Текст книги "Ядро ореха"
Автор книги: Гариф Ахунов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 30 (всего у книги 39 страниц)
4
Напугав уральскую тайгу, грянул, раскатился выстрел. Никифор Крутанов с охотницкой двустволкою в руках поглядел на раскудрявившийся облачком, вслед за снопом огня, двойной дымный клубок в прозрачном воздухе, вымолвил артели рабочих, затихшей в ожидании команды:
– Начали, товарищ Ардуанов!
Мирсаит-абзый не спеша вонзил свою тяжелую большую лопату в землю, выворотил целую глыбу сыроватой торфяной почвы и, вскинув ее на уровень плеч, с силою, словно противника на борцовском сабантуе, кинул вправо от себя. В эту минуту все мысли его были об артельщиках, и ему хотелось стать для них примером, понравиться и увлечь за собой. Бахтияр Гайнуллин, стоявший в стороне от Мирсаита шагов на пять, – старший после Ардуанова в артели человек, – поплевав в ладони и бормотнув что-то неслышно, взялся за лопату. Подражая мулле, Нефуш – Певчая Пташка – завел то ли в шутку, то ли всерьез: «О, господи боже, стоять мне негоже, дай, господи, силы, слышь, боженька, милый, себе просить не стану, батыру Ардуану дай силу, не жмоться, ему с землей бороться, а все, чего нарою полуденной порою, пущай берет со свету жена, которой нету, жена моя Зульхабира, жена моя Гульхабира, Манлениса, Зимлениса, Бибисара, душа моя!» – и начал неистово перелопачивать торфяное болото.
Не прошло и пяти минут, как все вокруг стало одной колыхающейся массой землекопов, мерно наклоняющихся и выпрямляющих спины, блистающих неровно остриями лопат.
Засновали, лавируя промеж летающих комьев, люди с носилками, таскали выбранную землю, тайга прорезанная большой просекой, наполнилась звучным гулом.
Прораб Борис Зуев, перемежая русскую речь татарскими словами, объяснил людям, начинающим от дороги дамбу, порядок работы. Зуев не очень-то отличался от артельщиков, которые в домотканых рубахах и портках, в одинаковых лаптях все походили друг на друга; прораб был в подпоясанной ремнем зеленоватой гимнастерке, облупленных малость, но крепких еще сапогах. Борис – родом откуда-то из-под Елабуги – и по-русски, и по-татарски знал хорошо, отчего и поставили его на третий участок, к татарам и башкирам.
Когда Мирсаит-абзый, приустав, остановился на миг передохнуть, увидел он перед собой свою артель, охватившую пространство поболее, пожалуй, доброго хлебного поля, работавшую дружно, споро, не подымая головы. На душе у него успокоилось. Лишь одна забота осталась в ней, как гвоздь в сапоге чуть заметный: выдюжат ли эдак до конца?
Сказали, мол, для того, чтобы выбрать от дамбы торфяную почву да спустить воду, надобно будет месяца два. Сейчас осень только-только наступила: сентябрь, дни еще теплые, но как-то потом обернется? В октябре уже подморозит, и в ледяной сырости болота станет невмоготу: люди все в лаптях да в холщовых штанах, это – худо. Мокрая земля теперь-то уж, налипая безобразно, изводит силы, пробивает обмотки, холодит ноги.
Сам Мирсаит-абзый мог бы на работу и в сапогах выйти, но сильно не хотелось ему выделять себя среди прочих, оттого, плотно обмотав ноги портянками, был он тоже в лаптях.
Вот к нему подошли, обойдя весь третий участок, прораб Зуев и начальник строительства Крутанов, остановились с озабоченным видом.
– Ну, что, товарищ Ардуанов, идут дела? – произнес добро и в то же время не рассыпаясь в благодарности Крутанов. – Как, по-твоему, надо, наверное, устроить хлопцам организованный отдых, а? Или по-другому?
– Я так соображаю, что устроить, Никифор Степаныч. Негоже будет отбивать у ребяток охоту с начального дня, сломаются, – с серьезностью сказал. Ардуанов, втыкая лопату в землю.
– И как организовать, на сколько?
– Надо бы костерки запалить, конечно. Чтоб, значит, поочередно портянки просушить, обогреться вообще хорошо.
– Верная мысль. Еще что?
На этот раз Мирсаит-абзый обратился не к начальнику, но тихонько, по-татарски шепнул прорабу Зуеву.
– Товарищ прораб... сам знаешь, народ у нас сильно к чаю привыкший, нельзя ли распорядиться, чтобы к отдыху всем по кружке горячего чайку, а?
Крутанов, вытянув шею, оборотился к Зуеву.
– Что он сказал?
Зуев передал просьбу старшего, и Крутанов, услышав ее, заблестел светло глазами, озабоченно нахмуренные темно-пшеничные брови его разгладились весело и живо.
– Ну и прекрасно, разве трудно костры разжечь? – сказал он, улыбаясь.
– Костры-то, конечно, не трудно...
– Так что же тогда?
– Чай откудова взять?
Крутанов, повернувшись к прорабу, велел , не раздумывая:
– Чай и сахар доставишь из столовой.
Говорят, теплое слово всю зиму греет. И Ардуанов был несказанно рад, что просьба его принята оказалась так благоприятно.
После ухода прораба и начальника стройки прошло не больше получаса, как привезли в арбе пузатый парующий бак. На подводе, рядом с возчиком, сидел и прораб Зуев. Он легко спрыгнул наземь и, подойдя к столбу с подвешенным к нему на железной проволоке куском рельса, стал звонко бить.
Землекопы, втыкая лопаты в сырую мягкую землю, пошли на отдых.
Ардуанов, подозвав своего помощника, Исангула Юлдыбаева, велел ему развести костер. Башкиры – народ, привыкший запаливать в степных просторах жаркие огни, – мигом приволокли из лесу сколько надо хвороста и сушняка; не один, но четыре сразу вспыхнуло костра на торфянике, сделалось почти уютно. Артельщики, попивая из жестяных глубоких кружек горячий сладкий чай, нахваливали прораба, кряхтели, сушили с прибаутками прокисшую от влаги обувку.
Бахтияр-абзый, почувствовав от горячего чая и тепла небывалую легкость в себе, заговорил шутливо:
– Ах, и согрел ты нас, Мирсаит, голубчик, теперь и работа пойдет живее, как пить дать. Ага! А не сообразишь ли, родной ты наш, ко второму, значит, перестою по чекушечке махонькой, то-то хорошо станет, а?
Услышав его, подлетели живо, распахнув в улыбке рты свои до ушей, и башкирские джигиты, загалдели:
– Кумыс проси, старшой, кумыс! А чего, голова, твое слово закон! Ей-бо! Ты и по-русски шибко знаешь, мы – худо, давай, требуй у них кумысу!
– Не будет этого, – отрезал Ардуанов строго. – Ежели охотники вы до чекушек да кумыса, перебирайтесь к черту в другую артель. Ну, ладно, братва, поднялись, пора, за нас работать дядьев тут нету. Давай, Борис, лупи в свою рельсу, чтоб громче.
Когда прозвучало, все быстро и разом поднялись.
– Ну, жестко стелет старшой, спуску, видно, не даст! – выпалил шагавший позади всех Киньябулат. Впрочем, сказал он это не зло, улыбался и подмигивал.
Через несколько минут полетела вновь с лопат вязкая тяжелая водою земля, забегали скоро с носилками, по обе стороны будущей дороги стали подыматься на глазах рыхлые горы.
5
Километрах в трех от болота, где трудилась артель Ардуанова, на поросшей плакучими ивами излучине реки Зырянки три человека удили упорно рыбу.
Расстелив под себя дорожную шубейку, плотно сидел Сагайкин, в кожаной потертой фуражке, ощетинясь седыми в желтой кайме усами, закинув крючок с наживой, набил туго трубку, разжег. – И голосом, резкостью своей наводящим уныние и тревогу, сказал:
– Татарва поднялась, чуете?
– Тайги не знают, нехристи... – сплюнув через плечо, сказал Шалага, с виду беспечно молодой парень. – День повкалывают, два, а потом – аллюр три креста.
– Зелен ты еще, Петруся! Для тебя вся жизнь – самогон да финка, чечетка да красотка! Татаре – народ живучий, вкалывать любят. Терпят и мороз в пятьдесят градусов, и жару, когда голова с макушки печется вкрутую! Другие вон спецовки требовали, без них на работу отказались выходить, а эти пошли, сволочи...
– Ну и чего?
– Молод ты очень. Сам и мозгуй отсюда. Понял?
– Хэк, шутник, как тут не понять? Ты, господин Сагайкин...
Сагайкин сверкнул белками на Шалагу:
– Брось кривляться, гнида! Какой такой я тебе господин? Секретарь постройкома товарищ Сагайкин! Понял?
Шалага ухмыльнулся необидчиво, скорее даже обидно для Сагайкина:
– А мне одинаково: что товарищ, что господин! Обое начальники. Только вот я, Ксенофонт Иваныч, одного не могу уразуметь: отчего ты, товарищ секретарь постройкома, заладил через слово – понял да понял?
– Как же прикажешь ладить?
– Надо бы говорить – сумел ли я объяснить толком?
– Глупо. Впрочем, какая разница?
– Когда ты говоришь: понял? – выходит, что считаешь ты себя за умного, а меня за дурака. А ежели говорить: сумел ли я объяснить? – выйдет: ты, господин-товарищ, дурак дураком, а я парень ничего так, почти прохвессор.
Сагайкин молчал, потягивая из трубки, сопел, потом вдруг, тряся усищами, захохотал.
– Знаешь, Шалага, представил я те еще времена и твое глупое тарахтенье тоже. Тогда начальство тебе умничать не позволило б. Врезали бы тебе промеж ушей плеткою, и ты бы заткнулся живо. Знал бы тогда, кто умный, а кто дурак! Сумел ли я объяснить?
– Ну, – сказал Шалага терпеливей прежнего. – Это в те времена, Ксенофонт Иваныч. Они же, как звестно, – тю-тю.
– Ладно, хватит, подурачились достаточно... – Сагайкин стал серьезен и жесток. – Смеяться будем, когда время наше придет. – Оборотился потом к третьему, который сидел безучастно от них в сторонке, нахлобучив войлочную шляпу, завернувшись – в кожанку, взирал с лицом тусклым и неясным,на чуть покачивающийся поплавок: – А ты что затих, Шакир?
Тусклый пошевелился, выдернул из воды крючок и, наживив его розовым червем, бросил обратно в реку. Неспешно и глухо проговорил:
– Погожу я пока, Ксенофонт. Может, и щуку вытащу.
6
Когда бригада Ардуанова вернулась с торфяного болота на обед, встретили ее сразу двумя новостями. Первая из них – на стене столовой, временно устроенной в амбаре Строгановых, висел длинный, выполненный на красном материале плакат: «Привет ардуановцам, первым начавшим великую стройку!»
Плакат был начертан на русском и татарском языках, что само по себе очень порадовало артельщиков. Они и принялись шумно переговариваться, делиться нахлынувшими впечатлениями; несмотря на сильнейшую, от тяжкого труда на болоте, усталость, души их воспрянули.
Вторая новость тоже оказалась приятной: на Родовой горе артель Павла Громова начинала ставить просторные бараки. А переселяться из землянок первыми выходило тем, кто даст больше кубиков земли, то есть лучшим землекопам.
Об этом сказал секретарь постройкома Ксенофонт Иванович Сагайкин. Он сам встретил в столовой бригаду Ардуанова и, поведя дело решительно, рассадил быстро людей за длинные столы и перед раздачей супа проговорил короткое приветственное слово:
– Мы не ошиблись в грузчике с Волги Мирсаите Ардуанове. Он со своей артелью показал пример всем, кто приехал сюда на стройку. Те болтуны и саботажники, которые много требовали, но не работали, остались при своем интересе. Поздравляю вас, товарищи ардуановцы, желаю успехов и дальше. Лентяям и прогульщикам, в общем, тем, кто мешает строительству социализма, нет и не будет среди нас места.
Сагайкин подошел к Ардуанову, скромно и тихо сидящему за столом, пожал ему крепко громадную руку. И Мирсаит-абзый почувствовал, какая жесткая хватка в ладони товарища секретаря постройкома, подумал облегченно: «Кажись, твердый человек, хорошо будет с ним работать».
Артельщики же после слов Сагайкина, за столами, покрытыми белоснежными полотняными скатерками, под зажигательным взором командарма Ворошилова, чей портрет в красивой раме светился с темной стены, почувствовали себя как на празднике, стало им весело и надежно; а в тарелках перед ними вместо надоевшей овсяной болтушки дымилась вкусно мясная наваристая лапша.
От такого настроения, впрочем, долго за столом рассиживаться не стали, поев быстро и плотно, пошли они прямиком на свою работу. Снижать после обеда темпы очень не хотелось, но на сытый желудок работалось плохо: лопаты мелькали уже не так быстро, как поутру, истомная вялость сковывала досадно движения. К тому же из-за отсутствия холщовых рукавиц ладони у многих покрылись светлыми водянистыми волдырями; молодых скрутило в пояснице. Сдаваться было нельзя, невозможно: и работали, стиснув зубы, перетянув туго усталость поясами. Когда, с притупившимися лопатами на плечах, вышли они в дорогу домой, солнце уже катилось красно за Усольские черные леса.
Поужинав, решили по землянкам сразу не расходиться: промокшие насквозь ноги прели под влажной коркой портянок, дышали потом и грязью, оттого надумали пойти всей артелью на реку Зырянку, искупаться чтоб и простирнуть бельишко.
Сентябрь уже прошел начало свое, но дни последние были удачно теплы и солнечны – вода в реке охладиться пока не успела. С шумом, обгоняя, друг друга, бросились в нее, хохотали, брызгались и орали, мылись с мылом, колотили неистово обмотки и портянки. На землю тем временем опустились дымно сумерки. Мирсаит-абзый, заметив это, обеспокоился, крикнул, что с утра опять всем на работу. Однако парни Исангула Юлдыбаева – затейники из башкир, выросшие, можно сказать, в водах Белой и Демы, – торопиться не пожелали. Неудобно было и Мирсаиту Ардуанову с первых же дней загонять джигитов в жесткую сбрую понуканий; стал он ждать их; пока башкиры плескались напоследок в реке, провожал в дорогу до дома остальных парней – они уходили группами.
Сам же пошел с башкирами.
Облегченные после купания в ласковых струях Зырянки, рабочие шагали, перекликаясь весело меж собой, укромным лесным путем, гуторили оживленно, что дела, мол, идут на седни куда как неплохо, и если так пойдет дальше, пожалуй, не прогадают они, с получки можно будет справить обновки да и приодеться.
Пройдя самую чащобу тайги, остановились вдруг, пораженные запевом какой-то пичужки. Ошалелая птаха, право слово, какое щебетанье в сентябре-то, ну? Али бродит кто по лесу, пташек передразнивает?
– Ай-яй, каково песню выводит, кра-а-сиво! Так и хватает за душу, – выразил Киньябулат общее для застывших людей чувство. – На Деме, бывало, эдак не высвистывает, а тут – гляди-кось! А чего, братва, давай маненько послухаем, а? Куды торопиться-то?
Сгрудились все в маленькую толпу, слушали. И в остановившееся мгновение это большой камень, прочертив со свистом над головами, ударился, разбрызгивая кору, в ствол сосны. Тут же полетело со всех сторон градом: камни, кирпичи, засохшие комья глины, палки. Кто-то уже, схватясь за разбитую голову, кричал дико и страшно.
– Ложись! – прокричал Ардуанов.
Разом упали на землю. А пташка в зарослях все заливалась самозабвенно, слышно было даже сквозь шорох и свист, стук и ругань. В дальней стороне ухнул сорванно филин, протяжный и разлившийся звук скрылся в опадающей, сбитой булыгами листве.
«Ну, не понравилась кому-то наша работа, – подумал Ардуанов, прижимаясь к земле и следя настороженно за внезапно же утихшим каменным градом. – Не понравилось, что споро мы начали, злобятся. Не нужно, стало быть, разделять артель; ходить теперь всегда вместе, смотреть в оба».
7
Досадуя крепко на ночное происшествие, Мирсаит-абзый докладываться о том с жалобой не пошел-таки, к начальству в тревоге не ударился. «Обыкновенное дело, – думал он (думать вообще любил больше, чем говорить), – бузотеры хулюганют: озлились, видать, спецовок, мол, не дают, условиев нету, а тут гололобые еще лезут. Сволочи, рвать горазды, а как работать – кишка тонка. Ну, камнями они ничего не достигнут: раз покидают, два, опосля притомятся».
Ошибался Мирсаит-абзый. За месяц, что работали на стройке, врагов у ардуановцев на глазах прибавилось. У кассы, в очереди за получкой, другие артели смотрели на них недружелюбно, едкими глазами – получка у бригады Ардуанова раза в полтора выше, а как ей быть не выше, когда ни прогульщиков, ни лодырей в бригаде нет: норма всегда выполняется аккуратно. На собраниях тоже летят в сторону передовой артели грубые в колючести словеса, летят в противовес, потому как всякий раз ставят ардуановцев примером для остальных, за высокую в бригаде дисциплину труда.
Конечно, были все эти исподлобные взгляды и грязная ругань ерундой, поддающейся терпению, но вот пришли однажды с рыбалки Нефуш – Певчая Пташка и Киньябулат, пришли без рыбы, без удочек, приковыляли даже, избитые в кровь, с заплывшими глазами.
Мирсаит-абзый весь день ходил невеселый, был он угрюм, хмурил беспрестанно брови, в сердце его разгоралась обида – начальники тоже, туды их, слепошарых! И чего смотрят? Нет чтобы установить твердый порядок! Али ждут, когда артель на артель в кулачки схватются? Ежели на то пошло – нет пока на стройке бригады, которая смогла бы одолеть ардуановцев. Так нельзя, надобно принять меры. За три километра всего стоит поселок; тюрьма там с царских времен еще осталась, стены у ей крепкие, из сосновых просмоленных бревен. Вот и сообразить при стройке милицейские посты, похватать тех распоясавшихся хулюганов, устраивать их туда, припугнуть маленько. А то раз с рук сошло, два миновало, они теперь обнаглеют – не удержишь...
Мрачно было в артели, вид избитых в кровь парней подействовал на рабочих удручающе, и трудились они в тот день как-то вяло, без охоты... Во время обеда Ардуанов поручил людей Исангулу, а сам прямиком направился в контору. Сложилось в нем настоятельное решение поставить «вопрос ребром». Но в конторе не смог он встретить ни начальника стройки Крутанова, ни Хангильдяна – секретаря парткома, ни даже председателя постройкома Мицкалевича. Строительство шло крупное и было широко разбросано: надо, оказалось, строить узкоколейку и для того осушать Селинское болото; на станцию тянулись, застревая надолго, нескончаемые вереницы эшелонов, груженных цементом, галькой, металлическими конструкциями, – требовалось принять их все без промедления и доставить материалы к месту закладки основного комбината; дело стопорилось из-за центральной дамбы, она пока не была готова. Руководители стройки метались с объекта на объект, и встретить их по надобности не представлялось возможным.
Мирсаит-абзый, потерявший всякую надежду встретить их, собрался уже вернуться к артели, когда, в пути, столкнулся с товарищем Сагайкиным.
Ксенофонт Иванович повел бригадира в постройком. Там, усадив, выслушал его внимательно. Слушал, стиснув зубы, играя желваками, сжав за спиною кулаки и вышагивая по комнате. Прощаясь, сказал:
– Не беспокойтесь, товарищ Ардуанов, порядок установим! Бузотеров, мешающих строить светлое здание социализма, будем под корень рубить острым топором наказания.
Прошел день, другой, порядка все же не прибавилось. А в артели Громова, ставящей бараки на взгорье, учинилась безобразная стычка. Началась она с того, что два бузотера, не согласных с нормами выработки, пошли ругаться со старшим.
Придя, будто бы сказали бузотеры: какой-то черт, татарин Ардуанов, нам не закон, и категорически выступаем против, чтоб повышать каждый час из-за него нормы.
Тут, как говорили, артель вдруг разбилась надвое, одна часть встала за Громова, другая половина ударилась в крик, и два зачинщика масла в огонь подливали. После крика и спора пришли люди в буйство и учинили ту жестокую драку. Бились на кулачках, кидались поленьями и вообще чем попадя – стычка получилась преотчаянная. Двух человек, крепко изуродованных, увезли спешно в больницу.
На другой день после скандала плотники, конечно, не работали. Это уже задерживало на одном важном участке ход всего строительства и, кроме прочего, било и по соседям, например, по бригаде Ардуанова, которая, казалось бы копая землю, никакого отношения к плотницким заботам не имела. Но связь была прямая: вырвалась уже на волю беспощадная армия холодов, в землянках сыро, хлюпало, и людей стал мучить резкий простудный кашель, отчего некоторые даже слегли.
А дня два тому назад к Исангулу, разжигавшему у землянки костерок, подшагнул какой-то неизвестный хмырь и попросил закурить, у Исангула не было; хмырь плюнул и пустился в яростную ругань, понося Исангула и всю его родословную, облаял и бригаду, кидая в нее грязью. У Юлдыбаева кровь страсть какая в необузданности: обеспамятел он и, вскочив, кинулся на сквернослова, налетел, вдарил сплеча да, свалив, и насел сверху. На шум выбежали из землянок, засучив рукава, башкиры – народ гордый, не терпящий даже малых оскорблений. Запылав от такого, бросились и они к обидчику, уняли бы его совсем с лица земли, ну, ладно, подоспел Ардуанов, уговорами отвел джигитов от худого дела; а то чуть было не заварилось в тот раз смертоубийство. Выходило это на поверку чистой провокацией, и оттого встревожился Мирсаит-абзый окончательно, хоть и удалось ему удержать парней, не допустить их до беды. Но каждый день уговорами было не спастись уже, терпение у людей лопнуло, потому спешно требовалось обуздать провокаторов, хулиганов и драчунов, обнаглевших от безнаказанности, выходками своими ожесточающих душу трудового народа.
По просьбе Ардуанова в тот же день, ближе к вечеру, начальник строительства собрал экстренное собрание. В соляной амбар, служивший днем столовой, вечером клубом, набилось много людей – все почти рабочие. Руководители стройки тоже были налицо, сидели за столом в глубине амбара, для пущей твердости вытребовались из Веретьи два милиционера с кожаными кобурами на правом боку. Стол начальников поместился на возвышении из досок наподобие неуклюжей сцены, видно было его, впрочем, хорошо, милиционеры же встали по обе стороны у стенки, держа руки назад. Ладно сидящих голубоватого цвета шинелей, кубиков в петлицах и увесистых, оттяжно топырящихся на ремнях наганов хватило, чтобы обрызнуть холодком опасения самых горячих крикунов.
Собрание началось серьезно и кратко. Никифор Степанович сказал о важности химкомбината, строящегося в самом сердце Урала, об удобрениях, по которым тоскует земля в голодных деревнях.
Потом он объявил о создании специальной комиссии по борьбе с хулиганами и бузотерами, мешающимися под ногами строителей, отметил, что председателем ее назначен секретарь постройкома Товарищ Сагайкин. И тут же передал слово самому товарищу Сагайкину.
На секретаря постройкома, – в высоких, блистающих желтой хромовой красотой сапогах, в добротном галифе вышагнул он, словно медно начищенная войсковая труба над грудой кураев, перед одноликой в лаптях и зипунах толпой, к середине помоста, – в сторону его глядел народ с явным недоверием. Разница в облике резала глаз, как слух – фальшивая нота.
– Вся страна затаив дыханье следит за нами! – воскликнул товарищ Сагайкин. – Завод азотистых удобрений – первый химический флагман страны. Азот – вкупе с капитализмом – разрушение, гибель, война и смерть. Азот – вкупе с социализмом – высокий успех, новая жизнь человека, и, наконец, азот – это культура в наших условиях. А раз так, давайте, товарищи, красиво возводить наш будущий день. Давайте крепко строить индустрию страны социализма!
В амбаре висела в воздухе сырость, было холодно, зябко, но от жаркого дыхания сотен людей потеплело вдруг. После фраз Сагайкина народ задвигался, загудел нестройно, взмахивая руками, там и тут глухо зашептались.
– А хулиганы как же? Чего с ними делать? – прокричал хрипловатый голос. За ним тут же прицепился другой:
– Вот именно что! Ежели тебе приставили к начальству, давай, растолкуй как следывает!
Ксенофонт Иванович, оправляя тщательно повязанный галстук, подождал, пока шум стихнет.
– Я ждал этого вопроса, товарищи, и я готов. Наше строительство каждый день выдвигает на передний план одаренных работников. Артель, которой руководит пермский грузчик Мирсаит Ардуанов, на протяжении месяца выполняла норму выработки на сто сорок процентов. Павел Громов вывел также в первые ряды бригаду плотников. Слесари коммуниста Николая Вотинова в ближайшие дни начнут монтаж водонапорной станции. Работа, выполненная ими, служит примером для тысяч других рабочих.
– Чего с хулиганами делать? – ворвался тот же хрипловатый голос.
– Праульна! Они громовскую артель с панталыку сбили.
– Бараки теперче не поспеют.
– Али в землянках прикажешь зимовать?
Народ шумел озлобленно, из разных углов амбара летели к помосту заковыристые, сердитые выкрики.
Крутанов, успокаивая людей звоном медного колокольца, думал обрывочно и тяжело: «Томит собрание, дурак. Дразнит рабочих... Народ не за красным словом, за конкретными мерами пришагал. Эх, неладно, поставить бы Мицкалевича председателем комиссии. Обидно, что уехал он в Москву, раньше двух месяцев и не жди его...»
– Ну, ладно, не затягивайте, – сказал вслух Сагайкину и глянул недобро.
Товарищ Сагайкин, оборотившись к Никифору Степановичу, наклонил голову, выпрямился, заговорил снова, поведя плавно рукой:
– Товарищи строители, успокойтесь. Борьба с несознательными элементами будет поставлена остро. Наша задача – прежде всего организовать строителям лучшие условия труда и культурный отдых. Второе – ударить топором наказанья в корень мешающих строительству социализма.
Мирсаит Ардуанов нахмурился. Последние слова Сагайкина были ему знакомы, точно так утешал он Ардуанова и в прошлый раз, но не ударил палец о палец, чтобы установить порядок среди артелей. Болтун, стало быть!
Словно подтверждая и одобряя его мысли, народ вокруг вновь зашумел, выражая откровенное недовольство.
– Чего-то топор у тебя шибко вострый... как сибирский валенок.
– Пока ты его точишь, вона сколько народу поизуродовали!
– Да он не топор, а лясы точит, брехун, одно слово!
– Довольно словесного помету!
– Не желаем!
– Долой брехунов!!
Кто-то от двери свистнул так пронзительно и разъяренно, что у всех позакладывало в ушах, многие вскочили. Милиционеры бросились в ту сторону, но пока продирались они сквозь плотно сбитую массу взбудораженного народа, свистуна уже и след простыл...
После собрания что-то вроде небольшого совета устроили и сами руководители стройки. Секретарь парткома Хангильдян сидел на собрании молча, слушал лишь, оглядывая народ живо черными глазами, теперь же, уставясь прямо на товарища Сагайкина, сказал без обиняков:
– Ты, Ксенофонт Иванович, крутую кашу заварил. Взбаламутил народ пустыми фразами!
– Но почему, разве я говорил неверные слова?
– Каждому слову есть свое время и место. А ты, не знаю, запамятовал, что ли: здесь ведь не сознательные рабочие, а всего лишь пока сезонники. Твоим словам место через год, через два, скорее. Сегодня же надо было отвечать на конкретно поставленный вопрос: вопрос, кстати, не терпящий отлагательств. Если и впредь будешь такое вытворять, придется тебе уйти из постройкома.
– Признаю свою вину, товарищ секретарь парткома.
– Мало признать, мало, ты давай показывай конкретные действия. На твоей совести усилить милицейские посты, подготовить новые кадры для охраны порядка – из сознательных рабочих, особенно из партийцев, прошедших гражданскую, с выучкой Красной Армии, вот они, твои люди! Виноват, так давай, исправляй свою ошибку, время не терпит. – Затем он повернулся к Крутанову, сказал негромко: – Плохо, что не подготовились к собранию, товарищ начальник, первый блин получился комом. Да, сказывается отсутствие Мицкалевича.
