Текст книги "Летчики"
Автор книги: Геннадий Семенихин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 31 страниц)
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Вечером Сергея Мочалова вызвал подполковник Оботов. Кабинет замполита помещался рядом с кабинетом командира полка. Маленькая, почти квадратная комната с окном на заснеженный аэродром, широкий письменный стол, заваленный газетами, журналами, письмами, книжный шкаф да плюшевый диван.
Когда Мочалов пришел, Оботов сидел и писал.
– Прошу прощения, – сказал он, протягивая майору руку, – займитесь свежими газетами, пока я закончу. Осталось немножко.
Мочалов сел, взял «Красную звезду», но только бегло взглянул на первую страницу, а читать не стал. «Интересно, зачем я понадобился? Вызвал, а сам сочинение какое-то строчит», – думал майор, разглядывая Оботова. Лицо у подполковника худое, доброе, и, если бы не следы ожогов, оно было бы даже красивым – таким его делали правильные линии рта, подбородка, очертания большого с поперечной складкой лба. Но бурый шрам от ожога прошел через всю щеку, от подбородка к виску.
Оботова любили в полку. Он умел разговаривать с людьми, подолгу просиживал с собеседником. Сам говорил мало, больше слушал, но человек, уходя, надолго запоминал его слова. Часто Оботов появлялся среди летчиков, техников, мотористов в тот момент, когда у них возникало что-нибудь важное, в чем следовало хорошо разобраться. Он скромно присаживался рядом, слушал, а потом вступал в беседу, отвечая на неясное, недоуменное. Все знали, что замполит – опытный, заслуженный истребитель и только тяжелая вынужденная посадка после воздушного боя, при которой он получил сотрясение мозга и ожоги, заставила его отказаться от летной работы. Было известно, что уход от полетов подполковник переживает болезненно, но никто не слышал от него жалоб по этому поводу.
– Извините, майор, – сказал Оботов, откладывая в сторону исписанный лист. – Просил обождать минутку, а затянул на десять. Увлекся, люблю переписку. Здесь у нас в части служил старшина Мамошин, как раз был механиком на той «единице», что передана вам. В прошлом году демобилизовался и уехал на строительство Волго-Дона. Прислал весточку о своих делах, пишет, что стал на шагающем экскаваторе работать… А я целую неделю не мог собраться с ответом…
Он помолчал и начал снова:
– Вашими первыми шагами командир части и я довольны. Первый разбор полетов вы провели вдумчиво и вопрос интересный – об элементе времени – поставили. Похвально, что и в казарму часто заходите. Кстати, у вас в эскадрильи произошел этот случай с пробкой бензобака… у механика Железкина?
– Да, да! – подтвердил Мочалов.
– Вы правильно сделали, что лично побеседовали с сержантом. Так и нужно поступать, а то мы иной раз человека ругаем, а в душу ему как следует не заглянем, почему плохой – не знаем. Железкину подполковник Земцов дает отпуск, пусть уладит домашние дела. – Оботов улыбнулся. – Это я ваши плюсы перечислил. Но есть у вас один минус, и нужно его срочно устранить.
– Какой, товарищ подполковник? – насторожился Мочалов.
– До сих пор не включились в пропагандистскую работу. Офицер вы энергичный, из академии прибыли со свежими знаниями, но используете их еще мало. Следует выступить перед народом. Тут я для вас темку интересную подобрал. – Оботов придвинул план партийно-политической работы, положил на него ладонь. – Вот здесь написано: «Провести беседу о боевых традициях». Я решил поручить ее вам.
– Трудновато будет, – неуверенно проговорил Мочалов. – Я в Энске меньше месяца, даже истории части как следует не знаю.
– А это не самое главное, – возразил Оботов. – Боевые традиции – понятие широкое. Они всей Советской Армией созданы. Примеры же из истории части потребуются, разумеется.
– Вот это и будет трудным, – усомнился Мочалов.
– А я помогу, – поспешил Оботов. – Хотите, даже сейчас, не заглядывая ни в какие, как говорится, анналы истории, освежу вашу память? Недавно я просматривал личное дело Героя Советского Союза капитана Ефимкова и набрел на короткую запись о том, что в середине 1943 года он совершил посадку на занятой врагом территории и взял на борт своего истребителя летчика со сбитого штурмовика… По-моему, вас, товарищ майор!
Сергей оживился:
– Было дело, товарищ подполковник. Я тогда еще летал на одноместном «Иле», без воздушного стрелка.
– Вот и превосходно! – воскликнул Оботов. – Какие же еще нужны примеры, позвольте спросить? Лучшего эпизода, чтобы раскрыть высокие моральные качества нашего советского летчика, трудно и придумать. За вами беседа, не отвертитесь.
Беседа была намечена на среду. Два дня Мочалов потратил на подбор литературы и составление тезисов. Давно не выступавший перед широкой аудиторией, он работал жадно, забывая о времени. Электрический свет за полночь горел в его комнате, несмотря на то, что рабочий день начинался с рассветом. Иногда он вскакивал и с конспектом в руках расхаживал по комнате, читая вслух написанное.
Кажется, он все продумал и предусмотрел. И все-таки, когда в среду вечером подполковник Земцов, одетый в новый, старательно отглаженный костюм, громко объявил со сцены в клубе, что «майор Мочалов сделает доклад на тему «Боевые традиции Военно-Воздушных Сил СССР», Сергей почувствовал, что волнуется и репетиции помогли мало. Он подошел к трибуне, положил на нее конспект и тревожно заглянул в зрительный зал, В первых рядах сидели летчики и техники его эскадрильи. Сергей Степанович увидел возвышающуюся над другими стриженную под «ежик» голову Ефимкова, опущенную низко на лоб светлую челку Пальчикова; смугловатое, с маленькими усиками лицо лейтенанта Карпова, глаза Спицына, устремленные на сцену… Мочалов откашлялся и заговорил. Его голос постепенно обрел необходимую твердость. Речь Сергея стала стройной, он уверенно перечислял даты, названия фронтов, приводил цитаты. Зал слушал, но без особенного оживления. Некоторые летчики смотрели мимо трибуны, перешептывались между собой. Шуршала кем-то развернутая газета. «Не гожусь я в ораторы», – с сердцем подумал Сергей.
Он подошел к самому важному, как ему казалось, разделу своего доклада. В конспекте было крупно выведено: «Изложить эпизод с Ефимковым». Не отрывая глаз от написанного, Сергей продолжал:
– Высокие моральные качества, присущие советским летчикам, делают крепким и нерушимым войсковое товарищество.
Дальше подготовленный текст кончался. Мочалов выпрямился и, отложив в сторону листы конспекта, руками оперся о трибуну.
– Товарищи, – обратился он к однополчанам, – сколько песен и легенд сложено о боевой дружбе советских воинов! Сколько хороших слов сказано о ней в книгах! Мне самому пришлось не раз испытать чистоту и крепость этого чувства. – Сергей удивился, откуда вдруг нахлынули хорошие, теплые слова. Ведь кончился заранее подготовленный текст, а он стал говорить совершенно свободно, не задумываясь, прозвучит ли гладко очередная фраза, не опасаясь сбиться. – Я расскажу вам, как был спасен товарищем во время одного из боевых вылетов…
Снова кто-то зашелестел газетой, но на этот раз ее сворачивали, чтобы отложить в сторону. Пальчиков перестал шептаться с соседом. Спицын изменил позу и сидел, подперев курчавую голову ладонями. И, весь охваченный воспоминаниями, Мочалов уже не различал лиц. Просто и плавно текла его речь, временами улыбкой освещалось лицо. Многое вспомнилось. Сергей, казалось, почувствовал запах весенних трав полевого аэродрома, увидел, как взлетели в тот день штурмовики, разбрызгивая грязь непросохших дождевых луж.
Шестеркой из-под низко нависшего над землей неба навалились они на вражеский аэродром. Сергей увидел в смотровую форточку крест бетонированных полос и длинные ряды самолетов. «Юнкерсы» и «мессершмитты» чернели на земле. На рулежных дорожках высились горы ящиков с боеприпасами. Сверху штурмовиков прикрывали истребители, готовые в любую секунду броситься на «мессеров», если те попытаются взлететь навстречу группе Мочалова. Но зеленые, тяжело нагруженные бомбами, «Ильюшины» появились столь внезапно, что ни один из гитлеровских самолетов не успел подняться. Стремительной была атака. Штурмовики ударили из пушек по самолетным стоянкам, сбросили бомбы на склад с боеприпасами.
– Еще заход! – скомандовал своим ведомым Моча-лов и первым спикировал на густо расставленные, подготовленные к дальнему полету «юнкерсы».
Навстречу блеснуло лохматое пламя зенитного орудия. Когда черная шапка разрыва возникает где-то поодаль, это значит, снаряд пролетел мимо. Но сейчас, после взблеска пламени, летчик не увидел черного клуба разрыва. Машину резко встряхнуло, Мочалов едва не ударился о приборную доску головой. Откуда-то хлынуло масло. Выводя самолет из пикирования, Сергей ощутил – штурвал стал тяжелым и машина слушается плохо. Стрелка прибора, показывающего давление масла, резко заколебалась. «Мотор!» – пронеслась тревожная мысль. Самолет может продержаться теперь считанные секунды. Первым намерением Мочалова было передать ведомым, чтобы «шли домой», но радиостанция не работала. Из передатчика торчали спутанные, оборванные провода. Впрочем, «Илы», израсходовав боекомплект, сами взяли обратный курс. Мочалов запомнил, как пронеслись они над его теряющей высоту машиной.
По счастливой случайности, самолет Сергея был подбит в то мгновение, когда шел курсом на восток и летчику не потребовалось делать разворота. Из последних сил Мочалов продолжал тянуть на себя штурвал, но машина тяжелела, кренилась вправо, и земля с каждой секундой неотвратимо надвигалась. «Только бы не на лес, только бы не на лес», – стучала в разгоряченном мозгу неотвязная мысль. Сергей боялся, что его планирующая машина, которую покидали последние признаки управляемости, пронесется над ровным и гладким полем и ткнется в маячивший впереди небольшой лесок. Все возможное сделал тогда Мочалов, чтобы укоротить полет смертельно раненного «Ила». Сквозь стекла очков видел он, как бежит под крылом теряющей скорость машины широкая степь. Промелькнул маленький хуторок, прилепившийся к шоссе. Сергей успел заметить, что от хуторка вслед за снижающимся штурмовиком, размахивая автоматами, бегут вражеские солдаты. Вероятно, фашисты решили взять советского летчика живым, потому что с земли по нему не было сделано ни одного выстрела. Не выпуская шасси, Сергей старался погасить скорость, сажая искалеченный самолет, и, когда увидел близко под собой землю, выдохнув полную грудь воздуха, выкрикнул: «Ну!» Звук резкого удара наполняет уши, звоном отдается в голове. Впереди возникает облако скрошенной в пыль земли, и сразу наступает тишина. «Жив!» Мочалов сильным толчком распахивает фонарь кабины и спрыгивает на землю… Он останавливается у разбитого, с болтающимися обрывками обшивки хвоста, выхватывает из кобуры пистолет. «Немедленно в лес! – решает Мочалов, услышав близкую автоматную очередь. – Живым не дамся!»
Вдруг небо наполняется знакомым звенящим гулом. Запрокинув голову, Сергей с болью смотрит на запад: с той стороны низко над степью идет четверка истребителей, тех, что сопровождали и охраняли «Ильюшиных» при штурмовке аэродрома. Горят красные звезды на плоскостях. Сейчас самолеты промчатся над головой и скроются за горизонтом, только гул моторов постоит еще несколько мгновений после их исчезновения. И снова будет тихо, и Мочалов останется здесь один, лицом к лицу с фашистами, чтобы принять свой первый и последний бой на земле…
Но что это? Один истребитель внезапно изменил курс и, снижаясь над степью, бьет из пушек по дороге, отрезая путь гитлеровским солдатам. Красные трассы рвут воздух. От взорвавшихся снарядов на дороге вздымаются фонтанчики пыли. Другой самолет в это время, срезав круг, идет прямо на Мочалова. Летчик уже выпустил колеса. Расстояние между ними и землей быстро сокращается. Что он хочет делать? Неужели садиться! Неужели? Но отвечать на этот вопрос поздно. Истребитель, подпрыгивая, бежит по полю. Летчик, не выключая мотора, разворачивается для обратного взлета. Он убавил обороты, и мотор почти не ревет, только винт яростно рубит воздух. Летчик высунулся из кабины и машет рукой. Нет, ему не нужно повторять этого призывного жеста. Мочалов уже рядом. Стоя у плоскости, он видит стянутый туго ремешок шлемофона на упрямом большом подбородке, загорелое лицо, огромные белки глаз.
– Какого черта разгуливаете! – сорванным голосом кричит незнакомый летчик. – Тут что – парк культуры и отдыха? В машину!
– Родной, спасибо! – взволнованно отвечает Сергей, пытаясь обхватить летчика за широкие плечи, но тот свирепо трясет головой.
– К черту! – исступленно обрывает летчик. – После войны придешь благодарить.
Мочалов с трудом умещается в одной кабине с ним. Истребитель долго бежит по степи, прежде чем отрывается от ее травянистого покрова.
…Сергей и сам не заметил, как подошел к завершению своего рассказа.
– Вот и все, товарищи, – просто заключил он. – Летчик, взявший меня в свою машину, благополучно дошел до аэродрома и совершил посадку. – Он посмотрел на слушателей и без особого труда понял, что в эти минуты по-настоящему владел их вниманием. Кто-то заворочался на стуле, и на него тотчас же зашикали. Молчал, затаив дыхание, полутемный зрительный зал. – Я рассказал вам, товарищи, о том, что случилось в тысяча девятьсот сорок третьем году, – спокойно продолжал майор. – Возможно, у некоторых из вас вертится на языке вопрос, а кто же тот летчик-истребитель, который, рискуя собой, спас меня. В виде справки мне остается прибавить, что этот летчик здравствует и поныне и находится среди нас. Это Герой Советского Союза капитан Кузьма Петрович Ефимков!
Майор произнес последние слова отчетливо, медленно, и зал сразу забурлил приглушенными голосами. Кузьма Петрович почувствовал устремленные на него взгляды. Всеобщее внимание заставило Ефимкова смутиться. Густо покраснев, капитан пробасил со своего места.
– Разрешите и мне слово сказать, товарищ, подполковник.
Земцов утвердительно кивнул. Кузьма Петрович большими шагами пересек зал, вышел на сцену. Он вырос над трибуной, огромный, взволнованный, и в зале стало тихо-тихо.
– Товарищи! – заговорил капитан. – Я не мастер на речи, все об этом знают. Говорят, что как летчик я на уровне. Может, это отчасти и правда, а вот оратором я никогда не был хорошим. – Ефимков покашлял и, ободренный улыбками сидящих в зале, продолжал: – Майор Мочалов рассказал фронтовой случай и назвал его подвигом. Не так уж велик этот подвиг, товарищи. Если разобраться, так это просто выполнение своего долга, священной военной присяги, если на то пошло. Она требует, чтобы каждый воин выручал товарища в бою, не щадя жизни. Ну так вот, – капитан сделал паузу, – майор Мочалов рассказывал об этом красочно – факт. Но меня интересует одно, – Ефимков повернул голову к Мочалову, – почему, товарищ командир, вы ни словом не обмолвились о себе? А было вот что. Ровно через неделю после этого события я опять прикрывал группу штурмовиков в боевом полете. За линией фронта навалились «мессера». Двух я срубил, но и мне досталось изрядно. И когда один из фашистов решил прикончить мою искалеченную машину, взял меня в «крестик» и готовился нажать гашетку, справа появился «Ильюшин» с хвостовой пятеркой, это я как сейчас помню. Он заложил вираж и закрыл меня. Снаряды гитлеровца вдребезги разворотили ему крыло, но я был спасен… Остается и мне дать справку. Вел тот штурмовик командир нашей эскадрильи, известный всем вам майор Сергей Степанович Мочалов. – Ефимков посмотрел на Земцова и опять кашлянул. – На этом я кончил.
Большими вразвалку шагами он возвращался на свое место, и, пока пересекал зал и садился на стул, под низким потолком бушевали восторженные рукоплескания офицеров и сержантов.
Застегивая на ходу пуговицы шинели, Борис Спицын вышел из столовой. За его спиной раздавались возбужденные голоса товарищей, обсуждавших под стук ножей и вилок доклад Мочалова.
Спицыну хотелось побыть одному. Он медленно зашагал по утоптанной аллее. Только что выпал снежок, и дорога под подошвами сапог не звенела, как прежде, морозным утром. Косой скобкой висел в тучах желтый месяц. Грузовая автомашина, сигналя, обогнала Спицына. Ее фары осветили дорогу. Спицын видел перед собой до сих пор зал полкового клуба, слышал аплодисменты. Почему-то запомнилось, как аплодировал на задних рядах высокий плечистый механик сержант Железкин, вытягивая вперед увесистые ладони.
Спицын думал о своем командире. Он вспоминал Мочалова, всегда подтянутого, суховатого. И вдруг этот образ командира как-то враз отступил, отдалился, и он, лейтенант Спицын, увидел другого Мочалова: дерзкого, стремительного, способного, не задумываясь, прийти на помощь товарищу, защитить его от вражеской пушечной очереди своим самолетом, а если понадобится, то и телом.
Спицын всегда мечтал о подвиге. К этому побуждала его кипучая, деятельная натура. В те грозные дни, когда Покрышкин превращал в пылающие костры «юнкерсы» и «мессершмитты», а генерал Доватор водил в рейды дерзких кавалеристов, Борис был всего-навсего школьником с худеньким, бледным лицом, уступающим в росте многим сверстникам и, кроме своих кудряшек, в остальном ничем не приметным. Он рос в далекой от фронта Караганде, играл в футбол, гонял голубей. Вряд ли его отец, седенький, утомленный делами горный инженер, мог подозревать, что по ночам, лежа с открытыми глазами в притихшем доме, Боря видел себя рядом с панфиловцами, стоявшими насмерть, с моряками, торпедирующими вражеский корабль, с партизанами из отряда «Деда», взрывающими фашистский эшелон, в экипаже дальнего бомбардировщика, бороздящего небо над Берлином…
Потом авиационное училище, строевая часть. Из мальчика он превратился в коренастого юношу с наметившейся упрямой складкой меж бровей. Мечта сделать что-нибудь небывалое, смелое не покидала его. Он хорошо учился, летал, был принят кандидатом в члены партии. Фотограф недавно снимал его для Доски отличников. Капитан Ефимков часто говорил про Спицына:
– Мне бы такого ведомого на всю жизнь. Честное слово, не пожалел бы!
И все же этого уважения, этого всеобщего признания его летных способностей Борису было мало. Хотелось показать, на что он способен при самом большом испытании выдержки, воли, самообладания. Правда, он несколько раз летал над горами в облаках, а это считалось очень сложным учебным заданием. Но что полет в облаках! Спицын знал законы аэродинамики и физики, каким подвластен самолет, знал устройство всех новых приборов, имел отличную память. Он вел машину, строго подчиняя ее показаниям стрелок под застекленными чашечками приборов, и всегда точно появлялся над указанным ориентиром. Разве он мог бы назвать такие полеты испытанием волевых качеств?
Иногда Борис думал: вот бы у него на высоте заклинил мотор, и он, отыскав в горах небольшую площадку, в исключительно тяжелых условиях посадил бы на нее машину. Посадил прямо на колеса, с риском для самолета, для собственной жизни… Но мотор всегда работал бесперебойно. Не успевал Спицын зарулить на стоянку и отстегнуть парашютные лямки, как его механик, постоянно окающий и часто употребляющий слова «сказано-сделано», старшина Цыбин, оказывался рядом.
– Как мотор, товарищ лейтенант? Будут ли замечания?
– Поет, как в опере, – улыбался Спицын.
– Если какие сомнения, вы сразу говорите, пожалуйста, – не унимался механик, будто хотел, чтобы у командира экипажа обязательно были эти «сомнения». – Мы моментально в подобном случае отрегулируем. У меня сказано-сделано за десять лет ни одного летчика не подвел.
Углубленный в свои думы Спицын дошел до конца улицы. Дорога сворачивала круто к аэродрому. Послышался легкий шелест лыж по мягкому снегу. Борис обернулся и увидел: к нему приближалась женская фигура. Он ускорил шаг. Борис ни с одной из женщин в авиагарнизоне не был знаком. И вдруг услышал:
– Спицын, да куда же вы, постойте!
Он вгляделся в приближающуюся фигуру.
Легко отталкиваясь тонкими палками, к нему подходила Наташа Большакова.
– Здравствуйте, – неуверенно произнес Борис.
Наташа была в синем лыжном костюме. Лицо дышало морозным румянцем. Ей очень шел простой пуховый платок, какие носят женщины средних лет, но никак не франтоватые девушки. Из-под платка выбились волнистые волосы, при луне они немножко поблескивали. В глазах Наташи сияло радостное возбуждение.
– Почему в библиотеку дорогу забыли? – спросила она весело.
– А вы разве обратили внимание?
– Конечно, – задорно ответила Наташа. – Я отсутствие молодых людей не по их бровям и очам замечаю, а по читательским формулярам. Книгам вашим давно срок вышел. На Чехова спрос большой, а вы держите… И не стыдно?
– Виноват, исправлюсь, – шутливо откозырял Борис. – Завтра же доставлю в полном порядке. Сегодня было некогда.
– Обманщик. Вы же сегодня не летали.
Спицын кивнул.
– С подлинным верно.
– Откуда вы сейчас, если не секрет? – Наташа, прищурившись, посмотрела на него.
– Из клуба, – ответил Спицын.
– Ах, да. Я слышала аплодисменты. Был концерт?
– Нет, Наташа. Нам майор Мочалов доклад о боевых традициях делал.
– И вы ему аплодировали? – недоуменно улыбнулась девушка. – Что же вас так поразило? У меня для бесед о боевых традициях литературу берут чуть ли не через день. У вас этой темой увлекаются.
– То дело другое, Наташа, – возразил Спицын. – У майора доклад был особенный, не похожий на все те беседы… Вы давно катаетесь? – осмелел он.
– Нет, только библиотеку закрыла.
– Может, обождете минуту, я забегу за лыжами к Цыганкову, вот сюда, в крайний дом. А потом махнем к аэродрому и назад. Идет?
– Идет, – согласилась Наташа.
Борис побежал и быстро возвратился с лыжами. Так же быстро он приладил их и поспешил за Наташей. Она крикнула: «Догоняйте»! – и метнулась вперед легко, стремительно. Борис не ожидал, что Наташа так хорошо ходит. Он вырос на юге и ходил на лыжах довольно посредственно. Девушка стала удаляться. Как ни налегал Борис, разрыв между ними увеличивался.
– За мной все равно не угонитесь! – крикнула Наташа и остановилась. – Я в школе по лыжам всегда первенство держала.
Борис подъехал к ней и с размаху воткнул палки в снег.
– Чем же вас взволновал Мочалов? – возвратилась она к прежнему разговору.
Спицын, торопясь, рассказал о докладе.
– Вы понимаете, – горячился он, – какие люди! Ходят рядом с тобой, такие же с виду обыкновенные, как и ты. А ведь не такие. Герои! Настоящие герои, Наташа! – доверительно продолжал Борис. – И как хочется быть на них похожим. Вот бы сказали мне: «Лейтенант Спицын, изобретен новый самолет, способный долететь до Луны. Неделя на его изучение – и в полет!» Я бы ни на секунду не задумался. Пусть бы хоть сто ярусов облачности пришлось пробить на пути и сто циклонов преодолеть!
– Успокойтесь, Борис, – мягко перебила Наташа. – На Луну лететь вам через неделю, по-моему, все-таки не придется.
Спицын с досадой махнул рукой.
– Вы не поняли, Наташа, а спешите осмеять. Луна, конечно, условно. Но, может, завтра понадобится разыскать в горах заблудившуюся экспедицию геологов или спасти рыбаков в море. Так разве мы не должны себя готовить каждый день к этому?
– Послушайте, – зазвенел нетерпеливый голос девушки, – если ваша политинформация затянется еще минут на пятнадцать, я окончательно замерзну.
Слегка согнув в коленях ноги, она оттолкнулась палками и плавно скользнула вперед.
Он догнал ее двумя размашистыми шагами. Опять за своим плечом Наташа услышала возбужденный голос:
– Как хорошо сказал сегодня Ефимков: в подвиге душа воина как в зеркале отражается! Я думаю часто: на войне наши люди совершали чудеса. Но разве был для кого-нибудь из них подвиг какой-то специальной целью? Разве, Наташа, думал Матросов, что войдет в историю? Или Гастелло? Почему он направил горящую машину на фашистов? Не было возможности тянуть назад к своим, и он решил дорого отдать свою жизнь, заставить фашистов содрогнуться. Все они делали это во имя Родины.
– Это верно, – промолвила девушка, замедляя шаг. – Вы невольно заставили меня вспомнить папу. Он тоже был военным. Батальоном на фронте командовал. – Голос у Наташи задрожал. – Погиб, – добавила она тише.
Борис почувствовал себя неловко и поспешил переменить тему разговора. Он поднес к уху руку.
– Часы мои, кажется, того… остановились, – проговорил он смущенно. – Сколько на ваших?
– Я не захватила.
Наташа посмотрела в сторону аэродрома, на мигающие над зданием штаба красные огоньки ночных ориентиров. Она глубоко вздохнула, забирая в легкие морозный воздух. Спицын заметил – высоко поднялись при этом ее плечи.
– Нет, я хочу договорить про папу, – с горечью вымолвила она. – Вы вот сказали, что, совершая подвиг, наши герои не думали о славе. Это правильно. Они думали о долге. И он думал о долге. Как он любил жизнь! Был добрым-добрым. Ладони у него были тяжелые, шершавые. «Беляночкой» меня называл. Любил собирать грибы, охотиться, ловить рыбу, играл в спектаклях кружка самодеятельности. Мой папа сменным инженером на мартене работал до войны. Он мне в письмах с фронта повторял: «Как я хочу, чтобы люди поскорее получили мир, чтобы в городах и селах навсегда забыли про светомаскировку, чтобы тебя, дочка, никогда не будила сирена воздушной тревоги…» Погиб в наступлении под Гребешками. В этой деревне фашисты заперли в школе всех сельских ребят, отцы у которых были в армии и в партизанах. Сжечь собирались их заживо… Когда папа об этом узнал, он попросился у начальства атаковать Гребешки своим батальоном… Деревню взяли, а папа погиб. Его осколком гранаты, в висок… Дети остались живы, не успели гитлеровцы с ними расправиться.
Наташа смолкла. Спицыну показалось, что она собирается заплакать, и он нерешительно тронул ее за локоть:
– Вы извините, я виноват.
– В чем же? – грустно улыбнулась девушка.
Лейтенант неуклюже развел руками.
– Горе заставил вас вспомнить.
– Ничего, – быстро возразила Наташа. – Иногда тяжело бывает, это правда. Росла ведь сиротой. А поговоришь откровенно – и сердце как-то оттает, теплее станет ему. Только вы меня не жалейте, Боря.
Она назвала его по имени ласково, мягко, как младшего брата. Спицын удивленно поднял брови: они же не знакомились друг с другом по-настоящему.
– Почему же не надо жалеть?
Наташа посмотрела в упор и упрямо поджала задрожавшие губы.
– Не надо, Боря, – повторила она. – От жалости только больше расстраиваешься. – Словно поскорее стараясь забыть об этом неожиданно возникшем тяжелом воспоминании, Наташа запрокинула голову, посмотрела в звездное небо. – Воздух какой свежий. Тронулись!
Лыжи снова легко заскрипели по снегу. Пропустив девушку, Спицын двинулся за ней. На пригорке Борис нагнал Наташу. Она стояла, чуть наклонившись, и рассматривала лыжный след.
– Мы, оказывается, здесь не первые сегодня. – Наташа заглянула в наполненный мраком овраг. – Ну, давайте-ка с этой горки! А ну! – и, оттолкнувшись, понеслась вниз.
Борис устремился за ней. Дорога ныряла в глубокую балку с крутыми боками берегов. Из-под снега местами торчали жесткие заледеневшие прутья орешника. Он не прикинул заранее, позволят ли ему его заурядные способности лыжника успешно спуститься. Теперь было поздно думать. Лыжи мчали его вниз все быстрее и быстрее, и приходилось балансировать всем корпусом, чтобы устоять. Наташа мчалась впереди. Желая ускорить движение, она отталкивалась палками. Гибкая фигура девушки легко кренилась из стороны в сторону.
– Здесь трамплинчик, осторожнее! – донесся снизу ее предупреждающий голос.
Борис крепче сжал в руках концы палок и неожиданно почувствовал, что отрывается от земли. Как ни старался он удержать равновесие, все равно потянуло вперед, ноги с лыжами ушли вправо, и на своей щеке он ощутил режущее прикосновение корки сугроба. За воротником шинели стало холодно, липко от набившегося снега. Беспомощно водя руками в поисках отскочившей палки, Спицын лежал на склоне оврага, силясь подняться.
– Чертов трамплин!
– Эй, где вы? – смеялась Наташа. Она уже взбиралась на горку и находилась в нескольких шагах. – А смешно видеть летчика-истребителя распростертым на земле. Слабо же вы держитесь на ногах. – Наташа наклонилась к Борису: – Постойте, у вас кровь на щеке.
– Пустяк, – небрежно отмахнулся Спицын. – Об наст поцарапался.
– Нет, нет, я вас не могу оставить без первой помощи, – улыбнувшись, сказала, девушка. Высвободив ноги из лыжных креплений, она опустилась на колени и осторожно носовым платочком вытерла кровь. Густые пряди светлых Наташиных волос, выбившиеся из-под платка, едва не касались его лба. Белое теплое облачко слетало с губ Наташи. Борис вздрогнул от внезапно пришедшей мысли: «Вот бы поцеловать ее. Как это просто, дотянуться до ее губ…»
Но Наташа проворно вскочила и занялась лыжами.
– Кажется, все, товарищ летчик, – сказала она через несколько минут. – Будем карабкаться наверх.
Обратно шли молча, сосредоточенные, углубленные в свои думы. Со стороны донеслась и пошла гулять по горам гулким эхом песня.
Эх, сторонка, сторонка родная,
Ты солдатскому сердцу мила…
дружно, с задором выводили молодые, сильные голоса, и казалось, не эхо, а сами горы, угрюмыми великанами черневшие в эту лунную ночь, подхватывали припев:
Эх, дорога моя фронтовая,
Далеко ты меня завела…
– Младшие авиаспециалисты на вечернюю прогулку вышли. Можно часы заводить, Ровно половина одиннадцатого.
Он остановился и, отдернув перчатку, стал переводить стрелки.
Едва слышно поскрипывали на снегу лыжи. Борис и Наташа уже поднялись на горку. Впереди замелькали огоньки Энска.
– Кажется, пришли. – В голосе спутницы Спицын уловил грустные нотки.
– Если хотите, мы и завтра можем повторить такую прогулку. С вами легко, Наташа. Я вам свои заветные мысли сегодня доверял. А ведь я их никому…
– И я много вам рассказала заветного, – отозвалась девушка. – Вот и про отца. Ну, до встречи. – Наташа сняла варежку. Их горячие ладони на мгновение коснулись друг друга, и девушка торопливо отняла руку. – Надеюсь, в другой раз вы будете тверже держаться на ногах, товарищ летчик-истребитель! – прозвучал ее удаляющийся голос.
Ночь плывет над Энском, ясная, морозная ночь. Месяц то спрячется в тучи, то вынырнет из них. Если смотреть на его желтый ободок внимательно, видно, как серые, насквозь просвечивающиеся облака проносятся в звездной вышине. Уже замолчали все громкоговорители. Пусто на улице. Даже в клубе, где было сегодня кино, и там погасли огни. Рядом с клубом стоит корпус «Б», или «корпус холостяков», как называют его в городке. На первом и на втором этажах этого дома живет молодежь – недавно приехавшие в Энск летчики и техники. Вот в одном из окон на втором этаже вспыхнул яркий свет. Это возвратился домой Спицын.
Возбужденный лыжной прогулкой Спицын не может сразу лечь спать. Он неторопливо прохаживается по голубой дорожке от окна к двери и обратно. Борису хочется с кем-либо поговорить. Рядом комната Пальчикова. Подумав, лейтенант три раза стучит в стену. Никакого ответа. «Очевидно, нет дома. Где же он?» – решает про себя Борис и не успевает ответить на этот вопрос. В ночной тишине коридора раздаются гулкие шаги, доносится знакомый тенорок:
