Текст книги "Летчики"
Автор книги: Геннадий Семенихин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 24 (всего у книги 31 страниц)
Пальчиков неторопливо опустился на свободный стул и согнутым пальцем постучал себя по лбу.
– Тормозных щитков в этом агрегате тому товарищу не хватало. И нашелся у нас в полку человек, который приделал эти тормозные щитки и работать их заставил. Замполит наш бывший, подполковник Оботов. Пришел к нему и кулаком по столу как стукнет: «Вы, – говорит, – настоящий советский человек или нет? Неужели вы даром носили в детстве пионерский галстук, а потом комсомольский значок, а теперь кандидатский билет в члены партия? Неужели вы даром пели хорошие советские песни о мужестве и геройстве. Неужели вы даром читали про Павку Корчагина и летчика Маресьева?.. Как взял его в работу, так что у того даже рубашка к спине прилипла. Отругал его наш Оботов, а потом все до капельки рассказал, с чего надо начинать самостоятельную подготовку, какие тренажи и как проводить в кабине. Сам стал к нему на тренажи приходить, каждый вылет разбирал. На общем разборе полетов – оно, знаете, одно дело. Там не всегда про все время есть командиру сказать. А вот когда каждую твою промашку оценивают да про каждый успех говорят – здорово получается. Летчику, о котором я говорю, наука пошла впрок. Получился из него кадр, в составе любых групп теперь летает.
Пальчиков встал и медленно прошелся по комнате.
– С вами подобное же происходит, Ларин, – продолжал он, – значит, надо взять себя в руки. Больше твердости, упорства. У вас все данные летчика-истребителя. Я вам поместному скажу, каждый день буду вам помогать, но и вы приложите силенки. Идет?
Ларин вскинул голову.
– Спасибо, товарищ старший лейтенант. Значит, вы верите в меня? С завтрашнего же дня возьмусь за тренажи и теорию. – Лейтенант помолчал и добавил: – А тот летчик, про которого вы только рассказывали, он что, и теперь в нашем полку служит?
– Служит.
– И кто же это?
– Ваш покорный слуга, маэстро, – рассмеялся Пальчиков и, сняв с головы фуражку, шутливо раскланялся с опешившим лейтенантом Лариным…
III
Дома одиночество тяготило Сергея Мочалова. Когда он останавливал взгляд на портрете жены, на ее больших, ясных глазах, ему казалось, что и в них живет такая же тоска, что и в его душе. Острая тоска по встрече. Она гнала из дому. Мочалов старался как можно меньше бывать в своей комнате, где каждая вещь напоминала Нину.
Новые самолеты в первых же полетах обнаружили свои особенности, показали летчикам свой «характер». Одним из первых вылетел на перехват учебной цели – бомбардировщика, поднятого с соседнего аэродрома, Цыганков. Двадцать минут вел он поиск, то и дело принимая с командного пункта короткие распоряжения офицера, руководившего наведением на цель.
– Крыша – триста, – звенело в эфире, – ручей – двести сорок, скорость восемьсот, пять минут.
По зашифрованной переговорной таблице под словом крыша подразумевалась высота, цифра триста означала десять тысяч метров, ручей – курс.
И пока гудели турбины в воздухе, на земле оператор напряженно следил за тем, как на экране локатора перемещаются две отметки целей – отметка, обозначающая «воздушного противника», и отметка, обозначающая самолет, ведущий поиск.
Отметки все ближе и ближе надвигались друг на друга, так же, как в воздухе надвигались друг на друга истребитель и бомбардировщик. Все короче и короче становилось расстояние между самолетами и, наконец, достигло той величины, с которой начинал действовать новый прибор.
Полковник Шиханский, лично руководивший первым перехватом, процедил сквозь зубы:
– Теперь опеки достаточно. Пусть сами выходят.
В воздух ушла команда:
– Я – «Планета». «Первый» приказал встречать гостя самостоятельно. О сближении доложить.
– Я – «Сокол-пятнадцать», – передал на землю Цыганков, – вас понял.
И с этой секунды началось самое трудное. Маленькая подвижная черточка на экране прибора у Цыганкова показывала «противника» впереди. Цыганков мчался над верхним слоем облачности по ее указанию и проскочил цель, не успев произвести атаку. Черточка на приборе отплыла вниз, словно говоря ему издевательски: не поймал. И снова команда дежурного штурмана выводила его на цель. Так повторялось три раза. Цыганков заглушал в себе пугающую мысль: «Уйдет. Не перехвачу». И только в четвертый раз, вовремя сделав разворот, он сумел удачно выполнить прицеливание. Весь загоревшись от радости, он передал: «Гостя» вижу. Атакую». На земле, на командном пункте Шиханский с непроницаемым лицом сказал радисту:
– Атаки прекратить. Пусть идет домой.
Устало вылезая из кабины, Григорий откровенно признался Мочалову:
– Трудно было, командир. Ох, и трудно!
– Где же вы видели, замполит, чтобы новое давалось без труда, – весело улыбнулся Сергей Степанович. – Хорошо хоть – перехватили. Задал бы нам Шиханский…
– Но вы понимаете, – настойчиво повторил Цыганков, – мне было трудно. Мне, старику. А что будет, когда мы станем поднимать на такие перехваты молодежь?
– И что же вы предлагаете?
Медленно стаскивая с головы Шлемофон, Григорий сказал:
– Большую работу надо вести. Одних методических занятий мало. Мне думается, товарищ командир, надо во всех эскадрильях провести партийные собрания по этому вопросу, иначе народ не мобилизуешь. С молодняком нужны дополнительно беседы и тренажи.
– Одобряю, – согласился Мочалов.
Вскоре работа в эскадрильях закипела. Дни наполнились занятиями, разборами полетов, тренажами. Учились летчики. Учились техники под руководством Скоробогатова.
Мочалов ежедневно в пять утра выходил из подъезда своего дома. Вдыхал холодный воздух предгорья, так напоминающий своей чистотой родниковую влагу, осматривал горизонт, прикидывая, соврали или не соврали «ветродуи», обещавшие «подходящую облачность». Потом подкатывал Ефимков на «газике», и, наскоро позавтракав в столовой, они мчались на аэродром.
Стояли дни с низкой облачностью и ветром, с редкими, скупыми дождичками. Их никак нельзя было пропускать, потому что только в такие дни можно было обучать летный состав сложным видам подготовки. Мочалов работал чуть ли не сутками. Иногда, закончив в семь вечера дневные полеты, он оставался тут же, чтобы поприсутствовать на ночных, начинавшихся в девять и длившихся до утра.
Когда солнце рассеяло облачность и небо над Энском победно заголубело, сложные полеты пришлось прекратить, и Мочалов перенес внимание на обучение молодых летчиков технике пилотирования. Он решил сделать три полета в паре с лейтенантом Лариным и вызвал его накануне в штаб. Вместе с Кузьмой Ефимковым Мочалов составлял плановую таблицу, когда в кабинет вошел Ларин. Лицо лейтенанта было бледным. Он нервно комкал ремешок планшета.
– Чего волнуетесь? – сердито спросил Сергей Степанович, глядя на него уставшими глазами.
– Простите, товарищ командир, – окончательно растерялся Ларин, – когда мне сказали, что вы меня вызываете, я решил, что речь пойдет о моем отстранении от полетов за последнюю посадку.
Кузьма посасывал папироску, прислушиваясь к разговору.
– Какой прыткий, – усмехнулся Мочалов, – значит, сразу к такому заключению пришли? Ерунда. Самое лучшее средство научить летчика летать – это заставить его летать. И часто. Вот и Кузьма Петрович подтвердит. Понятно?
– Понятно, – машинально повторил Ларин, ровным счетом ничего не понимая.
– И решение мое таково. – Сергей положил руку на белый лист плановой таблицы с видом, означающим: «Решение твердое, бесповоротное». – Вы будете летать, пока стоит хорошая погода, и по два раза в день. – Сергей поморщил лоб и прибавил: – А если себя хорошо покажете, то и по три! На завтра я вас включил в плановую таблицу. Подойдите ближе. Утром вместе со мной сделаете полет по кругу на учебном. Справитесь с посадкой, пущу на боевом. Пойдем вот по этому маршруту парой.
Подполковник взял из стоявшего на чернильном приборе деревянного стаканчика остро отточенный карандаш и по разложенной на столе пестрой карте провел тонкую линию. Она начиналась от Энска и углублялась в коричневый горный массив, заканчивалась почти у самой вершины хребта. Кузьма Ефимков улыбнулся, наблюдая за движением карандаша, и, когда Ларин вышел из кабинета, сказал, сбивая пепел с угасающей папиросы:
– Значит, не выдержало сердечко! Решил поближе к геологам маршрут проложить?
Мочалов слегка покраснел и засмеялся:
– Что же поделать – и у командира истребительного полка сердце не камень!
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
I
Дорога кончилась, исчезла и тропинка. Изыскатели карабкались по голым скалам меж огромных угрюмых гранитных валунов, напоминающих в темноте кладбищенские памятники. Шли в строгом порядке: впереди Гриша Оганесян, за ним три буровых мастера, в самом конце цепочки Игорь Бекетов и Нина.
Все были нагружены. Гриша нес тяжелый ящик с кипрегелем и рюкзак с провизией. Буровые мастера – пару пестрых геодезических реек, складную палатку и треногу. Громоздкий ящик захватил Бекетов. Улыбаясь, он говорил, что доставит его к месту назначения не хуже ишака Мульки. Нину, единственную в этой небольшой экспедиции женщину, решили освободить от всякой ноши, но она наотрез отказалась и взяла рюкзак с провизией.
Гриша Оганесян шел легко и пел длинную песню на армянском языке. Песня была печальная, древняя, как и самый род Гриши Оганесяна.
Буровые мастера, не привыкшие к трудным переходам, тяжело отдувались и почем зря ругали горы, недоумевая, кто их мог только выдумать.
Нина тоже устала. Ремни рюкзака резали ей плечи. Она уже не однажды снимала его и несла в руках. Перед ней широким шагом опытного альпиниста двигался Бекетов. Рукава его клетчатой рубашки были закатаны, обнажая крепкие мускулистые руки. Бекетов часто оборачивался и предлагал Нине взять у нее мешок с продуктами. Остановившись, он ждал, пока она, тяжело дыша, приближалась к нему. И странное дело: незнакомое чувство неприязни вдруг овладевало Ниной. Ей не хотелось показаться слабой и беспомощной перед этим человеком, она не хотела принимать от него никакой помощи. Под войлочной широкополой шляпой оживали прядки ее светлых волос и на ветру бились о лоб, покрытый каплями пота.
– Спасибо, – отвечала она с деланной улыбкой, удерживаясь в самый последний момент от резкости, – у меня еще есть силы, Игорь Николаевич.
Бекетов молча кивал головой. Взгляд его умных глаз, казалось, говорил: «Да, я вас понял, Нина Павловна. Вам неприятно мое вмешательство, как и сам я. Я же вижу, что вы устали по-настоящему. Зря противитесь». Нина понимала все это, и, когда Бекетов поворачивался к ней спиной и продолжал путь, она смотрела вслед ему с сожалением, ей становилось неловко. «В сущности, чего я упрямлюсь?», – думала она раздраженно, противореча себе самой. Мелкие камешки похрустывали под ногой. Внизу в извилистом узком ущелье лежал непроницаемый туман. Вероятно, над землей висели облака, возможно, накрапывал дождь. Здесь же, на высоте, ослепительно голубел горизонт.
К вечеру изыскатели достигли района, намеченного профессором Хлебниковым для съемки. Горный пейзаж внезапно изменился. Подъем закончился, и широкая зеленая поляна предстала перед глазами.
– Оу! – весело закричал сверху Гриша Оганесян. – Мы пришли, Нина-джан, как самочувствие?
– Проголодалась, Гришенька, – непринужденно ответила Нина.
– Оу! Шайтан меня забери, да что мы будем за мужчины, если не накормим одну-единственную женщину. Нина-джан, сейчас костер будет, шашлык будет.
Гриша отличался неиссякаемой энергией и никогда не бросал слов на ветер.
Покрикивая на буровых мастеров, он заставил их ломать кору орешника и сосен. Минут через двадцать запылал костер, вырывая из тьмы усталые лица изыскателей. Огонь заставил отступить черную горную ночь, сучья потрескивали, даже дым был горьковато-приятным. Люди повеселели. Забыв про усталость, Нина стала помогать Оганесяну готовить ужин. Бекетов и буровые мастера быстро расчистили место для палаток и организовали ночлег. Потом у догорающего костра все вместе ели приготовленный Гришей шашлык и запивали его горячим чаем. После ужина разбрелись кто куда. У костра остались только двое – Бекетов и Нина. Нине не хотелось спать. Она думала о Сергее, об Энске, о будущей диссертации, к которой так много нужно еще готовиться, о Бекетове, молчаливо стоящем рядом. «Ох и трудно мне с ним будет работать, с Мотовиловым бы и то легче».
Пламя костра неожиданно метнулось в сторону, потом вновь выпрямилось.
– Мы завтра рано начнем работу? – спросила Нина у Бекетова. Он поднял голову, и Нина увидела его упрямый широкий подбородок.
– Ваша воля, Нина Павловна, хотите рано, хотите позже.
– Наверное, интересы дела выше моей воли, – улыбнулась она.
– Вы сегодня очень устали, – мягко сказал Бекетов, – мне попросту хочется дать вам возможность получше выспаться.
– Опять скидка на женскую слабость?
– Нет, что вы! В этом переходе вы не уступали по выносливости мужчинам.
Он нагнулся и длинным прутиком помешал в костре. Кончик прутика моментально занялся пламенем. Бекетов подумал и бросил в костер весь прутик. Помолчали.
– Вы почему такой грустный, Игорь Николаевич? У вас дома что-нибудь неладно. С Ирой?
– Нет, с Ирой все в порядке, – ответил Бекетов односложно.
– Так что же?
– Нина Павловна, – усмехнулся инженер, – вы приняли за грусть задумчивость. Просто все эти дни меня преследуют всяческие раздумья о нашей работе.
– Только это? А мне почему-то казалось, вы грустите.
Нина загляделась на огонь. Бекетов, помолчав, спросил:
– Нина Павловна, вас не удивляет то, что мы вот с вами, встретившись через два-три года после института, стали вдруг такими чересчур чопорными и официальными. Помните, как мы с вами на втором курсе в «Бедность не порок» играли? Вы Любой были.
– А вы добрым обездоленным Любимом Торцовым.
– Совершенно верно, – вздохнул Бекетов, – а теперь «вы», «Нина Павловна», «Игорь Николаевич». А ведь однажды, когда я потерял хлебную карточку, вы мне четыре своих талона отдали. Помните?
– Забыла.
– А я помню. По-моему, такие вещи не забываются.
– Хорошее было время, – тихо проговорила Нина.
– Говорят, – продолжал Бекетов, – что у человека до какого-то определенного возраста происходит накапливание мозговых клеток, а потом он начинает существовать за счет накопленного. Если это так, то самое бурное развитие всего сознательного у меня происходило в студенческие годы. Помните: наши лыжные прогулки, диспуты о любви и верности. Мечты о будущем. Хороша юность. В ней идешь по дороге жизни на ощупь, совершаешь ошибки, принимаешь опрометчивые решения, но все это делаешь со светлым чувством искренности. И всегда в юности счастлив, какой бы суровой она ни была!
– А в зрелости?
– Зрелость у человека по-всякому складывается, – пожал плечами Бекетов, – у кого счастливо, у кого нет.
Он вдруг резко поднялся.
– Однако мы засиделись, Нина Павловна. Пора и на отдых.
II
Рано утром изыскатели начали свою работу. Участок для мензульной съемки был нелегким. Белый планшет, привинченный к треноге, то и дело переносили с одного места на другое. Буровые мастера с пестрыми рейками в руках забирались на отвесные скалы. Чтобы съемка площади была наиболее полной и правдивой, нужно было брать отметки во всех характерных точках. Работа шла настолько дружно, что вопреки ожиданиям ее удалось закончить к обеду. Не оставалось никаких сомнений, что за сутки удастся закончить съемку всего участка и на следующее утро можно будет возвращаться на основную базу. Потом по этому маршруту пойдут одни только бурильщики и в намеченных местах возьмут пробу породы, заложат шурфы.
После полудня, когда белый планшет уже изрядно нагрелся на солнце, Бекетов подал сигнал сделать перерыв и возвращаться на обед. Во время съемки, весь поглощенный работой, Игорь Николаевич был внимательным и собранным, приказания его звучали деловито и кратко. Но когда кипрегель был погружен в деревянный ящик, тренога сложена и все оживление рабочего дня прошло, к Бекетову опять возвратилось его вчерашнее настроение. Угрюмая морщинка пересекла лоб.
Забрав рейки и инструмент, двинулись к лагерю. Впереди шли буровые мастера, чуть приотстав от них, Бекетов и Нина. Было тихо. Голубел под лучами яркого солнца вековой снег на горных вершинах, шумел ветерок, запутавшийся в ветвях буковой рощицы, что темнела справа, внизу. Сосны стояли на голых утесах прямые, будто влитые в синее небо.
Неожиданно над пустынными горными долинами и ущельями возник низкий басовитый гул. Нина прислушалась. Гул надвигался и, подхватываемый эхом, становился все мощнее и мощнее. Нина с жадным любопытством стала осматривать небосвод. С востока прямо на них наплывали силуэты реактивных самолетов. Два стреловидных истребителя промчались над поляной, оставив в накалившемся от солнца воздухе только гул. Нина сорвала с головы шляпу и счастливо засмеялась, махнув вслед летчикам.
– Это же мой Сережа весточку о себе прислал! – воскликнула она, обращаясь к Бекетову. – Смотрите, они развернулись и снова летят на нас.
Истребители опять промчались над поляной и круто полезли вверх, набирая высоту. Один из них, тот, что летел впереди, накренился с крыла на крыло.
– Наши… наши… из Энска, – растроганно повторяла Нина и провожала машины неотрывным взглядом, пока они не скрылись в голубой дали, оставив на небе лишь две белые полосы, изогнувшиеся в виде спирали.
– Ой, Сережа, как же хорошо, что ты вернулся! – вслух проговорила Нина, но внезапно смутилась, вспомнив, что Бекетов смотрел мимо нее, туда же, в голубую даль. По лицу его, неожиданно побледневшему, пробежала едва уловимая тень.
– Счастливчик… ваш муж, – невесело усмехнулся он.
Нина даже не поняла сначала смысла этих слов. Она вспыхнула.
– Счастливчик? Да как вы смеете судить о человеке, которого видели всего раз…
Бекетов нахмурился, нагнул голову.
– А как же я могу еще отозваться о нем? Ему все удалось в жизни… Академия, реактивный самолет, любовь…
Нина, не дослушав, пошла вперед быстрыми шагами.
Бекетов остался на месте. Он пристально смотрел на ее вздрагивающие плечи, на колыхающиеся поля широкой войлочной шляпы.
…Ни на обед, ни на ужин Бекетов не пришел.
В этот день изыскатели рано легли спать. Только Нина молчаливо сидела около догоревшего костра. Неожиданно в нескольких шагах от нее из темноты появилась фигура.
– Гриша оставил вам ужин, – сухо сказала Нина.
– Благодарю, я не голоден, – коротко ответил инженер и тихо, с неожиданной искренностью прибавил: – Нина Павловна, я, конечно, все врал.
– О чем? – спросила она, не поднимая глаз.
– О нем, о вашем муже, – голос Бекетова стал глухим, – он хороший, наверное, парень. Но мне-то от этого не легче.
Вопреки ожиданиям Нины, спуск к лагерю изыскателей оказался гораздо труднее восхождения. С рассвета небо затянули серые тучи. Казалось, все живое замерло. Не пролетит, распластав недвижные крылья, серый, как скалы, орел, не шевельнется ящерка в расщелине. Все замерло, и только дождь, нудный, однообразный, шел непрерывно и бесшумно.
Нина чувствовала, как тяжелеет с каждой минутой и плотнее прижимается к телу плащ-накидка. Ноги скользили по желтоватому суглинку.
Возвращались почти в том же порядке. Впереди Гриша Оганесян, за ним два буровых мастера, потом Бекетов и Нина. Третий буровой мастер, пожилой, с морщинистым лицом и красноватым носом, бывший донецкий шахтер Макогоненко, тащился позади всех.
Гриша часто оборачивался, критически оглядывая растянувшуюся цепочку и, не переставая улыбаться, покрикивал: «Быстрэй, быстрэй». Он торопился пройти расположенное на половине пути узкое глубокое ущелье, на дне которого бушевал поток.
Год назад изыскатели перекинули в этом месте неширокий висячий мостик, прозванный Ником Мотовиловым «суворовским». Когда человек, придерживаясь за канатные перила, ступал по нему, мостик покачивался из стороны в сторону. Нина однажды заглянула вниз, в ревущий поток, терпеливо обтачивающий серые валуны, и сейчас же почувствовала неприятный холодок и легкое головокружение. На десятки метров уходила вниз серая пропасть. Но стоило перейти мостик, и человек попадал под навес тысячелетней скалистой громады. А дальше дорога в лагерь становилась все более проходимой…
Один из шагавших впереди бурильщиков, не привыкший к горным переходам, сердито ругнул проводника:
– Привал бы сделать, а ты гонишь.
Но Гриша отрицательно покачал головой:
– Быстрэй шагать надо. Суворовский мостик пэрэйдем, потом про привал говорить будэшь, человек хароший.
– Товарищ Бекетов, – взмолился бурильщик, – разрешили бы хоть вы привал. Замучит он нас. Мы же не норму на альпиниста первого класса сдаем.
Инженер хмуро посмотрел на говорившего, потом глянул вверх, на низко провисшее небо, и ничего не ответил, только зашагал быстрее.
И опять шли. Дождь неожиданно стих, но не надолго. После небольшой паузы он припустил еще сильнее. Теперь видно было, как косыми струями полосует он землю и бредущих по ней людей, усталых и обессиленных.
Чтобы не поддаваться усталости, Нина решила не думать о переходе. Она размышляла о предстоящей диссертации, для которой осталось собрать еще немало материала, обследовать десятки образцов горных пород. Вспоминала Сергея и улыбалась при мысли, что вряд ли он может предположить, что в такую погоду ей приходится идти по этим опасным тропам.
Впереди уже замаячила теснина и перекинутый через нее мостик, покачивающийся над пропастью.
Гриша Оганесян вступил на мостик первым и неторопливо перешел его. Очутившись на другой стороне ущелья, он обернулся, наблюдая, как переходят через стремнину два буровых мастера. Очевидно, по мнению проводника, они это сделали вполне удовлетворительно, потому что Гриша взял тяжелый ящик с кипрегелем, поставленный минуту назад на землю, и вновь зашагал вдоль скалистой стенки. Вот он скрылся за поворотом.
Потом мостик переходил Бекетов. Нина видела его широкую намокшую спину. Он беспокойно оглянулся на нее.
Нина ступила на дощатый, шириной всего в полтора метра настил, тотчас же задрожавший под ее ногами. Она взялась правой рукой за толстый трос. Откуда-то из ущелья внезапно потянуло ветром. Сильный неожиданный вихрь пронесся над ее головой. Но Нина уже видела противоположный берег и твердо сделала несколько шагов по настилу. Новый порыв ветра остервенело качнул мостик, так, что все у нее внутри похолодело. Не выдержав, она заглянула вниз и вскрикнула – до того головокружительной показалась высота и страшен темнеющий далеко внизу поток. Сделав еще несколько шагов, она снова взглянула вниз.
– Что вы делаете?! – закричал Бекетов и с силой потянул ее за собой. Споткнувшись, она прыгнула на твердый грунт.
Бекетов держал ее за руку. Нина подумала, что она бы и сама сделала последний шаг. Но в это самое время наверху послышался нарастающий гул. Нина подняла глаза. Прямо на них катился оторвавшийся от покатого бока горы огромный серый валун. Увлекая за собой соседние камни, он быстро несся вниз, и эхо диким ревом сопровождало его падение.
Бекетов снова с силой рванул ее за руку. Ничего не соображая, она пробежала за ним четыре или пять метров и очутилась под навесом скалы. Обдав их песком и градом мелких камней, лавина пронеслась мимо.
Висячего мостика над пропастью больше не существовало. Ураган сбросил его в горный проток. А на том берегу бессмысленно топтался буровой мастер Макогоненко. Он не кричал и не звал на помощь. Изрезанное глубокими морщинами лицо его замерло в гримасе. Широкой ладонью закрывал он беспомощно раскрытый рот, будто силился удержать крик. А ветер крепчал, и где-то наверху, еще далекий, но уже различимый, возникал гул новой лавины. Никто не знал, в каком направлении она устремится. Огромные камни могли обрушиться на противоположный берег и раздавить, расплющить бурового мастера, оставшегося на открытом месте.
То, что произошло минутой позднее, Нина запомнила, как какой-то кошмарный сон. Бекетов быстро расстегнул рюкзак и выхватил оттуда толстую длинную веревку. С веревкой в руках выбежал он из укрытия и, остановившись у самого края пропасти, крикнул:
– Макогоненко, лови!
Изогнувшись в нечеловеческом прыжке, Макогоненко поймал конец веревки, брошенной через пропасть, и с лихорадочной поспешностью обвязался ею. Потом он двумя руками схватился за веревку, которая недавно служила перилами. Гул лавины стал громче. Огромные глыбы были уже совсем близко. Черная фигура бурового мастера вдруг отделилась от скалы и повисла над пропастью на туго натянувшейся веревке. Бекетов повалился на землю и с трудом удерживал болтавшегося над пропастью человека. Он что-то кричал сквозь ветер и усиливающийся гул. Острые куски гранита резали инженеру руки, песок набивался в рот, скрипел на зубах. И казалось Бекетову, что он вот-вот выпустит из рук канат. Нина не видела, как Макогоненко, перебирая канат двумя руками, балансируя, подтянулся к самому верху. Ветер сдул с его головы кепку. Макогоненко сумел подтянуться у самого конца веревки и схватить протянутую руку Бекетова. Едва только они отбежали к укрытию, груда тяжелых камней с воем посыпалась в ущелье.
– Спасибо, браток, – дрожащими губами повторял Макогоненко, – чуть не помер с переляку. Если бы не ты, трое ребятишек сиротами бы стали.
Бекетов посмотрел на кровоточащие свои руки и улыбнулся широкой улыбкой. Его темные глаза повеселели.
– Все обошлось, Макогоненко, теперь это только для биографии.
– Хорошо для биографии, если волосы поседеют, – отозвался буровой мастер.
Нина подошла к Бекетову и тихо сказала:
– Игорь Николаевич, давайте я перевяжу вам руки.
Свистел ветер над ущельем в низком сумрачном небе, и ее никто не услышал. Лишь одному инженеру показалось, что эти слова были произнесены очень громко.
Практикантке Наточке Слезкиной, самой молодой в партии изыскателей, в воскресенье исполнилось двадцать один год. Белокурая, живая, она бегала по лагерю, приглашая всех на день рождения.
За последнее время лагерь разросся. В нем появились новые люди, новые палатки. Нина жила с Аней Березовой. Сейчас Ани не было в лагере, вместе с профессором Хлебниковым она уехала на два дня в город.
Наточка застала Нину в палатке за геодезическими вычислениями.
– Нина Павловна, – звонко прощебетала Наточка, – мне сегодня двадцать один год. Вот… – Она остановилась и круглыми синими глазами обвела палатку. – И я приглашаю вас на маленькое торжество. Будут все, все! Вот! Придете?
– Конечно, приду, Ната.
…День рождения Наточки праздновали шумно. Было немало вина, много песен, а еще больше веселья. Ник Мотовилов по этому случаю «пошел на очередной заем» и преподнес Наточке коробку духов «Жди меня»:
– Хотя и был я отвергнут вами,
Но в именины пришел с дарами, —
срифмовал он и гордо поправил модный пестрый галстук. В самой большой палатке буквой «П» поставили легкие раздвижные столики. Гриша Оганесян накануне съездил в город и привез массу кульков, сверточков и пакетов. Он даже ухитрился достать льда и захватил большой торт из мороженого, чем особенно поразил именинницу. Из машины выгрузили целую батарею разных бутылок.
– Такой банкет давал в свое время Александр Македонский в честь завоевания Аравии, – объявил Ник Мотовилов и аппетитно прищелкнул языком, – а ну-ка, подайте гитару.
И пока завершались сборы, он запел шуточную студенческую песенку. Голос у него был хрипловатый, но громкий. Он далеко разносился в ночной тиши:
– Коперник целый век трудился,
Чтоб доказать земли вращенье.
Остальные дружно подхватывали окончание куплета:
– Чудак, зачем он не напился,
Тогда бы не было сомненья.
Забавно подмигивая, Ник подбрасывал гитару, как лихой цыганский куплетист, успевая ударить согнутыми пальцами по ее тыльной стороне, и опять уверенно трогал струны.
Даже Бекетов громко смеялся, вторя озорному Мотовилову. Потом чокались и поздравляли Наточку, желали ей дожить до ста двадцати одного года и к тому времени иметь кучу внучат. Нина выпила вместе со всеми несколько рюмок вина.
В самый разгар веселья Бекетов неожиданно ушел в свою палатку. Нина обнаружила его отсутствие, когда было около полуночи. Под звуки патефона гости кружились в вальсе. Смешно взбрыкивая ногами, танцевал одетый в черную тройку Макогоненко с одним из буровых мастеров. С невозмутимым величественным видом выделывал «па» Ник, которого удостоила внимания сама виновница торжества. Во время танца у Наточки забавно подпрыгивали пышные белые локоны, и она беспрестанно поправляла их тонкой, загорелой рукой.
Нина сидела в глубоком раздумье. Против воли она думала о Бекетове, и ей становилось жалко его. Она вспомнила Иру: «Нет, с такой ему тяжело, они совсем разные». Она ушла в свою палатку – ей захотелось побыть одной. Она зажгла маленькую керосиновую лампу, но потом подумала, что луна светит достаточно ярко, задула огонь и тихо опустилась на кровать.
Издали доносились обрывки песен и звуки патефона. Потом раздались дружные восклицания «асса!» и громкие прихлопы в ладоши. Вероятно, уговорили Гришу Оганесяна сплясать лезгинку. Нина улыбнулась, представив, как пляшет Гриша, высоко подпрыгивая, выбрасывая вперед ноги, обутые в мягкие кавказские сапожки.
У входа в палатку послышались шаги, и знакомый голос громко произнес:
– Нина Павловна, можно войти?
Прозвучали в этом голосе и тревога, и робость. Нина почему-то не удивилась. Она была твердо уверена, что Бекетов придет, придет обязательно и скажет те самые слова, о которых она смутно догадывалась и на которые ей очень трудно было ответить.
– Входите, Игорь Николаевич, – сказала она совершенно спокойно.
Зашуршал полог палатки, и фигура Бекетова выросла на пороге. Верх палатки был открыт, и в отверстие вливался колебающийся лунный свет, позволяющий различать силуэты вещей. Инженер придвинул к себе складную табуретку и сел в двух шагах от Нины.
– Почему вы ушли оттуда? – сказала Нина, чтобы хоть чем-нибудь заполнить томительную паузу. Она увидела, как дернулись в полумраке его плечи.
– Разве вы это заметили?
Нина не ответила.
– Как ваши руки, Игорь Николаевич? – спросила она, немного помолчав, и этот второй вопрос прозвучал гораздо теплее, чем первый.
– Спасибо, заживают.
– Я тогда испугалась… – заговорила вновь Нина. – Вы так…
– Вы меня явно недооценили. Я все-таки альпинист первого разряда, Нина Павловна, – улыбнулся Бекетов, – мы выручали друг друга в походах неоднократно, и тут я действовал наверняка. Собственно говоря, здесь и не так уж было много риска…
– А лавина?
– Вот только лавина…
– Игорь Николаевич, – тихо заговорила Нина, разглаживая на коленях юбку, – для чего вы напускаете на себя всю эту замкнутость, все это деланное равнодушие?
Он усмехнулся:
– Вы еще, чего доброго, Печориным меня назовете. Вернее, плохой пародией на Печорина, – перебил он. – Эх, Нина, вспомните лучше, какими мы были раньше, в ту веселую пору, когда говорили друг другу «ты».
