Текст книги "Ядро ореха"
Автор книги: Гариф Ахунов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 32 (всего у книги 39 страниц)
11
– Ну ребята, начинаем наш первый урок.
За длинным, корявым столом в бараке сидели человек двадцать мужиков-артелыциков. Услышав: «ребята», они громко захохотали, и вслед за этими бородатыми «детьми» засмеялась молоденькая «учителка».
Лет ей, наверное, девятнадцать. Черные, волнистые волосы заплетены в тугие косы. Из-под густых, темных бровей смотрят на мир большие карие глаза. Смотрят пристально-внимательно и добро. Нос у нее ровный, красивый, губы розовые, полные, а когда они раскрываются, между передними зубами щелочку видно. Маленькая такая щелочка, потешная. Ах и учителка! Словно сестреночка младшая... А Мирсаит-абзый ее сразу признал: в конторе-то в тот день она была. Точно, она.
Артельщики – люди тяжелые, очерствевшие от долгой разлуки с родными краями, со своими женами. Эта юная «учителка» словно пробудила их, зажгла ясную зорьку в шершавых душах. Нефуш – Певчая Пташка, Шамук да Киньябулат – они что, сами еще зелены, но даже Мирсаит-абзый и тот почувствовал, как и тогда, в конторе, какое-то странное волнение. Увидел вдруг свою Маугизу, что осталась в Старокурмашеве, детишек... Эх, привезти бы их с собой, жить бы вместе, жить не тужить...
До сладкой боли ясно, зримо вспомнилось Ардуанову сватовство его к дочери Шайхелислама Маугизе.
Как раз перед германской то было. Приглянулась ему Маугиза – синеглазая, стройная, как таловый прутик. Да вот беда, по ее улице с гармонью не побродишь: мечеть стоит, и опять-таки мулла там живет. Потому и поджидал ее Мирсаит у родника или на берегу Шибаза. Придет Маугиза белье полоскать – Мирсаит уже тут как тут, коня поит. А парень он был тогда видный, в плечах косая сажень. Друзей много, аж за двадцать верст на сабантуй приглашают. Приезжает Мирсаит, борется, побеждает, все награды берет, – ну чем не пара любой красавице? Да есть у джигита один изъянец: богатства в его семье нету. У Шайхелислама оно, богатство. Ну разве ж примет он сватов от Мирсаита? Не примет. Вот и приходится парню через сестренку Галию действовать. Галия письмецо принесет, письмецо отнесет. От Мирсаита зазнобушке Маугизе, от Маугизы – ему.
– Вот, ребята, это – черная доска, – вздрогнул от голоса «учителки» Мирсаит-абзый. – А меня зовут Зульхабира. Вот это – мел. Он, как солнца светлый луч, к вашим душам белый ключ.
– Замуж-то успела выскочить? – спросил Нефуш.
– Нет еще, не успела, – сказала «учителка». – А что?
– Так просто. Дай, думаю, спрошу.
– На спрос суда нет...
– А как же тебя величать-то будем?
– Фамилия моя Кадерматова.
– А-а-а, Кадерматова! Аха. А можно тебе, Кадерматова, словечко одно молвить?
– Если нелепое, лучше не надо.
– Нет, это лепое. Сказать?
– Ну, попробуй?
– Помнится, в деревне у нас песню пели. Как она значилась... Аха! «Бабочка, ты бабочка...»
Артельщики притихли, заскорузлыми лапами поза-жимали рты – ну, счас отколет! Нефуш распевно продолжал:
– Певчая ты пташечка, ласточка залетна, Зульхабира, жисть моя, ипташ Кадерматова, скажи на милость, какой же из меня, коту под хвост, писарчук? Дак ты взглянь на мои грабли – лопата поболе да кирка потяжеле, вот это по мне. Какой же такой карандаш в них стерпит, в этаких-то ручищах?
Зульхабира, подойдя к нему, взяла грубую, мозолистую руку и от души захохотала. Наверное, представила, как крошится в «этаких граблях» несчастный карандаш. Смех ее так и сразил Певчую Пташку, без ножа зарезал. «Ах и учителка, – артельщики от восторга защелкали языками, – востра, брат, востра!»
Кадерматова раздала своим будущим ученикам тетрадные листочки, на двоих артельщиков по одному карандашу. Смешливо взглянув .на Нефуша, велела переломить их пополам, заточить, и дяденьки-ученики провели в своих тетрадях первые черточки.
С этого дня ее воля стала для бородатых детей законом.
На первых порах и самой Зульхабире, и ее ученикам приходилось туго. День-деньской копают землю артельщики, ну, ясно, устают, как черти, и карандаш, собака, так и вывертывается из негнущихся пальцев. Частенько кто-нибудь роняет голову на исписанный каракулями листок, и в шуршанье бумаги вплетается басовитый облегченный храп.
Ну да к чему только не привыкает человек! Через месяц-другой привыкли и они. Одно занятие в неделю – это показалось им даже мало, артельщики стали просить еще, вот два раза – ничего бы!
– А...ры...бы...а – арба, глянь-ка – арба! – получив из черненьких, пляшущих перед глазами буковок знакомое слово, они радовались, как настоящие дети.
Молодые схватывали науку читать довольно-таки быстро, а у старших дела были плохи. Взять Бахтияра Гайнуллина – в жизни человек книгу не держал, не видел даже, и вот, тыкая в буковки огромным, почерневшим пальцем, выводит:
– Кы...а...ры...гы...а...
– Ну, что же получилось? – выпытывает учителка Зульхабира.
– Не знаю, – упорствует Бахтияр-абзый.
– Карга, карга[43]43
Карга – ворона.
[Закрыть] получилась, – суется Нефуш.
– Сам ты карга, – не нравится это обидчивому Бахтияру-абзый, – рот раззявил да каркаешь, цыц! Сопля зеленая...
– Ребята, ребята, – вмешивается Зульхабира, – дразниться нехорошо. Откажусь я от вас, добалуетесь. Живите тогда неучами.
Она велит остальным писать буквы, рисует на доске куском мела образец, а сама садится рядом с тугим на учение Бахтияром-абзый в сторонке. И с удивительным терпением втолковывает ему, быть может, в сотый раз, из каких таких буковок собирается совсем необидное слово «карга».
Наконец Бахтияр-абзый выбивается из сил. Вытирая со лба крупные капли пота, он говорит:
– Ладно, дочка, на седни хватит. Сурьезная штука, инда пот прошиб. Смотри, как бы я у тебя всю охотку не отшиб, – и тяжело вздыхает.
Но парни не желают разбредаться. Когда Мирсаит-абзый, Бахтияр-абзый и другие, кто постарше, выходят во двор подышать свежим воздухом, молодежь заводит вечерние игры. У Ахмадиша есть гармонь, он хранит ее под замком в стареньком фанерном чемодане. Сейчас Ахмадиш достает заветную тальянку, плутовато подмигивает Нефушу и... ах, жги, жги – играй, гармонь, играй!
Хоть и широка Агидель-река,
Но пароходам здесь не разминуться.
Эх, хорошо поет Сибай из Каентубы, молодец джигит, душа-парень! Песня взлетает, набирает силу, и вот уже все сердца бьются в лад, могучие, ладные голоса подхватывают ее бережно, но крепко, и нет теперь ни татар, ни башкир, есть люди, поющие песню о далеком родимом крае, в песне этой и тоска, и огромная любовь.
Плакаться мне, молодцу, негоже.
Но в душе моей огонь пылает...
Вторую песню запевает Нефуш, голосишко у него пожиже, чем у Сибая, но старокурмашевцы перед парнями из Каентубы срамиться не желают, выталкивают в подмогу Нефушу самого наилучшего своего певца, Зарифа. Певчей Пташке теперь кажется, что он очень даже ничего так поет, складно – Нефуш закрывает от удовольствия глаза, откидывает голову...
По-над старым Уралом льется песня. Слушают ее в соседних бараках, распрямляются натруженные за день спины, смягчаются огрубелые души, и вот уже в ближнем бараке затренькала балалайка, кто-то пошел вприсядку. Еще дальше разом грянули о сибирском бродяге, как он Байкал переехал, а «навстречу родимая мать»...
У ардуанцев в бараке дым коромыслом, играют в «бей по руке». Зульхабира – горожанка, росла в Свердловске, что ни увидит, ей все в новинку. А парни стараются удивить.
Нефуш прячет лицо в ладонях учителки, вокруг него гомонящая толпа джигитов. Один из них, Шамук, с размаху влупливает по выставленной за спину руке Нефуша. Бьет-то один, а человек десять с хитрыми рожами оттопыривают большие пальцы. Раз! – вскакивает, как черт из коробочки, Нефуш. Два! – ухватывается он за палец, да палец-то, шайтан его забери, сибаевский.
Хохот стоит – стены трясутся. Зульхабира хлопает в ладоши, сквозь смех с трудом выговаривает:
– Не угадал, ой-ей-ей! Вот растяпа, ой-ей-ей!
Певчая Пташка вновь ныряет в ладони Зульхабиры, кто-то хлопает, Нефуш подскакивает, опять не угадал! Еще раз бьют, он хватается за палец, «непраульна!» – орут джигиты.
Наконец до них доходит, что Нефуш плутует. Он, подлец, нарочно не на того указывает, руки-то у учителки – вона какие мягкие! А они разорались: «Непраульна! Непраульна!» Вот повел, а?!
Нефуша, как гвоздь, выдергивают из ладоней Зульхабиры и начинают другую игру. Играют в «положи монетку», «наруби дров».
А Зульхабире забавно, смешно до слез, она смотрит на артельщиков не отрываясь и, кажется, начинает понимать веселую и широкую душу этих людей...
Темны зимние ночи. За окнами барака, засыпая сугробами дороги, бродят скрипучие ветра. В иные дни у ардуанцев тихо, ни шума; ни песни, люди слушают ветер, думают свои думы. Вспоминается юность, забытая на берегах Агидели и Сюня, текут неторопливые разговоры о деревенской переливчатой гармошке, о памятной озорной проделке. Кто-то не то шутя, не то всерьез делится наболевшей заботой:
– Моя-то голубка сизокрылая, видать, не дождется уж своего Кабира. Выйдет за Кутдуса, что у околицы живет, эх...
– Ну-у, подумаешь! В нонешние-то времена девок этих пропасть!
– Так-то оно так... – вздыхает тот, кто горевал о «сизокрылой голубке», и украдкой взглядывает на Зульхабиру. На нее многие заглядываются, на Кадерматову. Да вот сама Зульхабира со всеми одинакова.
Учить – учит и острое словцо иногда ввернет, но из джигитов никого не выделяет.
Как кончаются занятия, всей гурьбой с гамом провожают «учителку» до дому. Кто откажется от этакого удовольствия? Но артельщики в последнее время замечают: сама-то Зульхабира не больно как этого желает. Закончит занятия, соберется быстренько и тут же прощается. Попрощается, да так одна и убежит.
А за ней, чем-либо отговорясь, срывается и Нефуш. Артельщики в недоумении: никак, приворожила жар-птица краснобая Нефуша?
До чего дошло, сама учителка средь белого дня, выискав какую-то причину, заявляется в туннель, где работают ардуанцы, гутарит о чем-то с Мирсаитом-абзый, машет ручкой джигитам, но на Певчую Пташку и глазом не ведет, скачет с кочки на кочку, что твоя козочка, – и нет ее. А Нефуш, господи ты боже мой, совсем дар речи потерял и только тяжеленные тачки, словно щепочки, таскает. Неспроста все это, чуют джигиты, ай-яй, неспроста!
Вечером Нефуш куда-то пропадает, объявясь же, предстает пред очи Мирсаита-абзый, выставляет одну ногу вперед, склоняет голову набок и серьезно эдак сыплет:
– Миленький, родименький, солнышко ты ясное, Мирсаит-абзый, душа моя, за-ради бога, выдай денежек немного?
Джигиты хохочут, дразнятся: не давай, мол, Мирсаит-абзый, не давай, однако Ардуанов деньги Певчей Пташке дает, вглядывается в благодарные, счастливые Нефушевы глаза – а ведь и вправду, горит душа у парня, горит...
Через недельку, вечером, как раз перед занятиями в бараке появляется Нефуш. Фу-ты, ну-ты, черный «пинжак» на нем, черные брюки, белая сатиновая косоворотка – дирехтор, помереть на месте, дирехтор!
– О! Откуда взял?!
– Эх, отхватил пинжак, ха-а-рош!
– Ну, парень, тепереча все-е...
Певчей Пташке все это слышать ну до того приятно, рот у него расползается до ушей. Но он помалкивает, важничает. Старшие – Бахтияр-абзый и Мирсаит-абзый – осматривают Нефуша последними. Бахтияр-абзый щупает материю «пинжака», мнет ее, пробует на растяг. Мирсаит-абзый, разглядывая обновки, вертит Нефуша во все стороны и по-свойски говорит:
– Ну, брат Набиулла, носить тебе его на здоровьечко. Тьфу, тьфу, чтоб не сглазить! Иде ж ты такую знатную вещь-то брал?
– И-и, Мирсаит-абзый, и не спрашивай! Как говорится, купил, нашел, еле ушел. Денег аж не хватило, в придачу отдал – все, что по-русски знал!
Вот какие пошли дела. На занятия Зульхабиры Нефуш ходит в черном «пинжаке», лишнего не болтает, молчит все больше. И в его бессловесности виновата определенно комсомолка Зульхабира.
Научить джигита-землекопа по имени Набиулла Фахриев (а попросту Нефуш – Певчая Пташка), научить этого Нефуша читать и писать, снять с него хоть один слой невежества, направить кипучую энергию по верному руслу – доброе дело! Добрым этим делом и занималась «учителка» Зульхабира. Но... когда «учителка» молода и красива, когда у нее такая прекрасная душа и веселый нрав, может ли Набиулла Фахриев воспринимать одну только педагогику? А что, если почитание педагога переросло в почитание прелестной девушки? Если заботливые слова учительницы показались вдруг словами любви?
Но Зульхабира, острая на язычок, подымает на смех каждое начинание Нефуша: его черный «пинжак», его замысловатую прическу, красноречивые взгляды и тяжелые вздохи. А потянется за ней Нефуш, только рукой отмахивается «учителка» – мол, что за поведение, ученик Фахриев?! И знать она того не хочет, что будто заново родился Нефуш и белый свет для него клином сошелся, разбередила его «учителка», ох, разбередила...
12
Прошло полгода еще, и на строительстве не осталось уже артелей: из числа сознательных рабочих стали создаваться бригады. День ото дня погоня за длинным рублем сводилась на нет, в ликбезе, у Зульхабиры Кадерматовой, рабочие постигали науку читать; теперь многие подписались на газету «Путь социализма». И даже увлекались по вечерам книгами – для этого в дальнем углу барака отгородили помещеньице, названное гордо «красною комнатой».
В середине февраля бригаду Ардуанова занесли в книгу Почета уральских строителей. И Мирсаит-абзый получил из самой Москвы книжечку: в красной жесткой обложке, с серебряно светящейся подписью – «Ударник».
Поначалу решил он бригаде об этом не сообщать.
Но не прошло и трех дней, как прислали ему замечательную книжечку, подлетел к Ардуанову запыхавшийся Нефуш: в руках держал он распахнуто газету, рядом шумели товарищи, галдели, орали, перебивая друг друга, но так радостно – ни единого слова понять было невозможно.
– Ох, ребятки, да не галдите вы эдак. Аж в ушах у меня заложило. Давайте по одному, – сказал им бригадир.
– Мирсаит-абзый, душа моя, – начал было, захлебываясь от радости, Певчая Пташка, но перебил его Шамук, заслонив широким плечом, вышагнул сам вперед.
– В газете пропечатали. Чтоб мне свету больше не видеть, не веришь, так на вот, сам почитай, – да и вырвал из рук Нефуша газету, подавая ее достойно бригадиру.
Нефуш, конечно, полез в бутылку. Разве можно так – одним словом – передать всю радость, его обуявшую? Тьфу, Шамук – полено неотесанное!
– Погоди, Мирсаит-абзый, погоди, сам все расскажу. Я первым увидел! Не суйтесь! Я расскажу – этим тоже я сказал, они бы и не увидели сами!
– Ну-ка, чего ты им сказал такое? – взял Ардуанов газету.
Ребята умолкли, смотрели сияющими глазами. Мирсаит-абзый неспешно расправил газету, разложил ее на коленях, всмотрелся.
– Где тут? Ага, вижу...
Стал читать. Медленно читал, лицо его было спокойно, в особой радости не расплывалось.
Ребята заволновались, стали еще пуще кричать, махать руками: что ты? Да разве ж так читают? Весь смак потерял, ай, Мирсаит-абзый, негоже, нехорошо!
Певчая Пташка, который в ликбезе занимался всех старательнее и по причине любви своей к учителке Зульхабире через месяц уж научился грамоте так, будто знал ее отроду, который газеты проглатывал, будто воду пил, Нефуш – Певчая Пташка подлез бригадиру под руку да и пошел без единой запинки:
– «Прошли времена, когда бригада работала только за деньги – нет, теперь все по-другому. Денежные интересы отброшены на самый дальний план...»
– Чуете, так и закручено: на самый, мол, дальний план.
– Ты читай, брат, читай, – рокотнул Мирсаит-абзый, улыбаясь в пышные, чуть выгоревшие усы.
«...Рассол, стекающий от древних соляных заводов, годами, веками впитывался в податливую когда-то землю, превратил ее в бескрайний булыжник. Гнулись ломы, притуплялись кайла; железные лопаты зазубривались и ломались. Но твердому камню ардуановцы противопоставили силу рук своих и взрывную силу аммонала, волю к победе и несгибаемый энтузиазм – камень покорился. Уложены фундаменты... Пример их мужества вдохновил всех на строительстве, и даже отлынивающие от работы прогульщики-дезертиры поднялись к трудовому геройству».
– Эх, и сказанул! Вот так сказанул, я это понимаю! Верно, Мирсаит-абзый?
– Лишку хвачено, – отвечал Мирсаит-абзый. – Те дни, когда ломы гнутся, впереди еще...
Ребята сникли разом, радость их пожухла, словно солнечный день заволокли тучи. Понимал Ардуанов, что нельзя им потерять головы, нельзя переоценивать свои силы, но оставлять парней в разочаровании тоже не годилось, получалось нечестно и неумно.
– Шамсутдин, сынок, ну-ка сообрази там чайку, – проговорил он, лукаво сощурясь.
Сели все вместе за стол, отдуваясь, причмокивая, стали пить из блюдечек горячий чай.
– Вы уж, ребятки, на меня не серчайте, обиды не держите. Радости, конечно, радоваться надо, это не грех, так оно и положено. – Ардуанов замолчал, долго вытирал мягким полотенцем вспотевшую от чая бритую голову. Затем серьезно продолжил: – Нельзя нам, ребятки, оставаться лишь землекопами...
– А чего, разве мы плохо работаем?
– Слов нет, работаем хорошо. И все же мало нам чести оставаться землекопами – ведь это не специальность, большого ума тут не надо. Начальники говорят, товарищ, мол, Ардуанов, ребята в твоей бригаде – молодцы, джигиты, работают на совесть, прогулов совсем нету и драчунов тоже. – Бригадир глянул в сторону Шамука, подмигнул; тот, вспомнив былой грех, густо покраснел и отвернулся. – Ну, а ежели так, чего, значит, дальше-то делать? А надо нам, ребятки, думать о завтрашнем дне и работать с прикидкой – то исть надобно нам освоить хорошую специальность.
– Какую специальность?
– Начальники говорят, давайте, мол, учитесь на бетонщиков – вот это дело!
– Батюшка, дак мы теперь на всю жизнь здесь остаться собираемся, так, что ли?
– Ты, сынок, старших-то не перебивай, послушай лучше. Это уж твоя воля – останешься ты здесь али не останешься, никто тебя к тому принуждать не будет. А специальность тебе не помешает, карман, как говорится, не оттянет. Сам знаешь, с ремеслом не пропадешь, оно завсегда поможет жизню прожить.
Ребята переглянулись: шо, мол, делать-то будем; от бригадира своего секретов они не держали.
– Ну, Мирсаит-абзый, останемся мы здесь, а что толку? Все одно ходить в тоске, будто гусак отбившийся... – сказал наконец Шамук.
– Ты, Шамсутдин, договаривай, не тяни... – почуял, куда тот клонит, Мирсаит Ардуанов.
– Дак ведь жизнь-то проходит, бригадир... Там, в деревне... зазнобушка у меня осталась... Камиля... – и заговорил быстро-быстро, решившись – а, была не была! – Я ведь и приехал-то, думал, на свадьбу заработаю, и шабаш. Уеду! Ждет она меня, ждет... Все глаза уж небось проглядела!
– Вот оно даже как? – Ардуанов, склонив голову, вгляделся в лицо Шамука: действительно, хорош парень, в самом соку, ишь взгляд какой – так и горит. Да, видно, наступила ему пора жениться, иначе начудить может. Вон как бровями дрожит, чуть только паром не пышет.
– Ну и распрекрасно! Добро, говорю, – а что, если мы сестрицу Камилю сюда вызовем?
– Да она не приедет... – заколебался Шамук, не ожидавший такого поворота.
– Вот тебе на! Отчего же не приедет. Ежели б, к примеру, я был девушкой? Ого! За таким, как ты, джигитом на край света пошел бы... Смотри, лев, а не джигит! Вот чего, дети мои... Начальники говорят, хватит, мол, вам бродить холостыми. Вызывайте, мол, кто женатый, женок своих, у кого зазнобушки остались дома – вызывайте сюда, и точка. Построим, мол, удобные дома, специальности обучим – вот как хорошо будет.
– Будет ли, Мирсаит-абзый?
– А чего же, если захотеть. Конечно, будет, вот чудаки, да ежели захотеть, все может быть. Скоро вон Набиуллу оженим, поглядите.
– На ком?! – вскричал Нефуш, забывшись.
Мирсаит-абзый добродушно засмеялся:
– На учителке Зульхабире.
– Ой, да она меня не любит.
– Почему же не любит? Любит. Только, говорит, на курсы в Москву съезжу, а там, говорит, с руками с ногами за Нефуша согласная, женой ему буду!
– Ой, да не смейся уж, Мирсаит-абзый, душа моя, али сам не знаешь? Она ведь, кроме как издеваться надо мной, более и знать ничего не хочет: ты, говорит, Нефуш, чурбашка неотесанная. Ежели б, говорит, ты не болтал бесперестанно языком, тебя давно ворона бы унесла. Насмехается почем зря, чего только она не говорит, хоть стой, хоть падай.
– Ну, значит, любит. Потому как всякому такое не скажешь – тому только,, к кому сердце лежит, – заключил, ухмыляясь необидно, Мирсаит-абзый. – Начальники говорят, пущай, мол, Набиулла Фахриев обучится бетонному делу, тогда, ближе к весне, справим им с учителкой Зульхабирой красную свадьбу.
Нефуш – Певчая Пташка смекнул уже, что к чему, потому не спорил, лишь хохотнул восхищенно:
– Ну и хитрый же ты, Мирсаит-абзый, начальники, мол. Ты ведь сам все это выдумал, а? Не запирайся!
Ардуанов, откинувшись на спинку стула, от души рассмеялся. Аж слезы у него выступили.
– Ничего-то от вас, ребятки, не скроешь. Эх, дети мои, дети... Ну, ладно, пора расходиться, завтра, чаи, не праздник. С утра на работу. – И серьезно уже, твердо сказал: – А насчет бетонщиков это я не выдумал. Нурисламов, который в отделе кадров начальником, так и сказал: зайду, мол, непременно к вам в барак, потолкуем, что и как, от чистого сердца. Любит он нас.
– А чего же тогда не приходит?!
– Сам же нас сюда заманил, а теперь и носа не кажет! – раскричались опять, заволновались парни.
Мирсаит-абзый поднял руку, договорил так же спокойно и серьезно:
– Насчет женок, чтобы их сюда вызвать, тоже не моя задумка. Товарищ Крутанов, про Никифор Степаныча говорю, вызывал меня намедни. Пора, говорит, отбрасывать напрочь такие мысли, что заработаю достаточно денег да и смотаюсь, отсюда быстренько, – нет, ребятки, надо нам стать патриотами стройки. Он мне сказал: ты, Ардуанов, и твои ребята – ударники. На вас смотрят все пятнадцать тысяч рабочих – это славно, но и обязывает вас ко многому. Я, к примеру, отписал уже Маугизе своей, мол, бери с собой Мирзанура да Кашифу и не откладывай ни единого дня – приезжай ко мне. Вот так-то.
Письма он еще не писал. И когда ребята, попрощавшись, ушли спать, сел, чтобы не оказаться обманщиком, за стол, взял бумагу и карандаш.
Долго писалось это письмо.
Мучили его слова, не давались, – не складывались, как ему хотелось. Надо было высказать Маугизе все, что полнило его душу, теплое и ласковое... Трудно. Руки у Мирсаита Ардуанова не слишком проворны, не успевают превратить в слова жаркий стук переполненного сердца. И все, что звучало в доброй его душе, так в ней и осталось, на бумагу же легли привычные, заученные слова.
«Лети письмо с приветом, приди скорей с ответом. Вам, уважаемой и почитаемой, благоверной жене» нашей Маугизе, от нас, мужа твоего Мирсаита, который копает в далеких Березниках землю, многие-многие приветы. А еще я передаю приветы сыну моему старшему Мирзануру и дочке младшенькой Кашифе, сильно по ним скучаю, и то в моих приветах. Кому, сама знаешь, передай приветы, тако же родным всем и близким и другим, кто меня спросит, всех я и не упомню. С приветами на сем кончаю, перехожу к словам. Пишу я это письмо вот о чем: ты уж, Маугиза, теленка продай, стригунка пущай кто-нибудь возьмет и вскормит. Отдай его хорошему человеку, чтобы не загубил. А потому это, что я нонешней зимой приехать никак не смогу. Дела здесь начались большие, удивительные. Ты, Маугиза, возьми детей и приезжай сюда сама, так будет лучше. Тако же передай и соседям, пущай, ежели кто хочет, собираются и приезжают, и еще пущай не беспокоятся, не пропадут и не прогадают, заработки здесь очень хорошие, к рабочему человеку отношение теперь почетное, ежели кто не чурается работы, то делов здесь по горло. Письмо это писал февраля девятнадцатого числа. Остаюсь ждать письма.
Муж твой Мирсаит».
