Текст книги "Летчики"
Автор книги: Геннадий Семенихин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 31 страниц)
– Слишком пышно расписали меня, перехвалили.
Но в глубине души ему все это было приятно. Борис тайком от товарищей припрятал две газеты и даже отослал экземпляр Наташе.
Спицын одним из первых в полку освоил реактивный самолет. Вначале новая машина почему-то не произвела на него большого впечатления. Особенно не понравился внешний вид самолета. «Тупоносый он какой-то. Ни винта, ни красоты», – раздумывал Борис. В первых полетах было непривычным, глядя вперед, не видеть перед глазами зыбкого сияния, создаваемого бешено вращающимся винтом. Не сразу Борис освоил посадку с расположенным впереди колесом. Он целыми часами занимался на тренажерах, расспрашивал Ефимкова, втайне завидуя тому, с какой легкостью овладел Кузьма Петрович новой машиной.
Один человек оказался в особенности полезным для Бориса – техник Железкин. Спицын и не предполагал, сколько технических знаний содержится в голове этого человека. Самые мелкие особенности, связанные с эксплуатацией двигателя в воздухе, были известны Железкину.
Спицын скоро привык к машине и горячо ее полюбил. Он быстро обогнал в подготовке многих однополчан, почувствовал силу двигателя, научился по-хозяйски распоряжаться огромной скоростью реактивного истребителя, вести воздушные бои, стрелять по конусу. Одновременно с Мочаловым, Кузьмой Ефимковым и командиром эскадрильи майором Андронниковым он получил звание летчика первого класса и желтенький значок с маленьким щитом посредине, на котором значилась единица.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
I
В сумерках хлынул проливной дождь. Косые молнии разрывали сумрачное небо и вонзались в зеленую рощицу на окраине аэродрома. Удары грома раскалывали душный воздух. Мочалов и Ефимков на дежурной «Победе» последними уезжали со старта. Пока машина мчалась по безлюдному аэродрому, Сергей молчал, погрузившись в раздумье. Он вспоминал короткую встречу с Ниной, старался объяснить ее молчание. От Нины он не получил еще ни одного письма. «Скорее бы в Энск, – размышлял Мочалов, – все-таки там мы будем ближе друг к другу. И над горами придется летать чуть ли не ежедневно. Непременно проложу себе маршрут как-нибудь так, чтобы можно было над лагерем геологов пройти».
Кузьма курил и косился в окно машины, словно прислушиваясь к тому, как бьют в него вместе с ветром тугие капли дождя.
– Крепко полосует, – промолвил он наконец. – Своевременно пошел. Пусть земля пропитается, а то хлеба в этих краях невысокие всходят.
Он проглотил горьковатый дымок папиросы. Вспомнился дом, Галина с Вовкой, непривыкшие к долгим разлукам и, вероятно, тосковавшие по нему.
– Домой бы скорее, – сказал он вслух, – как думаешь, Сережа, к следующей субботе разрешение на перелет получим?
– Думаю, раньше, – живо откликнулся Мочалов. – Чего тянуть? Сегодня всех проверили в сложных метеоусловиях. Остался полковой вылет. Если пройдет успешно, нам сидеть тут нечего. По газам и в Энск. Это я точно говорю.
«Победа» выехала с аэродрома на московское шоссе. Сбавив скорость, шофер вывел автомобиль на центральную улицу. Замелькали высокие светлые здания. Ливень внезапно прекратился, только ручьи бурно шумели в водостоках да на прояснившемся небе задержалась фиолетовая туча. Проехав город, машина свернула вправо. Впереди показались огни авиационного городка.
Летчики и техники полка жили на первом этаже гарнизонной гостиницы. Прежде чем пройти к себе в номер, Мочалов и Ефимков решили заглянуть в «кают-компанию» (так окрестили летчики большую, на восемь коек комнату, где размещались командиры звеньев).
Мочалов осторожно приоткрыл дверь, и они вошли. В комнате было темно и прохладно. Около железной печки на корточках сидел Пальчиков и ножом колол лучину. Поддувало было открыто. В печке уже оживал огонек, бойко пощипывал сухие поленья. Очевидно, после дождя летчики решили протопить сырое помещение.
За спиной Пальчикова двигались неясные тени. Приглядевшись, Мочалов узнал Бориса Спицына и старшего лейтенанта Карпова. Остальные обитатели комнаты сбились в кружок в дальнем углу. У самой печки, раскуривая трубку от горящей щепки, стоял заместитель командира полка по политчасти Григорий Цыганков. Закурив, капитан отошел в сторону и присел на стул.
– Странно, – шепнул Ефимкову Мочалов, – он собирался сегодня проводить беседу с командирами звеньев о воспитании волевых качеств, а сидят без света, судачат.
– Присядем, – предложил Кузьма.
Они сели на кровать, ближнюю к дверям. Пальчиков ударил ножом по полену, и еще одна лучина упала к его ногам. Он аккуратно собрал с пола все щепки и кинул в печь. Огонь живо набросился на них, наполнив комнату легким треском. Веселые отсветы заплясали на стене. Пальчиков положил нож и выпрямился. При вспышках огня был отчетливо виден его профиль. Не оборачиваясь, но, видимо, обращаясь к Цыганкову, старший лейтенант проговорил:
– Товарищ капитан, вы вот насчет воли речь повели. Дескать, нужное это для каждого из нас качество. Да кто спорит! Это всем нам так же ясно, как и то, что аш два о – есть формула воды. Аксиома. Даже самого молодого летчика спросите, скажем моих Ларина и Москалева, что такое воля. Не хуже квалифицированного пропагандиста ответят. А в воздухе, когда эту самую волю надо проявить, другой коленкор получается. Вон позавчера приборы в облаках у Ларина отказали.
– Ну и что же? – вынимая изо рта трубку, спросил Григорий. – Вам же за правильное решение Ветошкин благодарность объявил.
Пальчиков почесал затылок и хмыкнул:
– Благодарность, разумеется, дело не лишнее. Но как бы я гордился такой благодарностью, если бы мой подчиненный самостоятельно принял решение. А то ведь что… попал в беду лейтенант Ларин, глаза сразу квадратными стали, и голос как у короля Лира, оплакивающего свою дочь. Я умышленно промедлил с минуту. Все надеялся – он сам выпутается. Не вышло, пришлось подсказывать. – Пальчиков огорченно махнул рукой. – Вот и получается, что не хватило ему волевых качеств, и я, как командир звена, виноват, что их в этом офицере не развил.
– Волевые качества не с рождения у человека появляются, – вставил Цыганков, лица которого не было видно в полумраке. – Они постепенно вырабатываются. Происходит как бы известный процесс накапливания.
– Совершенно справедливо говорите, – подхватил Пальчиков, – именно так. Взять, к примеру, старшего лейтенанта Спицына. Он у нас в недалеком прошлом отличился в воздушном бою с иностранным самолетом. В горах сумел вынужденную посадку сделать. Нашего командира подполковника Мочалова в трудную минуту не бросил. А почему? Хоть и не принято говорить о присутствующих, но я о нем скажу и не в порядке комплимента. Спицын себя годами закалял. Он эту самую волю начинал с мелочей вырабатывать. Помню, мы еще курсантами были. Кому в зимнюю стужу утром не охота подремать лишние пять минут перед побудкой. А Борис, тот еще до сигнала выбежит на улицу, весь снегом разотрется по пояс… С гантелями каждый день упражнялся. У него и сейчас дома под кроватью гиря для утренней зарядки лежит. Только я ему советую ее выбросить, как на своей пианистке Наташе женится.
– Это почему же? – не выдержав, усмехнулся Ефимков.
Пальчиков обернулся на голос и, узнав Ефимкова и Мочалова, ответил:
– Наш Боря упрямый, а Наташа тоже. Еще проучит его этой гирей когда-нибудь.
– Ладно, ладно, ты не отвлекайся от главной мысли, – засмеялся Спицын, и тень от его курчавой головы двинулась на полуосвещенной стене. В комнате становилось тепло. Цыганков снял с себя кожаную куртку и положил ее на колени.
– Так все и образовалось, – продолжал Пальчиков. – Спицын был из нас самым упорным в работе с тренажерами, над книгой сидел постоянно, каждый свой промах по мелочам разбирал, над теорией полета много думал. Вот и развивались в нем волевые качества. А потом вспыхнули и проявились, когда этого обстановка потребовала. А мой аякс Ларин что! Я вот порекомендовал ему строевым шагом вокруг реактивного истребителя раз в сутки проходить да под козырек при этом брать, чтобы он уважением к своей машине проникся да ответственность за нее почувствовал настоящую. Может, поможет.
– Не поможет, Николай, – возразил Спицын.
– Я тоже такого мнения, – согласился Пальчиков. – Видать, долго мне с ним придется помаяться. Тяжела ты, шапка Мономаха…
– Да еще на твоей буйной головушке, – насмешливо вставил Спицын. – Эх, Пальчиков, Пальчиков. Начал свои рассуждения за здравие, а кончил за упокой. Совсем уничтожил бедного лейтенанта Ларина. Да разве так можно! – Борис пододвинулся ближе к огню, протянул к нему руки. Ладони сразу стали розовыми от бликов пламени.
– Хорошо ты начал, Николай, а плохо кончил. Да разве есть среди нас безнадежные, неисправимые летчики. Тем, что рекомендуешь строевым шагом вокруг самолета проходить и под козырек брать, волевые качества у лейтенанта Ларина не разовьешь. А он вовсе не безнадежный. Они оба – и Москалев, и Ларин – пытливые ребята. Настойчивости только не хватает, руки иной раз перед трудностями опустить готовы. Верно, непорядок это. Тем более, если учесть, что пытливость плюс настойчивость это уже в какой-то мере и есть «воля». А раз выпало одно слагаемое, значит, нет и суммы.
– Правильные слова, Спицын, – одобрительно заметил Ефимков.
– Ты себя вспомни, Николай, – укоризненно продолжал Борис.
Он уже согрелся и отодвинулся от печки.
– Было время, и на тебя хотели рукой махнуть. Год, если не больше, ты серьезные ошибки на посадке допускал. Если бы с тобой в ту пору перестали заниматься, конец бы тогда твоей летной карьере. А как тебя поддержали! Оботов в тебя уверенность вселил, наш командир с тобой сколько занимался. Меня партийное бюро на тренажи посылало. Кузьма Петрович Ефимков тебя в воздухе потом учил! И слетела твоя неуверенность. Стал хорошим командиром звена, в отличниках целый год ходишь.
– Ну, ну, – замахал Пальчиков длинными руками, – совсем из меня икону нарисовал.
Спицын вскочил и сделал к нему шаг.
– Видишь, как обернулось дело, – закончил он, – а ты разве извлек из этого подобающие уроки? Да никаких. Сделай попытку так же заботливо подойти к подчиненным и увидишь, они лучше станут летать.
– Придется попробовать, – не сразу отозвался Пальчиков и опять, присев на корточки, стал колоть лучинки, хотя в этом не было никакой нужды – огонь бушевал вовсю.
– Правильно Спицын тебе советует, – заговорил обычно молчаливый командир звена Карпов, – тем более, что летают твои крестники в основном неплохо. А вот то, что в трудную минуту Ларин подрастерялся, – не делает ему чести. Если бы так в бою случилось, когда не было возможности ему подсказать, если радиостанция вышла из строя… катастрофой могло бы дело закончится. Из-за первого отказа приборов…
Цыганков выбил пепел из погасшей трубки на железный лист, прибитый на полу возле печки.
– Думаю, у всех у нас мнения сходятся, – поддержал он Карпова, – а старший лейтенант Пальчиков один-единственный вывод для себя обязан сделать – повысить контроль за подготовкой подчиненных, общаться с ними больше, ближе к ним быть… А что касается объявленной вам сегодня благодарности, то, думаю, не зря вы на нее ответили хорошей уставной фразой: «Служу Советскому Союзу». Для вас это происшествие тоже было испытанием. А вы приняли решение правильно, в срок, действовали спокойно. Да и молодой летчик выполнял это решение умело. Помогать надо Ларину. Помогать и воспитывать.
Цыганков встал, надел кожаную куртку.
– Однако мне пора, – сказал он, – хочу еще к техническому составу наведаться. Техникам самолетов тоже не вредно извлечь урок из случившегося. Надо получше готовить приборное оборудование на земле. Спокойной ночи, товарищи офицеры.
Он шагнул к двери, но Пальчиков порывисто двинулся за ним следом:
– Товарищ капитан, постойте… так вы же… вы же собирались с нами беседу провести.
Цыганков замедлил шаг, обернулся. Косящие черные глаза весело скользнули по старшему лейтенанту.
– Простите, а на какую тему?
– О воспитании волевых качеств у летного состава, товарищ капитан. Вот и в плане она записана, и комэск нас об этом предупреждал.
– А-а, – протянул Цыганков, – так мы ее уже провели. Разве не об этом мы говорили здесь у печки?
Мочалов и Ефимков вышли из комнаты следом за Цыганковым. В коридоре Кузьма Петрович остановил замполита, положил ему на плечо тяжелую руку и раскатисто рассмеялся:
– Вот это здорово! Как это вы сегодня наших летунов обошли. И без конспекта, и без всякой прелюдии о самом главном поговорили. На уровне была беседа, ничего не скажешь.
Все трое двинулись вперед по коридору.
II
С раскрытым учебником английского языка в руках Кузьма Петрович Ефимков расхаживал по номеру гарнизонной гостиницы. Мочалова и Цыганкова не было дома, они с рассветом уехали на аэродром. Один майор сегодня домоседствовал. Год назад, едва только он был зачислен на заочный факультет академии, Мочалов издал специальный приказ по полку, по которому каждую субботу отводили Кузьме Петровичу на самоподготовку.
– Ты можешь сколько угодно заниматься в этот день. Шесть часов, двенадцать или два, это меня не касается. Но на аэродроме ноги твоей в субботу чтобы не было!
С тех пор так и повелось. Какими бы напряженными ни были учебные полеты, Ефимков проводил субботу дома за книгами. Сейчас он расхаживал по пыльной ковровой дорожке и сердито бубнил:
– Иф ай кам… Иф ай кам. Если я приду сюда завтра… – Он отложил учебник, зевнул. – И что только за глупый текст…
За окном медленно спускалось к земле горячее весеннее солнце. То и дело над крышей гостиницы проносились истребители. Их тонкие блестящие тела походили на стрелы, выпущенные из гигантского лука.
Самолеты возникали и исчезали внезапно, и только потом раздавался рев мощных турбин. Ефимков то и дело отрывался от учебника и провожал истребители взглядом – ему хотелось сейчас на старт, к товарищам, в аэродромную суету.
…Мочалов приехал в восьмом часу вечера, один.
– Где же замполита потерял, Сергей Степанович? – спросил Ефимков.
– Он в эскадрилье у Андронникова на партийном собрании остался, – ответил подполковник оживленно, сбрасывая с себя тужурку и рубаху. Он с удовольствием подставил разгоряченное тело под тугую холодную струю воды и стал, отфыркиваясь, с наслаждением плескаться.
– Давай-ка, студент, полотенце, – сказал он с улыбкой Кузьме Петровичу и вдруг хлопнул себя по мокрому лбу. – Дружище, как же я позабыл. Нам с тобой по письму принесли сегодня от женушек. Я уже прочитал. А твое в кармане тужурки. Забери.
Ефимков достал плотный конверт и нетерпеливо его разорвал. Галина Сергеевна писала, что дома все в порядке. Вовка собирается выехать на месяц в горный санаторий с детским садом, оба соскучились и очень его ждут. В этот же конверт жена вложила присланную из академии рецензию на последнюю работу Ефимкова по тактике. Пока Кузьма Петрович разворачивал тонкие листы бумаги, испещренные ровными строчками пишущей машинки, Мочалов точил на ремне бритву, ловко поворачивая лезвие с одной стороны на другую.
– Надо приводить себя в порядок, Кузьма Петрович, – сказал он, – приехал сегодня из Москвы генерал Зернов. Тебя и меня на вечерний чай к себе приглашает. Я по телефону с ним разговаривал. Пришлет скоро за нами машину. Собирайся.
– Подожди, Сергей Степанович, – отмахнулся Ефимков, – дай мне прочитать, что тут за рецензию один ученый муж на мою работу написал. Ого, как кроет! А!
Кузьма сконфуженно крякнул и сел на кровать.
Бурые, задубелые на аэродромном ветру его щеки пробила густая краска.
– Сергей, – забасил он взволнованно, – за что он меня так… помоги разобраться.
– Кто «он»? – спросил Мочалов, стирая газетной бумагой с острого лезвия бритвы мыльную пену.
– Старший преподаватель, подполковник Лебедев. Я работу по тактике написал: «Действие истребительной авиации в оборонительных боях 1941 года». Помнишь, тебе говорил?
– И что же?
– На все корки меня разложил. Вот послушай. – Кузьма Петрович сердито сдвинул брови. – «…Работа заочника майора Ефимкова поражает своими неправильными суждениями. Неверно понимая природу оборонительных боев, происходивших в сентября – декабре в районах Вязьмы, Юхнова и Подмосковья, автор явно преуменьшает роль активной обороны и преувеличивает значение фактора внезапности. Майор Ефимков, очевидно, упустил из вида, что первый период войны был периодом изматывания противника, периодом четко спланированной активной обороны. Давая схему наземной обстановки, майор Ефимков описал дело таким образом, будто бы враг имел на этом фронте неоспоримое преимущество и создал угрожающее для жизни страны положение. Ефимков забыл, что активная, четко спланированная оборона была нашим огромным преимуществом, позволившим допустить немецко-фашистскую армию в глубь страны и обескровить ее за это время…» Нет, дальше не буду!
Кузьма Петрович вскочил и с негодованием отбросил листки. Мочалов с намыленной щекой повернулся к нему.
– Постой, постой, а как же ты решал тему?
– Правильно! – закричал Ефимков, и его губы плотно сомкнулись. – Я ему все по деталям, весь характер наших воздушных боев того времени раскрыл, а он меня поленом по лбу хватил за это, да еще обвиняет в искажении исторической правды. Да кому она больше известна, эта историческая правда, как не мне!
Кузьма Петрович остановился перед Мочаловым и выпрямился, расправив широченные плечи. Глаза его гневно сверкали.
– Я каким сорок первый год знаю, Сергей Степанович? Самым тяжелым… грозным для страны. В ночь на двадцать второе июня я мирным сном в лагерной палатке спал, ни о какой войне не думал. На всех самолетах нашего звена боекомплектов не было, только моя «чайка» заправленной стояла… Это правда, дорогой товарищ старший преподаватель, что я босиком взлетел на ней, потому что враг застал нас врасплох и некогда было одеваться. Да, да, взлетел босиком и в таком виде сбил первый «юнкерс», бомбивший Брестскую крепость. А разве не правда, что «мессершмитты» и по высоте, и по скорости превосходили наших «чаек», и что до тех пор, пока не пришли «яки», было, ох, как трудно в боях! И потом откуда это взяли, будто наша, как он тут пишет, «четко спланированная оборона» предполагала немецких фашистов до стен Москвы допустить… чтобы измотать? Нам что – вспоминать об этом радостно? А если и вспоминаем, так нужно правдиво и честно говорить, особенно для тех офицеров, которые пороха не нюхали. И внезапность большое значение имеет в современной войне! Большое! Так я думаю.
Мочалов положил бритву и подошел к другу. Мыльная пена ссыхалась на его щеке, образуя корочку.
– Обожди, обожди, да ты же правильно рассуждаешь! Мне тоже эти мысли приходили в голову, когда я в академии учился. Только я не бунтовал, как ты.
– А я буду бунтовать! – крикнул Кузьма Петрович. – Не знаю только вот, у кого узнать, правильно мы судим или нет.
– Знаешь что, – предложил Мочалов, – давай у генерала Зернова спросим, чего стесняться.
– И спросим, – сказал, успокаиваясь Ефимков, – иди добрейся, раз за нами заедут.
III
Генерал-лейтенант авиации Зернов принял их в просторном кабинете своей новой квартиры. Большие окна делали комнату светлой. Обстановка напоминала Сергею прежнюю квартиру Зернова: те же шкафы, забитые книгами, письменный стол и тахта, та же картина Айвазовского «Девятый вал» на стене и то же поблескивающее пуговицами глаз чучело волка в углу. По всему видно, что генерал не менял своих привычек. Правда, бросилось в глаза и новое в этом кабинете – большой портрет молодого летчика с задумчивыми глазами. «Все-таки не ослабело горе, – подумал про себя Мочалов, – крепко бережет он память о сыне».
Генерал вышел навстречу офицерам в парадном мундире. Его глубоко поставленные глаза смотрели приветливо. Три года не видел его Мочалов, но, вглядываясь в лицо, не заметил больших изменений. Как и прежде, большая голова генерала была гладко выбрита. Лицо казалось свежим, щеки пробивал легкий румянец. Крепко пожав гостям руки, Зернов указал одному на тахту, другому – на плетеное кресло-качалку.
– Очень рад, очень и очень рад, товарищи офицеры. Откровенно говоря, я побаивался, что дела задержат меня в столице еще на недельку и я вас не застану. А как же не повидать своих старых друзей?! – Он улыбнулся, и от углов широкого рта во все стороны разбежались морщинки. – Ну, как понравились новые машины?
– Чудо, а не машинка, – отозвался Сергей Степанович. – Скоростёнки прибавили нам конструкторы, о высоте позаботились. А главное – прибор…
– Мне полковник Ветошкин докладывал, что переучились вы быстро, – продолжал Зернов, – не буду вас томить ожиданием. Сегодня принял решение готовить вас к перелету в Энск. Ветошкин говорит: «Домой пора этим ореликам. Нечего им аэродром занимать. Других пора принимать на переучивание, а эти новый аэроплан освоили». Словом, через три дня буду вас выпускать. Сам приду на старт… Да, да. Ну, рассказывайте, как живете. Как ваши семьи и жены? Наверное, соскучились по всем? А я только из Москвы, как видите. Сдали в набор мою книгу о методике обучения летчика-истребителя. Плод двухлетних усилий. Выйдет – непременно вам пришлю. И буду от вас, старых соратников, ждать честных отзывов. Вы, Сергей Степанович, не слишком плохо ведете полк. Слышал. В главном штабе слышал. А заместитель ваш как? – кивнул он на Ефимкова. – Больше с теорией не конфликтует?
– Уже давно, – засмеялся Кузьма, – то у меня «детская болезнь «левизны» была, когда в приборы не верил. Вот Сергей Степанович вылечил. Насчет теории теперь не беспокойтесь. Выводы для себя сделал на всю жизнь. Я сейчас ведь заочник академии.
– Да что вы говорите! – обрадовался Зернов. – Просто-таки приятная неожиданность.
Кузьма Петрович, смутившись, забарабанил пальцами по коленке.
– Это вот они главные виновники, – бросил он взгляд исподлобья на Мочалова, – Сергей Степанович да моя Галина. Сговорились и год мне житья не давали. Чуть ли не каждый разговор кончали одним и тем же: «Поступай да поступай». Сергей так тот даже учебную программу выписал. А когда меня заместителем командира полка назначили, Галина категорически заявила: «Я, – говорит, – буду как добродетельная героиня из современной пьесы. Та бы на моем месте вопрос так бы поставила: либо академия, либо развод». Я вторую часть ультиматума снимаю, а первую оставляю, без слова «либо». Ничего не попишешь, пришлось идти.
– Здорово! – рассмеялся генерал. – Взять такую крепость, как заочная академия, – дело нешуточное. И как успехи?
– Вообще ничего, – замялся Кузьма и, как обычно, когда бывал в раздумье, потрогал на носу горбинку, – только вот как-то написал работу по тактике, а сегодня получил разгромную рецензию.
Глаза у майора Ефимкова потемнели, пальцы сжались в кулак.
– Я ведь, товарищ генерал, мысли свои сокровенные выложил, а меня за них в непонимании основ нашей стратегии обвинили. У меня товарищи, погибшие в воздушных боях, перед глазами стояли, когда я бои сорок первого года описывал, бои, где мы пятеркой или девяткой против тридцати, а то и сорока «мессеров» насмерть дрались. А меня старший преподаватель какой-то в незнании жизни заподозрил. Не согласен я с ним, товарищ генерал.
– Да вы не горячитесь, Кузьма Петрович, – мягко заметил Зернов, – лучше толком расскажите, в чем дело.
Генерал выслушал Ефимкова, не перебивая. Но раза два на левой щеке его дернулся мускул, и тонкие губы плотно сжались.
– Занятно, Кузьма Петрович, очень занятно, – задумчиво отозвался он и посмотрел в сторону Сергея, – а вы как думаете, Мочалов?
– Думаю, в его рассуждениях есть зерно истины.
Генерал тяжело поднялся с кресла, обошел вокруг письменного стола, остановился:
– Значит, по мнению вашего рецензента, первые сражения были четко спланированной активной обороной?
– Выходит, так.
– Да, – протянул Зернов, – давайте-ка разберемся. Так же, как и вы, я начал воевать в сорок первом и на собственной шкуре испробовал тяжесть первых боев. Сильный был противник, ничего не скажешь. – Зернов задумчиво покачал головой, взгляд его глубоко посаженных глаз стал сосредоточенным. – И первый удар его был страшным. Тем более, мы не во всем были подготовлены к отпору. И боеприпасов не всем полкам хватало, да и организованности тоже. Что касается самолетного парка, так греха таить нечего. Конечно, «чайка» против «мессершмитта сто девять» слаба была как истребитель. Помню, мои соседи танкисты на второй же день боев без горючего и боеприпасов остались. Досадно, если вдуматься. Я до начала войны полком бомбардировщиков командовал, в двухстах километрах от границы стоял, – тихо продолжал генерал, – ночью 21 июня из театра вернулся. Мы с Машей «Сильву» слушали, в городе оперетта гастролировала. На рассвете от взрыва вскочил. Стекла из окон вылетели. В небе «юнкерсы» воют… Маша, испуганная, стоит посреди комнаты, а в доме от осветительных бомб, как днем, и я каждую черточку на ее лице вижу. «Это что?» – шепчет она. – «Война пришла, Маша», – ответил, да за реглан и на аэродром. Так и началось… А потом отступление за отступлением. Танков у них в три раза больше, самолетов и подавно. Трудно и тяжело было отходить, да что поделаешь. Не выстояли мы в первые дни, откатились. Города оставляли, ценности. Так о какой же планомерной обороне можно говорить! Как вы думаете, а?
Зернов, заложив руки за спину, прошелся по комнате.
– И учить в академии нужно сейчас честно. Каждую операцию правдиво анализировать, не бояться говорить об ошибках. И врага не изображать слабым. Мы должны быть готовы защищать Родину от самого сильного противника. Слабый на нее не посягнет.
Зернов посмотрел на Кузьму Петровича и улыбнулся:
– А этот ваш старший преподаватель – талмудист законченный. Так ему и скажите от моего имени.
– И скажу, если случай представится, – подхватил обрадованно Ефимков.
Зернов снова устроился в кресле и повеселевшими глазами посмотрел на собеседников.
– Порадовали вы меня сегодня, майор Ефимков, по-настоящему порадовали.
Генерал ободряюще улыбнулся. И вдруг он хитровато прищурился и заговорщицки подмигнул сидевшему поблизости Мочалову:
– А у меня тоже для вас новость. Я ведь отцом стал, дорогие товарищи офицеры… Да, да, самым настоящим папашей, вот и сияю, как медный самовар, своей радостью.
Мочалов и Ефимков удивленно переглянулись.
– Что? Не верите? – захохотал от удовольствия генерал, – аргументов хотите! Маша! – закричал он. – Мария Андреевна, выходи к нам! Да не одна, а с ним, с аргументом!
– Сейчас, – послышался за дверью негромкий голос, и в кабинет вошла поседевшая жена Зернова. Она была в голубом шерстяном платье, на запястье поблескивала золотая цепочка часов. Следом за ней, обеими ручонками уцепившись за подол ее платья, шагал пухлый смугловатый мальчик в белоснежной матроске с голубым воротничком. Из-под уже помятой бескозырки с надписью «Варяг» торчал непокорный чубчик. На вид мальчику было меньше трех лет. Он остановился и стал пытливо рассматривать незнакомых людей раскосыми глазами, потом бесцеремонно ткнул ручонкой в Мочалова и спросил:
– Ти кто… летчик?
– Летчик, – с недоумевающим видом ответил Сергей.
Мальчик, не переставая улыбаться, подошел к Кузьме и, зажмурив от беспричинного удовольствия глазенки, повторил:
– Ти кто… летчик?
– Видите, он какой! – усмехнулся генерал, явно наслаждаясь замешательством своих гостей. – С пеленок командует нами всеми… а спрашивает как властно! Знакомьтесь, друзья. Это Зернов-младший… Пак Алексеевич Зернов.
– Пак, подай дядям ручку, – сказала жена генерала и, видя, что он пятится от Кузьмы к коленям мужа, улыбнулась тоже. – Мы еще не успели научиться хорошим манерам, извините нас… а сейчас мы с Паком пойдем накрывать на стол… Алеша, крепкие напитки подавать?
– Да, да, Маша, ради такой встречи по рюмочке коньяку мы пропустим. – Генерал с удовольствием посмотрел вслед малышу, который на толстых ножках протопал за его женой.
– Хорош?
– Хорош, – охотно подтвердил Ефимков, – глазенки особенно. Так и бушует интерес к белому свету.
– Вот и молодею ради него. Пак – кореец, – пояснил генерал, – я под Вонсаном взял, в детском доме, и усыновил.
– Вы разве были в Корее? – спросил Сергей.
Зернов утвердительно кивнул головой:
– Четыре месяца… После заключения перемирия пришлось выполнять одно поручение. Дали мне трофейный «виллис». Бороздил горные дороги. Картина не из веселых. Едешь по шоссе и не находишь отмеченных на карте населенных пунктов.
Пепел, остатки стен да разрушенные очаги. Кое-где печальные женские фигуры копаются в обломках, а вместе с тем, каким героизмом пропитан на этой земле каждый квадратный метр! И люди, мужественные! Под Вонсаном мы заночевали в одной деревне у заведующего детским домом. Этот пожилой кореец рассказал мне историю маленького Пака… У одного командира зенитного орудия рядом с батареей, в селении, жила семья. Корейский лейтенант из укрытия, где было замаскировано его орудие, даже видел крышу родного дома. Вы, конечно, можете представить, с какой яростью защищал он свой объект. Однажды двадцать штурмовиков налетели на селение и забросали его напалмовыми бомбами. Лейтенант видел, что огонь бушует над домиками. Но по счастливой случайности крыша его родного жилища осталась нетронутой. Девятнадцать вражеских самолетов легли на обратный курс. Только двадцатый задержался над целью, вероятно, чтобы сфотографировать результат. Снизившись, он прошелся над горящей улицей и сбросил фугаску на последний уцелевший дом. Зенитчик видел, как черный столб дыма встал на месте его жилища. Не помня себя от ярости, он вел огонь по штурмовику. Той машиной, как выяснилось впоследствии, управлял хваленый ас, некий подполковник Роджерс. Так вот этот Роджерс решил расправиться с дерзкой зениткой и дважды ее проштурмовал. Загорелись боеприпасы. Были убиты все номера расчета, а сам лейтенант смертельно ранен в грудь. Но он продолжал вести огонь и поймал самолет в прицел в ту минуту, когда тот подзавис, выходя из пикирования. Снаряд сделал свое дело. Штурмовик раскололся в воздухе. Это было последнее, что смог увидеть лейтенант.
– А семья? – спросил Ефимков.
– Погибла, – вздохнул Зернов, – только маленького Пака извлекли тогда живым из-под обломков хижины… Вырастет, я ему расскажу в свое время правду, а пока не стоит бередить детское сердце.
Генерал встал и, чуть наклонив голову, сказал:
– Что же, дорогие гости, прошу к столу.
