Текст книги "Летчики"
Автор книги: Геннадий Семенихин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 29 (всего у книги 31 страниц)
День выдался жаркий. Солнце неподвижно повисло над городом, у Григория легко и весело было на душе. Опять, как и три года назад, когда в глухую вьюжную ночь помирились они с Валерией, большое чувство любви захлестнуло его.
Думая о сыне, Григорий неожиданно открыл, как много интересного есть в окружающем его мире, чего он прежде никогда не замечал, к чему никогда не присматривался. Разве привлек бы его внимание раньше торговец разноцветными воздушными шарами, стоявший на углу, где сходились две главные улицы. А теперь Григорий подошел к нему и даже узнал, сколько стоит шар.
Мимо бежал чумазый босой мальчишка в засученных по колено штанишках с удочкой в руке и единственным микроскопическим ершом на кукане. Качались цветистые шары над головой у продавца, и мальчишка оглянулся на них с затаенным желанием.
– Эй, паренек! – крикнул Цыганков, – подойди-ка сюда.
Мальчик приблизился, недоуменно глядя на летчика. Григорий купил самый большой шар и протянул малышу:
– Бери.
Улыбаясь во весь рот и крикнув: «спасибо, дяденька», парнишка помчался дальше.
Цыганков медленно шел по городу. Ему никуда не хотелось спешить. На одном перекрестке его обогнала молодая женщина, толкавшая впереди себя детскую коляску. Григорий с добрым вниманием посмотрел ей вслед, собственно, не ей, а детской коляске, в которой спал закутанный в красное одеяльце ребенок. «Надо такую же купить для нашего», – решил он. Раньше он равнодушно проходил мимо витрины детского магазина, теперь она привлекла его внимание. Он остановился перед ней и, облокотясь о железные перила, долго рассматривал предметы, выставленные за стеклом. Глаза его перебегали с одной игрушки на другую, и все, абсолютно все нравилось в этот день Григорию: и пестрая матрешка с морковным румянцем на щеках, с широкой, щедро, до ушей намалеванной улыбкой, и целлулоидовые куколки, и кубики с азбукой, и маленькая железная дорога с жестяным паровозом, и громадный конь-качалка, такой удобный для сына – пусть он только подрастет. Григорий прикидывал, что он купит, заранее представляя, как отведет целый угол в комнате для игрушек ребенку.
Он вернулся на аэродром, когда рабочий день подходил к концу. Проходя по коридору и услыхав в кабинете у командира полка громкие голоса, он толкнул дверь. Мочалов, стоявший у карты, радостно закричал.
– Капитан Цыганков появился. Можно начинать.
За длинным столом сидели несколько офицеров. Ефимков сосредоточенно смотрел на карту, морща загорелый лоб. Комэск Арамашвили, черноглазый, горбоносый майор, сидел, резко выпрямившись, кряжистый коренастый Андронников задумчиво смотрел в окно на аэродром. Инженер полка Скоробогатов листал потертую тетрадь, в которую ежедневно заносил записи о всевозможных мелких работах на самолетах. Чуть поодаль устроился начштаба капитан Струнников.
– Итак, товарищи офицеры, – заговорил Сергей после того, как Григорий присел в конце стола, – небольшое служебное совещание считаю открытым. Полчаса назад у меня состоялся разговор с полковником Шиханским. Он передал важную новость. Во-первых, инспектор генерал-лейтенант авиации Олешев объявил всему летно-техническому составу нашего полка благодарность за действия на учениях. Во-вторых, как передовой полк, нас посылают для участия в воздушном параде на Тушинском аэродроме в день воздушного флота.
– Здорово! – воскликнул Ефимков.
Мочалов сделал ему знак рукой, чтобы помолчал, и продолжал:
– Задача на нас возложена почетная, товарищи офицеры, но сроки даны жесткие. На подготовку к перелету отводится всего два дня. В пятницу вылетаем всем полком на подмосковный аэродром и там будем тренироваться к параду. Как, инженер, успеем машины просмотреть, а?
– Трудновато, товарищ командир, но приказ выполним, – приподнялся Скоробогатов.
– Иного ответа от вас и не ожидал. – Мочалов серьезно посмотрел на Андронникова и Арамашвили. – Что скажут товарищи комэски? Хватит ли им этого времени?
– Хватит, – пылко ответил Арамашвили, – если я объявлю летчикам, какая им выпала честь, у них силы утроятся.
– Подготовимся, – присоединился и Андронников.
– Меня ваш оптимизм радует, – заключил Мочалов. – Значит, за дело. – Сергей Степанович посмотрел на Цыганкова, лицо которого одновременно отражало и радость и огорчение. – Замполита мне жаль. Улетит, а жена в родильном доме. Может, поговорить с командованием, чтобы вас оставили по семейным обстоятельствам, а?
– Ни в коем случае, – решительно возразил Григорий, – мое место в боевом порядке полка, товарищ командир. С женой я до отъезда повидаюсь. Любыми правдами и неправдами прорвусь на сынишку взглянуть. А на торжественный ужин по случаю рождения сына позову, товарищи офицеры, как только с парада прилетим.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
Подмосковный аэродром, на который прилетел полк реактивных истребителей Сергея Мочалова, с трех сторон был окружен лесом. Лес был редким. Пролетая над ним, можно было увидеть десятки просек и тропок. У опушки лепились легкие коричневые дощатые домики под железными крышами, во дворах пестрело развешанное белье, расхаживали гуси и куры, собаки и кошки грелись на июльском солнце. С четвертой, северной стороны за аэродромом пролегало широкое московское шоссе, всегда заполненное автомашинами. На расстоянии километра от аэродрома начинался дачный поселок, постепенно переходивший в небольшой городок. На окраине городка, в гарнизонной гостинице, разместился личный состав полка.
Дни стояли ясные, солнечные. Готовясь к параду, Мочалов ежедневно проводил полеты. На время были забыты и воздушные бои, и перехваты «противника», и стрельбы по конусу. Один вид подготовки сделался для летчиков наиболее важным, вытеснив все остальные, – групповая слетанность. Под руководством Цыганкова Сеничкин и Железкин изготовили большой плакат и установили его на линейке. Огромными красными буквами на белой материи было написано:
«Отличная групповая слетанность – основа успеха в боевой подготовке».
Цыганков сам провел с молодыми летчиками подробную беседу об особенностях полета в составе большой группы, проверил, как командиры звеньев проводят тренажи, сам проконтролировал подготовку ранее отстававших лейтенантов Москалева и Ларина и вечером, запыленный, обрадованный, доложил командиру полка:
– Все летчики хорошо подготовлены.
– Полеты покажут, – осторожно ответил Мочалов.
Но он и сам вскоре убедился в правоте замполита. Готовиться к параду Мочалов начал по старому методическому правилу – хочешь научиться сложному, начинай с простого. Сначала он заставил всех летчиков совершить несколько полетов, в составе звена, потом начал поднимать эскадрильи и, наконец, поднял весь полк. Все шло гладко. И взлеты, и посадки, и перестроения в воздухе летчики выполняли безошибочно.
Однажды на аэродром приехал генерал-полковник авиации Седов. Небольшого роста, сухой и моложавый, он быстро взбежал на вышку стартового командного пункта, принял от Мочалова рапорт и строго спросил:
– Кто у вас в воздухе, подполковник?
– Эскадрилья майора Арамашвили.
Как раз в эту минуту три четверки реактивных истребителей на небольшой высоте промчались над аэродромом.
– Строй ничего, – ответил Седов, наблюдая за удаляющимися машинами. Мягкие рыжеватые волосы генерала трепал ветер, в каждом жесте чувствовалась энергия.
– В эскадрилье есть молодые летчики?
– Да, товарищ генерал, в третьем звене замыкающим идет лейтенант Ларин.
– Вы уверены, что он подготовлен для участия в параде?
– Уверен.
– Прикажите лейтенанту Ларину взять на себя командование эскадрильей в воздухе, а майору Арамашвили стать на его место. Пусть Ларин проведет группу над аэродромом, распустит ее и выполнит посадку. – Седов зелеными спокойными глазами посмотрел на Мочалова и, не увидев на его лице тревоги, прибавил: – Это и для вас зачет.
Мочалов поднес к губам микрофон.
– «Барий-четыре», «Барий-четыре», – слушать приказ. – Я – «Родина»…
В далекой голубой выси, невидимые со стартового командного пункта, самолеты майора Арамашвили и лейтенанта Ларина быстро поменялись местами, и молодой летчик передал:
– «Родина», я – «Семнадцатый». Ваше приказание выполнил. Занял место «Бария-четыре».
– «Семнадцатый», – продолжал Мочалов, – проведите группу над аэродромом и распустите на посадку. – Сергей повторил приказание, опасаясь, что для Ларина оно прозвучало слишком неожиданно.
– Выполняю, – передал Ларин с промедлением, и Мочалову показалось, что произнес он это с тревогой. Командиру полка вдруг представилось курносое, веснушчатое лицо молодого летчика, под шлемом прилипшая ко лбу от пота прядка волос. «Растеряется! – подумал Мочалов и сжал в руке микрофон. – Никогда не водил он эскадрилью, звено не водил».
Мочалов знал, что еще во время войны генерал Седов нередко ставил опытным боевым командирам такие задачи, над которыми приходилось ломать голову. Его метод – метод внезапных вводных – позволял безошибочно отличать офицера волевого, хорошо подготовленного от неуравновешенного, неспособного к находчивости и быстрой реакции.
Мочалов чувствовал на себе нетерпеливый взгляд генерал-полковника и неожиданно под этим взглядом сделался сдержанным и сосредоточенным.
Гул турбин надвигался. Три четверки реактивных истребителей уже приближались к аэродрому. Пересилив себя, Мочалов глянул в зенит и радостно улыбнулся. Словно связанные шли на небольшой высоте, крыло в крыло, парадным строем двенадцать истребителей. Промчавшись над аэродромом, группа сделала разворот, и лейтенант Ларин распустил ее на посадку ничуть не хуже самого майора Арамашвили. Пара за парой снижались боевые машины и, коснувшись колесами бетонированной полосы, завершали свой полет пробегом.
Генерал Седов толкнул Мочалова локтем в бок и засмеялся.
– Что, командир полка, набрался страха? Практиковать надо почаще такое. Доверия к летчикам нужно больше. Пока прощайте, поеду в другие полки.
Сергей проводил его к машине и взял под козырек, когда автомобиль плавно поплыл по аэродрому.
В очередную субботу состоялась первая репетиция воздушного парада. Реактивный полк Мочалова по огромной, в несколько десятков километров, петле прошел в общей колонне самолетов над Москвой и над полем Тушинского аэродрома. Самолеты разных размеров, конструкций и очертаний поднялись в этот день в воздух. И нужно было пилотировать особенно точно и непогрешимо, чтобы не потерять свое место в этой армаде, не сковать маневр соседу, чтобы точно выдержать заданную высоту, скорость и время.
После этого полета Кузьма Ефимков в течение двух часов в просторном учебном классе проводил с летчиками и техниками разбор, придираясь к малейшим неточностям, поднимая с мест, «для внушения», добрый десяток офицеров. Задавая им вопросы, он сверлил каждого своими темными глазами, будто видел в нем бог весть какого нарушителя. А когда окончился разбор и с черной доски были стерты сделанные мелом чертежи, Кузьма одобрительно поглядел на своих слушателей.
– Ну и молодцы же вы, товарищи офицеры. Все как по нотам получилось. Одно слово – на уровне оказались.
И сразу всем стало легко и радостно.
После разбора капитан Цыганков поручил летчику Карпову выпустить специальный номер боевого листка, а всем агитаторам провести беседы на одну и ту же тему: «Отлично подготовиться к воздушному параду – наш долг».
Свободного времени было мало, и эти беседы пришлось проводить в небольшой перерыв, отведенный на отдых перед очередным тренировочным полетом. Решив послушать агитаторов, Цыганков по очереди обошел все эскадрильи. Кое-где он наткнулся на небольшие группки летчиков и техников, сидевших в тени каптерок на еще не успевшей пожухнуть от солнца траве. Несколько человек собралось вокруг Железкина и слушало его. В другом месте беседу проводил Андронников. Он со своими подчиненными разговаривал просто, без конспекта, задавал сам себе вопросы и отвечал на них, лишний раз напоминая слушателям о самом главном, чего ни в коем случае нельзя забыть при подготовке к полету.
Почти на самой окраине аэродрома стояли четыре самолета звена Пальчикова. Под одним из них сидели летчики, техник Еременко и два механика. Все заразительно и дружно смеялись, слушая Пальчикова, а тот, оживленно жестикулируя, говорил:
– Разрешите мне, товарищи, перейти на, так сказать, чисто авиационный репертуар.
Он опустился на траву, вытянул ноги и расширил глаза, силясь изобразить испуг.
– Вышла из дома бабка и вдруг видит, прямо на ее огород кто-то садится на самолете «ПО-2». «Мишка! – кричит бабка внучонку. – Покарауль телка, а я пойду с этим супостатом разберусь!» Подбегает она к самолету, а оттуда из первой кабины вылазит курсант энского, как говорится, авиаучилища в расшитых золотом погонах. «Ты куда, супостат этакий, смотришь на планировании, – кричит бабка. – Всю капусту мне поломал при посадке.»
Пальчиков так скопировал речь шамкающей бабки, что все опять захохотали.
– «Отстань, бабка, не до тебя, – говорит курсант и начинает копаться в моторе. – Никак не пойму, отчего он забарахлил». – «Ах ты, супостат! – кричит бабка. – И чему только вас в этой авиации учат! Огороды портить! Я старая и то слышу». Залезла бабка в капот «ПО-2» и еще громче голосит: «Пятый цилиндр у тебя не в порядке, супостат! Вынь-ка свечи, зажми ножичком контакты, вот и заработает мотор». Известное дело, курсант бабку послушался, все по ее сделал. «Вот теперь и взлетай, супостат, – шумит бабка. – Давай я тебе винт проверну. Да не сразу включай мотор, меня зашибешь. Будешь взлетать, хвост не передирай, понял!» Мотор заработал, и бабка прытко отскочила от самолета. А курсант убрал газ и опять ей машет. «Бабушка, а куда же мне лететь?» – «Ах ты, – ворчит бабка, – бери курс триста двадцать, выходи на железку, а потом прямо по железке держи и увидишь свой аэродром!» – «Бабушка, да откуда ты так хорошо все знаешь?» – удивляется курсант. А старуха ему в ответ: «Так на мой огород каждую неделю кто-нибудь из вас, супостатов, садится. И самолет-то ваш, одно слово, огородник». Говорят с тех пор так и стали звать наш «ПО-2» – огородник. А все из-за того непутевого курсача…
Пальчиков перевел дух, с самым невозмутимым видом поглядел на смеющихся летчиков и техников, призывно хлопнул в ладоши и сразу стал сосредоточенным.
– Вот, дорогие товарищи, авиационные басенки – дело, конечно, хорошее, но я и о серьезном хотел с вами поговорить. Нужно, чтобы ни у кого из вас не получилось, как у этого курсанта с бабкой. До парада остались считанные дни, а работу нам предстоит проделать большую: и младшим авиаспециалистам, и механикам, и техникам, и летчикам. Чтобы хорошо поработать, во всяком деле, и в большом и в малом, нужно проявлять высокое чувство ответственности.
Пальчиков начал перечислять по порядку, чем именно следует заняться подчиненным. Речь его стала деловитой, выражение лица озабоченным. Цыганков постоял в стороне и, никем не замеченный, пошел назад, к центру аэродрома. «Ай да Пальчиков, – думал он про себя, – правильно подходит к людям, толково!»
Широкая лестница с белыми мраморными ступенями вела на третий этаж. Каждый, кто поднимался по ней хоть раз, видел перед собой два крест-накрест прикрепленных к стене флага Военно-Воздушных Сил с расходящимися во все концы, золотыми полосками солнечных лучей. Под флагами в стене – сводчатая ниша: из нее, вся устремленная в порывистом движении вперед, выступала бронзовая фигура Ленина.
Много раз поднимался по этой лестнице Шиханский. Поднимался уверенно, смело ступая на каждую ступеньку. Так было и в суровом 1941 году, когда в звании капитана, с дипломом об окончании военной академии, он взбежал наверх, чтобы поскорее получить назначение в действующую армию и умчаться с первым попутным самолетом на фронт. Так было и в позапрошлом году, когда после окончания второй по счету военной академии приходил он сюда на прием и покидал один из кабинетов сияющим, держа в руке командировочное предписание к «месту прохождения дальнейшей службы» с назначением на должность начальника штаба дивизии.
А вот теперь он плетется наверх неуверенной, робкой походкой, низко нагнув лысеющую голову, прижимая к себе тонкую папку из крокодиловой кожи с «кое-какими оправдательными документами». Он плетется, и ему кажется, что мраморные ступеньки ускользают из-под ног, как палуба корабля в штормовую погоду.
Шиханскому уже известно, что инспектировавший соединение генерал-лейтенант Олешев доложил о случае на летно-тактическом учении, о попытке наказать Мочалова, проявившего инициативу.
Была и еще одна причина, заставлявшая Шиханского с большим опасением ждать предстоящего разговора. Около года назад офицер службы тыла Киримов написал Шиханскому и Земцову докладную записку, в которой осуждал применявшуюся в авиатехнических батальонах соединения систему обслуживания полетов автотранспортом. Киримов не знал, что эта система была введена самим Шиханским. Полковник Земцов, рассмотрев предложения Киримова, согласился с ними. Но когда он уехал, Шиханский снова все оставил по-старому, мало того, он записал Киримову в служебную аттестацию безжалостные слова: «В работе вял и безынициативен, утратил перспективу». При первой возможности Шиханский сумел добиться того, что Киримов был переведен с понижением по службе…
…И вдруг на учениях этот тихий, незаметный Киримов чем-то сумел понравиться инспектору. Генерал Олешев объявил ему в приказе благодарность и, вероятно, выслушав горькую исповедь офицера, доложил обо всем в главном штабе. «Вот тебе и новое назначение!» – шепчет Шиханский.
Поднявшись на третий этаж, он тяжело переводит дух и смотрит на разовый пропуск. Там написано: комната 353, к Осипову. «Осипов – генерал-лейтенант, – думает Шиханский, – на этой должности он недавно. Инициалы его И. Е. И нашим бомбардировочным полком в сорок первом под Смоленском командовал полковник Осипов Иван Ефимович. А впрочем, кто-то мне говорил, что Осипов после войны пошел учиться».
Шиханский входит в приемную, несмело направляется к широкому, заставленному несколькими телефонами столу, из-за которого ему навстречу поднимается моложавый адъютант.
– Товарищ капитан, – неуверенно начинает Шиханский, – я прибыл из Энска. К двенадцати часам меня вызывает генерал Осипов. Сейчас без одной минуты двенадцать. Вы доложите?
– Генерал-лейтенант вас ждет. Можете заходить.
Шиханский весь подобрался, одернул рукава тужурки, поправил на груди орденские планки и толкнул дверь. Он увидел большую длинную комнату и в самой глубине ее огромный письменный стол, за которым сидел генерал в легком белом кителе. Шиханский узнал Осипова. Да, это был он, его бывший командир полка. За двенадцать лет он заметно постарел. Короткий жесткий ежик волос густо выбелила седина. Но в сухопарой высокой фигуре Осипова чувствовалась энергия, и выпуклые глаза совсем молодо блеснули из-под седых бровей. «Не может быть, чтобы он меня не вспомнил», – с надеждой подумал Шиханский.
– Полковник Шиханский, – заговорил Осипов, и Шиханский тотчас же вспомнил, что и тогда, в сорок первом, этот человек говорил таким же звучным баритоном. – По долгу службы мне приходится вести в своем кабинете разговоры не только приятные. Разговор, который у меня предстоит с вами, относится к числу неприятных. – Генерал сделал паузу, быстро вскинул вверх голову, так что острый, старательно выбритый подбородок очутился на уровне глаз Шиханского, и вдруг спросил: – Где вы служили в сорок первом?
– В двадцать пятом бомбардировочном полку, товарищ генерал, – отчеканил Шиханский, – вы должны меня помнить. Этим полком в сорок первом году командовали вы.
Генерал быстрыми шагами прошелся по кабинету, потом, заложив руки за спину, подошел к окну. За окном кипела дневной суматохой одна из московских улиц. Звенел трамвай, с глухим шумом цеплялась за провода дуга пробегающего троллейбуса, мчались «зимы», «победы», «москвичи». На широкой аллее зеленели кроны деревьев. Осипов оперся руками о подоконник. Ветер туго надул рукава белого кителя.
– У меня в полку служил капитан Шиханский, – заговорил генерал, не оборачиваясь, и в его голосе зазвучали недовольные нотки, – штурманом эскадрильи был. Такого помню. И плохого про него ничего не могу сказать. Сам вручал ему первый боевой орден. На Минск рвалась колонна гудериановских танков, а у меня из всего полка оставалось девять исправных бомбардировщиков. И я их послал на цель. Помнится, штурманом на флагмане тогда полетел капитан Шиханский. Ему в ту пору, кажется, тридцать или тридцать два года было.
– Тридцать два, – уточнил полковник, напряженно глядя на седой затылок генерала.
– Значит, тридцать два, – по-прежнему не оборачиваясь, продолжал Осипов, и недовольные нотки в его голосе становились все ощутимее, – жена у него была, двое детей. А он пошел в этот боевой полет, из которого не было никакой надежды возвратиться живым… Знал, что требовалось постоять за Родину. Помнится, в небе не мы были в те суровые дни хозяевами высоты. Все больше «мессеры» да «юнкерсы»… Зенитки фашистские на каждом кубическом метре ставили стену заградительного огня. Сильно охраняли с воздуха гитлеровцы свою танковую колонну. А СБ [3]3
СБ – скоростной бомбардировщик.
[Закрыть]наши пошли девяткой, без прикрытия и по расчету собирались отбомбиться со средней высоты. Но по узкой ленточной цели такой удар мог быть не особенно метким. И штурман эскадрильи капитан Шиханский, всему наперекор, решил отбомбиться с низкой высоты… А потом командир эскадрильи приказал всем экипажам снизиться до бреющего и штурмовать колонну. И действительно, как в песне поется: «смелого пуля боится», – из самого пекла все тогда возвратились живыми и невредимыми, а командир эскадрильи и ее штурман были представлены к награде. Вот какого офицера Шиханского я помню! – с неожиданной злостью закончил Осипов и быстро заходил по кабинету. – А полковника Шиханского я не узнаю. Вернее, прежнего капитана Шиханского не узнаю в этом полковнике. Вы меня, старого солдата, извините за резкость, но вы опасно ожирели… Да, да… а в подобных случаях и два академических образования не спасают.
Генерал усмехнулся и с вызовом посмотрел на собеседника.
– Вы раньше были пытливым, ищущим офицером. А теперь? Дело не только ведь в том, что вы не поддержали смелой творческой инициативы подполковника Мочалова на учениях. Дело в другом. В том, что вы стараетесь жить спокойненько, идти проторенными путями, глушить все, что связано с риском… И потом, откуда у вас этот барский эгоизм, это стремление подмять всех под себя, грубый, надменный тон в обращении с подчиненными? Насколько мне известно, к вам на прием офицеры штаба по два дня иногда пытаются попасть. А с другой стороны, боязнь принять смелое решение, постоянная перестраховка. Нет, этих качеств не было у капитана Шиханского.
Осипов продолжал ходить взад и вперед по кабинету.
В эти минуты пробежала перед полковником вся его жизнь за последние двенадцать лет. Вспомнил Шиханский, как вышел он из госпиталя в 1942 году с осколком в плече. Его временно отстранили по состоянию здоровья от летной работы. Он негодовал, возмущался, писал многочисленные рапорты. Но так и пришлось уйти на штабную работу. Наша армия наступала. Линия фронта на значительном большинстве участков переместилась на запад. Еще шли жестокие бои, и сопротивление врага не везде было сломлено. Шиханский проявил хорошие организаторские способности, оказался инициативным, мыслящим работником. Летный опыт помогал ему успешно решать многие вопросы. Он закончил войну подполковником, заместителем начальника штаба дивизии.
А потом, в сорок пятом, уже после победы, встретилась на пути миловидная, жизнерадостная, вся в ласковых завитушках машинистка Лелечка, и жизнь его пошла по совершенно другому пути. Жену и двоих детей Шиханский бросил. Он добросовестно выплачивал семье алименты, энергично добивался развода, не считаясь ни с какими препятствиями, и думал, что только теперь устроил по-настоящему свою личную жизнь. Правда, иной раз ему казалось, что он замечает в Лелечке что-то вроде холодной расчетливости и обдуманного эгоизма. Но Шиханский тотчас же гнал из головы эти мысли, уверяя самого себя, что во втором браке он очень счастлив.
Здоровье уже позволяло Шиханскому возвратиться к летной работе. Когда он робко заикнулся об этом намерении Леле, она его круто осадила:
– Летать?! Да ты что, спятил?! Нет, ты и не думай. А вдруг разобьешься и оставишь меня совсем одну? Что тогда? Ты лучше в академию иди. Оттуда прямой путь в генералы.
И Шиханский пошел в академию, хотя одна академия уже была у него за плечами. Потом жизнь в Энске.
Леля научила его завязывать близкие отношения только с теми, кто мог пригодиться. Она умела очаровать за обедом приехавшего инспектора, которого приглашал к себе в гости Шиханский, поговорить о литературе, о музыке, которой когда-то училась. Сам того не замечая, Шиханский заметно изменился. Он потучнел, в голосе появилось самодовольство. С подчиненными полковник стал откровенно груб, со всеми старшими начальниками, от которых в какой-то мере могла зависеть его карьера, заискивающе любезен.
А Леля требовала нарядов и денег, денег и нарядов. Шиханскому приходилось удивляться, что зарплаты им едва хватало, чтобы дотянуть до очередной получки.
Редко, очень редко вспоминал полковник о своей первой семье. Однажды окольными путями ему стало известно, что старший сын Михаил с отличием окончил десятилетку и поступает в институт. Шиханский тайком от жены собрал деньги, купил дорогие часы и отослал их Михаилу. Но часы возвратились назад через неделю с короткой запиской.
«Ты нам не отец, и подарки твои нам не нужны!» – написал сын. Шиханский прочел эту записку и почувствовал себя так, точно его ударили по щеке. А когда минутой позднее в кабинет вошел подчиненный, не успевший к заданному сроку выполнить его приказание, Шиханский грубо накричал на него и даже стучал ногами, чего с ним раньше никогда не бывало.
Так он и жил. А патом эта история с учениями и Мочаловым.
И вот теперь он сидит перед генералом, смятенный, подавленный, бессильно опустив плечи. А Осипов продолжает расхаживать по кабинету и говорит резкие, беспощадные слова, которые бьют словно бич. Наконец генерал замолчал, сел в кресло и хмуро взглянул на него.
– Товарищ генерал, – упавшим голосом проговорил Шиханский, – меня теперь снимут?
Осипов с шумом передвинул на письменном столе тяжелое пресс-папье, точно оно ему мешало.
– Снять легче всего, – произнес он сурово, – когда у начальника есть власть. Но только снимать надо людей бездарных, никудышных. Вы, Шиханский, все же не такой. У вас хорошее честное прошлое, боевые ордена. И во имя этого хорошего прошлого вам предоставляется последняя возможность исправить положение. Конечно, уволить вас в запас было бы легче всего. Но я вас знаю и другим. Хорошим офицером. Поэтому подчеркиваю: возможность, которую вам предоставляю, – последняя. Не исправитесь, пеняйте на себя.
Полковник Шиханский медленно поднял голову. Он вдруг вспомнил, как в суровом сорок первом году провожал его Осипов в тот опасный полет на бомбежку фашистской танковой колонны. Осипов стоял тогда на бетонной дорожке аэродрома в выгоревшей от солнца гимнастерке, сдвинув на лоб синюю пилотку. Он приветливо махал рукой и чуть ли не с болью в голосе говорил:
– Только вы возвращайтесь, хлопцы! Все до одного возвращайтесь.
И у него, у тридцатидвухлетнего капитана Шиханского, защемило тогда сердце от отеческой теплоты, с которой эти слова были сказаны.
– Вернемся, товарищ полковник! – ответил он твердо.
Вот и теперь в самых строгих, безжалостных словах генерала полковник уловил теплоту. И его пересохшие губы вздрогнули от волнения.
– Товарищ генерал… Иван Ефимович. Спасибо вам большое, за человечность, за доверие. Оправдаю!
Осипов сдерживающе поднял руку.
– Поедете на старое место, на прежнюю должность начальника штаба. Где наделали ошибок, там и будете исправляться. Ясно? Постарайтесь получше наладить деловые взаимоотношения с новым командиром соединения.
– Товарищ генерал, – горячо заговорил Шиханский, – благодарю вас. Я все сделаю, чтобы опять стать прежним Шиханским.
Генерал пытливо взглянул в осунувшееся лицо Шиханского и первый раз за весь этот долгий разговор улыбнулся широкой ободряющей улыбкой.
В дни подготовки к параду подполковник Мочалов запретил летному составу отпуска за пределы гарнизона. Москва была рядом, манила своим шумом, театрами и блеском огней. У многих были там родственники и почти у каждого близкие знакомые.
Борис Спицын, несмотря на запрещение, рискнул попроситься у командира на вечер в Москву.
– Это не отразится на моей летной подготовке, честное слово, не отразится, а потом, вы знаете, что меня туда тянет, – почти умолял он.
Ефимков поддержал старшего лейтенанта.
– Отпустите, командир. Пора устраивать парню семейную жизнь. Сколько же еще он должен ходить вокруг своей Наташи!
И Спицын поехал. Возвратился в гостиницу он после полуночи и, стараясь никого не будить, стал раздеваться. Окна небольшой комнаты, где жил он вместе с Карповым и Пальчиковым, были раскрыты настежь. Где-то далеко играла гармонь и молодой голос напевал грустную песню о рябине. Спицын раздевался, не зажигая света. А без шума все-таки не обошлось: скрипнул стул, когда Борис бросил на него тужурку. И скрипа этого оказалось достаточно, чтобы Пальчиков привстал с постели. Спицыну показалось, что даже и в темноте он видит его насмешливые глаза.
– Что, повидал?
– Повидал, – помолчав, ответил Борис.
– И как?
Спицын вдруг рассмеялся.
– Ты, Николай, словно шаман, – заговорил он глухим шепотом, – все наперед видишь. Не соврали твои карты. Пришел к ней в восемь вечера и застал у нее в комнате… думаешь, кого? Бубнового короля!
– Степкина? – радостно воскликнул Пальчиков. – Я же говорил. А как Наташка реагировала?
– Бросилась на шею, целовать стала, – счастливо засмеялся Спицын, – и на ухо успела шепнуть: «Не обращай внимания на гостя, это такой скучный субъект». Ее ведь не поймешь, хохотушку, когда – смеется, когда – говорит правду. Она с ним на «вы».
– Тогда у тебя все в порядке, – знающим тоном произнес Пальчиков и сел в постели, свесив на пол ноги. – А что потом?
– Битый час сидел этот баритон и через каждые две минуты поправлял поэтическую прическу. А потом все-таки понял, что он третий лишний.
– Идол он! – закричал Пальчиков. – Да я бы за такую невоспитанность шасси ему перебил, на которых он по божьему свету ходит.
– Зачем, Николай? Он и так добровольно сдал бубновые позиции. Наташа потом смеялась от души. Мы с ней обо всем договорились. В сентябре свадьба, дружище, – понизив голос, закончил Спицын.
