Текст книги "Ядро ореха"
Автор книги: Гариф Ахунов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 35 (всего у книги 39 страниц)
18
Высоко-высоко, в бездонной синеве неба, мягко, словно пух лебединый, плывут белые облака. Они купаются в солнечных лучах, прозрачно светятся и кажутся легкими, как кисейные платьица маленьких девчушек.
Таежные леса в глубокой зелени. На луга словно кинут бархатный ковер, разостлан бескрайно; средь пушистого травяного узора блещет и сияет серебро реки; то укрываясь в усыпанных розовым кустах шиповника, то открываясь солнцу, подобно невесте, вышедшей напоказ, струится небыстрая речка Зырянка.
Небывалая картина открылась сегодня реке: такой она еще не видела за версты своего пути, за века жизни своей... На излучину пришли веселые, шумные люди, вбили в мягкую землю брусья, посадили громадную мачту, устремившуюся верхушкой в небо, сдвинув кожаные тюбетейки, совещались, говорили всерьез и шутя...
А вот уж дрожит воздух над речкою от голосов и гулов. Поют, заливаются гармони, плещут на высокой мачте тканые полотенца, на раздолье приречного луга возникает большой майдан – его образуют вставшие широким кругом, собравшиеся здесь люди.
Зульхабира и Нефуш пришли, чуть опоздав к началу. Вышло у Зульхабиры праздничное платье широковатым в поясе, сидит она, ушивает его, исправляет быстро и ловко; то ли от того, что нагнулась, то ли от праздничного настроения лицо у девушки заалелось, горит, словно маковый цвет.
– Ты, Нефуш, на меня не гляди пока, а то я стесняюсь. Воткну вот иголку в палец, придется тебе вместо сабантуя в больницу меня отвезти...
Нефуш и сам разоделся к празднику с иголочки, так и блестит, как самовар, не тускнеет: розовая рубаха из гладкого сатина, черные суконные брюки с карманами, привезенные с пермского «толчка» хромовые желтые сапоги – все это новехонькое; Нефуш чувствует себя неловко и стесненно, однако скидывать обновы не желает ни за что на свете, хочется ему показать себя Зульхабире, чтобы непременно оценила она; а еще хочется ему до смерти поговорить с ней, нашептаться, пусть хоть и глупостей, обняв любимую крепко, пересказать ей переполнявшие душу чувства свои, но Зульхабира – девка озорная, сама себе голова – близко не подпускает, не дает и слово сказать, ушивает праздничное платье.
Когда они добрались наконец до места проведения сабантуя, весь луг заливной был полон уже народа, и от обилия людей, от обилия солнца, от пестроты нарядов рябило в невольно смежающихся глазах.
Вдруг все громко и разом засмеялись.
Зульхабира, желая тотчас узнать, что́ там такое, уцепив Нефуша за руку, продвинулась сквозь толпу ближе к средине круга. Передние ряды, образовав этот самый круг, оказалось, сидят на зеленой траве, скрестив или вытянув ноги, и, раскрыв рты от крайнего восторга, смотрят на забавы, которые происходят на майдане. Там солидные дяденьки – многие уж с сединой – влезли ногами в мешки и прыгают, кто быстрее пробежит эдак, словно стреноженные лошадки, и падают, и хохочут сами над собой, и ругаются. Зульхабире все это видеть, как стало понятно, впервой, она заливается от смеха, люди рядом пытаются остановить ее, – куда уж! – пуще прежнего смеется Зульхабира.
Ну, ладно, смеялась бы только, а то ведь она еще ухватилась за руку Нефуша и жмет ее, и дергает, и поглаживает неосознанно, так что Нефуш – какой уж вроде бы шутник и проказник! – стесняется, косит по сторонам затуманенным глазом, краснеет, как спелый помидор, но руку не отнимает, потому как уж очень приятно ему, что любимая сидит с ним рядышком, смеется столь заливисто, должно быть, и ей очень хорошо...
Потом начали разбивать горшок, тут уж Зульхабира хохотала, кажется, до слез. А когда плюгавенький старикашка в черной тюбетейке, после того как завязали ему глаза и покрутили малость, угрожающе поднял палку и пошел от горшка совсем в другую сторону, на народ, она в изнеможении привалилась к Нефушу.
Зрители беспрестанно подсказывали играющим: «Вправо бери, куда же ты, левее давай!» – дразнились незлобиво и веселились изо всех сил.
На бой с горшком вышло уже человек пять, все они со старанием лупили палками землю, а самый удачливый оказался от горшка шагах в семи; тогда, не выдержав, вскочила с места Зульхабира, крикнула Нефушу:
– Я пошла, Нефуш, не поминай лихом! – да и выбежала сразу на середину майдана.
Охотников разбить горшку голову набралось много, но девушек среди них не было ни одной. Потому Исангул и Сибай – они завязывали игрокам глаза и следили за соблюдением правил, – увидев среди мужчин Зульхабиру, главное украшение всего сабантуя, бросились наперегонки к ней. Исангул поспел первым и принялся повязывать девушке на глаза черный платок, Сибаю оставалось лишь смотреть, завидуя счастью товарища.
Жаждет прямо-таки Исангул Юлдыбаев победы Зульхабиры над горшком, оттого старается завязать ей глаза нетуго, но от волнения трясутся у него руки, и платок проклятый спадает да спадает. Вот наконец завязал уже вроде, и чуть не испортила все сама Зульхабира.
– Ой, Исангул, видно же мне! – шепнула громко.
– Не шуми, красавица, я это нарочно, – проговорил ей на ухо Юлдыбаев и коснулся прелестного плечика. – Пошли, вместе пошагаем сначала.
Он, взяв Зульхабиру за руку, должен был отвести ее в сторону от горшка шагов на двадцать, но, забывшись от счастья, что идет с нею рядом, чуть не ушагал куда-то за майдан: ладно еще заорали парни, переживающие за девушку, и громче всех, конечно, Нефуш:
– Хватит!
– Куды зашел?!
– Не плутуй, мошенник!
Зульхабира, оглядывая из-под неплотно завязанного платка перед собой землю, шла к горшку медленно, с остановками. Старики, охраняющие правила сабантуя как зеницу ока, зашумели вдруг: «Видит! Видит!»
Зульхабира потерянно замерла, боясь, что не сумеет разбить уползающий неведомо куда горшок, боясь опозориться перед Нефушем, и оробела, и совсем остановилась. В этот миг, соскользнув, платок закрыл ей глаза. Подумав: раз так, будь что будет, – шагнула она на несколько шагов решительно вперед и быстро, чисто по-девичьи, не размахиваясь, ткнула палкой в землю. И застыла, не веря своим ушам. Майдан гудел, майдан приветственно кричал, горшок, рассыпавшись, лежал перед ней черепками.
У самого уха чей-то голос пробасил: «Ай да молодчина! Спасибо, дочка!» Сняв платок, она обернулась: Мирсаит Ардуанов, в черной бархатной тюбетейке, с красной повязкою на руке, протягивал ей душистое, в красивой обертке мыло.
В жизни своей не получала Зульхабира более дорогого ее сердцу подарка. Не зная от радости, что делать, побежала она хвалиться наградой к Нефушу, и ликованию ее не было предела – лицо девушки заливалось румянцем. Вот, оказывается, каков народный праздник сабантуй!
И после того, как села она опять к милому Нефушу, и после того, как похвалил он ее, все не могла Зульхабира успокоиться, рассказывала снова и снова о битве своей с хитрым горшком, а Нефуш улыбался, сиял, как солнышко, слушал с великим удовольствием; в переживаниях этих волнующих минут они и не заметили, что сабантуй пошел дальше и развернулись новые игры, новые забавы. В одном углу майдана, усевшись верхом на бревно, двое лихо махались мешками, набитыми соломой; какой-то парнишка, завернув штанины, карабкался на мачту, где, на самой верхушке, висела клетка с живым в ней петухом; девчата из бригады Шакира Сираева на узорчатых коромыслах несли – кто быстрее – полные ведра воды, стараясь не расплескать ни капли.
А Нефуш – Певчая Пташка смотрел на все эти забавы с прохладцею, не выказывая ни удивления, ни восторга, так что Зульхабира даже растерялась: и как это он может сидеть так спокойно, почему не хохочет и не кричит, как все вокруг? Ах, городская девушка Зульхабира, тебе-то все в диковинку: а не знаешь ты еще – на сабантуе только одна молодецкая забава зажигает сердца джигитов, заставляет биться их горячие сердца в восторге и крайнем азарте: это – борьба, национальная борьба татар «кряш», схватка смелых и сильных, победить в этой схватке – значит стать героем, свести с ума всех девушек на сабантуе...
В центр майдана с разных сторон побежали маленькие мальчишки, и Зульхабира вновь схватила Нефуша за руку:
– Что это?! А это еще что?! – спрашивала она, не понимая, что происходит.
– Кряш это, не шуми, – серьезно и веско сказал Нефуш. А Зульхабира удивленно заметила, что он как-то вдруг напрягся и широко раскрытые глаза его заискрились живым интересом.
Мальчишки же на майдане уступили место подросткам, подростки – молодым парням. Майдан вдруг сомкнулся, сузился. Задние ряды стали крепко напирать.
– Что это?! Это что?! – теребила Нефуша Зульхабира, все еще ничего не понимая.
– Кряш это, Зульхи, кряш.
К совсем почти сомкнувшемуся в толпу майдану, где разворачивался «кряш», нехотя подъехали два конных милиционера, стали постепенно расширять его, наезжая и нестрого покрикивая. Перед копытами лошадей всем стало боязно, пересиливая азарт, люди, не поднимаясь с бархатной приятной травы, отползали потихоньку, по-смешному, назад.
Вот наступило и для Зульхабиры жаркое время, когда пришлось ей остаться одной, сидеть, переживая остро за своего любимого.
– Ежели не вернусь, не поминай лихом: прощай, Зульхи! – проговорил Певчая Пташка, вспомнив, видно, шутку самой Зульхабиры.
И с той самой минуты, как взял Нефуш в свои руки вышитое полотенце[46]46
Участники «кряша» борются, охватывая талию противника полотенцами или кушаками.
[Закрыть], пробудился в Зульхабире страстный болельщик. А парень в голубой майке, который вышел против Певчей Пташки, очень был крепок, мускулы на его жилистых руках выпирали узлами, перевитыми туго канатами. Зульхабире показалось, что враз, на едином вздохе, повалит он Нефуша. Певчая Пташка поначалу взялся было, не скинув даже рубашки, однако стражи порядка – старики-аксакалы – заставили его все же снять. И Зульхабира впервые в жизни увидела, как силен и красив любимый: широкогрудый, с такими же крепкими, свитыми мускулами, он, конечно же, ни в чем не уступал своему сопернику. Это ее успокоило. Но когда, намотав крепко на руки полотенца, взялись парни и так склонились к земле, что казалось, лягут вот-вот, когда уперлись до хруста лбами, Зульхабире вновь стало страшно. За ногу свалила б она голубую майку, когда могла бы. А борцы тем временем все топтались на месте; «Кончай тянуть!», «Боритесь!» – кричали уже им недовольные зрители.
Но вот потихоньку стали отрываться от земли Нефушевы ноги. Голубая майка прижал его к выпуклой, каменной груди (сердце Зульхабиры словно к самому горлу подкатилось!), но когда казалось, что вот-вот уложит он Нефуша, выскользнул Певчая Пташка из могучих объятий, укрепился на земле и за какое-то мгновение опрокинул чисто противника. Сделано это было хорошо и быстро – Зульхабира не успела даже сообразить, что там произошло. Только потом, когда Нефуш, тяжело посапывая, притащил ей метра два белого, в горошек, ситцу, Зульхабира поняла наконец, что он победил. Другого борца Нефуш положил после первой же попытки. Третий, видно, не знал правил: так долго топтался он на месте, что вывел Нефуша из себя. Дали ему какой-то подарок, лишь бы ушел с майдана, не утомлял людей.
Не сразу нашелся следующий противник Нефушу. Бахтияр-абзый долго ходил среди борцов, уговаривал смелых выйти на майдан, показать силушку. Ардуанов вытащил из груды подарков белую рубашку. Сердце Зульхабиры вновь забилось неровно – был это ее подарок.
– Ну, кто выйдет? – крикнул Ардуанов, помахивая над собой красивой рубашкой.
И тут из толпы выбрался хмурый человек в черной сатиновой рубашке, надетой навыпуск, вразвалку направился к Нефушу. Мирсаит Ардуанов узнал в нем Шакира Сираева, неохотно подал ему полотенце.
Почувствовав на своей спине хватку Сираева, сразу понял Певчая Пташка, какие у того крепкие руки. Человек этот, угрюмый и молчаливый, не давая вздохнуть, словно обручем железным, все теснее сжимал Нефуша.
Когда Шакир и Нефуш затоптались, уперевшись лбами, Зульхабира не выдержала и крикнула:
– Не поддавайся, Нефуш!
Тот, видно, услыхал ее голос, стал притягивать Шакира к себе, но Сираев, казалось, в землю врос – даже не шевельнулся. Тем временем Нефуш сам почувствовал, что ноги его отрываются от земли, и хотел было, как и в тот раз, поддаться, а потом неожиданно выскользнуть и свалить хмурого противника. Но, попытавшись вырваться, подумал: а ведь не сможет на этот раз! Силен враг! Прощай, вышитая рубашка! Прощай, подарок Зульхабиры!..
– Смотрите-ка, смотрите, вот это действительно настоящий борец! – так восхитился сидевший возле стола комиссии Никифор Крутанов.
– Да, умело борется, видно, и до этого не раз боролся, – спокойно отметил Хангильдян.
После победы над троими Сираева отвели в сторону, усадили – дали возможность побороться и другим. Мирсаит-абзый поначалу в борьбе участвовать не хотел, но потом и в нем взыграла кровь борца, повалил он кряду трех человек и тоже очутился рядом с Сираевым. И таких, как Ардуанов, непобежденных, набралось восемь человек. Крутанов, видевший сабантуй впервые, расчувствовался, стал доказывать Хангильдяну и Мицкалевичу с неугасимым жаром, какой это, оказывается, хороший праздник; заключил, что надо бы проводить сабантуй ежегодно. Ардуанов, мол, и тут повел дело очень правильно.
– Цыплят по осени считают, Никифор Степанович. Давай пока не будем спешить, – сказал секретарь парткома. – Как там, интересно, милицейский пост? Надо бы вызвать сюда начальника, расспросить, как у них дела.
Послали за начальником отряда товарища Сагайкина. Ксенофонт Иванович был со стариками-аксакалами в составе комиссии сабантуя, наблюдал за порядком; начальника отряда он вскоре привел. Человек этот, средних лет, с кубиком в петлице гимнастерки, доложил руководителям стройки, что беспорядков пока не наблюдается, охмелевших людей по одному отводят в бараки.
Часам к шести вечера на берегу Зырянки заметно поредело. Остались все больше старики – самые заядлые любители состязаний – да и сами же их участники.
Все, конечно, хотели, чтобы батыром стал Ардуанов. Он справедливо борется, сил не жалеет, и чисто очень выходит у него, аккуратно, кладет на землю, что по хлебу масло размазывает. Но вот из восьми человек осталось четверо, среди них и Мирсаит-абзый. Крутанов снова не выдержал: «Ай да молодец! Ну, Мирсаит, не подкачай!» – крикнул. Но не получилось так, как хотел он: слава батыра досталась Шакиру Сираеву. Правда, ему не удалось положить Ардуанова на землю, но помучил он его изрядно; учитывая, что Сираеву дважды удалось оторвать Мирсаита-абзый от земли, предназначенный для батыра патефон решили вручить ему. Тут зрители попробовали было возмутиться, кричали, что участникам, мол, не дали завершить борьбу, но сам Мирсаит-абзый дальше бороться не захотел, и все скрепя сердце вынуждены были согласиться с решением комиссии. Сираев сунул под мышку патефон, заработанный в поте лица, и счел за благо побыстрее смыться, потому как хорошо знал обычаи сабантуя: упаси аллах, сторонники Ардуанова дорого не возьмут – так намнут бока, что не проохаешься.
Тетушка Маугиза сама, взяв за руку, вывела Мирсаита-абзый из круга-майдана, хотела было захватить и целую охапку подарков, завоеванных им в честной великодушной борьбе, да Мирсаит-абзый не дал, сказал ей громко:
– Нет, старая, это не мое – бригады: мы еще свой сабантуй проведем, вот отдышусь маленько...
И действительно, организовал он тут же небольшой, веселый майдан; стали ребята из его бригады бороться, бегать взапуски, бить увертливые горшки. Этот малый сабантуй вышел даже забавнее главного, большого; смех, шутки – все участвовали, и не из-за подарков, а просто ради интересу.
Ардуанов своей рукой раздавал победителям подарки, говорил приветливые, дружеские слова. Во время бега наперегонки всех до слез рассмешил Бахтияр-абзый: трюхал он самым последним, отстав далеко от участников, спадали с него калоши – он неторопливо подбирал их и трусил дальше.
– Бахтияр-абзый, не подкачай! Первым идешь! – орал, веселясь, народ.
– Бахтияр-абзый! Чего ты стараешься, подарков-то уже нету, все вышли...
А Гайнуллин знай трюхает себе – плик-плик, – улыбается и отвечает весело:
– Мирсаит – парень добрый, авось и для меня чего отыщет.
19
Зульхабира и Нефуш ушли с сабантуя почти последними. Сегодня им море по колено! Взявшись за руки, гуляли на излучине реки, посидели на бережку... А теперь вот возвращаются в барак, на сказочную Родовую гору.
Бежит невидно лесная тропинка. Темнеют сумрачно кусты боярышника, в кронах дубов, раскинувших резные шатры над ними, запутались неяркие звезды. Шумы и грохоты стройки доносятся сюда глухо, матово – тонут в чуть слышном окружающем шорохе леса.
Рука об руку, шагают они по лесу, никого вокруг – лишь шелест листвы. В сердцах их просыпаются те долгие зимние дни, проведенные в грусти, в тоске, далеко друг от друга; идут они медленно, в плену своих мыслей, текущих небыстро и счастливо.
«Когда бы не строился в Березниках химкомбинат, не встретила бы я, наверное, Певчую эту Пташку. Шел бы он по жизни, взяв за руку другую, не меня. А он – мой. Готов за меня в огонь и воду, готов прыгнуть с высокой скалы – любимый! Я буду ему верной спутницей. Подарю ему мальчика и девочку, красивых, умных...»
«Этот нежный цветок на счастье мое родился. Она раскрыла мне глаза – был бы я без нее слепой, глупой курицей. Как дорога она мне: на руках буду носить, беречь больше жизни. Одного за другим народит она мне десятерых детей. И мы проживем жизнь, воркуя дружно и весело, как лесные птицы...»
Дочь уральского мастера Кадермата и сын актанышского крестьянина Фахри шагают вместе по таежной тропе. Сегодня они прощаются со своей молодостью... Завтра – свадьба, первая на стройке красная комсомольская свадьба!
Ах, жизнь! Неужели проходит уже у Зульхабиры и Нефуша беспечная пора, полная страстных, искренних порывов, пора свободная, без горя горького и забот, пора нежная и легкая, как тот чуть слышный невесомый ветер, что прилетает из тайги? Неужто проходит молодость? И начинается новое время, начинается новая семья... Как Мирсаит-абзый, как верная жена его Маугиза, острая на язычок и такая добрая в душе, должны будут и Зульхабира с Нефушем нести без жалоб и упреков эту нелегкую ношу, возложенную на них страной и взятую ими с радостью, добровольно. В их руках теперь судьба родины социализма.
Они еще не думают об этом, крылатые души их переполнены, – не чуют земли под собою. Гудит в них кипящая кровь, видятся – голубые облака, сказочные корабли с раскинутыми парусами; и хочется любить и быть любимым, и кружится голова от весеннего половодья чувств.
Они вышли на небольшую круглую полянку – над ними добро и напутственно засияли звезды. В призрачном свете засеребрились вокруг, всплыли из тьмы бело и таинственно частые стволы берез.
Зульхабира прислонилась к дереву, сросшемуся парно, вытянувшему рядом два ствола к звездному небу. Зульхабира раскинула руки навстречу Нефушу. Нефуш взял ее крепко за обе руки, сказал тихо:
– Будешь любить меня?
Зульхабира откинула голову, глаза закрыла, засмеялась чуть капризно, как ребенок:
– Лю-бить бу-ду! – сказала, играя, сказала, смеясь.
– На всю жизнь? – сказал Нефуш, прошептал жарко.
Вдруг затихла Зульхабира.
– Буду любить. Всю жизнь буду любить! Милый мой, никого на свете нет у меня роднее тебя, ближе тебя...
Нефуш не сдержал своих чувств, забылся и, впервые в жизни, прижал ее к груди крепко-крепко, нашел ее губы и в тот же миг почувствовал, как рванули его сзади за ворот, уперлись коленом в спину, ломая, сгибая, калеча.
И острая холодная сталь, круша со злым хрустом ребра, вонзилась ему в сердце.
Зульхабира, вздрогнула, открыла глаза. Не успела опомниться – упал на нее от грубого толчка Нефуш, в груди у него, под сердцем, топырился нож с деревянной резной ручкою; на белое платье девушки, дымная, хлынула потоком кровь.
20
Ночью ли это было, на заре ли, Ардуанов проснулся от сильного стука в стенку. Почуяв беду, быстро, забью даже одеться, вскочил он, как был, в одном нижнем белье, подошел к двери и распахнул ее.
У двери собралась вся бригада – с фонарями в руках, ребята стояли сплошной черной толпой. Из толпы вышел Исангул Юлдыбаев, подошел к бригадиру, вплотную, сказал на ухо:
– Набиуллу убили.
– Какого Набиуллу?
– Певчую Пташку.
«А свадьба? А Зульхабира?» – не то в душе, не то вслух вскрикнул Мирсаит-абзый первую пришедшую ему в голову мысль...
Надо было все же одеться – он оделся, а когда выходил из барака, услышал громкие голоса из поселка строителей, мелькнули перед глазами тени куда-то спешно бегущих людей.
И, начиная с этих минут, горе, навалившееся тяжким камнем на его плечи, громадная ответственность за судьбы своей бригады, принудили Мирсаита Ардуанова быть твердым, не раскисать и не поддаваться чувствам.
На ногах были уже и руководители стройки. Крутанов собрал пятиминутное совещание, организовал комиссию по организации похорон; председателем ее был назначен секретарь парткома Хангильдян, членами – Нурисламов, Ардуанов и Бахтияр Гайнуллин. Сагайкину хотели было поручить организационные дела, а также связь с областью, но его не оказалось дома.
Тело покойника перевезли в больницу. Судебная экспертиза и оперативные работники приступили к делу.
Решено было, что утром бригада выйдет на работу как обычно. Все хорошо знали: приостановить работы – значит дать тайным вредителям возможность распространить среди населения всякие слухи. И конечно, воспользовавшись брожениями, они могут еще какое-нибудь черное дело натворить.
– Мирсаит Ардуанович, похоронных церемоний вашего народа я не знаю, поэтому дело это целиком возлагается на тебя, – сказал Хангильдян. – Сделай все, что находишь нужным. Только не забывай: Фахриев был комсомольцем, и мы, после соблюдения всех ваших обычаев, должны положить его останки в гроб, чтобы народ мог проститься с ним. Я еще раз по-товарищески тебя прошу: давай будем действовать, заранее обдумав все, вплоть до мельчайших деталей. Сразу видно, ребята в ярости, в особенности парни из твоей бригады, как бы не начался у нас стихийный бунт. Сам знаешь, нет в мире опасней провокации, чем игра на национальных чувствах.
– Ребят я успокою. До сих пор они меня во всем слушались, – сказал Мирсаит-абзый. – Нам ведь еще надо сообщить родственникам покойного, найти все, что нужно будет для похорон. Куда это Сагайкин-то запропастился? Черт, в самый нужный момент...
– Да уж, действительно. Надо бы, – конечно, выяснить... Машину, которую водил Фахриев, думаю, хорошенько помыть, обтянуть красной и черной материей. Впрочем, все это сделает Мицкалевич...
«Куда же мог деться Сагайкин? Вот тоже проблема! Нет, все-таки пустой человек!» – думал секретарь парткома, оставшись один, но решил пока этим голову не забивать – и без того она сумрачно гудела.
Тело покойника, как и было уговорено, обмыли по татарскому обычаю, положив в специальный лубок; сделал это, с помощью давно живших в Березниках стариков татар, Бахтияр-абзый Гайнуллин; затем облачили тело в новую одежду и положили в гроб. Поначалу хотели было выносить тело из барака, но подумали, что народу придет много и в бараке места может не хватить; поэтому гроб решили установить в клубе. Крутанов посоветовал прощание и похороны приурочить ко времени перерыва на отдых, обеденный перерыв на час удлинить и оповестить об этом, через агитаторов, воспитателей и бригадиров, всю стройку.
В двенадцать часов дня в течение целой минуты траурно пел гудок старого содового завода. Люди, оставив работу, медленно пошли в клуб, на улицу Пятилетки.
На километр с лишним вытянулась очередь пришедших попрощаться с покойным. Молча заходят они; выразив безмолвно последнее свое уважение совсем еще молодому парню, что лежит в гробу, усыпанный полевыми цветами, выходят тихо; выходят с тяжким горем в груди, с горькой жалостью к Зульхабире, сидящей молча у изголовья Нефуша. Стискиваются у людей зубы, сжимаются кулаки...
Гроб выносят на машину. Глядя скорбно на волнующееся внизу море людей, Хангильдян говорит слова прощания:
– Товарищи, кровавый вражеский нож унес от нас комсомольца Фахриева. Было ему всего двадцать пять лет. Он любил жизнь, любил своих товарищей, телом и душой он был предан нашей стройке. Начав с землекопа, Фахриев стал бетонщиком, потом водил первую же полученную стройкой машину. Враг хочет разрушить наши ряды, хочет протянуть кровавую руку к нашей дружбе, закалившейся на этой стройке; враг хочет посеять среди нас панику. Не выйдет! На похоронах своего рабочего, товарища, комсомольца Набиуллы Фахриева мы торжественно клянемся удвоить и утроить нашу энергию, закончить с честью строительство химического гиганта страны социализма...
...Вжались друг в друга медные тарелки, и плоский звон их донес людям реальность смерти; и звуки серебряных труб, и гулкий барабанный рокот маршем сплотили людей в едином шаге, в едином протестующем и утверждающем кулаке.
Над ними – светлое июньское солнце, в небе – белые, словно пух лебединый, облака; по дороге медленно катится грузовик, на нем – Набиулла Фахриев, и у изголовья его, как черная, с подбитыми крыльями птица, сидит Зульхабира. Рядом с нею – Мирсаит Ардуанов, на скамейках – ребята из его бригады.
Шагают по земле люди, едут конные милиционеры с винтовками за плечами. Медные тарелки, серебряные трубы, натянутые туго-звенящие широкие барабаны ведут людей торжественно-траурным маршем.
В последний путь провожают молодого солдата строительного фронта...
