. На снегу валялись мелкие щепки. Полигонщики стали отыскивать пробоины. Звено Ефимкова стреляло снарядами красной окраски, Цыганкова – желтой. Мочалов развернул лист со схемой расположения мишеней и отметил, в каких местах были сделаны пробоины. Число попаданий в обоих случаях давало право поставить группам «отлично». У Цыганкова на одно попадание было больше. Но Мочалов нахмурился и, обращаясь не то к Ломову, не то к самому себе, недовольно заметил:

– Нет, это не мелочь. Дальше так дело не пойдет. Будем серьезно говорить на разборе!

Покончив с делами, он попрощался с Ломовым и улетел в Энск.

Разбор полетов назначен в классе практической аэродинамики. Короткий зимний день уже на исходе, и в окна вливаются последние, особенно яркие солнечные лучи, будто стремящиеся отдать земле и людям всю силу своего негреющего света. В классе несколько узких, длинных, выкрашенных в коричневый цвет столов, с приставленными к ним высокими круглыми табуретками, черная доска и десятки нанизанных на специальную вешалку схем. Летчики эскадрильи расселись за столами.

Распахивается дверь, и в класс входит Мочалов. Офицеры мгновенно поднимаются.

– Товарищ командир, летный состав эскадрильи собран по вашему приказанию на послеполетный разбор! – голос адъютанта Нефедова звучит гулко.

Выслушав рапорт, Мочалов удовлетворенно кивнул головой.

– Товарищи офицеры…

Летчики сели. Майор подошел к схеме полигона.

– Итак, товарищи офицеры, сложность сегодняшнего задания заключалась… – Мочалов заговорил спокойно, ровным, негромким голосом. Летчики слушали его внимательно. Мочалов знал: сейчас они будут запоминать и взвешивать каждое слово, ни одной фразы нельзя произнести не обдумав. Стоит ошибиться в оценках, расхвалить чей-нибудь неудачный маневр или не сказать о мастерски выполненной атаке, и это возникшее внимание сменится недоумением и даже разочарованием. Опять в памяти всплыла последняя встреча с Зерновым. Мягко, по-отечески, генерал поучал: «Быть хорошим командиром нелегко». Мочалов посмотрел на летчиков.

– Перехожу к оценке полета, – сказал он после небольшой паузы, – оба звена действовали без ошибок в технике пилотирования. Лучшей оценки заслуживает звено капитана Ефимкова. Сидите, товарищ капитан, – махнул он рукой, видя, что Кузьма Петрович намеревается встать. – У капитана Ефимкова всем предлагаю учиться искусству маневра, стремительности атаки. А главное – Ефимков вышел к цели за две минуты до времени нанесения удара и успел точно по плановой таблице поразить мишени. Попадания отличные. Звено Цыганкова, – с ударением произнес майор фамилию старшего лейтенанта, – по слетанности замечаний не имеет. Маневр тоже был построен отлично. И попаданий на одно больше, чем у группы Ефимкова. И все-таки не могу вывести отличную оценку. Несмотря на меткий огонь, ставлю всего-навсего «хорошо». Если выражаться школьным языком – «четыре с минусом».

Цыганков, сидевший за первым столом, беспокойно задвигался.

– За что же минус?

Мочалов прошел вдоль стола, раздельно проговорил:

– Старший лейтенант Цыганков, в какое время вы должны были атаковать цель?

– В девять сорок.

– А во сколько атаковали?

– В девять сорок три.

– Следовательно, с трехминутным опозданием?

– Так точно, товарищ командир, – подтвердил Цыганков. – Один из моих ведомых при выруливании и пристраивании задержался.

– Вот за то, что удар по цели был нанесен с трехминутным опозданием, я и снижаю общую оценку.

– Но ведь всего три минуты! – подал голос Спицын.

Мочалов метнул в его сторону недовольный взгляд.

– Командира перебивать не положено, – сухо заметил он.

– Слушаюсь, – привстал лейтенант, не опуская упрямых карих глаз под встречным взглядом Сергея. Майор вспомнил: в сегодняшнем полете Спицын шел рядом с Цыганковым и не отрывался от него во время разворотов и пикирования ни на метр. Лейтенант, что называется, играл машиной. Горячность летчика Мочалову тоже понравилась. Чем-то она напомнила ему собственную юность, первые годы службы в авиации. Майор заговорил мягче:

– Вы, лейтенант, вероятно, полагаете, что трехминутное опоздание с появлением над целью – мелочь? – Мочалов на минуту задумался. В памяти всплыло бурое поле фронтового аэродрома под Ржевом, сухие осенние листья на рулежных дорожках, и Сергей почувствовал – нет, не может он сейчас не рассказать об этом. – Вы жестоко ошибаетесь, лейтенант Спицын, – строго произнес он. – Три минуты в авиации не мелочь. Вспомните, какое расстояние проходит ваш самолет за три минуты? В бою три минуты могут решить успех. В сорок втором году из-за того, что прикрывающие нас истребители опоздали на четыре-пять минут, я потерял своего любимого командира капитана Голубева. Каким это было для всего истребительного полка суровым уроком!.. Летал я в ту пору на «Ильюшине». Нам, штурмовикам, поручили взорвать крупный склад за линией фронта. С истребителями прикрытия мы должны были встретиться при подходе к переднему краю, они взлетали с другого аэродрома. По неизвестным причинам истребители опоздали, и не намного, на четыре или пять минут. Возможно, и у них, как сегодня у Цыганкова, кто-то из ведомых задержался на выруливании, или не пристроился вовремя, всяко могло случиться. Мы появились над целью вдвоем с командиром, и были атакованы шестью «мессершмиттами». Им удалось сбить моего командира… – Мочалов машинально взял в руки белый мелок, лежавший на столике руководителя занятий, крепко сжал его между пальцами. – Хороший был у меня командир, товарищи офицеры. Душа-человек! У него песня была любимая: «Раскинулось море широко». Ох, и здорово ее пел! Весь полк заслушивался. Первые шесть раз водил он меня, неопытного, необстрелянного, в бой. Бывало, в небе от зениток туча: и «эрликоны» бьют и крупнокалиберные, а капитан Голубев по радио подбадривает в самую, казалось, для тебя тяжелую минуту: «Иди с маневром, ни черта не возьмет!» или: «Отверни вправо, слева зенитные разрывы, а не бенгальские огни». Красивый был капитан Голубев, белокурый, стройный. Жена у него осталась в Омске. Как он ее любил! Ни на одну медсестру не заглядывался. Если в бой летел, – в планшете с одной стороны карта, с другой фотография Лены… Так и погиб с этой планшеткой из-за четырехминутного опоздания истребителей. Крикнул мне по радио: «Идем в лобовую, не устоят!», и первым бросился на «мессеров». У «Ила» передние огневые точки мощные. Вы знаете. Длинная очередь – и один «мессер» кувырком вниз. Но в это время вторая пара зажгла его. «Сережа, прощай, – услышал я голос Голубева, – расскажи Лене!» Внизу по шоссе шла колонна танков. И он в нее с высоты, объятый пламенем…

Мочалов сжал губы, глубоко вздохнул. Говорить было трудно.

Никто из летчиков не шелохнулся.

– Нет вопросов? – спросил Мочалов. – Тогда разбор полетов закончен.

Молча, без обычных шуток и переговоров покидали летчики класс. Курчавый Спицын задержался, взволнованно глянул на командира эскадрильи.

– Товарищ майор, вы меня извините за необдуманную реплику.

– Ничего, Спицын, – улыбнулся Сергей. – На ошибках мы учимся.

Видавшая виды черная командирская «эмка», подпрыгивая, неслась от аэродрома к авиационному городку. Водитель включил «дворник», и тот со скрипом забегал по смотровому стеклу, сбрасывая налипающие хлопья снега. Примерно на половине пути между аэродромом и Энском подполковник Земцов заметил одинокую фигуру. Офицер шел ссутулившись, очень медленно, о чем-то, по всей вероятности, задумавшись. Услышав за спиной хриплый сигнал, он поспешно метнулся к обочине. Земцов приказал водителю затормозить и, распахнув дверцу, высунулся из машины.

– Цыганков! – окликнул он, узнав в пешеходе старшего лейтенанта, с которым еще не встречался в этот день. – Садитесь, подвезу!

– Спасибо, товарищ подполковник, – смахивая с лица кожаной перчаткой снежинки, отказался Григорий. – Я пешочком по воздуху дойду.

– Этак вы на обед опоздаете, – возразил Земцов. – Забирайтесь-ка в машину да меньше философствуйте. – Командир полка пытливо вгляделся в его осунувшееся лицо с погрустневшими черными глазами и появившимися под ними тенями. – Что-то не нравится мне ваш внешний вид, Цыганков. Чем огорчены?

– Ничем не огорчен, товарищ командир, – вяло ответил старший лейтенант.

– Не огорчены? – нахмурился Земцов. – Ну, Цыганков, вы относитесь к числу тех, кому трудно скрывать свое внутреннее состояние. – Земцов дождался, пока Цыганков сел в автомобиль, и опять спросил: – Так в чем же дело? – выпуклые глаза подполковника сверлили офицера. – С полетами у вас все в порядке, с партработой тоже. Дома что-то неладно, Гриша. Верно я угадал или нет?

Цыганков опустил подбородок на грудь, задумался и вдруг признался Земцову так и легко и просто, словно речь шла о чем-то самом обыденном:

– Неладно, Михаил Макарович.

– Выходит, угадал.

Машина остановилась у входа в летную столовую. Земцов боком вылез и, широко расставив крепкие ноги в меховых унтах, ждал, пока выйдет Цыганков.

– Словом, Гриша, идем обедать, а за обедом поделишься со мной своим горем, – переходя на «ты», решительно сказал подполковник.

Земцов приехал в столовую прямо с аэродрома. Войдя в опустевший зал, он снял с себя меховую куртку, повесил на вешалку шлемофон и планшетку.

– Садись напротив, чтобы я тебя видел, – пригласил он Цыганкова.

Короткими сильными пальцами Земцов развернул салфетку и повязал ее вокруг шеи, заткнул края за воротник офицерской тужурки. Появилась остроносенькая веснушчатая Фрося с белозубой улыбкой и ямочками на щеках.

– Ох, ты! – подмигнул ей Земцов. – Как мы сегодня принарядились! Это по какому же поводу?

На Фросе действительно было нарядное платье из тонкой лиловой шерсти с вырезом на груди и янтарная брошка в виде лепестков цветка.

– На танцы собралась, – призналась она просто, – в город, в Дом культуры.

– Добро, добро, – закивал лысой головой Земцов, – а мои мальчики тебя не обижают? Партнер на танцы есть?

– С Пальчиковым уговорились ехать.

– Смотри, он мужчина коварный, – рассмеялся Земцов. – Ну, а чем будешь сегодня кормить?

Фрося наизусть продиктовала меню. Земцов что-то заказывал и на первое, и на второе, и на третье, а Цыганков равнодушно смотрел по сторонам.

– Мне то же самое, – сказал он Фросе, вопросительно поглядевшей на него.

Когда Фрося вышла, Земцов взял небольшой кусочек черного хлеба, густо намазал его горчицей и стал жевать.

– По-студенчески, – улыбнулся он Григорию. – Чего же молчишь? Рассказывай о своих домашних неурядицах.

Цыганков нервно водил вилкой по скатерти. Спохватившись, положил ее на место.

– Слишком прозаическое дело, товарищ командир, не уживаемся.

– То есть как это «не уживаемся»? – переспросил подполковник. – Вы же еще и года не прожили вместе. Ты что, сутки, что ли, ее знал, прежде чем жениться? Сам же рассказывал, еще на школьной скамье вместе сидели. На свадьбе твоя жена на меня очень неплохое впечатление произвела. Разве только капризна несколько.

– Каприз капризу рознь, – возразил Григорий. – Как я себя могу чувствовать, если жена поставила категорическое условие: либо добивайся перевода из Энска, либо я сама уеду в Москву, в Энске жить не желаю. Здесь все серо: и дома, и люди, и жизнь…

Глаза Земцова становились все шире и шире. Фрося внесла поднос и, расставив на столе тарелки, бесшумно вышла.

– Энск ей надоел! – гневно воскликнул Земцов. – Простора захотелось. Столичных огней! А наш городок без Большого театра и Парка культуры и отдыха имени Горького – жалкая глухомань! И людишки, значит, у нас серые! Ах ты, птица перелетная! – подполковник в ярости хватил кулаком по столу так, что зазвенела посуда. – Да у наших людей ей бы учиться! Ума, житейской мудрости, да и скромности заодно набираться, а ей у нас тесно. Да, Гриша, невеселые у тебя дела, жить под таким ультиматумом не сладко. Верю!

Цыганков молчал. Сдвинутые брови придавали его лицу решимость, но глаза под этими бровями были странные: тоскливые, печальные, но не жестокие.

– Так что же ты надумал? – в упор спросил Земцов.

– Трудно так жить, товарищ командир, – едва разжимая челюсти, глухо заговорил старший лейтенант, – и мысль часто приходит: а может, разрубить все это?

Земцов отодвинул от себя тарелку.

– Постой, постой! Разрубить, говоришь… Ну, знаешь ли, секретарь партбюро, – повторил он еще раз, – чтобы разрубить, большие основания нужны, а у тебя… Девчонка тебя разлюбила, что ли, за четыре месяца после свадьбы? Другого, что ли, нашла? Говори!

– Нет, товарищ подполковник, – опешил под градом этих вопросов Цыганков.

– То-то же. Девчонка у тебя с норовом, ничего не скажешь, – продолжал он, – любит она тебя, но хочет сломать, подчинить своим прихотям. Ты учти, в семейной жизни, как в воздушном бою: кто-то навязывает свою волю другому. Когда эта воля хорошая, так это не страшно… У тебя положение трудное. – Земцов отставил в сторону стакан, вздохнул. – Ребеночка вам надо, вот что! – неожиданно закончил он и улыбнулся. – Станет семья настоящей, и все осложнения сгладятся. Вот спроси мою Веру Харитоновну, она так же думает. Мы с ней однажды обсуждали такой вопрос. Не удивляйся, Энск – городишко маленький, шила в мешке тут не утаишь. Словом, вывод мой таков, Гриша. Не все ты еще пути испробовал, чтобы навести порядок в семье. Так что не спеши с выводами. Все еще можно поправить.

– Я все время пытаюсь это сделать, – развел руками Григорий, – только ничего пока не выходит.

Земцов встал из-за стола и молча начал одеваться.

Давно уже погасли огни в домах, ни одного пешехода на улице Энска. Только в жарко натопленном маленьком кабинете подполковника Земцова горит лампа. В двух соседних комнатах спит семья. Командир полка сидит за письменным столом. Бойко бежит перо по разлинованному листу бумаги, губы Земцова повторяют каждое написанное слово, круглая голова то и дело кивает, будто одобряя каждую строчку.

«Уважаемый товарищ генерал! – пишет Земцов. – Лет пятнадцать назад мы служили с Вами в одной эскадрилье. Вы были командиром звена, я – рядовым летчиком. С тех пор воды утекло много. Сейчас я командир части. Вы мой старший, хотя и не непосредственный начальник.

Товарищ генерал, у Вас есть молодая дочь, судьбой которой Вы, бесспорно, очень дорожите и за которую отвечаете, как отец. У меня есть командир звена старший лейтенант Цыганков, отличный летчик, судьбой которого я тоже дорожу и за которого отвечаю, как командир части. Летчик Цыганков и Ваша дочь Валерия – супруги. Следовательно, нам обоим в одинаковой степени дороги их судьбы. Я убедился, что с некоторых пор в этой маленькой молодой семье появились серьезные разногласия. Первой моей мыслью было пригласить Валерию и откровенно поговорить с ней как старшему товарищу и начальнику ее мужа. Но я задумался: правильно ли поступлю, достаточно ли тактично. И я ответил – нет! Валерия молодая, самолюбивая женщина, и мое вмешательство вместо благожелательного исхода может лишь обострить их и без того натянутые отношения…»

Подполковник задумался, стряхнул с пера чернильную каплю и снова склонился над листом.

«Может быть, Вы рассердитесь на мое письмо, но, сообщая Вам обо всем этом, я повинуюсь голосу совести. Буду очень рад, если Вы сделаете попытку повлиять на дочь. Ваше родительское слово смогло бы принести огромную помощь и Валерии и моему подчиненному, офицеру Цыганкову».

Земцов решительно поставил точку, расписался и погасил лампу.

Письмо было отослано на другой же день. А ровно через пять суток прямо в штаб Земцову доставили телеграмму из Москвы. Разорвав бланк, командир прочел:

«Письмо получил. Очень благодарен. Привет. Свирский».