Текст книги "Летчики"
Автор книги: Геннадий Семенихин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 31 страниц)
– Трудитесь, товарищи?
– В поте лица, товарищ старший лейтенант, – солидно покашливает Нефедов, – завтра подведение итогов, график должен быть готов к утру.
Цыганков подходит ближе, снимает фуражку и стряхивает с нее капли растаявшего снега.
– Заходил в соседние эскадрильи и сравнивал их результаты с нашими. По стрельбе и высотным полетам у нас вроде лучше.
На лице адъютанта появляется радостная улыбка.
– Увидите, командир части определит нам по летной подготовке первое место.
– По летной возможно, – соглашается Цыганков, – но как бы я хотел, чтобы она во всем была первой.
– А разве нет? – округляет глаза адъютант.
– Ой, Нефедов, нет, – покачивает головой секретарь партийного бюро. – Сделано немало, кто об этом спорит. Но сколько недоделок! Бьемся, бьемся, а уставный порядок до конца навести не можем.
– Что вы имеете в виду? – удивляется лейтенант.
– Дисциплину прежде всего, основу основ.
– У нас по учету только одно нарушение, механика Железкина.
– Случай с незакрученной пробкой бензобака?
– Да.
Цыганков подходит к окну, задумчиво смотрит на припорошенный снегом аэродром.
– Знаете, Нефедов, – говорит он, – а ведь этого единственного нарушения могло и не быть. У Железкина тяжело заболела мать. Парень ходил сам не свой. А если бы мы с ним раньше поговорили, вызвали на откровенность, помогли, неприятного происшествия, уверяю вас, не случилось бы. Не хватило именно того, что именуется индивидуальной работой. Это упущение парторганизации.
– Железкин беспартийный, – заметил Нефедов.
Цыганков порывисто обернулся.
– Беспартийный, говорите? А разве наша парторганизация не должна заниматься беспартийными? – Он помолчал. – У меня к вам поручение, товарищ Нефедов, от партбюро. Сержанту Железкину не хватает образования, он с трудом осваивает материалы политических занятий. Возьмите его под наблюдение.
Нефедов отвечает не сразу, словно обдумывая задание.
– Я согласен, – говорит он. – С чего начинать?
Цыганков подсаживается к лейтенанту и неторопливо начинает рассказывать.
Грустно было в этот вечер на душе у секретаря партийного бюро эскадрильи. Возвращался Григорий Цыганков с аэродрома в Энск один и, глядя на весело поблескивающие огоньки городка, думал: «Куда же идти? В клубе нет ни кино, ни концерта, в казарме уже побывал, у адъютанта эскадрильи тоже. Значит, домой?» Григорий представил себе, как уютно проводят часы вечернего отдыха его однополчане. Ефимков, конечно, возится со своим Вовкой, читает ему Чуковского (он хвалился, что Вовка уже наизусть знает «Доктора Айболита»). А быть может, забрел к ним на огонек Сергей Мочалов, и сидят они втроем: Кузьма, Галина Сергеевна, комэск – беседуют о житейских делах, слушают радио или играют «с прикупом» в домино. Пальчиков и Карпов небось подались в город к знакомым девушкам с металлургического завода. Спицын или читает, или бродит на лыжах; подполковник Оботов, если не готовится к занятиям по марксистско-ленинской подготовке, делает что-нибудь по дому. У всех в квартирах мир и покой. Только он, секретарь партбюро эскадрильи, с недобрым предчувствием переступает всегда порог собственной квартиры, сразу встречая потухший взгляд зеленоватых глаз молодой жены, очередные упреки.
«Вот ведь загвоздка, – огорченно думает Цыганков, – а других ты порываешься воспитывать, охватить партийным влиянием, как привык выражаться на собраниях, а у себя в доме не можешь навести порядок. С одним членом семьи – женой и то не можешь поладить. Вот и тоска отсюда».
Жена!.. О ней ни на минуту не переставал думать Григорий. Даже в полете, если вел он истребитель по прямой и можно было на несколько секунд ослабить внимание, возникал в воображении образ Валерии, ее тонкая высокая фигура, белые длинные пальцы, с перстнем на среднем, волнистые волосы, струившиеся на плечи, округлый чувственный рот, чуть подведенный кармином. В такие мгновения становилось грустно и начинало сосать под ложечкой. Почему такой нескладной стала их жизнь?
Он вспоминал, как глубокой осенью прошлого года встретился в Москве с Валерией Свирской, дочерью генерал-полковника авиации и его бывшей одноклассницей. Она первая узнала Григория, столкнувшись с ним на Петровке, и стала тормошить с той непринужденностью, на какую девушке в двадцать пять лет давало право школьное прошлое.
– Гришук, ты летчик! Глазам своим не верю! Ты же собирался стать рассудительным инженером-кораблестроителем, и вдруг фуражка с голубым околышем. Да знаешь, как я рада этой встрече! Сегодня до двенадцати ночи ты мой гость… И слышать больше ни о чем не хочу! Бери меня под руку.
Григорий вел ее по людным столичным улицам, потом, осторожно придерживая за локоть, поднимался на пятый этаж по широкой каменной лестнице и все еще не мог опомниться. Он заехал в Москву, возвращаясь из отпуска, собирался быстро взять билет на другой поезд и продолжать путь в Энск. И вдруг встреча с Валерией… Он даже не знал, как отнестись к этой нечаянной встрече, радоваться ей или огорчаться тому, что нужный поезд уйдет и придется остаться в Москве на лишние сутки. На пятом этаже Валерия остановилась и стала искать в коричневой сумочке ключ. Они вошли в просторную квартиру. Здесь все было пышно: и стильная мебель из карельской березы, и блестящий паркет, и картины в позолоченных рамах. Извинившись, Валерия выбежала переодеться и возвратилась в пестром кимоно.
– Садись, Гришук, – кивнула она на мягкий диван. – Вот «Казбек» и спички, а в вазе – печенье и шоколад, угощайся. Обедать будем позднее, когда тетя Паша, наша домработница, придет, – скороговоркой произнесла Валерия.
– Спасибо, я не сластена, – улыбнулся Цыганков, наблюдая стремительные движения своей сверстницы, – а ты все та же непоседа. Помнишь, в пятом «Б» тебя за это прозвали «Молекулой»?
– А тебя звали «Тунгусом», – отплатила Валерия, – ты болел малярией и был желтым-желтым. А в шестом почернел и стал «Цыганом». Рассказывай, как живешь. Ого! У тебя три ордена. Наверное, женат, куча детей?
Валерия так и сыпала вопросами. Григорий неторопливо рассказывал о своей жизни. Да, они расстались перед войной после окончания седьмого класса. В восьмом он уже учился в Туле. Потом война. Он добровольно пошел в летную школу, с сорок третьего года боевой летчик. Дрался на разных фронтах. Был один раз сбит, да и сам сбил девять фашистских самолетов.
– Я о себе коротко, как для анкеты, – засмеялся Цыганков под конец рассказа, – посмею еще прибавить, что не женат. Никак не подберу себе невесту по нраву. Ты же прекрасно знаешь, что нрав у меня крутой.
Валерия потянулась за папиросой и, смеясь, покачала головой.
– Вот и приврал, Гришук. Я отлично помню, что у нас в пятом «Б» ты был самым добрейшим мальчишкой. За всех девчонок заступался… – Она смотрела на него восторженно и вдруг впервые постеснялась закурить. Ее красивые длинные ресницы дрогнули. Валерия встряхнула головой, поправила волосы, озабоченно вздохнула. – Вот ты и нашел свое место в жизни, Гришук. Радуюсь за тебя… А у меня все просто. Десятилетка, медицинский институт, год работы в клинике. Сейчас хотят переводить в Киев. Как видишь, анатомический музей даже к папиросам приучил, – словно извиняясь, прибавила она.
В тот вечер Григорий не уехал из Москвы. Не уехал он и на следующий. Восемь оставшихся дней отпуска пролетели незаметно. Но как они изменили его жизнь! Из Москвы в Энск Григорий Цыганков возвратился уже женихом. Валерия заехала в Киев уладить свои дела, оттуда прямо в Энск…
Свадьба была веселая, шумная, с тостами под крики «горько», с шутками и песнями. Пели и «Калинушку», и «Ой, за гаем, гаем», и «Ох ты, сердце, сердце девичье». Подполковник Оботов играл на двух оловянных, ложках «русскую», а Кузьма Ефимков, подбоченившись, высоко выбрасывая вверх носки сапог, лихо пошел вприсядку. Старший техник эскадрильи Скоробогатов принес дюжины две самодельных бенгальских огней – устроили пышный фейерверк. В одиннадцать все вместе гурьбой отправились к Ефимковым. Галина Сергеевна открыла дверь и опешила: нахмурившись, посмотрела на Кузьму.
– Разве этот злодей предупредит когда вовремя! – обратилась она к неожиданным гостям.
Ее успокоили, устроили складчину, командир второй эскадрильи капитан Андронников, имевший собственный «Москвич», съездил в город и привез из дежурного «Гастронома» вина и закусок. Была суббота, и подполковник Земцов, исполнявший обязанности тамады, разрешил офицерам посидеть до половины второго. Ровно в час ночи он предложил гостям налить по последней рюмке вина и шутливо, но так, что все почувствовали серьезность, провозгласил:
– А теперь, дорогие товарищи, чокнемся в самый последний раз за здоровье новобрачных, и я, как тамада, разрешу себе спеть «Застольную», потом по домам. Мои летуны должны знать меру. Завтра отдых, в понедельник полеты. Итак, «Застольная» Бетховена.
Земцов пел с подъемом. Гости восторженно аплодировали, а Кузьма Петрович Ефимков трубным, но отнюдь не музыкальным басом даже попытался подтянуть:
Последний в дорогу…
– Вы просто второй Михайлов, – стараясь всех перекричать, тянулась к Земцову Валерия.
– Благодарю за комплимент, – смеялся подполковник, – если спишут из авиации, сразу еду в Большой театр и представляюсь: «Бас Михайлов энского гарнизона».
А позднее, уставшая от этого вечера, но счастливая, полная новых впечатлений, расплетая в полутемной комнате, перед зеркалом, волосы, Валерия говорила мужу:
– Какие у тебя хорошие товарищи, Гришук! Мы с тобой дружно жить будем, правда?
– Сто лет проживем и не поссоримся, – серьезно отвечал Цыганков.
Но прошел месяц, и его молодую жену словно подменили. Куда девалась бурная стремительность движений. Зеленоватые глаза потускнели, накрашенный рот стал брезгливо морщиться. Если Григорий, возвратившись с аэродрома, начинал рассказывать о своих новостях, она зевала и прерывала его:
– Ах, Гриша! Скучные новости. Пойми – мне тесно в Энске. Здесь люди такие же скучные, как и стандартные дома, в которых они живут. Куда ни погляди – тоска. Мне надоело слышать в магазине полковые сплетни и добродетельные разговоры о семейном уюте. Пресно все тут. Ни одного интересного знакомства, ни одной яркой личности. Да и стаж медика скоро я потеряю.
– Лерочка, – робко возражал Григорий, – чтобы не потерять стаж, ты бы могла устроиться на работу хотя бы в нашу санчасть.
– В санчасть? – переспрашивала Валерия с недобрым огоньком в глазах. – Быть старшей сестрой или фельдшерицей? Лечить чесотку у какого-нибудь рядового Сенькина и катар желудка у интенданта Сысойкина? Нет, уволь. Это бы означало совсем растерять свои знания. Пойми, для врача-стоматолога здесь убогая практика, а я о кандидатской диссертации мечтала. Да, мечтала!
– Лера, – тихо настаивал Цыганков, – в городе при металлургическом заводе есть большая поликлиника…
– Спасибо, – резко обрывала Валерия, – заведи сначала собственную «Победу». Я не хочу ездить ежедневно по восемь километров в город и обратно да еще ожидать при этом на морозе по часу автобус…
По утрам Валерия подолгу валялась в постели, курила и тоскливо смотрела в затуманенное зимнее окно. Она могла целыми днями просиживать в квартире, читая старинные романы, которые время от времени ей доставали соседки. Два-три раза в день она причесывалась у зеркала и меняла длинные разноцветные халаты.
Однажды Цыганков разбудил ее перед уходом на аэродром.
– Лерочка, разогрей, пожалуйста, кофе, – просительно заговорил он. – Мне на полеты надо торопиться, времени в обрез, а я еще не брит.
– Да что ты, Гришук! Разве сам не сможешь, – ответила она сердито, – обязательно понадобилось разбудить.
– Ну ладно, ладно, я сам, – примирительно проговорил Цыганков. Уходя, он с тяжким вздохом махнул рукой.
– Эх! – вырвалось у Григория.
За четыре месяца жизни в Энске у Валерии не появилось ни одной подруги. Ко всем местным женщинам она относилась свысока. Их наряды казались ей безвкусными, а сами они – хлопотливыми, бессодержательными «клушами». По воскресеньям сидеть дома надоедало. Валерия изредка выходила с мужем прогуляться по Энску. Она проходила по единственной улице военного городка ленивой походкой праздного человека, высоко подняв голову, увенчанную модной шляпкой, с вызывающе, приподнятым пером. Зябко куталась в модную шубку и беспощадно повторяла:
– Какая тоска, какая скука зеленая.
За время своего пребывания в Энске Валерия приобрела неважную репутацию. Жители, разумеется, наперечет знали друг друга, и заносчивость Валерии заметили быстро.
– Нет, это птица заморская, – сказал однажды ей вслед Пальчиков, – такая в Энске долго не задержится. Улетит по весне и метеосводку у Цыганкова спрашивать не станет.
– Тебе бы такую в жены, – недружелюбно буркнул шедший рядом с ним Карпов, – а то ведь надо – какому серьезному человеку досталась!
– Что? – воскликнул Пальчиков. – Мне? Да я бы с такой и на необитаемом острове жить не стал.
С невеселыми думами добрел Григорий Цыганков до своей квартиры. Он долго топтался у входа, сначала обивая снег с унтов, потом стараясь попасть в темноте тонким ключом в отверстие английского замка. Валерия сидела за вышиванием у маленького столика в своем любимом кимоно, расцвеченном крупными бордовыми розами. Она недавно выкупалась и была свежая, благоухающая, с папильотками в светловолосой голове. Большую лампу выключила, горел только ночник, распространяя розовый полусвет. Просторная комната, в которой они жили, была тесно заставлена мебелью. В углу стоял дорогой трельяж орехового дерева, всегда застланный красивой салфеткой, на которой в строгой симметрии, как боевые порядки пехоты перед наступлением, застыли все непременные спутники Валерии Николаевны: коробочки с белой и розовой пудрой, баночки с кремом, удаляющим морщинки под глазами, тюбики с китайской губной помадой. В комнате всегда господствовал идеальный порядок, но от него так и веяло праздностью…
Григорий положил шапку-ушанку на радиоприемник, но тотчас же снял и даже посмотрел, не осталось ли от нее капель. Потом несколько секунд постоял молча, выбирая, куда бы лучше ее положить, и, наконец, положил на шкаф.
– Опять ты поздно, – зевая, сказала Валерия.
– Дела, Лерочка.
– Я каждый день слышу одно и то же, Гриша, – решительно перебила она, – дела, бюро, собрания. Право, это не ново. У Земцова, очевидно, тоже дела. Однако он вернулся час назад. Я видела, как в его комнате зажегся свет. Ефимков на санках повез катать своего малыша. Ваш Спицын проехал мимо окон на лыжах с какой-то девушкой. Все дома, а у тебя дела…
– Я задержался в солдатской казарме, – пояснил Григорий. – Нужно было побеседовать с младшими авиаспециалистами. Знаешь, какой интересный вопрос задал мне моторист Новиков…
– Ох, Гриша! – воскликнула Валерия и даже привстала, отодвинув в сторону вышивание. – Ради всего святого, не впутывай ты меня в эти примитивные агитки. Я не о том хотела с тобой сегодня поговорить.
Григорий подошел к тахте, устало опустился на нее. Тугие пружины почти не продавились.
– Послушай, Гриша, – вкрадчиво начала Валерия, – после майора Мочалова и капитана Ефимкова ты третий человек в эскадрилье. Правильно я говорю? Теперь давай рассудим. Ты честно прослужил в Энске около четырех лет. Сколько же ты собираешься еще сидеть в этой дыре? Всю жизнь? Гриша, пойми, – она опустилась рядом с ним на тахту, – нельзя допускать, чтобы жизнь управляла тобой. Нужно самому брать ее в руки. Разве ты не достоин выдвижения с переводом в какой-нибудь настоящий город или поездки на учебу в Москву! Почему, например, ты не можешь поговорить с тем же Земцовым о поступлении в академию? Как бы мы хорошо зажили в Москве! Папа дал бы нам одну комнату, я бы поступила работать в клинику.
Цыганков притронулся к ее теплой руке, грустно улыбнулся.
– Ты даже не спросила, обедал ли я сегодня, а сразу переходишь в генеральное наступление.
Валерия отдернула руку, взгляд ее стал холодным.
– Обеды, завтраки, ужины! Можно ли только об этом говорить в те короткие часы, которые ты проводишь дома!
– Можно, Лера, – жестко сказал Григорий. – Если днем было два полета и ты наболтался на высоте восьми тысяч метров, а потом опоздал в столовую, то можно. Что же касается твоих вопросов – ясность в них внести действительно нужно. Я уже говорил с Земцовым. Место в академию в этом году нам дадут только одно. Земцов считает, что в первую очередь нужно послать командира эскадрильи капитана Андронникова.
– Мало ли что считает ваш Земцов, – вспыхнула Валерия. – Что такое Земцов? Почему ты так легко уступаешь это место? Почему ты, например, не можешь написать в конце концов папе и попросить, чтобы нас перевели отсюда!
– Это было бы в высшей степени нечестно, – заволновался Григорий и отодвинулся от нее. – Об этом и не говори! На такое письмо моя рука не поднимется. Посуди сама, Лера, меня уважают, считают неплохим летчиком, я секретарь партийной организации, должен руководить коммунистами. И вдруг я стану ныть: «Товарищи, переведите меня из Энска в Москву, моя жена истосковалась».
Валерия вскочила и нервно заходила по комнате.
– Григорий, не утрируй! Это твой эгоизм выплескивается, – она всхлипнула и тотчас же достала розовый надушенный платочек, поднесла к глазам. – Конечно, собственная карьера тебе дороже. А то, что жена задыхается от тоски в этом Энске, тебе безразлично. Жестокий! – она остановилась. В наступившей тишине Цыганков слышал прерывистое дыхание, видел высоко поднимавшуюся грудь. – Слушай, Григорий, – взяв себя в руки, сухо закончила Валерия, – или ты напишешь письмо папе и попросишь устроить тебя в академию…
– Или? – сузив глаза, спросил Цыганков.
– Или весной я сама уеду от тебя в Москву! А обед можешь разогревать, он на кухне.
Григорий молча вышел из комнаты, взял кастрюлю с холодным борщом и стал разжигать керосинку. Когда он возвратился за тарелкой, Валерия, свернувшись калачиком, уже лежала на кровати, демонстративно бросив на тахту простыни, подушку и одеяло для Григория.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Через две недели после того, как Мочалов прибыл в Энск, командир части издал приказ об итогах учебы, в котором поставил эскадрилью Мочалова на первое место. Так оценивалась боевая учеба эскадрильи за то время, пока ею командовал капитан Ефимков.
Вечером Кузьма Петрович впервые пришел к Мочалову в гости и, критически осмотрев его небольшую комнату с фанерным шкафом, столиком, кроватью и книжной этажеркой, загудел своим басом:
– Да, Сережа, обстановка у тебя более чем скромная.
– Спартанская, – засмеялся Мочалов. Он разбирал за столиком мелко исписанные тетради. Это были конспекты, составленные в академии, – их он давно собирался привести в порядок. Стул в комнате был всего один, и Кузьма запросто опустился на кровать.
– Ого! – воскликнул он. – Это ты столько исписал? Изрядно!
Мочалов кивнул в ответ и посмотрел на товарища. Лицо Ефимкова светилось нескрываемой радостью.
– Приказ командира полка читал? – спросил он.
– Читал. Рад и за эскадрилью и за тебя, Кузьма. Сердечно рад.
– Выходит, Сергей, фундамент я для тебя заложил крепкий. Верно? – Он поднялся, заполнив сразу полкомнаты, и сцепил руки на груди. Фигура капитана сейчас выглядела особенно массивной. – Вот видишь, – продолжал Ефимков, – а ты пророчил, что я отстану. Значит, хватает мне знаний и без этих гор бумаги, – указал он на стопки Сергеевых тетрадей.
– Выходит, пока хватает, – согласился Мочалов, – но боюсь, что ненадолго.
Улыбка на лице Ефимкова пропала.
– Никак мы с тобой не договоримся, товарищ командир. Ты меня не понимаешь, я тебя. Вот сейчас мы не на службе и ты для меня не командир эскадрильи Мочалов, а только старый фронтовой друг «Сергей-мыслитель», как тебя в полку называли…
– А ты «Кузьма-великан».
– Добро, – охотно согласился Ефимков, – стало быть, поладили. Так вот мне и хочется у тебя, моего друга, допытаться о том самом, чего капитан Ефимков не понял в действиях командира эскадрильи майора Мочалова.
– Допытывайся, – улыбнулся Сергей.
Кузьма опять тяжело опустился на кровать.
– Давай разберем. По-моему, раз ты назначен командиром эскадрильи, тебе и карты в руки. Иди в классы, на полигон, на аэродром, изучай там подчиненных, выясняй их ошибки, находи пути для исправления. А ты в первые дни гораздо больше внимания на казарму и внутренний распорядок обратил, чем на полеты. На первом построении ты сделал замечание лейтенанту Спицыну за то, что тот небрит. Спицын в летном деле талант, этот мальчик с будущим. Так и оценивать его, на мой взгляд, надо не по тому, как он выбрит – хорошо или плохо, а по тому, как он владеет машиной, как ведет себя в воздухе, дерется в учебных воздушных боях. Каждый офицер достаточно сознателен, чтобы понимать, что в строй небритым становиться плохо, что пуговицы на шинели должны блестеть. Я знаю, все это надо, но почему ты начал с этого, а не с главного – с полетов?
Глаза Ефимкова пристально глядели на товарища. Обиды в них за то, что он, Мочалов, приняв эскадрилью, пошел, по мнению Ефимкова, каким-то другим путем, отвергнув проверенные Кузьмой методы, не было. В них отражалось одно недоумение.
Мочалов ответил не сразу. Он протянул правую руку, будто желая размяться, и ухватился за край стола. Под вздернувшимся рукавом фуфайки обнаружилась синяя татуировка. Сергей Степанович задумчиво улыбнулся.
– Видишь, Кузьма, – вздохнул он, – твой метод грубого сопоставления к нашему разговору не подходит. Ты пытаешься убедить, что ярко начистить пуговицы на шинели – одно, а метко отстреляться по конусу – другое. А я уверен, что между этими отдаленными явлениями существует определенная связь. Если молодой летчик не приучен к порядку на земле, он и в воздухе не будет собранным. Каждый, в том числе и летчик, воспитывается все-таки на земле. Сколько нам усилий нужно затратить, чтобы воспитать, к примеру, того же Железкина или сделать хорошим летчиком Пальчикова!
– А я бы не стал на них время тратить, – махнул рукой Ефимков. – Наша эскадрилья передовая, а они ее назад тянут…
– Что же ты бы с ними сделал?
– Добился, чтобы перевели в другую эскадрилью, в ту, которая послабее нашей.
– А из отстающей взял бы да и перевел в нашу всех отличников, – иронически усмехнулся Мочалов. – Так, что ли? И стала бы наша эскадрилья самой что ни на есть передовой, и силенок никаких терять на воспитание и обучение не надо. Эх, Кузьма, Кузьма! До чего же все у тебя просто!
– Да нет, Сережа, я пошутил, – неохотно отступил Ефимков. – А вообще жаль, что и тебе, командиру, и мне, твоему заместителю, приходится много времени тратить на таких, как Железкин. Я полагаю, что все внимание нужно отдавать летчикам.
– Неверно, – твердо сказал Мочалов. – А воспитание сержантов и солдат разве менее важно?
Коротко остриженная голова Ефимкова закачалась, как маятник.
– А я бы все-таки на девяносто девять процентов занимался летчиками, – вставил он упрямо.
Они так и не сговорились.
Стоя в дверях в нахлобученной на голову шапке, Ефимков обвел глазами комнату товарища и с хозяйским видом сказал:
– Не нравится мне твоя спартанская обстановка. Ни к чему все это. Скажу Гале, пусть она пока тебе хоть занавески даст.
– Придумал! – добродушно засмеялся Мочалов. – Ты мне еще горшки с геранью принеси да кенаря в клетке для полноты счастья. Марш домой!
Мочалов весело подтолкнул товарища в спину и закрыл за ним дверь.
Оставшись один, он задумался. Невольно набежали тревожные мысли: правильно ли все-таки начал он свою деятельность? По опыту Мочалов знал, что к новому командиру в подразделении, пока не покажет он себя в воздухе, относятся настороженно. И если новый командир в первых учебных полетах сбросит бомбы мимо цели, сделает «козла» на посадке или неумело выполнит пилотаж, то каким бы теоретически подготовленным он ни был, как бы хорошо ни проводил методическую работу на земле, авторитет его будет невысок. Здесь вступала в силу неумолимая логика, по которой авиационный командир завоевывал себе авторитет прежде всего личным примером. Никто не знал в эскадрилье, что Мочалов и Ефимков когда-то служили вместе, вместе летали на боевые задания. Сергей был благодарен другу за то, что на службе тот держался, ничем не обнаруживая их близких отношений. Так было лучше. Но в этом была и другая сторона. Летчики, любившие Ефимкова, надеялись, что его и утвердят командиром после временного пребывания в этой должности. Приезд Мочалова явился для них неожиданностью. Сергея Степановича встретили с холодком. Когда Мочалов вместе с командиром части поднялся на самолете в воздух, за полетом наблюдали десятки пристальных взглядов.
– Кажется, хорошо пошел, – заметил Спицын, видя, как вдали на фоне горной гряды истребитель уверенно выполнил разворот.
– Взлететь – взлетел, – с усмешкой отозвался Пальчиков, – посмотрим, как сядет.
Самолет ушел за облака. Летчики, запрокинув головы, целились глазами в восьмую зону, где он должен был вскоре появиться. Вот машина вынырнула, мотор на мгновение захлебнулся, и истребитель лег на спину.
– Чисто сработал «бочку», – снова сказал Спицын.
– А до нашего Ефимкова, однако, далеко, – упорствовал Пальчиков, в котором вечно жил дух противоречия. Но когда самолет уверенной рукой был брошен в «штопор» и, сделав несколько витков, вышел из него в горизонтальное положение, Пальчиков не удержался.
– Нет, здорово, честное слово, здорово!
Ничего этого Мочалов тогда не знал. Он заметил лишь после полета, что подчиненные стали теплее смотреть на него.
– Ты, Сергей, кажется, покорил нашу молодежь, – сказал ему Ефимков. – Ты летчик на уровне.
– Уровень бывает разный, Кузьма Петрович, – возразил Мочалов, – высокий, низкий, средний. Тебя не поймешь.
– Вот чудак, – забасил капитан, – сказано: на уровне – значит, хорошо. Чего же тут непонятного!
Так, воспроизводя в памяти шаг за шагом свою короткую службу в Энске, Мочалов дошел до рассуждения Ефимкова, что заниматься надо только летчиками. Вспомнил его погоню за первым местом по летной подготовке, когда во имя ее забывалось все остальное. «Нет, я не пойду по этому пути. Я постараюсь одинаково заниматься всем. Летчиками. Техниками. Заниматься дисциплиной. И даже блестящему летчику не прощу малейшего проступка», – заключил Мочалов, ставя будильник на пять утра.
Утром предстояло вылетать на учебный полигон и руководить стрельбами по наземным целям. Завтра он впервые оценит действия подчиненных в полете на боевую стрельбу. Завтра напряженный день.
Мочалов улетел на полигон рано. Солнечный диск он увидел, когда связной самолет делал разворот над аэродромом, и, склонившись на левое крыло, оказался повернутым к востоку. Мочалов сидел рядом с тем самым рябоватым лейтенантом, который возил его к генералу Зернову. На коленях майора лежал планшет с картой района и плановой таблицей полетов, указывающей, в какое время самолеты будут появляться над полигоном и атаковать цели.
Лететь до полигона всего семнадцать минут. Связной «лимузин» наполняет воздух размеренным тарахтением мотора. Справа и слева вровень с его зелеными крыльями плывут горы. Путь к полигону лежит через широкое ущелье. Из-под снега высовываются мрачные каменистые глыбы.
Вести самолет в складках горной местности без хороших навыков невозможно. Мочалов невольно залюбовался летчиком. Он вспомнил, что в первый раз, когда летел с ним в штаб генерала Зернова, ему не понравилось, как этот летчик подводит машину к земле, и что он не смог тогда удержаться от неодобрительного замечания. А зря. Летчик, видимо, бывалый. В горах, на такой маленькой высоте, он пилотирует безошибочно. Майору хочется сказать ему что-нибудь одобрительное, и, наклоняясь, он кричит:
– На истребителе надо с такой хваткой летать, лейтенант… Переходите в мою эскадрилью!
Тот расслышал и, кивая, обнажает в улыбке ровные зубы, рябинки вздрагивают на молодом лице.
– Списали с истребителя! – кричит он в ответ. – Глаза!
Нос воздушного «лимузина» задирается вверх. Потоки солнца вливаются в остекленную кабину. Стрелка высотомера медленно поползла с цифры «200» на «300». Летчик правой рукой ткнул вперед.
– Полигон!
Мочалов слегка привстал на сиденье. Внизу широкое плато, окруженное горами. На его ровной поверхности три маленьких серых домика, из-под снега торчат узкие деревянные щиты, рядом с ними в центре площадки выделяется круг. Чуть поодаль видны расставленные почти на одной линии фанерные танки. От домиков к ним протоптаны дорожки. Около одного из домиков возвышаются бревенчатые переплеты наблюдательной вышки. На ее плоской верхней площадке маленькие фигурки людей. Очевидно, связисты развертывают радиостанцию.
Самолет опустился на небольшую посадочную площадку и, подпрыгивая, подрулил к автомашине, на подножке которой стоял офицер в теплой технической куртке с рыжим воротником из верблюжьей шерсти. Офицер подошел к Мочалову и представился:
– Начальник полигонной команды старший лейтенант Ломов.
Ломов впервые видел нового командира эскадрильи и с интересом рассматривал его.
– Не завтракали, разумеется, товарищ майор. Идемте ко мне. Я второй день сам хозяйничаю. Жена и ребятишки в городе. Хозяин плохой, но горячий чай найдется.
– А больше ничего и не нужно, – весело отозвался Мочалов, и вместе с летчиком связного самолета пошел к Ломову.
Начальник полигона жил в одном из трех деревянных домиков, в двух других размещались солдаты. В тесных комнатах, где квартировала семья Ломова, было жарко от накалившейся печки. На столе кипел начищенный самовар. Глаза Мочалова остановились на раскрытом учебнике истории древней Греции, лежавшем на подоконнике, и он вопросительно посмотрел на старшего лейтенанта.
– Учусь, – улыбнулся Ломов – С походами Александра Македонского знакомлюсь…
– Вы не шутите, он заочник военной академии, – сказал за хозяина дома летчик связного самолета. – Мы с ним друзья по несчастью, обоих списали из боевой авиации.
– Куда там, – возразил Ломов, наливая из самовара кипяток в большую фарфоровую чашку. – Ты все-таки на «лимузине» летаешь, а меня совсем… – Ломов поставил на стол банку меда, сахар, ломтями нарезанное холодное мясо. Горячий крепкозаваренный чай согрел Мочалова. Выпили по две чашки и отправились на полигон. Мочалов и Ломов поднялись по узким, скользким от налипшего снега ступенькам на наблюдательную вышку. С нее хорошо обозревался полигон. На огороженной деревянными перилами верхней площадке копошились у ящиков с походной радиостанцией два связиста. Связь с аэродромом уже налаживалась, и один из них, приблизив к губам микрофонную трубку, повторял: «Родина», я «Орел-четыре», «Родина», я «Орел-четыре». Слышу вас хорошо. Даю настройку: раз, два, три…»
