Текст книги "Ядро ореха"

Автор книги: Гариф Ахунов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 39 страниц)

2

Создавая для работающих под открытым небом нефтяников новые невероятные трудности, пришла снежная зима. Задули по неделям буранные ветры, завьюжили метели и стало заносить непроездно дороги, лопались на страшном холоде водяные трубы, словно картонные, ломались на сгибах задубевшие спецовки буровиков.

Обычно в эту лютую пору скорость бурения неизбежно падала – так получилось и нынче. Впрочем, для обычных, свыкшихся со злобою зимы, не имеющих привычки ради рекордов шутить с нею рядовых бригад метели, стужа и низкая скорость были давно не в диковинку. Надо только затянуться потуже да стиснуть покрепче зубы – вот и вся наука, с которой не страшна любая непогода.

Но для Карима Тимбикова зима эта обернулась совсем по-другому. Когда он ставил свои замечательные рекорды, стояло чуткое лето, гуляли потихоньку над буровой прохладные ветры, теперь же... воет по степи, вороша ее, яростная вьюга, и даже теплый пар над манифольдной линией вмиг оседает на трубах сверкающим ледяным панцирем.

Первый месяц года начался для прославленной бригады полосою неудач. Поначалу мучились нещадно по причине бесконечного «ухода»[25]25
  Уход – поглощение глинистого раствора подземной пустотой.


[Закрыть]: попалась огромнейшая пустота – о циркуляции не могло быть и речи, – и пока набили цементом бездонное, словно у сказочного обжоры, брюхо земли, пролетела целая рабочая неделя. Потом два раза упускали в забое шарошки долот[26]26
  Шарошки долот – вращающаяся часть долота, зубья которой крошат породу.


[Закрыть]. Органически не выносящий простоев Карим, от раздражения совершенно одурев, не счел нужным сообщать об этом в контору и сунулся в скважину с третьим долотом – оставшиеся в глубине обломки шарошек не преминули накрепко заклинить инструмент. Приехал мастер сложных работ, спасая буровую от прихвата, протомил всех еще одну неделю.

Карима, разумеется, вызвали в контору и крепко взгрели там за самоуправство, но это ничуть не послужило для него уроком, напротив, распалило его еще более. Безоглядно с какою-то слепой яростью кинулся он в работу. О нем еще писали в газетах, но скорее уже по инерции, имя его все еще фигурировало в докладах Кожанова, однако это не окрыляло, как ранее, бригаду, пожалуй, даже наоборот: вселяло в нее глухое досадливое недовольство.

Да и в самой бригаде было явно неладно: между вахтами из-за пробуренных метров и распределения по ним зарплаты разгорались почти злобные споры; на требования техники безопасности никто не обращал ни малейшего внимания; на плакате с предупреждением не брать голыми руками стальной аркан кто-то начертал загустевшей нефтью «сакраментальное» слово; весь пол в культбудке засыпан был окурками и всякой дрянью, вокруг буровой валялись где попало разные железки и бросовый хлам.

Впредь так продолжаться не могло, и Карим решил установить суровую дисциплину. Первою жертвой излишнего усердия мастера стал буррабочий Каюм Марданов. За пятнадцатиминутное опоздание к вахтовому автобусу Карим обвинил его во всех смертных грехах и прогнал с буровой; причем на этом не успокоился и добился через трест увольнения его с работы. Буровики переживали случившееся очень тяжело, так как Каюм в Калимате не остался, получив расчет, уехал в Башкирию, но там, по слухам, запил и за пьяный дебош угодил в тюрьму. Каждый в бригаде как-то вдруг замкнулся, установились в ней нелюдимые скупые отношения, и в предгрозовой тишине все ожидали, тревожась, но помалкивая, приближения новой, надо полагать, более серьезной беды.

В начале февраля приехал наконец закончивший учебу Арслан. Пройдя практику у знаменитого башкирского мастера Мухаммета Бахитгараева, он усвоил немало полезного и вернулся не верховым уже, но знающим дело бурильщиком. Перемены, происшедшие в бригаде за какие-то полгода (перемены явно неутешительные), и несчастливо сложившаяся судьба Каюма неприятно удивили и расстроили его. Арслан видел, что недавнюю славную сплоченность бригада уже утеряла полностью и для того, чтобы восстановить ее, чтобы вернуть товарищеские, братские взаимоотношения, потребуется немало сил и времени. В первую очередь должен, конечно, заботиться об этом мастер, но... проработав несколько дней, Арслан остро почувствовал, что от прежнего прямодушного и простого Карима не осталось и следа – был он совершенно неузнаваем. Тонкая, стремительная линия его ястребиного носа как-то притупилась, страстные, по-хорошему беспокойные глаза сузились в презрительные серые щели, в которых плясали теперь часто раздраженные огни; разговаривая, если можно так назвать отрывистое, сквозь зубы, выплевывание слов, Карим ни на грош не считался с собеседником, возражений не терпел до потери самообладания и чуть что срывался на яростный, исступленный крик.

Работать с ним в одной бригаде, бок о бок, становилось с каждым днем все труднее; вскоре между ними произошло столкновение, положившее начало их глубокой вражде.

Случилось это сразу после завершения начатой в январе скважины, когда бригаде уже определили новую буровую. Первые метры должна была проходить вахта Арслана, но, проверяя готовность буровой, он заметил, что есть неисправности: над цепью ротора[27]27
  Ротор – специальное приспособление для бурения; стальной вращающийся стол.


[Закрыть] не был установлен предохранительный щит, исчез куда-то индикатор[28]28
  Индикатор – аппарат для записи колебаний давления в цилиндрах поршневых машин.


[Закрыть].

– Нет, так бурить не будем, – сказал он заменившему Каюма Михаилу Шапкину. – Я думаю, ты не очень-то торопишься на тот свет, а тут – прямая дорога...

В распахнутой кожаной куртке, с полуметровым гаечным ключом под мышкой вышел из насосной, вытирая замасленные руки, сердитый Карим.

– Что там еще? Арслан, кого ждешь?

– Буровая к пуску не готова, товарищ мастер.

– Ты о щите, что ли?

– Ну да. И индикатора тоже нет.

– Пустяки. Не теряй времени, давай, пора начинать.

– Не могу, мастер. Не имею права, – выговорил Арслан с твердым убеждением в своей правоте, как всегда очень спокойно, не собираясь идти ни на малейшие уступки.

На виске у Карима яростно забилась синяя жилка, вздулись желваками крепкие скулы; он метнул взгляд на тревожно подобравшегося Сиразеева, оглянулся на Михаила Шапкина, стоявшего с невозмутимо-ироническим видом, резко отбросил промасленную тряпку и, схватив ключ в правую руку, шагнул вперед.

– Не хочешь работать? Отвык, может?

– Не отвык. Просто не могу против правил. Да ты и сам это прекрасно знаешь, не новичок на буровой.

Левая бровь Карима нервно подпрыгнула вверх и задергалась в мелком тике; спокойствие этого щенка, посмевшего поучать его, мастера Тимбикова, взбесило вдруг до такой степени, что он, не помня себя, откачнулся назад и с силою опустил тяжелый ключ на голову Арслана. Но тот, при всей его кажущейся неповоротливости, оказался на редкость проворным и мгновеньем раньше успел ухватить Карима за руку и стиснул ее, будто клещами. Лицо мастера от боли и неожиданности перекосилось, огромный железный ключ выпал из ослабевшей руки и с тяжким грохотом ударился о пол буровой.

3

В широкие высокие окна вливается щедрый дневной свет, серебрится в жестких, с густой проседью волосах директора школы, вспыхивает, сталкиваясь с крохотным своим отражением, в стеклах директорских очков.

– Так вы говорите, товарищ Тимбикова, у вас в семье все нормально, нет ничего... э-э,.. такого... а?

– Да, все хорошо... – отвечает Мунэвера чуть слышно, но, встретив директорский пронзительный и словно бы недоверчивый взгляд, теряется, опускает низко голову.

Директор поднимается из-за стола, проходит медленно к окну; стоит там молча, наблюдая за мальчишками во дворе школы, азартно играющими в снежки, – затем резко оборачивается к Мунэвере.

– Не ошиблись ли мы, товарищ Тимбикова, доверив вам воспитание детей? Как же так получилось? Сорван урок рисования! Вы – классный руководитель. Учитель рапорт написал, грозится уйти, а вы детей направить не можете! Совершенно бесхарактерный вы человек... – умолкает вновь, будто обидевшись даже. Потом добавляет: – Ну, ладно, идите, у меня все...

...Мунэвера шла домой узкой длинной улицей, застроенной еще в первые недели возникновения нового города типовыми финскими домиками. Дома были похожи друг на друга, как деревья в сосновой роще, – Мунэвере вдруг показалось, что она заблудилась в незнакомом лесу. Однообразие всегда угнетает... Серое монотонное течение жизни, невеселое и неяркое, прибило ее к сегодняшнему берегу, вынесло к сегодняшнему дню; было грустно и тяжело. Она говорила себе: семья, дети, – боялась людских пересудов, боялась сплетен, как жить безмужней женой?.. Боялась огорчить мать, обидеть ее своевольным шагом – даже мыслей о том боялась... И старалась быть терпеливой, и терпела во имя детей, хотя в последнее время стало совсем невмоготу. Институт, куда с таким трудом поступила, пришлось бросить: времени на себя, сил на учебу не оставалось. А сегодня ее же и попрекнули этим терпением – «бесхарактерная»...

Укорили... Обругали почти. Ах, и странно устроена жизнь: каждый волен учить тебя, каждый считает своим долгом ткнуть тебя побольнее носом... Учитель этот, по рисованию, груб с детьми, нетерпим... Она говорила не раз об этом на педсовете: не любят его ученики... Ведь сами же стараемся воспитать их честными, прямыми... Конечно, она не слишком решительная, не умеет рубить сплеча, но разве ж это дает права директору говорить так круто... Как он может?

На углу Девонской улицы стояла группа парней в брезентовых робах; прислонясь к заборчику, они курили, спорили о чем-то. Когда Мунэвера проходила мимо, парни громко захохотали – скорее о чем-то своем, видно, после тяжелой работы они просто отводили душу шутками, – ей же показалось, что парни смеются над ней, над ее безволием... Вздрогнув, она пошла быстрее, и мысли ее неожиданно потекли вспять – в голову лезло теперь совсем другое.

Решила она вдруг, что директор прав, да прав, и даже разозлилась: почему же он не говорил ей этого раньше? Разве жила она до сих пор так, как считала правильным, поступала так, как хотелось? Пыталась ли она стать мужу другом, советчиком? Старалась ли пробудить в нем теплоту и сердечность? Никогда не делился Карим своими мыслями, не замечал в ней человека... Хотя бы для души. Но ведь она мать его детей, и так хочется иной раз услышать теплое слово, разве она не заслужила его. Она родила ему детей, растила их, мучилась, тревожилась – где же признание всего? К тому же она еще и работает в школе, а после стирает дома, готовит, ухаживает за семьей... Никто и не спросит, когда же ты спишь, бедная, когда отдыхаешь... Кариму что: у него на две руки одна работа, голову ломать нужды нет, а устанет – может и душу отвести, загулять, и никто его в том не упрекнет, слова никто не скажет... Почему же о человеке судят только по тому, каков он на работе, почему? И настанет ли когда-нибудь жизнь, одинаковая для всех – мужчин и женщин, – жизнь полная, интересная, для всех до конца равная?..

Домой она пришла в совершенном расстройстве, стучала в висках взбудораженная кровь, звала на решительные поступки. Надо было идти в детский садик, забирать Миляушу и Анвара, но идти в таком состоянии она не могла; взглянув на себя в зеркало, она поразилась: лицо побледнело, из темных провалов лучились сердитым светом глаза, покрасневшие, колючие... Еще детей испугаешь. Нет, надо отойти, успокоиться – с такими мыслями она прошла на кухню, поделала там что-то, лишь бы отвлечься, но волнение не утихало, мятущееся сердце колотилось так же неровно. За что бы ни бралась Мунэвера, все говорило ей о тоскливо прожитых годах – на положении няньки, стряпки, домработницы... И это все Карим, он довел ее до такого состояния !

В душе ее бушевал ураган возмущения, протеста. Душа горела, стонала, переполненная пылающей болью. Но нельзя же так, надо взять себя в руки, не терять головы. А если ей посоветоваться с «ним»... Если спросить Арслана? Ладно ли? Не подумает он, что хочет она навязаться ему?..

Мунэвера невольно покачала головой, отвергая последнюю мысль. Не подумает. У Арслана – доброе сердце, широкая душа. У Мунэверы же никого нет ближе его... Завтра она все-все ему расскажет, откроет наболевшее сердце свое, спросит, как быть ей...

В этих мыслях, приносящих утешение, она приготовила ужин. Сходила в детский садик за детьми, накормила их, обласкав и утешив в немудреных просьбах, уложила спать. Поглядывая на странные, звездно-сказочные тени зимней ночи, посидела у расшторенного окна. Представляла себе завтрашний день, встречу свою с «ним», и сердце билось гулко и неровно... Иногда, по привычке уже, беспокоилась, что долго не возвращается Карим, думала разное о том, где он может быть, тревожилась не мучительно, но все же сильно...

Не раздеваясь, прикорнула наконец на разобранной постели, вздремнула даже; на недолгое время охватил ее зыбкий полусон. Приснились вдруг какие-то кошмары, в испуге она проснулась, села, вскинулась озираясь. Поняла быстро, что сон не явь, но долго еще не могла успокоиться.

Перевалило за полночь – Карим не возвращался.

Донн!!!

Пробили в углу старые часы – рассеялись брызнувшими осколками слов думы Мунэверы.

Она сидела тихо, ждала еще ударов. Больше не пробило. Час или, может быть, половина? Какого: второго? Напряженно думала она, стараясь понять: час или же половина. Словно всех и забот у нее было, что только это...

4

Вечером, когда Арслан возвращался с работы, его окликнули по имени; Арслан шел задумавшись, вздрогнул и непонимающе оглянулся.

Девушка – в желтой косынке, из-под которой выбивались крупные темные завитки, с раскрасневшимся милым лицом – стояла перед ним, чуть смущенно улыбаясь, и на щеках ее сияли ликующие ямочки.

– Испугала?

Арслан узнал ее тотчас. Это она была в тот день на вечеринке у Карима – сестра Мунэверы, красивая Сеида.

– Испугала, конечно, – сказал Арслан и тоже улыбнулся. – Откуда ты? Или с неба спорхнула?

Сеида засмеялась, и голос ее рассыпался звонко в морозном воздухе.

– Разве я похожа на ангела?

– Точь-в-точь! Только крылышки еще приставить.

– А может, они у меня есть, вы же не знаете?..

– Даже так?!

– Вот именно! – Сеида лукаво встряхнула головой, но вдруг посерьезнела и протянула Арслану белый конверт.

– От кого это? – удивился Арслан, но письмо взял.

– Прочитайте... тогда узнаете. Ну, я пошла.

– Счастливо!

Арслан долго еще смотрел ей вслед, и письмо забыто белело у него в руке – удивительная девушка Сеида, жизнерадостная, как сама юность! – но вот она повернула за угол, и Арслан, вздохнув, прислонился к заборчику палисадника, надорвал конверт.

Пробежав глазами, вернулся, перечитал еще, стараясь вникнуть в смысл его, спокойно уже, вдумчиво прочитал и в третий раз.

«Арслан, если можешь, спустись завтра утром, часов в девять, к Заю (знаешь, где загончик для телят, так сразу за ним). Буду тебя ждать. М.».

Арслан задумался, не зная, как воспринять прочитанное. Они не виделись с Мунэверой ни разу с тех самых пор, как вернулся Арслан в Калимат с курсов, не условливались о встрече, если и встречались, то лишь случайно, мельком.

Назавтра, за полчаса до назначенного срока, он пришел на излучину Зая и с тревогою, поднимавшейся, кажется, из самой глубины души, стал ждать Мунэверу.

День начинался хмуро. Солнце изредка и мутно проглядывало в прорехи низких зимних облаков, по Заю, словно желая заровнять бесчисленные, узорчатые следы машин, рваные колеи тракторов, носилась суетливая поземка. Нагие, стылые ивы гнулись к холодной земле, скрипели жалобно, а ветер взъерошивал их, забрасывал мелким снегом и вновь распластывал по завьюженной поверхности.

С той стороны, где обнаженные ивы гнулись под ветром, но сопротивлялись упорно в согревающем желании жить, укутанная в пуховую шаль, наклонясь против ветра, появилась Мунэвера.

Арслан пошел ей навстречу. Поздоровались. Мунэвера, пряча руки в теплую свою доху, молчала. Арслан заметил, что Мунэвера за то время, когда он был на курсах, похудела, осунулась, даже будто постарела, и две резкие складки появились у мягких губ, – видно, пришлось ей нелегко, и она устала.

– Ты не обиделся, Арслан?

– На что?

– Да вот... отнимаю у тебя время. Надоедаю. – Усмехнулась неловко и жалко. – Не могла я не прийти к тебе. Давай присядем.

Уселись, где стояли, на некрутом берегу Зая.

– Нет сил больше терпеть, Арслан. Что делать мне, посоветуй?

– Бьет, что ли?

– Да нет, не бьет, а... хуже. Душа болит, худо мне. Кажется, с ума схожу, так худо; нервы подводят, ни спать не могу, ни отдохнуть, все как по лезвию... Соседи удивляются: чего ты, мол, ходишь точно погорелец какой? Одежды у тебя носить не износить, и деньги водятся, муж, как барыню, на машине катает, и что еще человеку надо? Уж не знаю, что и сказать им, отговариваюсь, нездорова, мол, оттого и настроения нету. Странные люди, все на деньги да на тряпки переводят– стыдно! Будто в старое время живем, не понимаю я их... – Она тяжело вздохнула. – Ну скажи мне, Арслан, что делать? Надоело все, устала, глаза бы мои его не видели, честное слово. Слышать его не могу и развестись не смею, боюсь – дети без отца пропадут.

Арслан почувствовал, как сильное, горячее чувство ожгло захолонувшее сердце, было то чувство и горьким и обнадеживающим сразу... Вот и пришел решающий миг. Все теперь в его руках, только сожми их покрепче и увлеки за собою долгожданное счастье! Но пришел миг следующий, холодный, отрезвляющий. Решится ли сама Мунэвера на смелый поступок? Признают ли тебя дети, подумай, Арслан, не горячись! Что там ни говори, а родной отец ближе чужого дяди. Очнись, Арслан. Подумай. Тонкое и щекотливое это дело – семья, семейные отношения. Имеешь ли ты право входить в чужую дверь, не постучавшись?

Арслан, подняв голову, взглянул на Мунэверу: она пристально смотрела ему в глаза, ждала ответа.

– В таких случаях советы не нужны, слышишь, Мунэвера? Как велит тебе сердце, так и поступай.

Она вздрогнула, и лицо ее от обиды пошло красными пятнами. Разве эти слова надеялась она услышать, для того ли пришла сюда, поборов гордость свою и стыд? Лопнула взлелеянная тоскливыми ночами надежда, рассыпалась. А так верилось в нее! Уж лучше б одернул ее Арслан, лучше б сказал жестко: «Не ной, не плачься, будь смелее – так-то лучше выйдет!»

– Я ведь, Арслан, оттого лишь... не. могу сама решиться, ой, не понимаешь ты. Мать очень против развода. Сеида еще молодая советы давать. Может, думаешь... я навязываюсь тебе, с детишками, мол, на шею сяду?!

Арслан резко вскочил, покраснел густо и, глотнув раскрытым ртом морозного воздуха, крикнул е безнадежным отчаянием:

– Я до сих пор холостым брожу, а ведь мне тридцать уже, почему, а? Кого жду и чего? Или девок мало на свете? Не видишь ты? «Не понимаю?!» А ты понимаешь?! Как я тебе могу советы давать, как?.. Мы с Каримом – враги на всю жизнь, кровные. Он убил бы меня, если б смог, с железом пошел, вот как... И если я скажу тебе: разводись! – честно ли это будет? А если скажу: не разводись! – это честно? Видя, как ты страдаешь, – честно? Или, думаешь, у меня в груди камень вместо сердца? – Задохнулся, взмахнул бессильно руками, продолжил уже медленнее, тяжело, выговаривая слова: – Ты еще молода, красива, у тебя вся жизнь впереди. Можешь учиться, работать, растить детей, воспитывать их настоящими людьми – кто тебе помешает? Не нравится мне твоя покорность всем и всему, годы идут, ты все жалуешься, но ничего не можешь... Счастье твое у тебя в руках, и ты сама его хозяйка – тебе решать, понимаешь, только тебе и никому другому...

Он вдруг умолк. Опустился на берег, сидел молча, прикрыв глаза, и горько ему было, и стыдно за свою несдержанность.

Стирая все следы и тропинки, носилась по закованному в лед Заю суетливая, мелкая поземка...

5

В открытую дверь ворвались с улицы армады холодного воздуха, взвихрились, столкнувшись с густым, устоявшимся теплом избы, обратились в клубы туманного пара, и Арслан, шагнувший через порог, на первое мгновенье затерялся в облаке этой бесшумной, морозно-горячей битвы, не различая перед собой никого и ничего.

– Мамочки! Булат, да ты только посмотри, кто к нам пришел! – Вытирая руки фартуком, по-родственному встречала его Файруза. – Ах, братик ты мой, братуша... Я уже было и отчаялась, что заглянешь к нам по своей охоте, приглашать собиралась...

От стола поднялся Булат, пошел, улыбаясь, Арслану навстречу; ноги его в меховых унтах ступали по полу неслышно, и было даже несколько странно видеть, как прогибаются под этими неслышными шагами широкие половицы.

Подойдя, он крепко пожал гостю руку, хлопнул по плечу и, продолжая улыбаться, дружелюбно забросал его вопросами:

– Ну, как – жив, здоров? Давно приехал? Что учеба? Наверное, профессором стал по бурению, а? Давай, шуряк, проходи... вешай вон пальто, шапку снимай... Я и сам только-только с работы...

Арслан еще возился у вешалки, когда с радостным воплем налетел Тансык, вскарабкался на него и повис, обхватив дядю обеими руками. Дядя хлопнул его по заднице, подкинул вверх, поймав, легонько провел большим пальцем от затылка до носа по его стриженой голове – показал, как «цыган в гору едет», – и поставил на пол.

– Не больно! Не больно! – запрыгал Тансык на одной ножке, но на всякий случай отскочил от дяди подальше, куда не достанет его рука.

Файруза наблюдала за ними, прислонившись к печке, и Арслану показалось, что именно от нее, а не от нагретой печи пышет ласковым семейным теплом; он с каким-то, впрочем свойственным ему в иные минуты, умилением оглядел полнеющую фигуру сестры, заметил желтоватые пятна, выступившие у нее на лбу и вокруг носа, подумал с невольной завистью неприкаянного холостяка: «Да, парень, это тебе не Мунэвера. Никогда и ни от кого не зависела наша Файруза, но то, что ей полагалось, вырвала у судьбы с мясом – теперь уж не отдаст. А ведь когда-то смеялись над нею, клички всякие цепляли. Попробуй прицепи сейчас! С Булатом больно-то не пошутишь, хороший мужик, правильный, однако за себя постоять сумеет. В сестре он души не чает, понял наконец, какое в ней сердце сокрыто чудесное, любит. Тансык-то как вырос. Шустрый стал, конечно, с отцом хорошо. Скоро, надо полагать, с братишкой будет, может, с сестренкой».

– Слушай, мать, надо бы как-то насчет «самоварчика» сообразить, а? – бодро и низко прогудел Булат, заметив, что Арслан о чем-то задумался и поскучнел. – Посидим-ка мы сегодня, потолкуем вволю!

– Нет, нет! – вскинулся Арслан. – Я скоро пойду, по пути забежал... – но слова его повисли в воздухе; Файруза уже накидывала новое пальто с высоким воротником, повязалась серой шалью из козьего пуха и, не обращая внимания на оханье брата, помчалась в магазин – через пять – десять минут на столе прозрачно зеленела бутылка.

Чаевничали шумно и весело, разговор легко прыгал с темы на тему; между делом пропустили и по рюмочке, но водкой никто не увлекся – особого желания к ней не ощутилось, – наверное, поэтому было даже незаметно, что выпили, – лишь поразмялись немного, да еще проще стало вести беседу. Речь, то ли в шутку, то ли всерьез, зашла и о семейных делах, о женитьбе, – Булат по этому поводу, как обычно, крепко пожалел, что столь долго прожили они с Файрузой врозь, притянул ее к себе, хотел было поцеловать – Файруза, не привыкшая к нежностям, встопорщилась, словно кошка, ласкаться при людях не пожелала. Посмеялись. Арслан вновь, который уж раз за этот вечер, расчувствовался, в горле у него запершило, и он, радуясь счастью сестры, – усилием воли удержал готовые выступить на глаза светлые, восторженные слезы.

Когда миновали волнующие минуты и разговор опять потек в обычном для рабочих людей простом и чуть грубоватом русле, Файруза не сдержалась, словно бы даже укоризненно, выговорила Арслану:

– Пора бы и тебе, братушка, подумать о своей семье – потом поздно будет. Перезревшее яблоко гнить начинает, знаешь?

– Спасибо, сестрица, за великий совет. Завтра же начну выполнять, – отшутился Арслан и обернулся к Булату: – Я ведь к вам по делу пришел, Булат-абый (величать его зятем Арслан не мог, казалось ему, что слово чересчур отчужденно). Это... ну, да... с мастером-то Тимбиковым что-то у нас не совсем ладно... короче – не уживемся, чувствую.

– Почему?

– Испортился парень. Плюет на всех с высокого места, гордый стал – ужас.

– Давит, что ли, горлом берет?

– Вот-вот, не горлом даже – дубиной!

– Слышал я, вообще-то, такие разговоры. Буровики в последнее время все о нем толковали, стало быть, правда?

– Еще бы! Пойди он в землекопы, так золотой бригадир был бы, стахановец! С турбобуром-то шутки плохи, а он с ним как с лопатой... Вот я и хотел спросить... не возьмешь в свою бригаду?

Булат словно увидел шурина впервые, взглянул на него внимательно и чуть недоуменно:

– В конторе-то как на это смотрят?

– До конторы не дошло пока. Если бы ты согласился, Митрофана Апанасовича уломать недолго: он мужик толковый, догонит, что к чему.

Булат задумался, водя пальцем по столу, чертил какие-то фигурки, вопросы, потом открыто посмотрел Арслану в глаза;

– Мне это сделать не трудно. Ты, конечно, джигит хоть куда – и характером и силищей, – тебя, в принципе, любой мастер возьмет с большой охотою. Только... знаешь что?

– Ну?

– Честно ли будет бросить бригаду? Я серьезно, без фраз... Ребята ведь все в трудном положении, пожалуй, даже на грани... Да что я тебе объясняю, сам прекрасно понимаешь: уйдет бурильщик, и вахте – конец, а для бригады сейчас, это – нож вострый. Развалится. Может, я думаю, за Карима надо бы взяться, а? Поставить его на место, что он, в конце-то концов, не человек, что ли? Есть же в нем сердце! Если всем вместе поднажать: наверное, выправится?!

– Нет, Булат-абый, не выйдет. Опоздали чуток, джинн из бутылки выпущен, – раздулся – прямо до небес. А его еще все подначивают!

– Кто подначивает?

– Начальники, умные головы! Карим, например, на контору теперь чихать хотел, подчиняется только лично Кожанову...

– Но-о? Тогда дела, конечно, хуже. И все-таки, Арслан, я бы на твоем месте попытался. Это – труднее, чем бурить землю, а?

– Знаешь, Булат-абый, я Карима не боюсь. Если бы мы были один на один – и думать не стал бы, обломал, и все! Между нами третий есть, вот в чем дело...

– Как третий?

Арслан покосился на старшую сестру, потом отчаянно махнул рукой и ляпнул:

– Мунэвера.

– Какая Мунэвера? – враз обернулась к ним вроде бы и не слушавшая Файруза.

– У меня Мунэвера только одна, чего уж спрашивать...

– Так... жена Карима?!

– Да.

Эта новость со стороны Арслана оказалась для сестры столь ошеломительной, что Файруза, всплеснув руками, застыла с раскрытым ртом – читать нотации, так ведь и своя-то судьба сложилась не как у всех, ребенка без мужа растила... И она только вздохнула тяжело да сказала грустно:

– Ах ты, братуша...

Обняв забравшегося к нему на колени Тансыка, призадумался и Булат. Раз так, нечего больше спорить о бригадах, тут уж ни черта не выспоришь. Только все ли парень обдумал, все ли до конца уяснил в непростых этих обстоятельствах?

– Ты что же... жениться на ней собираешься? – спросил он наконец, нарушив тягостное молчание.

– Если начистоту – Мунэвера моя первая любовь. До сих пор. Согласится она начать новую жизнь, осмелится бросить мужа и пойти за мной – раздумывать не стану. Но... уж очень она нерешительная, безвольная – беда, честное слово. И для меня это очень тяжело, хоть криком кричи... Поступок, конечно, рискованный, но ради счастья... нет, не сможет она, где там! А с мужем живет плохо. Посудите, разве легко мне, зная это, работать бок о бок с Каримом? Схлестнулись уж разок, ладно, все обошлось. Но как бы дальше чего похуже не вышло.

Булат осторожно опустил сына на пол, полез в карман за папироской, молча закурил. Да, действительно тяжело парню... и все равно уйдет он из этой бригады, только обиду затаит, если не помочь, – хорош, мол, родственник. Значит, точно: надо хлопотать, чтобы перевели.

– Сколько у вас метров пройдено? – спросил он, придя к окончательному решению.

– Вчера что-то около тысячи семисот было...

– Тогда ты давай так: заканчивайте пока начатую скважину, а потом сразу перейдешь ко мне. Я еще с отцом посоветуюсь, как лучше, заодно и с Митрофаном Апанасовичем переговорю. Думаю, мы это утрясем.

Довольный исходом дела и глубоко благодарный зятю Арслан прямо от сестры, даже не переодеваясь, пошел на автовокзал, к вахтовой машине.