Текст книги "Ядро ореха"
Автор книги: Гариф Ахунов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 27 (всего у книги 39 страниц)
А помощников чистосердечных, преданных оказалось у Халика даже двое: если одним стал по-крестьянски хозяйственный, по-хорошему расторопный, «практичный» Мубаракша, то вторым – молодой парторг Талгатов, тоже, как и Халик, юрист, студент четвертого курса. Часто собирались они у нас в избе, в боковушке большого дома, на протяжении вот уже десяти лет переходившего непременным наследством от председателя к председателю; курили там задумчиво, утопая в клубах вонючего махорочного дыма, – Мубаракша-абзый никаких «пипиросок» не признавал – и подолгу, иногда ночи напролет, мечтали (с какой-то удивительной, непреклонной верой в осуществление) о будущем расцвете Тазабаева, о том, как выйдет родной колхоз на просторную и почетную дорогу образцового хозяйства. Порой кричали, шумели и спорили. Первым обычно заводился «практичный» Мубаракша; голосом хрипловатым, густым, исходящим словно бы со дна глубокого колодца, говорил он неперебиваемо, коротко, словно бухая молотом в гулкую землю:
– Лен надобно сеять, вот чего. Удмурты тому примером. Персидатель ихний, Гаврила, твердит как заведенный: «Где лен – там мильен!» Вот и ступай к Гавриле, побалакай. Узнай толком, по каким он книжкам лен тот сажает. Нынче вся премудрость через книгу идет!
В гудящий бас завфермой вплетался быстрый, оживленный говорок Талгатова:
– Правильно рассуждаешь, Мубаракша-абзый! Слышишь, председатель: а ведь лен нашу экономику действительно здорово укрепит. Что касается зерновых, так невозможно же за короткий срок резко поднять урожайность. Пойми ты меня правильно. В наших условиях, говорю, невозможно! Ни удобрений, ни техники, какой требуется, – разве ж мыслимо голыми руками?.. Энтузиазма в колхозниках пока маловато, вот и надо делать что-нибудь такое, что заставило, бы их твердо поверить в реальность результатов своего труда. Пока весьма тяжелого, надо заметить! А к Гавриле сам поеду. Сын его, Леша, вместе со мной учится, так я попрошу, чтобы он заранее предупредил отца о нашей нужде. Так вернее будет. Потом: ждать, когда разживемся, удобрениями, смысла нет. Надо уже сейчас укреплять землю, а единственный разумный метод – посеять на больших площадях многолетние травы!
– Семян-то кот наплакал.
– У «Пахаря» одолжим. Центнеров шесть; нам больше пока и не нужно. Через три года семян хватит на пятьсот – шестьсот гектаров, помяни мое слово! На днях приезжал оттуда председатель, из «Пахаря» то бишь. На мой банковский счет, говорит, арест наложили, ты, мол, юрист, научи, что делать, в долгу не останусь. Вот и поймаем его на слове! Я ему показал, как из передряги выкрутиться, – он рад был!.. Думаю, даст без уговоров.
И так вот без конца без краю. Я, стараясь отвлечься от их утомительного, скучного разговора (мало чего я тогда понимала), прислушиваюсь к шорохам и звукам, долетающим с ночной деревенской улицы. Заблудившаяся у нашего дома плакучая ива чуть стонет в порывах ветра. Где-то недалеко, в кустах, заливается соловей: беспечный! Была бы ему ветка, куда опуститься, да утро, которое петь... Эти тоже – сидят тут, размечтались, а через несколько часов в правлении, на полях, фермах и полевых станах будут работать и биться с людьми, для которых пока прежде всего – свой собственный завтрашний день, оберегаемый в отчаянных и близоруких спорах с бригадирами и председателем. Такова уж жизнь: ни единого дня она не дарит нам без труда и хлопот, ни единого беззаботного, бессуетного дня... Бессуетного?
Есть же на свете люди, которым живется легко и беспечно, у которых никогда не болит голова от противоречивых мыслей?! Школьная моя подруга, Мухлиса, уехала в Ташкент, вышла там замуж за узбека, пишет довольные письма: «А у мужа моего Алима сад плодовый на полгектара, снимаем богатый урожай, для себя ставим свое собственное вино. Вкусное! Еще муж купил недавно новую машину, «Победу», и пристроил к нашему двухэтажному дому закрытую веранду и балкон...» Везет людям: и мужья хорошие – удачливые – находятся, и судьбой своей умеют как получше распорядиться – эх!.. Не досталось на мою долю такого счастья! Загубила с чудаком Халиком свою молодую жизнь, теперь уж осталось только терпеть да вздыхать по ночам: не биться же головой об стену. Все колхоз ему, все о людях беспокойство, а я ему не люди, что ли? А дети его не люди? Что ни день – то нам печаль-забота, что ни вечер – тоска-кручинушка... Ишь, как соловей заливается, певун предрассветный. Мухлиса-то, верно, слушала б его трели с большущим удовольствием. Я живо представляю себе смугло-румяное, загорелое на жарком солнце того благодатного края, цветущее лицо ее – с черными, насурмленными стрелками соединенных на переносье бровей, с радостно сияющими глазами; вижу ясно, как сидит она в пестро-парчовом узбекском халате на пристроенной верным мужем широкой веранде и любовно оглядывает целый выводок детей, щебечущих вокруг нее, ласково усаживает их на колени и кормит хурмой. Отчаянно, безнадежно завидуя счастью этой Мухлисы, я еще долго не могу заснуть на своей высокой деревенской кровати...
Так вот, желая возродить в своих колхозниках энергию и доверие к труду колхозному, пытаясь установить высокую справедливость, Саматов мой одержимый угодил-таки в набежавшую беду. Оказалось, что существует некое, отчасти запамятованное прежними председателями, но тем не менее остающееся в законной силе, право: во время выполнения госзаданий обеспечивать хлебом также и колхозников, как мне потом разъяснили, пятнадцать процентов от сданного государству зерна. Халик мой и решил, что руководители колхоза должны воспользоваться указанным правом, и не просто должны, а обязаны. До него же ни один из председателей не выполнял до конца свой, по мнению Саматова, долг; объяснялось же это очень легко: после сдачи зерна государству хлеба просто-напросто мало оставалось. Урожаи не те были. Но Саматов упорно добивался доверия людей, упорно пытался поднять дух колхозников на высокий уровень воодушевления. И когда он окончательно запутался в этих символических процентах, умную головушку его вдруг осенило: выдать работникам колхоза пятнадцать процентов не из того хлеба, который остался бы после выполнения госзадания, а исходя из предполагаемого урожая, раздать людям хлеб уже сейчас, из наличествующих запасов. Короче, Саматов каждому колхознику на трудодень определил по килограмму хлеба – по существу еще не сжатого и даже не обмолоченного. Зерна хватило с лишком; на остатки же Саматов законтрактовал сто голов крупного рогатого скота.
Я в то время уже устроилась работать в отделе кадров местного МТС (Максимка наш подрос и теперь мог оставаться с Джаудатиком, когда Марат уходил в школу), а суть этой, по выражению директора станции Хамзы Сафича, непозволительной выходки председателя стала ясна прежде всего как раз моему руководству. Хамза Сафич относился ко мне с заметной симпатией, поэтому он вызвал меня к себе в кабинет и по секрету предупредил о неправильных действиях Халика, сказав еще напоследок, что если Саматов по своей доброй воле не сообщит в райком о допущенной им ошибке, то, судя по всему, не миновать ему страшной взбучки и даже, может... суда. «Тридцатитысячник он или нет, не посмотрят. За самоуправство по головке – гладить не станут», – заключил, явно переживая за меня, Хамза Сафич.
Ну и перепугалась я! Аж ноженьки мои подкосились. Чуть дотерпев до обеденного перерыва, помчалась домой; контора МТС находилась неподалеку от нашей неказистой избы, поэтому я добежала на едином дыхании – быстро. Халик оказался дома, обедал. Задохнувшись, я упала на стул и, чуть не плача, просветила мужа насчет его роковой ошибки.
Он слушал меня как-то невнимательно, ничуть не заинтересованно, хмуря темно-русые брови. И мне вдруг стало понятно: Халик, раздавая колхозникам хлеб, отлично сознавал, на что идет, и лишь нарочно прикидывался неосведомленным. Ох, горе лыковое!..
Через два дня его спешно вызвали в район. Я почему-то была уверена, что Халика даже не отпустят домой – в суд дело передадут и объяснений не выслушают. Горько было за него, но еще больше жалела я себя. Что ему! Накажут – и в ус не подует. Пожалуй, еще в грудь себя станет стучать: я, мол, за правое дело пострадал. Мне-то что прикажете делать? С тремя-то детьми?!
Представила я себе ожидающую нас беду, и холодный пот меня прошиб, и в жар кинуло, и голова заболела – словом, хворь от страха напала. И о чем только думает, болван этакий, хоть бы обо мне да о детях вспомнил, коли уж себя не жалеет!
Было, помню, близко к полуночи, когда к воротам нашим подкатила автомашина. Я как угорелая метнулась на улицу: из кабины грузовика, живой и невредимый, вылезал мой Саматов. Подскочила я и бросилась к нему на грудь:
– Что же ты натворил, бедолага ты мой?
– Ради бога, не поднимай ты посреди улицы такую панику, – сказал он как всегда доброжелательно, но твердо, отчего мне сразу полегчало: значит, все обернулось не так уж плохо.
– Ну, говори же, не трави душу! – ожила я и, забыв о том, что он, скорее всего, вернулся голодный и усталый, затеребила его, не давая пройти к дому.
Халик усмехнулся.
– Колхозник наш теперь с хлебом, а я – со строгачом, – голос его при этом был так спокоен и тепел, словно он получил высокую награду за хороший и правильно оцененный труд.
На этом, к счастью, история с несвоевременной выдачей хлеба окончилась, но немало еще Халик заваривал подобных дел, помотал мне нервы. Например, затеял «принципиальный» спор с МТС, переросший чуть ли не в скандал районного масштаба. И, конечно, поскольку я работала в аппарате Хамзы Сафича, хуже всего пришлось именно мне.
А получилось так. Натуроплата механизаторам начислялась тогда с обработанного гектара – ладно, передовой комбайнер Сабир, скажем, будучи парнем толковым и шустрым, скосил рожь с тридцати двух пресловутых гектаров; выплати ему Халик по установленному порядку, так он должен загрести тридцать два центнера зерна, по центнеру, то есть, с гектара, правильно? А хлеба-то у него с этих гектаров получилось всего что один полный бункер. Вот Халик и взбунтовался: не буду, говорит, платить с гектара. Если, говорит, так выплачивать, колхозник наш в дураках останется, ведь это же, говорит, настоящий грабеж. С каждого центнера убранного хлеба – пожалуйста, говорит, заплачу, поскольку так по справедливости выходит. А Хамза Сафич ему: плати, и все как положено, для тебя одного, что ли, закон не писан...
Халик тогда, не долго думая, мчится в райцентр и уламывает начальство принять госпоставку: потому – с госпоставки, что ни говори, приходится по пяти рублей с каждого центнера, какой-никакой, а колхозу доход! Но только было завелись в колхозной кассе деньги, Хамза Сафич тут как тут: иди, говорит мне, узнай у Саматова, что такое? Почему от Тазабаева в МТС хлеб не поступает?
– Халик, – говорю я уныло, мне уж и плакать-то невмоготу, – ну, почему тебе всегда больше всех надо? Почему мне от тебя сплошные неприятности? Для тебя что, особый закон писан? Везде платят с гектара, так чего же ты ерепенишься? Нашелся умник тоже, все хочет по-своему делать! Ты, наверно, опять назло мне делаешь, да? Пускай, мол, с работы ее попросят, пускай директор Хамза Сафич ее невзлюбит, житья ей не даст, так что ли? Вижу ведь, ты для того и стараешься!
Я, конечно, знаю, что слова мои только от злости: я не права. Мне тоже хорошо известно, что Халик делает это не нарочно, однако... сердце мое кипит, переполнено горячей обидой – нету мне с ним никакого покоя, – и я продолжаю выплескивать на его голову скопившуюся на душе обжигающую женскую укоризну. Он слушает меня удивленно, вскинув брови, по продолговатому лицу его пробегают недоуменные тени, и подрагивают крылья тонкого прямого носа. Наконец, не выдержав, он негромко обрывает:
– Ну, хорошо, мать, на сегодня достаточно. Остальное завтра договоришь, ладно?
Временами, когда я остываю и от сердца моего отлегают обиды, – перехожу я вдруг полностью на сторону Халика и, чувствуя неожиданное облегчение, перехожу, принимаю твердую веру мужа: беспокоюсь о его заботах, детей наших, попавших из удобной Казани в это неудобное сельское житье, стараюсь воспитывать примером Саматова. «Отец ваш работает не щадя себя, – говорю я им, – неспокойная душа он, ваш отец, всегда белеет за общее дело!» Страстно хочется мне в такие минуты уверить не только их, но и себя, что Халик поступает правильно, что он одаренный, сильный, незаурядный человек... А еще хочется сказать об этом во весь голос, чтобы слышали меня тазабаевские колхозники. Впрочем, они, кажется, узнали Саматова и без моих объяснений, на работу выходят куда охотнее. Еще бы, на селе только и разговоров, что Саматов сильно поднял цену трудодням, – теперь, конечно, и работать стало веселее!
Лен от удмуртского председателя Гаврилы привезли, засеяли на двенадцати гектарах.. Когда сняли урожай, семян оказалось довольно много; на этот раз засеяли гектаров семьдесят пять, и новый урожай дал колхозу двести пятьдесят тысяч рублей чистой прибыли. Деньги эти, после долгого и горячего совещания с «практичным» Мубаракшой и Талгатовым, Халик внес в банк по статье «спецучет». Таким образом, дескать, можно будет и в дальнейшем увеличить стоимость трудодня. Но польза от гавриловского льна на этом не исчерпалась: «льняные» деньги внесли в жизнь колхоза много новшеств, например радиофикацию. Наряды стали передавать по радио, и спешные приказы добирались до людей также через репродукторы; животноводы приободрились – на трудодни им впервые выдали немалые денежки.
Я потихоньку, но от души радовалась. Налаживаются дела у моего мужа, у родного Саматова! Тьфу, тьфу, не сглазить бы только. В те годы находились люди, которые выдумывали что-нибудь новое, неосвоенное и, не учитывая условий, пытались это новое в жизнь протолкнуть. Были такие и в нашем районе. Упаси нас господи от этого – молила я! Господь, однако же, не упас... Ведь все, казалось бы, поустроилось, колхоз твердо встал на ноги, так нет: получаем из района приказ – разводить кроликов и водоплавающую птицу. Что ж, делать нечего, засучили в нашем колхозе рукава и взялись разводить эту живность; прошлись по всем до единого дворам, собрали у кого сколько было по контрактации кроликов и гусей, а главным по новой затее поставили сына Мубаракши, молодого Сулеймана. Во-первых, мол, животных страсть как любит, а во-вторых, это... как его... энтузиаст! Помещение конторы одной из бригад превратил в «кроличье общежитие», заселили туда пятьдесят штук кроликов, какие нашлись, объявили это заведение опытной фермой, наипервейшей по всему району, и – покатилось! Точь-в-точь как снежный ком с горы, честное слово. На базе нашей фермы собрали мигом районный кустовой семинар; энтузиаст Сулейман и кроликовод Вагиз стали делиться своим богатым опытом с понаехавшими председателями и заведующими кроличьими фермами; те уважительно внимали, исписывая толстые тетрадки; районная газета посвятила руководителям «Красной зари» большую хвалебную статью.
Саматов, однако, вижу – отчего-то ходит хмурый. Молчком. Не разговаривает даже толком, я удивляюсь, думаю: «Чего же это с ним? Или не нравится, что хвалят? С него станет и такое!» Как-то слышу, Халик разговаривает с птичницей Мубиной.
– Халик Габдрахманыч, – говорит ему Мубина, – вот вы умный человек, – и допускаете глупое дело. Почему? Куриные яйца нам, скажем, немалый доход приносят, а только гуси-то его сжирают начисто. Собрали у колхозников пятьдесят гусей, ладно, но гусят вылупилось всего семь штук – ведь это же курам на смех, а нам в убыток!
– Не шуми, Мубина, зачем шуметь? – отвечает ей Халик. – Живность гусино-кроличья нам славу принесла, забыла, что ли? «Красную зарю» теперь по всей республике знают – им надо памятники установить.
То ли шутил, то ли всерьез, не поймешь его иногда...
А в колхоз привезли еще и две тысячи инкубаторских утят – к осени рукава и заливчики реки Иж густо и крякающе побелели. Фотографы приезжали из самой Казани, щелкали беспрестанно аппаратами, были деловиты и налегали очень на свежие деревенские продукты. Кролики все как на подбор стали жирны, числом долюбились до ста пятидесяти штук. Халика везде хвалили: в районной газете – Саматов, в областной – Саматов, в общем, кругом Саматов, ура! Только вот сам Халик чего-то понурый ходит, точно погорелец какой... Причина? Есть. В правлении, оказывается, подсчитали и получили: сто пятьдесят кроликов, дружно налегая, слопали клеверу больше, чем сумели бы сделать в те же самые сроки пятьсот овец; водоплавающей птице скормили столько разного корму, что выручка за мясо всех уток и гусей, если, конечно, его купят по оптимальной цене, могла покрыть лишь одну третью часть расходов. Вот это новшество!..
Халик собрал расширенное и срочное заседание колхозного актива; прочитали они там внимательно брошюру какого-то знаменитого академика и выискали в ней категорическое заключение: для разведения кроликов необходимы специально оборудованные фермы, водоплавающую птицу имеет смысл разводить лишь в определенных районах и не менее определенных условиях. Немедленно и безоговорочно поверив утверждениям академика, правление решило впредь подобные непродуманные действия не предпринимать, а «золотых» (если судить по тому, как дорого они обошлись колхозу) кроликов, уток и гусей медленно, но верно свести на ровный нуль. Пусть, мол, Иж-река вернется к своему прежнему цвету; оно хоть и не так красиво, да зато дешевле. Сказано – сделано. И... как рукой сняло шумиху вокруг Саматова. Впрочем... одна статья в районной газете вскоре появилась – под обличающим названьем «Травопольный король» и посвященная все тому же Халику Саматову. Из района примчались возбужденные представители и заставили у них на глазах – чтоб неповадно было! – перепахать заново земли, засеянные клевером. Халик, однако, на свой страх и риск в укромном месте, за дальним Жайлангарским лесом, сумел уберечь-таки от них приличный кусок клеверного поля гектаров этак на триста.
«Польза» уничтожения травополья в нашем колхозе сказалась весьма скоро: колхоз, вышедший было по сдаче молока на одно из первых по области мест, вдруг заметно отстал. Из соседнего колхоза имени Фрунзе – там дела обстояли иначе – привалила к нам радостная делегация и унесла переходящее Красное Знамя, завоеванное Халиком в упорной и вдохновенной борьбе.
Ну, что было – то сплыло, и начали уж забывать об этих событиях, когда пришло настоящее, почти стихийное бедствие: эпидемия ящура. Начался падеж скота. Халик дневал и ночевал на фермах, мобилизовав всех коммунистов, устроил круглосуточные дежурства. Месяц штурмовали ящуровские вражьи силы укрепления колхоза, но когда люди ослабли уже, истомились под гнетом бессонных изнуряющих ночей, эпидемия отступила. Прибыла из района комиссия, составила акт на шестьдесят семь поросят, погибших в неравной с ящуром борьбе. Думается, колхоз мог потерять и больше, если б не старания Халика, Мубаракши и Талгатова, а также, конечно, всех наших честных трудовых людей.
4
Что за человек он такой, мой бедный Саматов? Казалось бы, сует ему кое-кто из районного начальства палки в колеса: скотину колхозную без кормовых трав оставили, «строгача» вкатили, живность всякую убыточную ни с того ни с сего навязали, – чего же ради стараться-то? Так нет ведь – работает с утра до ночи, словно трактор железный. Из газет прознали они с парторгом, что есть в Белоруссии знаменитый колхоз «Рассвет», – отправил Халик туда немедля Талгатова, а вскоре и сам съездил, за опытом. Мечтают теперь производство льна полностью механизировать, как в том самом знаменитом колхозе «Рассвет». Когда накопилось достаточно средств, Халик ввел оплату трудодней деньгами; далось это, конечно, нелегко, и тут нашлись люди, обвинявшие Саматова в авантюризме, но все же победа осталась на его стороне. Затем, воспользовавшись удачным местонахождением МТС, – она базировалась как раз в Тазабаеве, – приступили к электрификации села. Каждый год в восьмидесяти избах зажигались яркие огни – лампочки Ильича. Дело-то, надо сказать, дело нешуточное: пока столбы там да проволока найдутся, пока монтеров подрядишь... Но зато уж польза какая! И вообще, по выражению бывшего зампредседателя Шарифа Искандерова,. полный «компор» (был Шариф-абзый твердо убежден: слово «комфорт», ежели выговаривать его от всей души и до конца, обозначает не что иное, как «коммунистический порядок». Он даже заверял своих односельчан, что с тех пор как на селе появилось электричество, погода явно сделалась теплее, в подтверждение чего сам Шариф-абзый перестал наконец носить летом зимнюю шапку-ушанку).
Семьям погибших, которым особенно трудно пришлось в суровые военные годы, Халик придумал на общеколхозных субботниках отстраивать новые, добротные избы. Справит такой счастливый хозяин новоселье – Халик и сам на седьмом небе от радости, будто себе богатые хоромы возвел. Чудак!.. но, честно говоря, смотреть на него в такие моменты очень даже приятно.
Только вот опять вернулась к нему непереносимая привычка маршировать ночи напролет по дому, когда я, например, до смерти хочу спать. Нет, он еще и рассуждает в полный голос:
– Умно и дальновидно руководить колхозом – это значит обеспечить себя твердыми кадрами. Если не будет у тебя хороших бригадиров, ты, Саматов, просто нуль. Нуль без палочки. Куда ты ткнешься без хорошего, честного завхоза, без опытного, честного бухгалтера? Да еще экономиста бы надо. Первоклассного экономиста! Талгатов, скажем, отличный парторг, с ним мне повезло: парень толковый, с выдумкой, оптимист, людей умеет и поднять, и убедить. Все так! Но не вечно же он будет сельским парторгом; закончит вот институт, наверняка получит назначение где-нибудь в городе. Для него все будущее в юриспруденции. А вот есть у нас Анвар Тавилов в Высшей партшколе, может, его вытребовать после учебы? Башковитый парень как будто, не оказался бы казенной душой – вот в чем вопрос. Колхозу позарез нужен свой знающий инженер, свои механики. Установили на трудодень по килограмму зерна, это здорово! И не сбавлять ни в коем случае! Миллион рублей долга уплатили, остальное пускай списывают. Надо добиться, чтобы списали, и точка!
Сбываются постепенно мечты моего Саматова – взлелеянные бессонными ночами, и, казалось бы, такие трудно осуществимые мечты оптимиста и бескорыстника. Добился-таки Халик своего: колхоз окреп окончательно и теперь даже был в состоянии закупить полностью МТС; в это время вышло соответствующее постановление правительства. И к кому, вы думаете, кинулись первым делом в районе? Конечно же к Саматову!
– Халик Габдрахманович, у тебя должны быть деньги, давай, покажи пример!
Обидно стало мне за мужа: «строгача» навесить – Халик Саматов под рукой. Пример другим подавать? – так пускай Саматов подает, он все может. Хорошо еще, существует на свете Саматов! Ладно, собрался Халик купить и технику МТС, и мастерские. Вызвали спецов, произвели оценку, наметили сроки выплаты... и тут опять загвоздочка: говорят, механизаторы должны перейти в колхоз на прежних условиях – с натуроплатою за каждый убранный гектар. Но Саматов, вникнув в суть, моментально уперся, а уж если он упрется, сами знаете, его и бульдозером не сдвинуть. «Нет, с гектара платить не буду. Давно пора установить совхозную норму – с центнера!» Это, мол, прекрасный стимул для получения в будущем высоких урожаев.
На счастье Саматова, находились такие люди, которые добровольно льют воду на его мельницу – и частенько находятся! Впрочем, если подумать... Бригадир механизаторов Габдулла Маликов полностью с Халиком согласился, сказал, мол, чем же это мы лучше рядовых колхозников, и также, мол, если поначалу получать меньше будем, зато после доходу станет вдвое больше. Говорили об этом и на заседании правления, и на общем собрании, спорили долго, но Саматов пробил-таки совхозную норму. Но тут и недовольные объявились: комбайнеры, которые получали иногда более трех машин пшеницы, теперь вроде должны соглашаться на одну. «Нет! Так не пойдет!» – шумят повсюду. Конечно, не всякий сразу поймет, когда кровный заработок сократят вдруг чуть ли не в три раза! Жмут на Саматова из района, матерят Саматова обиженные механизаторы – терпит Саматов, не сдается.
Однако два года не прошло, как стали сбываться слова Халика и бригадира Габдуллы. Стимул оказался первейший! Механизаторам, само собой, очень хочется, чтоб урожай был высокий: они и пахать начали глубже, без огрехов, и боронить старательнее; комбайнерам тоже главное не просторы необъятные пройти, нет, они теперь желают зерна побольше отгрузить – оплата, как-никак, с центнера. Зимой и то не дают покоя: давай, мол, выходи на поля, ставь щиты для задержания снега, давай, председатель, навоз отгружай, пускай земля плодовитая будет! И уж не видать на Агрызской железнодорожной станции сваленных в каменеющие кучи удобрений, подчистую их вывозят, а как же: с каждого гектара – самый высокий урожай, вот новая цель! Стимул, одним словом. Колхоз в гору пошел; пыхтит, правда, натужно, как лошадь с тяжелой телегою, – в гору-то оно, брат, трудновато! – но поднимается, на полпути не стоит. Старается теперь как председатель Саматов. Результаты тоже налицо: урожаи зерновых постоянно растут, трудодни все весомее становятся – словом, колхозник себя чувствует неплохо. И вот, поработали эдак засучив рукава года два-три, глядь – вышли по нашему району колхозы «Красная заря» да еще имени Фрунзе в миллионеры. Настали для моего мужа Халика радостные денечки! Но у одержимого Саматова привычек необычайных сколько угодно: он, к примеру, радоваться, как люди, ни в какую не согласен. Хотя, конечно, и в беде, как некоторые, носа не вешает: Саматов мой всегда серьезен и бодро озабочен, что в горе, что в счастье. Одно его может вывести из себя – несправедливость; ее-то он не переносит всей своей бойцовской душой, за правду готов до последнего стоять!
Пришел к нему по случаю праздника – в миллионщики выбились! – развеселый уже Мубаракша-абзый, звал отметить сию «обчественную» удачу, так Саматов мой сам не пошел, да и «практичного» абзый усовестил, спокойно, правда, безо всякого шума-крика. Нам еще, мол, овечью ферму надо достроить. Дворец культуры пора закладывать, подумай, Мубаракша Сунгатович, время ли гулянки-то гулять?..
У Халика, по причине его несговорчивого характера, беда и радость рядышком ходят; это я знала хорошо и почти привыкла даже – что поделаешь? Поэтому, прослышав о миллионерстве, стала я с покорной уверенностью ждать, когда и откуда грянет с громом и молниями очередная гроза.
Ждать, к слову, долго не пришлось...
Весна в шестьдесят втором набежала удивительно дружная. Напоенная талыми водами и согретая живительным теплом, земля выгнала хлеба тучными, обильными; старики, видно, боясь сглаза, радоваться в открытую не решались, но твердили в один голос, что год ныне самый урожайный. Халик вел колхоз крепкой и решительной рукой. Рожь на полях вымахала такова, что запросто укрывала самую рослую лошадь вместе с дугою, в этих ржаных лесах легко было заблудиться; пшеница уродилась замечательно хорошо – работа, конечно, – предстояла великая, но радостная. Пожалуйста: механизаторов в этом году ожидали очень высокие заработки; бригадир их Маликов оказался прав – оплата с центнера получилась более выгодной. И они трудились на совесть – стимул, помните? – не покладая рук, с раннего утра и до поздней ночи. Опустела колхозная канцелярия, на приусадебных участках колхозников не стало видно ни души: наступила страда! Халик забыл об отдыхе, не ведал сна, дремал порой на ходу и за столом ронял ложку из рук, но слабины не давал ни себе, ни людям.
Рожь убрали за неполных девять дней. Не переводя дыхания взялись было за пшеницу – и тут полило. Полило как из ведра бездонного, нескончаемо и неутихающе. Дожди, ливни, грозы... Порой разведривалось и в омытую синь выплывало жаркое летнее солнце – ненадолго; комбайнеры же, уподобившись летчикам, ждали ясной погоды. Погоды, однако, не было, была непогода. Машины застревали в разливах грязи, особенно топко сделалось на дороге, ведущей в райцентр. Халик с лица спал, похудел, как в Куйбышеве, когда учился сразу в двух местах, остался – кожа да кости. Целыми днями ходил в мокрой одежде, он сильно простудился, слег. Пытался было и здесь упереться, встать раньше времени, но парторг новый, Анвар Тавилов, вернувшийся как раз из Высшей партшколы (Саматов как в воду глядел – Талгатова после института в городе оставили, назначение получил), специально вызвал врача, говорил с ним заранее, и Саматова, под угрозой «верной смерти», отправили в больницу. Ладно еще, есть в Тазабаеве своя больница (кстати, сам же Халик ее отстроил и расширил), а не то увезли бы его в самую ответственную пору далеко от родного колхоза. Я, оставив детишек на попечение соседки, дневала и ночевала возле Халика: он, неугомонный, мог и не долечиться как следует, сбежать, а я ему в этом довольно успешно мешала. Через пару дней он смирился, следовал всем советам врача. Наверное, поставил себе целью выздороветь как можно скорее.
Вскоре навестить заболевшего Халика приехал первый секретарь райкома Байназаров. Тут чуть ли не впервые за последнее время увидела я как-то по-детски открытого, радостного Саматова, – сияя глазами, он говорил, стискивая горячей рукой мое плечо:
– Вот видишь, Галим Саттарович ко мне приехал. А ты говоришь, кому ты нужен, сам о себе печалься.
Секретарь райкома вошел в палату вместе с главным врачом, очень серьезно сказал ему, указывая на Халика:
– Вы, товарищ врач, должны побыстрее вылечить нашего председателя. Время горячее, тут ему долго валяться никак нельзя.
«Время горячее, да погода холодная, – подумалось мне дерзко. – И подлечиться-то, наверно, как следует не дадут, опять под дождем бегать заставят...»
Но Байназаров, словно прочитав мои мысли, обернулся к Халику и дружески улыбнулся:
– А ты, Саматов, не беспокойся, не суетись понапрасну. Лечись хорошенько и выздоравливай. В колхозе я оставляю уполномоченного из райкома, так что все у тебя будет нормально...
Эх, и не понравился такой оборот дела Саматову! Не успел Байназаров уехать, Халик мой заругался: на кой черт, говорит, нам этот уполномоченный? Я сам, говорит, на поле вымоченный, на току простуженный, в кровати валяюсь – зачем нам еще один?! Парторг у нас есть, бригадиры один другого, лучше, правление мудрое, так на черта нам этот указчик из райцентра сдался? Я, говорит, таких фокусов не понимаю. Вскочил он и, как был в нижнем белье, бросился к телефону звонить парторгу Тавилову. Тот,-конечно, по молодости не понимает, что человек болен и ему волноваться очень вредно, докладывает Халику,все как есть, без утайки.
